355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вадим Давыдов » Наследники по прямой.Трилогия (СИ) » Текст книги (страница 74)
Наследники по прямой.Трилогия (СИ)
  • Текст добавлен: 11 сентября 2016, 16:11

Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"


Автор книги: Вадим Давыдов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 91 страниц)

– Что же за дело у вас ко мне? – сейчас в голосе Сталина акцент был слышен куда более явственно, чем Гурьеву было знакомо по записям его речей.

– Нет, так не пойдёт, – грустно вздохнул Гурьев, покачав головой. – Давайте договоримся вот о чём. Вы сейчас сядете за свой рабочий стол, почувствуете себя увереннее, но при этом не станете выдирать наган из ящика и пытаться проделать во мне несколько отверстий. Это у вас не выйдет, а, отбирая у вас револьвер, я могу нечаянно причинить вам боль, чего я вовсе не хочу, Иосиф Виссарионович, и потому я очень, очень прошу вас – сядьте, пожалуйста. А потом пригласите и меня присесть, и мы, наконец, сможем поговорить. А то преамбула уже затянулась.

Некоторое время Сталин продолжал разглядывать незваного гостя. Гурьев улыбнулся и кивнул. Сталин, осторожно ступая и всё ещё косясь на Гурьева, стараясь не подать виду, как напряжён и напуган, прошёл к столу, сел в кресло, чуть подвинулся вперёд. И, конечно же, попытался нажать тревожную кнопку. Гурьев ждал. Сталин нахмурился – еле заметно, но нахмурился, вскинул быстрый взгляд тигриных глаз на Гурьева. Гурьев видел, что Сталин в бешенстве, и говорить с ним в таком состоянии было нельзя, да и невозможно. В общемто, Гурьев был готов к долгой прелюдии, поэтому ему не составило никакого труда попрежнему изображать на лице безмятежность. Сталин задумался, и, вероятно, решив для себя – чем сильнее будет опасный гость занят беседой, изложением своих требований и претензий, чем скорее он войдёт в состояние просителя, тем меньше у него будет шансов напасть внезапно, – кивнул, всё ещё очень напряжённо, но уже как будто бы соглашаясь:

– Я вас внимательно слушаю, товарищ.

– Яков Кириллович. Не называйте меня, пожалуйста, этим словом – «товарищ», я привык его слышать лишь в оценочноповеденческой коннотации – и не хочу отвыкать. Нет, Иосиф Виссарионович, вы меня не слушаете, а очень сердитесь и боитесь. Это, право же, вы совершенно напрасно делаете. Вопервых, вы забыли предложить мне присесть. Я не обижаюсь, прекрасно понимая ваше состояние. Вовторых, вы сейчас тщательно пытаетесь понять, как я сюда попал и сколько у меня – и у вас – времени. Отвечаю: времени достаточно, хотя и не бесконечно. Внешний периметр охраны я прошёл без особенных проблем, хотя там люди довольно хороши, дисциплинированны и организованны. Внутренняя же охрана, несмотря на вроде бы специальную подготовку, никуда не годится. Потому что у внешних и внутренних разные задачи, а этого вот понимания и не наблюдается. Ну и, собственно, поэтому их тоже не составило большого труда нейтрализовать.

– Они мертвы? – отрывисто спросил Сталин.

– Двоих мне пришлось убить, остальные надёжно обездвижены и усыплены специальными, мало кому на земле известными приёмами. Эти двое, будь они настоящими профессионалами, не стали бы доводить меня до крайних мер, но… Они оказались даже худшими дилетантами, чем я предполагал. Задача охраны ведь состоит не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы умереть, выполняя задачу, верно? А если задачу выполнить невозможно – профессионал обязан это понять и принять. Зачем же умирать напрасно? Это неумно. Мне в самом деле жаль, Иосиф Виссарионович, что пришлось это сделать – я не испытываю никакого удовольствия от причинения смерти живым существам. Так что до утра у нас гдето часа четыре. За это время можно вчерне очень многое обсудить.

Сталин помолчал, посмотрел в сторону. Потом кивнул:

– Садитесь.

– Благодарю вас, Иосиф Виссарионович. – Гурьев осторожно, медленно шагнул вперёд и, отодвинув крайний стул у стола совещаний, сел.

– О чём же вы хотите со мной беседовать?

– Нет, нет, ещё рано, рано, Иосиф Виссарионович, – улыбка на лице Гурьева просто светилась. – Вы ещё не спросили всего, что хотели, затем, чтобы уяснить, с кем имеете дело. Я вам помогу, Иосиф Виссарионович. Я не шпион иностранных разведок, не наёмный или идейный террорист, не троцкист, не ленинец, не правый и не левый. Я русский. По убеждениям, прежде всего. В результате одного давнего, очень странного происшествия – поражения атмосферным электричеством – мои мозг и тело приобрели некоторые новые возможности, которые, неимоверно усугубив мои и без того весьма незаурядные способности и усовершенствовавшись в результате длительных тренировок по специальным методикам, привели к ещё более странным результатам. Перечислять всё долго и незачем, я назову лишь основные. Итак, я способен думать, оценивать и анализировать поступающую в мой мозг информацию с гораздо большей скоростью, чем любой высокообразованный человек с развитыми навыками критического мышления. С какой – сказать затрудняюсь, методики измерения субъективны, – но точно гораздо быстрее, чем считается возможным. Я могу делать это свободно на двух дюжинах языков. Я двигаюсь примерно в двадцать раз быстрее отлично тренированного боксёра и в восемь – десять раз быстрее бойца подразделения коммандос, находящегося в так называемом «боевом трансе» под воздействием стероидов и препаратов наподобие эфедрина или амфетамина. Я не слишком много непонятных терминов употребляю, Иосиф Виссарионович?

– Нет. Я понимаю, – разлепил губы Сталин.

– Ну, вот, – расстроенно произнёс Гурьев и всплеснул руками. – А сейчас вы подумали: Боже мой, да ведь этого монстра надо немедленно уничтожить, ведь если он захватит власть… Тут есть маленькое «но». Мне не хочется – да и не нужно – хватать власть. Почему? Я это попытаюсь объяснить чуть позже. Пока просто, то есть – совсем просто: не нужна, Иосиф Виссарионович. Вам даже может показаться – хотя на самом деле всё куда сложнее – что я вообще не совсем нормальный: ещё два месяца назад я жил в прекрасном поместье недалеко от одной из мировых столиц, вращался в свете, имел массу влиятельных знакомых, которые наперебой стремились сделать мне чтонибудь невообразимо приятное без всяких усилий с моей стороны их к этому принудить, посещал модные курорты – как вы догадываетесь, отнюдь не в одиночестве, и вообще всячески ублажал себя. И мне это даже нравилось – не буду скрывать и изображать из себя Савонаролу. [246]И вот – я бросил всё это и примчался сюда, чтобы поговорить с вами. Мне кажется, такие ужасные, в общем, жертвы заслуживают того, чтобы вы, Иосиф Виссарионович, меня хотя бы выслушали. Скажете, нет?

– Я вас слушаю, – чуть улыбнулся Сталин. Впрочем, глаза оставались настороженными, так что Гурьев знал – расслабляться рано. Со Сталиным – вообще никогда невозможно будет расслабиться.

– А у вас тут есть чтонибудь выпить? Вино, коньяк, сельтерская, боржом, на самый крайний случай? Както мы негостеприимно с вами расположились.

– Нет, – чуть мотнул головой Сталин. – Всё приносят. Я не пью, когда работаю. Вода в графине, можете налить себе, если хотите.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович, – проникновенно сказал Гурьев и чуть поклонился. – Может, вам тоже налить себе пару глотков? Это снизит натянутое в воздухе поле напряжённости ещё на пару гауссов.

– Я не хочу пить, – спокойно сказал Сталин. – Я хочу знать, что вам нужно.

– На самом деле вы сейчас пытаетесь понять, чего я хочу у вас попросить и что будет, когда вы мне откажете. Вы понимаете, – вроде бы – что, если такому типу, как я, всё обещать, он не поверит, и станет требовать так называемой «честности» и «правды». Значит, придётся отказывать. И что же тогда? Нет, отвечаю я на ваш невысказанный тайный вопрос, Иосиф Виссарионович. Я ничего не стану у вас просить и, если мы с вами не придём к какомуто подобию консенсуса по всему кругу затрагиваемых вопросов, я вас покину навсегда и обоснуюсь на какомнибудь острове в тёплом океане, чтобы уцелеть в будущей войне и сохранить жизни стольким из моих друзей, скольким получится. Убивать я вас не стану, мне это неинтересно. Лет восемь – десять назад эту мысль ещё можно было повертеть в голове так и сяк, но не сегодня. Нет.

– Почему же?

– Ну, одна из самых главных причин – это то, что из всей этой публики, которая окопалась в Кремле, из всех этих, как они себя называют, «вождей международного рабочего и коммунистического движения», – вы, Иосиф Виссарионович, – самый терпеливый, самый выносливый, самый изворотливый, самый стратегически мыслящий, самый бесстрашный, самый неприхотливый, самый, пожалуй, умный, самый обучаемый и самый способный. Железный. Действительно – Сталин. Все остальные – просто пена. Шлак. Конечно, вам не хватает знаний для того, чтобы действовать понастоящему дальновидно, но это ещё поправимо. Вы практически всех уже переиграли, затасовали в конец колоды, и скоро просто вышвырнете вон. И я даже вам аплодирую – в самом деле, вся эта троцкистскобухаринская хевра большего не заслуживает. Допустим, я не стал бы их убивать – противно, они ведь начнут – наперебой, наперегонки – каяться, клясться в любви и преданности, разоружаться перед партией. Пфуй. Мерзость. Но вы их, конечно же, перебьёте – ну и ладно. Я уж точно не заплачу. Ну, что? Лесть лучше действует, чем уверения в добрых намерениях? А, Иосиф Виссарионович?

– Нет, – несколько резче, чем следует, ответил Сталин и тут же постарался смягчить тон улыбкой. – Я всётаки не понимаю, что вам нужно. Яков Кириллович.

– Ну, мне кажется, вы уже немного привыкли к моему голосу, присутствию и тому факту, что нам придётся побеседовать, хотя ещё минут пять назад вы так не думали, Иосиф Виссарионович. Я ведь намеренно, демонстрируя вам инструменты, которыми владею и пользуюсь, всё время даю понять: это – инструменты, и не более того. Отчасти – готовлю вас к тому, что по уровню цинизма и утилитарного подхода к действительности мы с вами примерно в равных, выражаясь специальным языком, весовых категориях. Отчасти – затем, чтобы вы, наконец, поняли: я буду с вами предельно откровенен. Ведь если два циника не могут договориться – это плохо, очень плохо. Просто беда. Скажите, Иосиф Виссарионович, как вы думаете – сколько вы проживёте? При самом удачном стечении обстоятельств.

– Возможно, до утра, – Сталин выложил руки на стол.

Гурьев счёл это хорошим знаком и слегка демонстративно обиделся:

– Ну, я же сказал, что не стану суетиться и заниматься глупостями вроде индивидуального террора. Индивидуальный террор в принципе достаточно бесперспективен, ибо существуют некие мощные мировые, исторические силовые линии, по которым всё и движется – медленным шагом, робким зигзагом, но движется. Важно вовремя почувствовать направление. Так сколько, как вы полагаете?

– А сколько вы бы мне посулили?

– Хороший вопрос, – вздохнул Гурьев. – Ну, скажем так. Если я буду раз в полгода проводить с вами сеанс иглотерапии, а вы станете следовать моим рекомендациям в питании, полагаю, до восьмидесяти двух – восьмидесяти трёх вы легко доберётесь. Если нет – лет на восемьдевять меньше. Согласитесь, Иосиф Виссарионович: восемьдевять лет – это довольно много. Ну, и, разумеется – никакого маразма, никаких неприятных штучек вроде обызвесткования мозга или паралича.

– Ццц, – прищёлкнул языком Сталин. – Такая разница? Изза диеты? У вас интересная манера предлагать услуги врача.

– Яков Кириллович.

– Простите?!

– Это очень простой и очень действенный психологический приём, Иосиф Виссарионович. Произнося имя собеседника, вы тем больше располагаете его к себе, чем чаще это делаете. Люди очень любят слышать собственное имя, Иосиф Виссарионович. Ни вы, ни я – не исключение. И вы помните многие сотни, если не тысячи, имён – именно для того, чтобы в нужный момент обратиться к человеку по имени. Вы уже знаете, уловили, как это окрыляет людей. А теперь я вам рассказываю дальше – надо чаще, Иосиф Виссарионович. Чаще. Чем чаще, тем лучше. У этого явления очень глубокие корни, это ассоциации с матерью, домом, любовью, безопасностью. Очень, очень важно, Иосиф Виссарионович.

– Я учту.

– Пожалуйста, всегда рад быть полезным, – снова поклонился Гурьев. – На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, – долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего. Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?

– И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.

– Я же говорю – вы замечательно быстро учитесь, – лучезарно улыбнулся Гурьев. – Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцутеррориста я не оченьто похож. Ну, разве что на маньякаболтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?

Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, – и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:

– Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно – настоящая работа, редкость по нынешним временам.

Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус «Герцеговины». Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.

– Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, – Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.

– Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, – мягко возразил Гурьев. – Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним – подчеркиваю, всего лишь одним из – результатов нашего Entente Cordiale [247]может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей – это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное «Ich sterbe» [248]– ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?

Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:

– Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.

– Продолжаю, Иосиф Виссарионович, – кивнул Гурьев, – и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какогонибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве – не трус. Ну, впрочем, не о них речь.

– Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.

– Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к комунибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? – Гурьев улыбнулся. – Это хорошее правило – не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо – четверть века. А потом?

– Не очень вас понимаю.

– Развалят же всё, Иосиф Виссарионович. Растащат, разнесут по чуланам. Но сначала – развалят. Стержня больше не будет. Страха не будет. Великого Сталина. Госстраха. Госужаса. Кончился. Умер. Бога – тоже нет. Значит – всё можно. Чувствуете, какой зыбучий песок под ногами? Вы оглядываетесь вокруг – нет ничего. Никого, кому можно было бы оставить Дело. Старший сын – тряпка. Младший сын – тоже тряпка. Не потянет. Власик – дурак, алкоголик, спаивает мальчишку. Светлана? Зять? Смешно, правда, Иосиф Виссарионович?

– Хорошие у вас источники. Доверяете им?

– Нет, – улыбнулся Гурьев. – Конечно, нет. Именно поэтому – хорошие. Самые лучшие. Идём дальше. Смотрим шире. Партия. Партия – это Сталин. Но на самомто деле – это просто лозунг. Мыльный пузырь. Партия – это аппарат. Исполнительный, послушный. Верный. Вы его создавали и создаёте таким, Иосиф Виссарионович. Другим он не может быть, не может работать поиному. Это правильная политика, верная линия, ничего не скажешь. Но – и там нет наследника. Нет в принципе, они невозможны, наследники в аппарате. Потому что никто из них не железный. Не Сталин. Знаете, Иосиф Виссарионович, меня прямо мороз по коже дерёт. Честно признаюсь – мне страшно. За четверть века – ну, пусть война, это даже полезно – победоносная война на чужой территории, – можно построить великую страну. Настоящую империю. Вернуться на границу России по Пруту и Висле, по тридцать восьмой, сороковой параллели – и на Кавказе, и в Маньчжурии. А потом – ухнуть всё это к чёртовой матери только потому, что нет, на самом деле, никакой идеи, никакой концепции, никакого смысла. Мировая революция? Не выйдет, уже ясно. Дураков нет, и у страха глаза велики. Я сижу сейчас перед вами, Иосиф Виссарионович, весь из себя такойрастакой – и, ейбогу, мне хочется умереть, чтобы не видеть, как всё кончится. Как окончательно не будет больше России – моей страны. Как придут на её развалины бритты и янки, боши и лягушатники, макаронники и косоглазые, жиды и черножопые, и станут рвать, драть, отгрызать, тащить, переть, тянуть, хапать. А всё почему, Иосиф Виссарионович? Потому, что вы оказались таким же тупым ишаком, как Троцкий и Ленин. Вы не позаботились о двух вещах, о которых должен – всегда и в первую очередь – думать хозяин. Хозяин державы. О концепции развития – и о наследнике. Я хочу вам предложить подумать об этом. Пока ещё не поздно.

– Почему?

– Потому что страх эффективен, но на короткой дистанции. На длинной работает только любовь. Любовь к Родине, к женщине, к Богу. Больше не работает ничего. С такой эффективностью – ничего. Поэтому, вдоволь набоявшись, люди захотят когонибудь полюбить. А вы, Иосиф Виссарионович, не годитесь в роли объекта любви. Но вы можете создать такой объект, если захотите. Вы должны это сделать, если вам дорог ваш труд руководителя и то, что вы желаете видеть в качестве его результата.

– Это что же – и есть ваше требование? – тихо спросил Сталин, разглядывая Гурьева так, словно только сейчас увидел.

Неужели сработало, подумал Гурьев. Господи, если ты есть, – посмотри, что я творю. Просто посмотри – этого будет достаточно.

– Да.

– Допустим, – снова сверкнули изпод нависших бровей и прищуренных век янтарные глаза хищника. Какой зверь, помилуй Бог, какой зверь, пронеслось у Гурьева в голове. – Допустим. Я слушаю. Дальше.

– Будет и дальше, – тихо пообещал Гурьев. – Будет и дальше – но только если вы захотите. Я ничего и никому не предлагаю дважды, Иосиф Виссарионович. Не сделаю исключения и для вас. Вы – обязаны схватить с первого раза. Вы жестокий человек, настоящий государь, но вам не на что встать. Вы не можете не понимать этого. Если такому, как вы – жевать по два раза?! Я лучше вернусь к себе в Аркадию. И пропади всё пропадом.

– Что вы предлагаете? – Сталин взял погасшую трубку и снова отставил её. – Что вы можете предложить? Себя? Вы тоже не вечный. Никто не вечен.

– Царский род вечен, Иосиф Виссарионович.

– Царь.

– Да. Великий Сталин, а потом – сразу царь. Без перехода, без метаний и шараханий. Великий Сталин, который вернул России трон и царский род на троне. Великий Сталин – спаситель России, строитель Империи, передающий корону единственному достойному. Царю из рода РюрикаСокола. Не вшивому засранцу из какихнибудь ГолштейнГотторповичей. Настоящему царю. Царю с большой буквы. Достойному принять Державу из рук Великого Сталина. От Великого – к Достойному. Как всё это будет называться – вопрос технологии и пропаганды.

– А если Сталин не согласится?

– Если Сталин не согласится – тогда, разумеется, ничего не имеет смысла.

– А эти?

– Эти? Иосиф Виссарионович. Кто из нас Сталин? – Гурьев улыбнулся и всплеснул руками. Он понял, кто такие – «эти». – Убейте их, сколько хотите. Убейте их всех. Я вам помогу.

Сталин, быстро взглянув на Гурьева, пододвинул к себе пепельницу и принялся выстукивать в неё остывший табак из трубки. Он тщательно вычистил прибор, снова распотрошил папиросу, снова набил трубку, снова закурил, снова выпустил дым через ноздри, изредка, на протяжении всего этого священнодействия, бросая на Гурьева быстрые, острые, как удары испанской навахи, взгляды.

– В чём же вы видите свою роль, Яков Кириллович?

Несмотря на то, что Гурьев долго, очень долго и очень тщательно, готовился к разговору и к вопросам Сталина – всё равно, Сталину удалось если не застать его врасплох, то всё же слегка озадачить. Нет, он не обольщался – нельзя, нельзя обольщаться, ещё не время – но не предполагал, что Сталин так быстро возьмёт быка за рога.

– Вы позволите мне закурить? Если да, то я воспользуюсь вашими папиросами. Своих я не взял.

– Почему? – Сталин смотрел теперь с интересом, даже с любопытством. – А собачки?

– А что – собачки? – удивился Гурьев. – С собачками я очень дружу. Собачки меня любят. И кошечки, и птички. И все прочие скоты, кстати. Не смотрите на меня, как на малахольного, Иосиф Виссарионович, существуют особые методики, которые практически мало кому известны – но существуют. И никакой мистики, никакого глупого гипнотизёрства и цирковых пассов – всё строго научнопрактично. И я вообще налегке пришёл. Ничего не взял с собой.

– Вот так пришли? – Сталин чуть приподнял подбородок. – Не по сезону.

– Мне не бывает ни жарко, ни холодно. Никогда.

– Кур ите, – разрешил Сталин. – Кур ите, Яков Кириллович. Тоже хотите подумать?

– Конечно, – Гурьев взял пачку, осторожно вытянул из неё папиросу. – Не каждый день со Сталиным доводится разговаривать. Я могу признаться и в том, что, не питая к вам ни любви, ни симпатии, испытываю уважение. Что же касается меня и моей роли… – Гурьев набрал дым в рот и с силой выдохнул его через ноздри. – А что вы могли бы мне предложить? У человека в вашем положении довольно узкий набор методов поощрения или наказания, Иосиф Виссарионович. В качестве поощрения вы можете, например, предложить мне – как максимум – звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды Героя и ордена Ленина, пяти– или шестикомнатную квартиру в одном из новых строящихся домов на улице Горького, какуюнибудь дачу с прислугой, автомобиль с шофёром, кремлёвский паёк – надо заметить, довольно скромный в сравнении с картой ресторана в отеле «Ритц», где я могу позволить себе без ущерба для своего бюджета завтракать, обедать и ужинать, – ещё какието мелкие шалости советского чиновника – ну, там, антиквариатконфискат, – Гурьев вздохнул, покачал головой. – Можете предложить маршальские звёзды в петлицы, шевиотовую гимнастёрку и галифе с лампасами. В знак особого, необычайного расположения – участие в заседаниях этого, как его, Политбюро, здесь, на Ближней даче… А! Вспомнил! Можете ещё город какойнибудь в мою честь переименовать. Где вы проживаете, товарищ? В Молотове! В Молотове – где?! В каком именно, простите великодушно, месте? Не хотите в Кагановича переехать? Это что же – разговор двух людей?! Нет, Иосиф Виссарионович – это разговор двух солитёров. Вот. Даже вам смешно, а уж мнето… Я только не уразумею никак – это каким же нужно быть спесивым ослом, чтобы такое себе позволять?! Видите – это и всё. А взамен от меня потребуется страх. Страх потерять всё это необыкновенное богатство, всю эту неописуемую роскошь, всю эту божественную славу. Умение и стремление тянуться и рявкать: так точно, товарищ Сталин! Никак нет, товарищ Сталин! Слушаюсь, товарищ Сталин! Разрешите исполнить или умереть, товарищ Сталин! Это называется на самом деле очень просто: рабство. Вам не кажется, что это довольно скучно, Иосиф Виссарионович? Мне, например, быть рабом невероятно скучно.

– Допустим, – кивнул Сталин. – Допустим, вы богаты, и вас не интересуют материальные блага, которые предлагает советский строй лучшим своим представителям. Да, с богатством у нас туго. И надо сказать, в вашем исполнении это звучит действительно не очень заманчиво. Смешно звучит. Глупо звучит. Да. Несерьёзно. Хорошо. Это поощрения. А что вы скажете о наказаниях?

– Что наказания ещё скучнее, Иосиф Виссарионович, – Гурьев снова затянулся, пополоскал дымом рот. – Допустим, я, по какойто неведомой, никому непонятной причине, позволю обращаться с собой, как этот смешной человек, сын еврейки, который… Ну, вы же лучше меня всё знаете, Иосиф Виссарионович, – то, чему учат в детстве, не забывается никогда. Что же в этом случае? Опять негусто. Как минимум – смерть: для меня лично. Как максимум – жизнь с сознанием факта, что самые дорогие, самые близкие тебе люди либо мертвы, либо влачат жалкое существование рабов в условиях, которые любая свинья сочла бы оскорбительными и неприемлемыми, и бросалась бы на «колючку», пока бы не сдохла от истощения либо не получила бы свою порцию свинца. Но – и это уже было в жизни, Иосиф Виссарионович. И смерть самых близких и дорогих, и ненависть, выжигающая всё внутри. И снова всё началось сначала. Так уж устроен человек: даже если ему кажется, что всё потеряно – ничего не потеряно, пока не потеряно всё.

– А вы мудрец, – Сталин снова обозначил улыбку сквозь усы.

– Теперь вы мне льстите. Но на меня это тоже не действует – потому что тоже было. Едва ли не в тех же, сопоставимых с вашими, количествах. А сейчас вы готовитесь задать мне главный вопрос: а власть? Поощрения, наказания – это неинтересно. А вот власть – власть распределять поощрения и наказания – это ведь куда увлекательнее.

– Вы так не считаете?

– Нет, я так не считаю. Скажите, почему Макиавелли написал «Государя», но не стал государем? Почему Аристотель воспитал Александра Македонского, но сам и не подумал отправиться завоёвывать Индию? Я вам отвечу сам: их не интересовала власть. Они уже находились на другом уровне. И вот это, Иосиф Виссарионович, настоящая проблема.

– Почему?

– Потому что вождём должен быть человек, получающий от власти настоящее удовольствие. И при этом – понятный людям. Умеющий переводить свои мысли на чёткий, ясный язык указаний и приказов. А Макиавелли и Аристотель остаются на своих местах – интересных собеседников великих людей. Великих государей, если уж быть предельно откровенным. Что и доставляет им истинное, ни с чем не сравнимое и ничем не подменяемое удовольствие.

– Свои мысли? – снова быстро глянув на Гурьева, переспросил Сталин.

– Конечно, свои. А чьи же ещё?! – удивился Гурьев. – Свои, Иосиф Виссарионович. Только свои. Исключительно свои. Ни в коем случае не чужие.

– Это становится интересно. Допустим на минуту – вы, действительно, не пытаетесь меня обмануть. И вас действительно не интересуют награды, и наказаний вы не боитесь. Вас даже не интересует власть. Предположим, это действительно так. Но вы же хотите чегото. Чего же вы всётаки хотите?

– Я хочу получить назад свою страну, Иосиф Виссарионович. Не власть над страной, а страну. И только один человек на свете может попытаться это сделать. Заставить его я не могу, могу лишь попробовать уговорить. Объяснить, что вместе со мной он тоже получит свою страну назад. Конечно, она не будет абсолютно похожа на ту, которую он отнял у меня, а заодно и у всех остальных – у себя в том числе, – она будет другой. Возможно, она будет другой абсолютно. Потому что, как известно, в одну реку не войти дважды. Но эту страну можно будет узнать. В отличие от той, что есть сейчас, название которой состоит из четырёх слов, и среди них – ни одного слова правды.

– Вы смелый человек, Яков Кириллович.

– Нет, Иосиф Виссарионович. Вы опять мне льстите. Смелый человек – это тот, кто преодолел свой страх. А я не испытываю страха – во всяком случае, перед вами. Вы ничего не можете сделать со мной, даже если захотите. А я знаю – вы не захотите: вопервых, вам интересно и любопытно, а вовторых, вы понимаете, что потеряете гораздо больше, чем приобретёте, пытаясь меня убить.

– Что же?

– Веру в своё всемогущество. Верните мне мою страну, Иосиф Виссарионович. Докажите, что вы всемогущи. А взамен – оставайтесь величайшим и всемогущим. Богом на земле. Вы же видите – я не возражаю. Даже наоборот. Искушаю вас. Хотя и знаю: вас совсем не это интересует. И если вы думаете, будто я в состоянии лишь генерировать пафос, вы опять ошибаетесь, Иосиф Виссарионович. Я здесь, чтобы сообщить вам прекрасную новость: у вас – у вас, Иосиф Виссарионович, не у меня, а у вас – всё есть. И план, достаточно детальный, и концепция. И у вас есть самое главное, без чего всё предыдущее не имеет смысла.

– Что?

– Не что, а кто. Наследник.

На этот раз пауза затянулась. Сталин откинулся на спинку стула:

– И кто же он? Вы?

– Что за ужасные вещи вы говорите, Иосиф Виссарионович, – с дрожью в голосе произнёс Гурьев. – Ну, посмотрите на меня. Я же монстр. Чудовище. Какой из меня наследник?! Посмотрите мне в глаза.

Это должно было стать моментом истины – и стало. Всматриваясь в Сталина, Гурьев понял: этот зверь его не боится. И потому – нельзя проиграть.

– Ого, – сказал Сталин и улыбнулся. – Ого… Такого я ещё не видал. Что это? То самое электричество?

– Да.

– И люди тоже не могут смотреть вам в глаза?

– Когда я так смотрю – не могут. Тоже?

– Тоже, – кивнул Сталин. – Вы хорошо знаете, что это такое. Когда люди вам не смотрят в глаза. Не смотрят. Боятся.

Гурьеву показалось, что он слышит в словах Сталина горечь и боль. Это какойто другой зверь, подумал он. Какойто другой. Не такой, как те. Редкий. Очень редкий. Гурьев очень хотел бы, чтобы сейчас у него в ладонях оказались рукояти Близнецов, сообщив ему, с кем – с чем – он имеет дело. Но – нет. Нельзя. Интересно другое. Он вздохнул, усиленно вентилируя лёгкие – воздух в комнате ничуть не напоминал горный альпийский:

– Значит, вам должно быть очень одиноко. Одиночества не может выдержать никто. Ни зверь, ни человек.

– Не будем говорить о Сталине, – прищур и взгляд выдали собеседника, но Гурьев сделал вид, что ничего не заметил: сейчас важнее всего было не столько прощупать, сколько сломать лёд, самый первый, самый прочный слой. – Не будем жалеть Сталина. Поговорим о вас, Яков Кириллович. Я понял вашу мысль. Понял, чего вы хотите. Значит, вам не нужны награды. Вашей наградой будет моё обещание вернуть вам страну. Так?

– Нетнет, – Гурьев мягко, немного разочарованно улыбнулся. – Нет, Иосиф Виссарионович, вы, наверное, всётаки не совсем поняли. Меня совершенно не интересуют обещания и клятвы. Меня интересуют исключительно действия.

– Мои действия?

– Наши действия. Мои и ваши. Совместные и по отдельности. Помните, я сказал, что вам помогу?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю