Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"
Автор книги: Вадим Давыдов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 91 страниц)
– Боже мой, Яков Кириллович, – в самом деле улыбаясь, качая головой, Завадская с удивлением и печалью смотрела на него. – Что же будет, когда вы уедете?!
– Думаю, это случится не так уж скоро. За это время процесс должен принять необратимый характер.
– И что же? Обезгуривание невозможно?
– Ну, как вам сказать. Теоретически, Анна Ивановна. Но дело в том, что опытный гуратор – как правило, это гурист, настоящий гуровец – кроме указанного научного метода, владеет ещё и навыками психологической и социальной инженерии, то есть манипуляции индивидуальным и общественным сознанием, на весьма высоком уровне. Ну, и так далее.
– Знаете, это всё очень мило. Чудесно. Но ведь это просто шутка…
– А вот теперь, Анна Ивановна, вы ошибаетесь. И сильно. Это же химия.
– Что?!
– О, это очень просто, Анна Ивановна, очень, очень просто. Нет, не химия – химия, сама по себе, достаточно сложна. Все эти дипины, эндорфины, гормоны… То самое явление, о котором мы только что говорили. Я так действую на людей. Чем моложе, чем чище – тем быстрее. На когото – медленнее, глуше. Но процесс идёт у всех. Ну, почти. Я заметил это очень давно, только долгое время не мог разобраться, в чём дело.
– А потом?!
– А потом – разобрался. Я уверен, когданибудь это всё будет доказано научно. Я – честное слово, не знаю, как – своим вызывающим, возмутительным поведением и наглой рожей запускаю в организмах людей какието химические реакции, которые приводят к ошеломляющим результатам, радующим меня несказанно. И знаете, до кого я добрался, Анна Ивановна? У кого такую реакцию запустил?
– Нет. Не имею ни малейшего представления.
– А вы подумайте, Анна Ивановна. Подумайте. Вы ведь, несомненно, слышали то, о чём люди стали поговаривать в последнее время. О таинственной и страшной службе сталинских контролёров. Слышали, правда?
– Яков Кириллович… Я не понимаю…
– Чутьчуть терпения, Анна Ивановна. Так что же? Слышали? Не может быть, чтобы не слышали. Ужасные – и прекрасные – истории о внезапном появлении изпод земли, о спасённых из небытия, о странных, удивительных происшествиях. О том, как наводят настоящий порядок. Не страшный – настоящий. Некоторые уверены, что их, этих контролёров, ровно шестьсот шестьдесят шесть. Ну, это, разумеется, чушь. Зато всё остальное – правда.
– Это сказки, – горько сказала Завадская. – Сказки. Людям нужны сказки, я знаю. Но Вы?!
– А что – я? Я, Анна Ивановна, сказочник. Только я не простой сказочник, а волшебный. Я сказку делаю былью, Анна Ивановна. А знаете, с помощью чего я это делаю? С помощью вот этой вот самой химии. Я ведь человек исключительно современный, несмотря на некоторую пугающе средневековую атрибутику. Вот на науку, на химию – наша единственная надежда. Понимаете, Анна Ивановна?
– Вы?!?
– Ну, Анна Ивановна. Я – не более, чем хранитель равновесия. В том числе – равновесия между законом и порядком. Это только кажется, что порядок является следствием закона. На самом деле всё гораздо сложнее. Конечно, я физически не успеваю везде, где обязан успеть, но я коечто всётаки успеваю. Поэтому не надо бояться ни Маслакова, ни его визга. И вообще ничего не надо бояться. Главное – не надо врать. Прежде всего, ни в коем случае нельзя врать себе самому. И тогда, Анна Ивановна, тогда – всё получится. Конечно, всё получится не так, как хотелось бы. И даже совсем не так, как поначалу представлялось. Но то, что в результате получится, окажется гораздо лучше того, что есть сейчас. Уж вы мне поверьте, Анна Ивановна.
Завадская смотрела на него, смотрела… Смотрела так – и веря, и не веря, и боясь осознать, и осознавая, что услышала только что. В то, что говорил Гурьев, невозможно было поверить. Но – не верить Гурьеву?! Вот он сидит сейчас перед ней – красивый, совершенно непоколебимо серьёзный, с непробиваемой своей и пробивающей всё на свете улыбочкой, такой мирный, такой… Такой опасный, словно бомба, у которой уже догорает запал. За полмига до взрыва. И вдруг проговорила голосом, полным безмерного удивления:
– А ведь я… Ведь у меня нездоровое сердце, Яков Кириллович. А сейчас… Я сейчас поняла… Уже неделю. Да. Уже неделю – не болело ни разу…
– Я не лечу ни взглядом, ни наложением рук, – покачал головой Гурьев. – Ни сердечнососудистые заболевания, ни даже пустячный какойнибудь геморрой. Иглотерапия и массаж – это пожалуйста. Никакой мистики или магии. Всё строго научно. А пассы – это не наш метод. Не наш. Так что?
– Что?!
– Вы теперь понимаете, до кого я добрался? И чего мне это стоило? Так вы будьте уверены – я никому не позволю мне помешать.
Вот теперь Анна Ивановна схватилась за сердце – да так, что Гурьеву пришлось поить её нитроглицерином.
– Что же мне делать? – жалобно спросила, отдышавшись, Завадская. – Я понимаю, понимаю, Яков Кириллович, голубчик, – нельзя, нельзя вам мешать. Ни в коем случае. Боже мой, да кому же такое в голову может прийти – вам мешать?!? Но… Но я же не просто так… Я же хочу помочь…
– От помощи я никогда не отказываюсь, – всё ещё держа её руку в своей, улыбнулся Гурьев. – Наоборот, помощь я принимаю с большим удовольствием. Как мне помочь, говорите? А давайте повесим в школе зеркала. Много, много зеркал. Везде, где только можно.
– Зе… Зе… Зеркала?!?
– Да, – кивнул Гурьев. – Именно зеркала. Вопервых, все люди, глядя на своё отражение в зеркале, неосознанно стараются подтянуться. Мужчины – распрямляют спину, втягивают живот, женщины улыбаются, поправляют причёску, облизывают или подкрашивают губки, чтобы были поярче. Это хорошо, Анна Ивановна, это вот совершенно замечательно. А ещё – зеркал боится нечистая сила. Как увидит зеркало – так сей же час с визгом кидается прочь. Вы увидите, например, как станет от этих зеркал Маслаков шарахаться. Так что зеркала – это просто необходимо.
– А… средства?!
– Фи, – Гурьев наморщил нос. – Деньги. Какая пошлость. Подпишите бумаги, я проведу по инстанциям. И, кстати, отличная идея – надо по всем школам в стране такую инновацию внедрить.
Он улыбнулся и кивнул, глядя на совершенно не помнящую себя Завадскую. И громко щёлкнул в воздухе пальцами – будто выстрелил.
Сталиноморск. 12 сентября 1940
Они вышли из школы. Гурьев посмотрел на девушку:
– Пойдём перекусим. А потом в крепость заедем, посмотрим, как там дела у нас продвигаются.
– Гур… Давай лучше домой пойдём, к Нине Петровне, я быстро обед приготовлю. Пожалуйста!
– На людях, дивушко, – улыбнулся Гурьев. – Пока лучше как можно чаще на людях. И вообще – с каких это пор мои приказы обсуждаются?
– Ладно, – девушка подчинилась, и Гурьев увидел – не без удовольствия. Даже в таком положении имелись свои прелести: например, возможность не отлипать от Гурьева целыми днями, – в школе, в крепости или вот так – в кафе или ещё гденибудь. Неважно, где.
Гурьев и Даша обедали, – он облюбовал это кафе, в один из своих «циркулярных обходов вверенной территории», где заведующийгрек, сходу, в первый же визит, распознав в Гурьеве заоблачного полёта начальство, сам вставал к плите, и через сорок минут перед Гурьевым и его спутниками, после дивных греческих салатов с сыром фета, помидорами, оливками без косточек, – на столе возникала рыба, а к ней – домашнее вино. Нет, не рыба – Рыба. Гурьев в ответ не скупился, так что здесь и официанты, – судя по всему, родственники заведующего, и прочий персонал при его появлении начинал сиять, как Акрополь в лучах летнего солнца Эллады. Этот будущий семейный ресторан для ценителей вкусной, с любовью приготовленной еды ему очень, очень нравился. Нравилось всё – и еда, и хозяин, и будущее. И всё было замечательно – ну, не вообще, конечно, но – здесь и сейчас. Гурьев умел получать удовольствие от «здесь и сейчас» – везде и всегда. Всё было просто чудесно – пока Даша не застыла вдруг с вилкой у рта.
Гурьев расфокусировал зрение и чуть повернул голову. Так ты пощупать меня решил, нежить, подумал он. Ну, давай. Давай.
Трое вошли в зал, огляделись – похозяйски, с видом людей, привыкших к страху окружающих. «Фрайеров», какими были для них все люди вокруг – кроме них самих. Грязная пена, подумал Гурьев. Сколько такой пены старательно взбили, как венчиком для сливок, «карающим мечом революции». А как ещё удержать запертых за колючкой людей в узде повиновения? Вохры на всех не хватит. Вот и эти пригодились. Красавцы, ничего не скажешь. Менестрели по фене. Романтики форточки. Социально близкие. Родня. По прямой линии. Только без рук, мысленно вздохнул Гурьев. Только без рук.
Троица, лавируя между столиками, приближалась. Приближалась нагло, нехорошо – уронив пару стульев, задевая гостей. Даша стала покрываться гневным румянцем, а Гурьев продолжал делать вид, что полностью увлечён процессом поглощения пищи. Они остановились, и старший спросил насмешливо:
– Кто это тут на нашем месте расселся?
Гурьев не спеша отложил вилку и нож, потянул салфетку, тщательно промокнул губы. И только после этого поднял на подошедших взгляд.
Тот, что задал свой хамский по форме и сути вопрос, дёрнулся, присел както в сторону, и перегнулся в пояснице. Всхлип, вырвавшийся из его лёгких, похожий на предсмертный взвой висельника, кажется, был слышен всем вокруг. Двое других, вжав головы в плечи, застыли – белосиние, как покойники, с трясущимися руками, коленками, боясь сделать лишнее движение.
– Прости, Светлый Барин, – хрипло и тихо сказал старший из троицы и склонился ещё ниже. – Обознался. Пойдём мы.
Немного помолчав, словно раздумывая, Гурьев почти неслышно осведомился:
– А я отпускал?
– Нет, Светлый Барин, – с готовностью откликнулся бандит. – Отпусти, Светлый Барин. Обознался. Прости, Христа ради. Нету меня. Уже нету. Вот, как Бог свят, – он, не разгибаясь и попрежнему уставясь в пол, несколько раз истово перекрестился. – Видишь, крест на мне. Отпусти, Христа ради, Светлый Барин.
Гурьев чуть качнулся на стуле, кивнул. И громко щёлкнул в воздухе пальцами. Официант, ненамного меньше перепуганный, чем бандиты, возник около столика:
– Пожалуйтес.
– Девушку с бутылкой ситро – вон туда, – Гурьев показал направление. – Помещение очистить, закрыть. Вопросы?
– Сделаемс, – официант попятился, увлекая за собой изумлённую до полного ступора девушку.
– Взяли стульчики. Сели, – Гурьев оборотился теперь к бандитам.
Этот голос, подумала Даша. Этот голос. Голос, от которого вырастают крылья. Или – вот так, как сейчас – замерзает воздух и всё живое. И неживое – даже камни. Как там говорят – стынет кровь в жилах? Надо услышать этот голос, чтобы понять, как возможно такое. Что такое возможно вообще. Да, теперь я знаю. Теперь знаю – возможно…
Бандиты подчинились без звука – расселись чуть не в метре от стола, поджав икры под сиденья, глядя в пол.
– Хорошо, – кивнул Гурьев. – Я кто?
– Светлый Барин, – тут же отозвался «старшина».
– А ты кто?
– Я вор, Светлый Барин.
– Кто послал?
– Ферзь, Светлый Барин. Прости.
– А Ферзь – кто? Вор?
– Нет, Светлый Барин. Он легавым был, Светлый Барин. А теперь – деловой. Прости, Светлый Барин.
– Почему ты пришёл?
– Я не знал, Светлый Барин. Отпусти, век буду Бога молить за твою доброту, Светлый Барин. Отпусти, Христа ради.
Гурьев опять покачался на стуле, подвигал бровями, как будто сомневаясь – казнить или миловать. Вздохнул:
– А у хозяина места вопросов к тебе нет?
Вор быстро вытряхнул карманы и шипнул, как спущенное колесо, на спутников. На столе выросла горка мятых и свёрнутых разноцветных бумажек.
– Всё, пустой я, Светлый Барин, – искательно наклоняя голову, сказал бандит. – Не серчай, Светлый Барин, не серчай. Не знали мы. Не знали.
– Иди, – разрешил Гурьев. – Иди. Ещё раз увижу тебя – когданибудь – убью. Понял?
– За что, Светлый Барин? Не сделал же я ничего. Обознался. На фантики позарился, есть грех, воровской. За что же жизни лишать?
– Я голоден, – Гурьев улыбнулся. – Я очень голоден. Брысь.
Несколько секунд посмотрев на дверь кафе, за которой скрылась троица, Гурьев перетёк в вертикальное положение и направился к Даше. Молча протянул девушке руку, отвёл обратно за их столик, отодвинул стул, усадил, – всё так, будто ничего и не произошло. Всё и выглядело так, будто ничего не произошло – посуда на столе не тронута, деньги исчезли. Разве только в кафе сделалось пустовато и тихо. Видя, как Гурьев, словно так и надо, взялся снова за великолепную рыбу – Рыбу, – Даша потрясённо прошептала:
– Гур… Мамочки, мамочки, Гур… Мамочки, какой же ты страшный. Какой же ты на самом деле страшный, Гур… Ужас. Ужас.
– Ты что, дивушко? – он расстроенно отложил прибор и отодвинул от себя тарелку. – Испугалась?
– Гур. Разве можно пугать людей – вот так?!?
– Людей – не стоит, – со вздохом согласился Гурьев. – Да, ты права. Людей – не стоит. А вот тени – тени должны знать своё место. И то, что тени меня боятся – это мне, в общем, нравится. Это неплохо. – Гурьев вдруг поймал себя на том, что только что – как и в последние пару лет, иногда, всё чаще – у него явственно проскользнули какието совершенно сталинские интонации, и расстроился ещё больше. – Ну, а с людьми… С людьми бывает сложно, это да. Но ведь танк – он всегда страшный, правда? Даже если танк – наш.
– Гур, ты что?! При чём тут… танк?! Ты же – человек!
– Какой же я человек, дивушко? – удивился Гурьев. – Я – танк. Уже очень давно. Сухопутный дредноут. И морской тоже, – добавил он с усмешкой.
Даша не приняла – ни шутки, ни тона. Гурьев увидел, как по лицу девушки градом покатились слёзы:
– Нет. Нет. Не смей. Ты не танк, – Даша изо всех сил уцепилась обеими руками за его руку, тряхнула – раз, другой, словно хотела разбудить. – Ты не танк! Ты человек! Ты мой друг – и ты человек! Я тебя люблю, Гур. И Рэйчел. И все. Все! Ты не можешь быть танком, Гур! Ведь я же так тебя люблю!..
* * *
– Ыыыыэээттта хххтооо?!? – задыхаясь от быстрого бега, спросил один из «шестёрок», тараща на старшего седые от ужаса глаза.
– Сссвевеветлылыййй Бабарииииннн, – странно заикаясь и стуча зубами, провыл «старшой», сползая спиной по штакетнику какогото забора. – Уууоооойй…
– Тот?!? Ааааа…
Вор бешено закрестился, забормотал:
– Прикатит… На зону прикатит… Терпил, фрайеров, фашистов [88]в шарашку забирать… По зоне хряпает… Чё не по его… Мусоров – пополам, саблей… Воров – пополам, саблей… Саблято – из руки растёт… Ууууооо… Ферзь, сука рваная… Гнида страшная… Попишу, [89]попишу, чушка вонючая, во что вмазал, вмазал во что… Уоооааай… Шнифты! [90]!! Шнифты видал?!?
Сталиноморск. 13 сентября 1940
На двери ресторана висела табличка «Спецобслуживание». Гурьев постучал. За стеклом возникла напряжённая физиономия швейцара, который отрицательно затряс головой и раздражённо потыкал пальцем в табличку. Гурьев кивнул и улыбнулся так, что швейцар, сначала побелев и отпрянув, завозился лихорадочно с запором. Мгновение спустя дверь распахнулась, и Гурьев шагнул внутрь.
Этот новый сладостный стиль хозяев жизни, подумал Гурьев, охватывая взглядом пространство ресторанного зала и привычно фиксируя расположение дверей и проходов. Этот стремительно вошедший в моду ампир эпохи позднего Репрессанса, с его тяжёлыми бордовыми присборенными шторами на окнах, безвкусной лепниной, обильно уснащённой символами безвозвратно ушедшей пролетарской эстетики, всеми этими звёздами, колосьями, молотками, серпами… И так органично смотрится в этих гипсовых складках всякая мутная накипь – все эти завмаги, завхозы, завклубом, завтрестом, завпотребсоюзом, замначальники милиции, вторые секретари и зампредисполкома. Зав, зав. Гав, гав. Коммунисты. Комиссары. Не в будёновках – в «сталинках» и картузах, похожих на фуражки комсостава. Армия любителей жизни. Какие уж теперь будёновки… И, как кокетливый фестончик на самой вершине этого душистого букета, – Ферзь, с его заграничной помадой и тушью для бровей и ресниц, сумочками и туфлями из крокодиловой кожи, «Коко Шанель», шерстяными и коверкотовыми отрезами, шёлковым бельём и фильдеперсовыми чулочками для толстоногих и толстозадых матрон и таких же толстоногих и толстозадых любовниц. И кокаином, наверняка. Нет ничего плохого в буржуазности, усмехнулся он мысленно. Я не против, я за. Только зачем было устраивать такую кровавую баню, перебив полРоссии? Чтобы сидеть здесь теперь вот так? Только не говорите, что вы заслужили это в честной схватке. Не было никакой честной схватки. Вы всё это украли. Сбольшевиздили. А теперь – всё вернётся на место. Потому что я уже здесь. Не так, иначе – но вернётся на место. Потому что всё всегда возвращается. Возвращается вечером ветер на круги своя. Возвращается боль, потому что ей некуда деться. Господи. Рэйчел. Откуда это в моей голове?!
В зале было пусто. Пустые столики, пустой подиум для оркестра. Пустой стул у рояля. Смотрика, и рояль сюда впёрли, улыбнулся Гурьев. Рояль в кустах. Струной легко перерезать ваши жирные шеи. Если правильно взяться и правильно дёрнуть, ваши стриженые под полубокс жбаны со свинячьими загривками так легко и весело соскакивают с плеч. А жирное туловище продолжает конвульсивно подрагивать ещё две, три, пять секунд. Мелкомелко. А мне нравится на это смотреть.
Он шагнул дальше, к единственному занятому столику, за которым сидели, – наголо бритый, чемто похожий на бандита Котовского, только существенно помельче, мужик в габардиновом безликом костюме и косоворотке, в сандалиях на босу ногу, и ещё двое, одетых столь же неприметно и обычно для здешней погоды и атмосферы. При виде Гурьева двое поднялись и шагнули ему навстречу. Он преувеличенностарательно вскинул руки вверх и обезоруживающе улыбнулся.
На самого бритого и его спутников появление Гурьева произвело должный эффект. Несколько секунд все трое молча таращились на него. Потом, словно спохватившись, двое – подручные бритого – подскочили, будто подброшенные пружиной, и рванулись к Гурьеву.
– Ну, тихо, – обронил бритый, и пыл его телохранителей мгновенно угас. Ферзь рассматривал Гурьева исподлобья довольно долго, после чего кивнул: – Проходи, добрый человек, – раз уж пришёл.
Бандиты обшарили Гурьева, охлопали карманы, – не то, чтобы с профессиональной сноровкой, но тщательно. И молча. Один из них достал из нагрудного кармана Гурьева ручку. Повертел в руках, посмотрел на ручку, на гостя. Ручка это, ручка, подумал Гурьев. Можно даже написать ею на салфетке похабное слово. Это просто очень дорогая ручка, голубки. «Монблан» называется. Швейцарский презент. Посади, где росло.
Помешкав, бандит сунул ручку обратно в карман Гурьеву. Удовлетворившись результатами осмотра, один из них кивнул бритому и распахнул пиджак. Гурьев увидел рукоятку нагана, захватанную до полированного блеска, и спокойно кивнул, соглашаясь с правилами игры. Оба мужика вернулись на свои места, а Гурьев остался стоять в метре от столика, ожидая приглашения.
Ферзю это явно понравилось. Он усмехнулся, откинулся на стуле и, облокотившись одной рукой на спинку соседнего, другой сделал гостеприимный жест:
– Присаживайся, добрый человек.
– Благодарю, – Гурьев пригладил рукой волосы, демонстрируя умеренное волнение, и сел.
– Большой вырос, – кивнул Ферзь. – Ну, рассказывай, добрый человек. Может, помогу я твоему горю.
– А я твоему – уже помог, – ослепительно улыбнулся Гурьев. – Сявок этих, что ты мне прислал, я отправил – малой скоростью. Так что – услуга за услугу: давай мириться, атаман.
– Каких таких сявок? – сделал удивлённое лицо Ферзь.
– Ну, будет тебе, Николай Протасович, – Гурьев кротко вздохнул. – Я же понимаю – ни к чему тут гастролёры, когда в местной труппе все роли давно и основательно расписаны. Ты мне их затем и подбросил: сделаю их – хорошо, они меня – ещё лучше. Ты только не всё учёл, Николай Протасович. Исходных данных тебе не хватило. Поэтому и предлагаю – давай похорошему. Ты моё не тронь, я твоё не трону.
– Здесь всё моё, милый. Твоего нет тут ничего и быть не может. Понимаешь, нет?
Так было, подумал Гурьев. Так было, это правда. А теперь не будет. Больше никогда.
– Сурово ты разговариваешь, атаман. Но, вот так сурово – напрасно. Я знаю, что у тебя за беда с моряком приключилась. Как только он из похода вернётся, я с ним побеседую по душам. И сделаю так, что он ни тебя, ни людей твоих – вообще ничего замечать не будет. А девочку – оставь. Прошу, как серьёзного человека.
– Хочешь сам ей целку сломать? – улыбнулся бритый. – Хорош, хорош. А ещё учитель. Я первый, потом ребята мои. Нас много, но биксам, когда в раж войдут, это нравится. А потом ты. Так уж и быть, – бритый прикрыл глаза и кивнул. – Если не побрезгуешь, конечно, после насто.
Он засмеялся. Молодцы по правую и левую руку от бритого тоже заржали, довольные. Смейся, смейся, подумал Гурьев. Действительно, легавый. Да и то – бывший. Смейся, нелюдь. И я посмеюсь. Потом. Он улыбнулся:
– Ты, часом, сам не влюбился, атаман? Вот уж не ожидал, от такого человека. Но, на самом деле, – немудрено.
– Следи за базаром, учитель, – ощерился бандит с наганом. – Ты кому тычешь, ты?!
Гурьев медленно повернул к нему голову и удивился:
– А кто разрешал открывать рот? Николай Протасович?
Мужик с наганом вылупился сначала на Гурьева, потом – на Ферзя. И только потом, опомнившись, схватился за рукоятку оружия. Второй угрожающе подался в сторону Гурьева. Гурьев же, словно не замечая всего этого, снова обратил лицо к Ферзю:
– Так о чём это мы, Николай Протасович?
– О деле, – кивнул Ферзь. – Только за базаром следить всё одно полезно.
– Стараюсь, – скромно потупился Гурьев. – Стараюсь, Николай Протасович. Но я же с тобой разговариваю, а это, – он чуть кивнул в сторону «стрелка», – с чего раскрякалось?
– Ну, ты, бля!!! – бандит вырвал изза пояса наган и направил на Гурьева ствол. И тупо уставился на свою – пустую – руку.
– А почему мушка не спилена? – поинтересовался Гурьев, откидывая барабан [91]непонятно как перекочевавшего к нему револьвера, высыпая патроны себе на ладонь и опуская их в вазочку изпод варенья.
– Чё?! – хрипло спросил бандит, переводя ошалелый взгляд с Гурьева на Ферзя.
– Когда я тебя буду этой штукой в очко пялить, – ласково пообещал Гурьев, покачивая стволом из стороны в сторону, – узнаешь, «чё». – И кинул револьвер бандиту назад: – Спрячь керогаз, бык картонный. Николай Протасович, мы будем с тобой беседовать или продолжим железками перебрасываться?
Повисла пауза. Гурьев ждал. Ферзь, посопев еле слышно, кивнул своим шестёркам:
– А ну, оба. Идите, курните чуток.
Оба бандита, как будто нехотя, поднялись и двинулись в противоположный конец зала, озираясь на хозяина и странного гостя.
– Ну. И кто ж ты такой? – спокойно удивился Ферзь. – Кто ж ты такой? Крутой, как я погляжу. Тебя чему в институтах учили? Взрослым, уважаемым людям – «вы» положено говорить.
– Вот мне и говорят, – кивнул Гурьев. – На «ты» со мной только близкие люди. В общем, ты определись, Николай Протасович. Или «ты», или «вы». А можно просто – по имениотчеству. Яков Кириллович.
– Яков Кириллович, – Ферзь усмехнулся, продолжая Гурьева настороженно, но без страха изучать. – Ну. Так кто ты такой?
– А ведь ты не знаешь, – посетовал Гурьев. – И даже тебе любопытно. Неужто тебе не докладывали?
– Ты учти, учитель…
– Я не учитель, Николай Протасович, – мягко перебил его Гурьев, – я наставник. Это, в общем, разные вещи.
– Говори, кто такой.
– Интересно, правда? – Гурьев усмехнулся. – Для старого боевого товарища – слишком молод. А для молодого щегла – слишком хорош.
– Хватит.
– Ну, хватит – так хватит. То, что ты обо мне знаешь – ничему не верь. Работы в крепости видел?
– Ну. И тебя там видели. Дальше что?
– Продай мне девочку. Я понимаю, что слово назад не возьмёшь, авторитет нельзя ронять. Мне таких вещей объяснять не нужно. Так что?
– Сколько?
– Полпроцента.
– Чё?!?
– Полпроцента, Николай Протасович. Это такие деньги, – Гурьев закатил глаза и покачал головой. – Ну, мне нет никакого резона с тобой воевать, Николай Протасович. Вообще никакого. У тебя свои дела, у меня свои. Это у моряка песни революционные в башке звенят, а мыто с тобой – взрослые люди. Я знаю, ты в городе порядок навёл, шпану прищучил. Это дело правильное. Большое тебе за это человеческое спасибо. Хочешь, могу к ордену представить. За трудовые заслуги. А девочку продай.
– А что, не помешает мне орденок, – усмехнулся Ферзь. – Уважают у нас орденоносцев. А ты не молод ли, часом, такими понтами кидаться?
– Я молод, для чего надо. А для чего надо – стар. Ты же сам сказал – хватит. Будем торговаться, или что?
– Зачем тебе бикса?
– Фу, Николай Протасович. Ты же серьёзный, авторитетный человек. К чему эти глупые детские слова? Тем более, ты ни разу не чалился, зону если и топтал – так только в форме, в предбаннике. Или у кума в кабинете.
– Много знаешь. Бессонница не мучает? Меньше знаешь – крепче спишь.
– Так а я о чём? – светло улыбнулся Гурьев.
– Что ты там копаешь? Там нет ничего. Давно всё перерыли.
– А я глубже копаю, Николай Протасович. Очень, очень глубоко. И там, где я копаю – всегда чтото есть.
Всегда, подумал Гурьев. Всегда. И клад я уже нашёл. Только клад этот по карманам не рассуёшь, в Румынию или Турцию не сплавишь.
– И сколько это?
– А я не знаю. Знаю, что много. Очень много. Поэтому и говорю – полпроцента.
– Это не разговор. Половина. И сто тысяч.
– Сто тысяч? – удивился Гурьев. – Да это ж грабёж. Ну, впрочем, в сравнении с теми полпроцента, о которых я веду речь – это так, на булавки. А почему – сто? Это за шаланду потопленную, что ли?
– Мне так хочется.
– Я понял. Денег не будет, Николай Протасович. Бюджет прописан, я такую сумму изыскать просто не могу – нужны серьёзные обоснования.
– Какой ещё бюджет?!
– Ну, Николай Протасович, – Гурьев поднял температуру удивления на несколько градусов. – Это же государственное дело. У меня есть, конечно, определённая степень свободы, но после находки, а не до.
– Нужна девка – найдёшь деньги. Сто тысяч. Я сказал. А клад выкопаешь – тогда посмотрим на твои – скажем, десять процентов. Раз дело государственное.
– Три четверти процента.
– Пять.
– Один.
– Деньги когда?
– Десять тысяч – пятнадцатого. Сорок – двадцать второго. И пятьдесят – двадцать девятого. Я не хочу ничего – ни сложностей, ни неприятностей. Здесь же, в это же время. Можно через доверенное лицо.
– Смотри, Яков Кириллович. Кто нас обидит – трёх дней не проживёт.
– Нас, Николай Протасович, – усмехнулся Гурьев. – Нас.
– Ага, – прищурился Ферзь. – Нас, значит. Интересно. А я слыхал, будто всех придавили, как следует.
– Трава и бетон ломает, Николай Протасович.
– Нуну. Куришь?
– Курю.
– Закуривай. Только не спеши.
Ну, вот, подумал Гурьев, разглядывая лицо Ферзя, пару дней я могу перевести дух. Это хорошо, что ты жадный. Это радует. При любом раскладе – я выиграл пару дней. Больше мне не нужно. А потом я тебя удавлю, красавец. Ты уж не обижайся.
Гурьев медленно, чтобы никого не спровоцировать на нежелательные эксцессы, под цепким взглядом Ферзя выудил из внутреннего кармана пиджака портсигар, зажигалку и закурил, с наслаждением пополоскал дымом рот. Чуть приподняв подбородок, с силой выпустил струю дыма вверх. Ферзь достал свои папиросы, но, прежде чем закурить, принюхался:
– Не мой табачокто.
– В поставщики метишь? – приподнял брови Гурьев.
– У меня табак – не махра. А что за дела у тебя с жидами? – вдруг поинтересовался Ферзь. – Арон за тебя сказал. А ты – не похож ты на жидка.
– Я ни на кого не похож, Николай Протасович, – улыбнулся Гурьев. – Ты поэтому тут со мной и сидишь, разговоры задушевные разговариваешь.
– Ишь ты. Соображаешь. Интересно, интересно. Кто ж тебя на меня вывел? Танька нашептала, небось?
– А что? Эта дурочка чтото знает?! – изумлению Гурьева не было предела. – Да ну, Николай Протасович. Не держи меня, как говорится, за фрайера. У меня источники другой пробы. Кстати, ты меня с румыном своим познакомь, есть к нему разговор.
– А это ты о чём?!
– Не о чём – о ком. Николай Протасович, ты же умный мужик. Ты зачем в такое непотребство полез? Сдай румына, а сам гуляй себе дальше. Или боишься его?
– Ты говориговори, да не заговаривайся, – проскрипел Ферзь, сверля Гурьева глазами. – Тебето что до этого?
– Я тебе сказал: мне тишина нужна. Сам его уберёшь или мне заняться?
Ферзь откинулся на спинку стула и сложил на груди руки. Посмотрев на Гурьева изпод бровей, шевельнул челюстями и кивнул. Купился, купился, удовлетворённо подумал Гурьев. Серьёзныйто ты серьёзный, но примитивный, как инфузориятуфелька. Но это замечательно. Просто здорово. Терпеть не могу сложностей.
* * *
Гурьев вышел из ресторана, осмотрелся. Убедившись в отсутствии хвоста, нырнул во двор и спустя минуту был уже в кабинете заведующего предприятием общепита. Гавгав, собачка, а замочекто так себе, от честных людей, – Гурьев сложил отмычку, снова превратившуюся в «Монблан», сунул в нагрудный карман, поднял трубку телефона. Заодно проверим, как работает коммутатор, – и набрал номер.
– Алло, командир, – прокашлявшись, приветствовал его Шульгин.
– Алло, боцман, – усмехнулся Гурьев. – Доложи обстановку.
– Всё путём, командир. Все спят без задних ног.
– Это радует. Сиди, боцман, бди. Я буду разом.
– А у тебя что?!
– У меня всё в цвет, Денис, – Гурьев вздохнул. – Раз я с тобой калякаю, значит, всё в цвет у меня. Отбой тревоги, старичок.
Гурьев повесил трубку на рычаг, мазнул платком по ней и дверным ручкам, вытирая «пальчики», покинул кабинет заведующего и зашагал на квартиру. Домой. Домой.
Сталиноморск. 14 сентября 1940
Утром Гурьев направился в синагогу. Успел как раз к «Шма [92]». Увидев его, раввин и Крупнер переглянулись, и Арон радостно крякнул и сверкнул глазами. Едва дождавшись окончания молитвы, он, позабыв про свою степенность, подлетел к Гурьеву и вцепился ему в локоть:
– Ну?!
– Ты же видишь, дядя Арон, – улыбнулся Гурьев. – Жив я, здоров, и даже выспался.
– Ох, Янкеле, – Крупнер прикрыл на секунду глаза, качнул головой. – Не рано ты победуто празднуешь?
– Я не праздную, дядя Арон, – Гурьев стёр с лица улыбку, как нарисованные акварелью усы. – Ни победу, ни труса. Я передышку получил, мне это сейчас очень важно и нужно. Вот такое дело.
– И дальше?
– Дальше? Дальше много всего будет, дядя Арон. Давай присядем, разговор вот есть.
Гурьев опустился на скамейку. Сел и Крупнер. Гурьев посмотрел на Арона, поскрёб большим пальцем ямочку на подбородке:
– Я слышал, укрупнять твою артель собираются, дядя Арон?
– Откуда знаешь? – нахмурился Крупнер.
– Я много чего знаю, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Что делатьто будешь?
– На пенсию пойду, – хмыкнул Крупнер. – Заработал.
– На печи сидеть?
– Могу и на печи, – проворчал Крупнер, коротко глянув на Гурьева. – Я своё, говорю же, отпахал. А тебе что за дело, Янкеле?