Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 91 страниц)

– В партии, разумеется, есть некоторые разногласия, – начал Черток осторожно. – Я, разумеется, не троцкист, потому что партийная дисциплина…

– Опять вы за старое, – досадливо сморщился Гурьев. – Семён Моисеевич, я же вас просил. Думать – это самое важное. Мне неинтересно, что написано в «Правде». Ведь сила большевиков в чём? Сначала наломают дров, а потом героически разгребают завалы, – он посмотрел на хмурого Чертока и усмехнулся. – Так вы и не ответили. Насчёт линии ЦК. А?

– Разумеется, я стою на платформе большинства… То есть ЦК, – поправился Черток и тут же смешался, понимая, что этой оговоркой выдал чтото значительное, важное, чтото, чего сам ещё никак не мог уразуметь, ухватить. Чтото невероятно важное – то самое, что заставило закадычного приятеля и однокашника по Промакадемии Исая Абрамовича, не колеблясь, отправиться в трёхлетнюю ссылку в пески Средней Азии, с гордо поднятой головой… В ссылку. Товарищи, коммунисты, революционеры, с которыми рядом… Троцкий, Коссиор, Смилга. В ссылку. Как при кровавом царском режиме. Да что же это такое?!

А ведь я тебя встряхнул, подумал Гурьев с удовольствием. Смерти в глаза заглянешь – и думать научишься, и чувствовать. Неужели никакого другого инструмента нет, чтобы людей заставить мозгами шевелить?!

– Помните, я вам сказал, что мы всех ваших отпустили?

– Да.

– Это правда, Семён Моисеевич, только не вся. Из двухсот человек пленных восемнадцать ни за что не хотели возвращаться. Коекто из них умолял оставить, грозя немедля руки на себя наложить. А к тому ещё семь раненых, и трое – тяжёлых, которых даже шевелить пока нельзя. И они, скорее всего, ни за какие коврижки назад не двинутся. Что это такое, Семён Моисеевич?

– Это… Это война, – Черток, помрачнев, провёл рукой по щеке, покачал головой. – Гражданская война. А что вы хотите?!

– Гражданская война, которая продолжается второе десятилетие, Семён Моисеевич. Я не знаю, конечно, что вы там все, во главе с Исполкомом Коминтерна, себе думаете. Но это – бардак. Понимаете? Преступление. Ошибка. И не трудитесь повторять мне вслух штампы о несознательности и малограмотности да темноте. Насчёт неевклидовой геометрии – тёмные, да. А вот что касается жизни и понимания, что правильно, а что нет – тут я с вами решительно не готов согласиться. Можно, можно народу хребет сломать, на это много ума не требуется, совершенно даже напротив, – чем меньше, тем лучше, а совесть – так ту и вовсе побоку, как буржуазноэксплуататорский пережиток. Это ведь сейчас вам никто не угрожает, все своими проблемами по горло заняты. А что будет, если и в самом деле не опереточная Маньчжурия с Советским Союзом схлестнётся? Неважно, по какому поводу. Народ со сломанным хребтом не сумеет защититься. Себя не оборонит, а уж вас – и подавно. Не сможет, да и не захочет. Всё равно ему сделается. Не будет никакой мировой революции. Будет разгром и хаос. Прикиньтека, Семён Моисеевич. Десять процентов перебежчиков и предателей. В кадровой Красной Армии. Очень прошу вас над этим хорошенько, обстоятельно так, поразмыслить. Меня, признаться, такая статистика приводит в самый что ни на есть доподлинный ужас.

Черток смотрел на Гурьева. Губы у комиссара дёргались, как будто он хотел произнести чтото, но не мог. Гурьев сжалился над ним, кивнул:

– Мы с вами сейчас ничего не выясним, Семён Моисеевич. Прямо сейчас, вот здесь – ничего. Но мы начали, а это уже совсем не так мало. Идите и попробуйте заснуть, вам завтра предстоит долгий и небезопасный путь.

* * *

На состоявшемся утром станичном сходе, куда прибыли казаки из соседних посёлков, Гурьев коротко обрисовал политическую обстановку и, когда восторги поутихли, добавил уже невесело:

– Бдительность, однако, мы утратить не имеем права. Поэтому боевое охранение остаётся, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На других участках фронта и границы дела обстоят совсем не радужно. Маньчжурские власти войну эту проигрывают. Одному Богу известно, какие для нас всех это будет иметь последствия. То, что легче не станет, могу обещать со всей определённостью.

Гурьев посмотрел на Чертока, сидевшего чуть поодаль под охраной двух казаков. Комиссар был бледен, кусал и облизывал губы, чтото яростно записывая, зачёркивая и снова записывая на клочке бумаги у себя на коленях. Вот же принесла тебя нелёгкая на мою голову, подумал Гурьев. И вздохнул:

– Ну, на этом, пожалуй, и всё.

Черток вскочил, и его крик рассёк воздух, разом оборвав все перешёптывания и заставив добрых полтысячи человек, как по команде, повернуться к нему:

– Подождите!!!

Казаки схватили его за плечи, стремясь усадить обратно, но Гурьев остановил их. Только не вздумай испортить мне обедню, комиссар, мысленно взмолился он. Я и так слишком много позволил.

– А что, – Шлыков приподнял в злой усмешке усы. – Я вот комиссара не слышал. Пускай скажет, что хотел. А, православные?

Люди загудели. Черток побледнел ещё сильнее, но отступать, кажется, не собирался.

– Пускай!

– Пускай говорит!

– Давай…

– Послухаем!

Черток, громко втянув в себя воздух, двумя огромными шагами вышел вперёд:

– Я хочу сказать вам, – Черток оглядел притихших людей и судорожно дернул кадыком, комкая в руке листок бумаги, где, вероятно, набрасывал свою речь. – Я хочу сказать только… Спасибо вам. За всё, что я здесь… Спасибо. Простите. Пожалуйста, простите меня. Если можете.

Черток умолк, опустив низко голову. Мёртвая тишина повисла над майданом. Совершенно мёртвая. Гурьев смотрел на Чертока, прищурившись и сжав челюсти так, что желваки отчётливо проступили у него на щеках. Шерстовский тоже смотрел – с изумлением, которое давно забыл, что может испытывать. Шлыков кивнул и отвернулся. И тогда стоявший в первом ряду, совсем седой казак – невысокий, крепкий ещё, – тоже шагнул вперёд и, сняв папаху, поклонился:

– Бог простит, мил человек. Ступай себе с миром.

Люди, зашептались, закивали. Пронесло, подумал Гурьев. На этот раз – пронесло. На этот раз.

В дорогу комиссару и казакам напекли пирогов. Черток заплакал. Он плакал неумело, помужски, громко всхлипывая, размазывая слёзы по щекам, содрогаясь всем телом. Шлыков, глядя на это зрелище, то растерянно улыбался, то хмурился. Шерстовский же от избытка впечатлений, кажется, вовсе перестал реагировать на происходящее. Перед тем, как посадить в седло немного успокоившегося комиссара, Гурьев тихо сказал:

– У меня к Вам только одна маленькая просьба, Черток. Вернее, две. Думайте и постарайтесь уцелеть при этом. Кто знает – может, ещё и свидимся. Земля, знаете ли, на удивление круглая.

Комиссар и двое сопровождавших из самых проверенных и надёжных скрылись за околицей. Народ стал потихоньку расходиться по своим дворам. Небо затянулось низкими свинцовосиними облаками, начал накрапывать мелкий дождик. Шерстовский, словно не понимая, что произошло, стоял у ворот, всё ещё глядя в ту сторону, куда уехал Черток с конвоем. Гурьев тронул его за плечо:

– Идёмте в дом, Виктор Никитич. Промокнете. Я распорядился насчёт чая, с лимонником. Ничуть настоящему лимону ни по вкусу, ни по аромату не уступит. Вы как?

– Яков Кириллыч, – Шерстовский посмотрел на Гурьева, зажмурился на мгновение. – Не сочтите за неуместную дерзость. Позвольте полюбопытствовать.

– Да ради Бога, – улыбнулся Гурьев.

– Я от многих здесь слышал уже. Вы Маньчжурию, как же, – тоже Российской территорией числите?

– Разумеется.

– Но…

– Там, где ступила нога русского казака, там – Россия. Это, Виктор Никитич, закон природы. Знаете, что случается, когда человек таковые законы в расчёт не берёт?

– Вероятно, ничего хорошего.

– Превосходно. Так вот, я – беру.

– А китайцы с японцами?!

– И им придётся, – Гурьев заложил руки за спину и качнулся с пятки на носок. – А что они при этом думают и какие планы строят… Не то чтобы меня это не интересовало. Интересует, и весьма. Но не волнует. Вот совершенно. Даже выразить не могу, до какой степени. Их здесь не было никого, одни волки по лесам рыскали да монголы краем степи табуны водили, пока русские не пришли, не встали казачьим дозором, не проложили стальной путь. А теперь – посмотрите, сколько всякого народишку сюда привалило. Вот такая она и есть – очередная русская земля. Нам чужого не надо, но что наше – то наше.

– Вы… Вы это что же – всерьёз?!

– Да уж какие там шутки, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Вы ведь историю не хуже меня знаете, Виктор Никитич. Бывало, что Русь отступала. И Ливонию оставляла Тевтонскому ордену, и Крым татарам и туркам. Только всё это временно. И Балтийские земли, и Бессарабия, и все прочие, если уж на то пошло, нахлебаются самостоятельности и независимости так, что назад, в Русь, попросятся. Да, в Европе – чистенько, кто же спорит. Но – не понашему. Им эта европейская чистота так поперёк горла встанет, как они ещё и сами не догадываются. Потому что нет там никакого смысла, в этой Европе. Только и есть, что чисто повыметено. Всё повыметено, Виктор Никитич, и смысл – в том числе. Так что попросятся обязательно. Через сто лет – так через сто. Нам спешить некуда. И мы никому не откажем, как никогда не отказывали. Судьба наша такая – империя от моря Волошского до моря Жёлтого, Виктор Никитич. Тут уж ничего не попишешь. Так вы идёте?

– Иду, – кивнул, борясь с ощущением нервного озноба, кивнул Шерстовский. – Перекурю вот только.

Гурьев кивнул в ответ и легко, невесомо, кажется, даже не касаясь подошвами ступенек, взлетел на крыльцо. Мгновение спустя показался в накинутом на плечи кителе Шлыков:

– Что, Виктор Никитич? Курец замучил?

– Есть немного, – через силу выдавил усмешку Шерстовский, выпуская дым через ноздри и трогая подживающую царапину на щеке.

Шлыков подошёл к нему, вынул портсигар, закурил тоже.

– В курене так надымили уже – топор вешай. Атаман ругается, – Шлыков вдруг просиял, прищёлкнул языком, покивал какимто своим раздумьям. И посмотрел на ротмистра: – Вот ты скажи мне, Виктор Никитич. Ты ведь столичной закалки человек. И ты уже пятый день с нами, глазато у тебя есть?! Ты вот мне что скажи. Как мне относиться к человеку, который комиссара плакать заставил? Не под стволом, не в петле. А?!

– Не знаю, – угрюмо ответил Шерстовский. – Откуда я знаю?! Зато я понимаю теперь, откуда разговоры такие. Он ведь не похож ни на кого и ни на что на свете. Вот народ его и произвёл – в цесаревичи.

– Народ его Царём зовёт, Виктор Никитич, – усмехнулся Шлыков. – Коегде уж в открытую. И ни я, ни ты, ни даже он сам ничего с этим поделать не можем. И воюет он не понашему. Я такого никогда не видел. Людей не просто бережёт. Сам к чёрту в зубы, а людей… И пули его не берут. Я своим казакам, как себе, верю. Такое они говорят…

– Я тебя понимаю прекрасно, Иван Ефремович, – тихо проговорил Шерстовский. – Очень даже понимаю. Я и сам… Что же нам делатьто, Господи?!

Тынша. Зима 1929

Время летело в трудах и заботах – в том числе и военных. Гурьев спокойно уступил командование окончательно выздоровевшему Шлыкову. Всё это время он по ночам писал чтото в большую клеёнчатую тетрадь.

Пришёл декабрь. Его второй декабрь в Трёхречье.

Гурьев и Шлыков трапезничали у Тешковых, когда на пороге возник вестовой:

– Телеграмма от генерала Сумихары, – объявил он, едва успев отряхнуть снег с башлыка и обуви. – Яков Кириллыч, лично Вам в руки.

Гурьев взял у него бланк, развернул, пробежал глазами, вздохнул.

– Что там? – встревоженно спросил полковник.

– Пора мне, – снова вздохнул Гурьев.

Они возвратились в штабную избу. Гурьев выставил на стол бутылку водки – настоящей, которую приберегал для какогонибудь подходящего повода. Вот и нашёлся.

Шлыков сидел у стола, облокотившись и опустив голову.

– Ты не журись, атаман, – попросил Гурьев, присаживаясь на лавку рядом с ним. – Некогда горевать. Надо сохранить всё, чего мы с тобой с таким трудом добились.

– Ага, мы, – скривился Шлыков. – Больно ты скромный, как я погляжу.

– Полковник, – Гурьев положил руку ему на плечо. – Прошу тебя. Пожалуйста. Тетрадку я там тебе целую исписал. Ты почитай на досуге. Денег я тебе тоже оставлю вполне достаточно. Не подведи меня, хорошо?

– Яков Кириллыч, да ты что?!

– Ну, отлично, – Гурьев сделал вид, что улыбается. – Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

– Какие деньги?! – только сейчас дошло до Шлыкова.

Гурьев кивнул, поднялся и вышел. Через пару минут он вернулся и грохнул на стол шесть подсумков:

– Настоящие деньги, Иван Ефремович. Золото.

– О… О… Откуда?!?

– Какая разница, – пожал плечами Гурьев. – Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.

– Прииск?!

Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:

– Ох… И всё это время?!

– А, пустяки, – махнул рукой Гурьев. – Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.

– Слушай, Яков Кириллыч. Да как же так?! Народ про эти места…

– А может, вовсе не черти эти места сторожили, – прищурился Гурьев. – Посмотри, Иван Ефремович. Мы это золото людям служить заставили. И – сам видишь. Так, может, черти там совсем ни при чём? Подумай об этом на досуге, господин полковник. Потому что я думаю так: стоит нам в эту казну лапы свои запустить – то самые настоящие черти мигом будут тут как тут. Понимаешь?

– Ты когда назад вернёшься? – Шлыков поднялся. – Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?

– Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, – тихо сказал Гурьев. – Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.

– У тебя получится.

– Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.

– Бери, – тряхнул роскошным чубом Шлыков. – Бери всю, мне не жалко.

– Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.

– Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим – у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!

Провожали Гурьева в самом деле поцарски – развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.

– Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, – хоть к чёрту в зубы!

– Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное – люди. Понимаешь?

– Ты пиши. Слышишь?!

– Напишу.

Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?

Харбин. Декабрь 1929

Сумихара проснулся от прикосновения Гурьева, сел на постели. Он спал поевропейски, на кровати. Посмотрел на гостя, нахмурился:

– Ты почему входишь, как синоби? ^[144]Я ждал тебя в миссии. В чём дело?

– Я не знаю, извините, Яситосама, – пожал плечами Гурьев. – Это ведь вы позвали меня. Чтонибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.

– Правильно, – Сумихара накинул на плечи китель мундира. – Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.

– Моего войска?

– А что же это? – улыбнулся Сумихара. – Сабуросан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Чтото есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.

– Я проиграл, – Гурьев опустил голову.

– Нет, – возразил Сумихара. – Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.

– Веру? – Гурьев сжал кулаки. – Веру?! Веру во что?! Яситосама, они…

– Они посвоему истолковали твою силу, Гуросан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон, ^[145]и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось чтонибудь плохое. Пока я ещё здесь.

– Пока?

– Меня отзывают домой, – настал черёд Сумихары опустить голову. – Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуросан. Это многим не понравилось.

– Простите меня, Яситосама.

– Ты здесь ни при чём, – Сумихара посмотрел в ночь за окном. – Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.

– Почему, Яситосама?

– России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, понастоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, – есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, – они просто обречены. Все наши войны – это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.

– Вы христианин, Яситосама, – удивлённо проговорил Гурьев.

– Да, – согласился Сумихара. – Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Чтото произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Чтото важное. Но что? – генерал посмотрел на Гурьева. – Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, – он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. – Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуросан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.

– Да. Это мне понадобится. Спасибо, Яситосама. Мы ещё встретимся. Прощайте.

Гурьев поднялся и вышел, – так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.

Москва. Октябрь 1935 г

Гурьев вошёл в подъезд своего старого дома, принюхался. Запах почти не изменился. Вообще мало что изменилось – вот только вахтёрши раньше не было.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: – Здравствуйте, тётя Зина.

– Вы к кому, товарищ? – осторожно спросила вахтёрша. – Гражданин?

– Не узнаёте, теть Зин? – Гурьев продолжал улыбаться.

Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась – и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:

– Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…

Гурьев, не ожидавший, в общемто, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:

– Тётя Зиночка, да вы что?! Нука, нука. Спокойно.

Женщина уткнулась ему в грудь:

– Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминалито. И Оленьку Ильиничну, и Николаято нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…

– И зачем же вы так меня ждалито? – улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться както не очень хотелось.

– Как же, Яшенька, – женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. – Как же иначето? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…

– Ну, и как же вы тут без меня жили? Скучали – это вижу. А вообще?

– А вообщето – вообще ничего, Яшенька, – заторопилась вахтёрша. – Вообще – както ничего оно так, с Божьей помощью. Вот, на вахте теперь я. Жильцы у нас тут новые, много. Разменялись вот, съехались. Серьёзные жильцы, такието. И следователь тот бывший, что Оленькуто Ильиничну… И другие его… Вот. Так что – ничего. Они – люди серьёзные, уважительные, в обиду не дают хозяйство – молодцы. Конечно, Николайто Петрович, – женщина опять всхлипнула. – Онто – им до него куда же…

– Дома Городецкий? – спросил Гурьев, наклонив набок голову. – Давно приехал?

– Дома, дома Лексан Лександрыч, – кивнула вахтёрша. – А приехал недавно, часа два, может, как приехал. Они ж всё по ночам сидят, по ночам, ровно вурдалаки какие, прости, Господи… По ночам сидят, а днём спать домой едут… Что за жизньто это такая, Яшенька… Разве ж можно это так, а?

– Нет, – покачал головой Гурьев. – Нет. Нельзя. Ни в коем случае. Ночью надо спать. А работать – днём. По ночам только нечисть всякая суетится. Ничего, тёть Зин. Мы разберёмся.

– Вот, – закивала вахтёрша. – Вот. Я же и говорю. Приехал же. Слава тебе, Господи…

– Ну, звоните ему.

– Да как же… Устал ведь он… Может, чайкуто пока выпьешь? Пускай поспит, Лексан Лександрычто. Хороший он человек, жалкото ведь его… Устал ведь, всю ночь, поди, с вурдалакамито этими… А сегодня выходнойто, слава Богу… Или нет? Ой, запуталась я совсем, с шестидневками этими, пятидневками, кто ж их разберётто, Яшенька, – поди, сами давно запуталисьто… Ох, грехи, грехи наши тяжкие… Чайкуто попьёшь, Яшенька? Я свежий сейчас заварю. Чай, конечно, не тот, что в прежнието времена, но чай, слава тебе, Господи…

– В другой раз, тёть Зин. Некогда сейчас. Нужно мне с ним поговорить. А отдохнём мы все какнибудь в другой раз.

Городецкий через секунду после звонка ссыпался по лестнице вниз, только что не в подштанниках. Они обнялись. Заспанный Варяг хлопнул Гурьева по спине:

– Чёрт полосатый! Хоть бы телеграмму дал, я бы тебя встретил! Ну, давай ко мне, наверх! Зинаида Гавриловна, чаю нам, чаю!

– А что, – спросил Гурьев, когда они поднимались по лестнице на второй этаж, – кроме Зинаиды Гавриловны, и чаю некому товарищу Городецкому подать?

– Намекаешь, что жениться бы мне?

– Ну, вроде того.

– В другой жизни, Гур. В другой жизни. Так у вас говорят, у буддистов?

– Да, буддисты некоторые всерьёз в эту чепуху верят. Представляешь? – Гурьев недоумённо вздохнул. – А как тебе в голову пришла идея такая – в мой дом перебраться?

– Твой дом, Гур – это целый мир. Здесь дух твоего Мишимы до сих пор живёт. Уж не знаю, веришь ты в такие штуки или нет – но вот чувствую я его, и всё. Тебе же Гавриловна уже всё выложила: я сюда многих из наших перетащил – почти весь отдел, и даже из новеньких – двоих. Наши люди. В общем, сам увидишь!

– Увижу, увижу, – улыбаясь, подтвердил Гурьев. – У меня такое чувство, что ты рад моему приезду. Тебе за сэнсэя здорово досталось тогда?

– Ничего мне не досталось, – потемнел лицом Городецкий. – По сравнению с тем, что досталось тебе, Гур – семечки.

– Да перестань. Всё, как ты выражаешься, в цвет.

– Смотрика, запомнил.

– А я ничего не забываю.

– И это я помню. Проходи, – Городецкий распахнул перед ним дверь.

Войдя, Гурьев огляделся и, притронувшись пальцем к губам, показал на стены, потом на потолок. Городецкий пожал плечами:

– Чисто. Ручаюсь. Такие чудеса даже наверх ещё не дошли.

– Ой ли?

– Гарантия.

– Полной гарантии не даёт даже страховой полис.

– Ты банкир, – Городецкий поиграл бровями. – Тебе лучше знать.

– Машина?

– Те же, и ваших нет.

– Ну, смотри, Варяг. Ты бывший сыщик – знаешь, что случается, когда не обращают внимания на мелочи.

– Бывших сыщиков не бывает, Гур.

– Я это тоже запомню.

Гурьев прошёл по коридору, заглянул во все комнаты:

– Неплохо ты устроился, Варяг. Прямо барские апартаменты. В такие и жену не грех привести.

– Чего ты завёлся?!

– У кого что болит, знаешь ли.

– Ааа… Ясно.

– Ничего тебе не ясно пока, но это и хорошо. А соседей куда подевал?

– Побегал бы с моё с обменами да переездами – не спрашивал бы.

– Ну, за что боролись, на то и напоролись.

Раздался стук в дверь – соседка явилась с чаем, расставила всё споро на кухне:

– Кушайте, деточки, кушайте. Господи, хорошото как… вы, Лексан Лександрыч, посудуто не трогайте, я потом постучусь, да сама помою…

– Спасибо, тёть Зин.

Гурьев, рассматривая пьющего чай Городецкого, покачал головой осуждающе:

– Не нравишься ты мне, Варяг. Ох, не нравишься. Морда серая, плечи висят, спорт, похоже, совсем забросил. Работаешь, как шахтёр в забое. Ни света, ни воздуха. Не дело это, Варяг. Не дело. Давайка, заканчивай чаёвничать, приляг, я тебя поколю немножко. А потом – поедем, побеседуем. О том, о сём, о всякомразном.

– Куда поедем?

– Есть куда. Не тут же разговаривать.

– Да, – Городецкий вздохнул, посмотрел на Гурьева с некоторым подобием зависти и восхищения. – Нет, ну, это же надо. А ты – прямо цветёшь. Глаз не оторвать.

– Ладно, ладно. Я тебя и так бескорыстно люблю, ты знаешь. Раздевайся.

– Совсем? – ухмыльнулся Городецкий.

– Трусы оставь, – вернул ухмылку Гурьев. – Хозяйство твоё лицезреть мне без надобности. Да и скукожилось там всё, высохло, поди, под суровым взглядом партийных комиссий по чистке и стирке.

– Сукин ты сын, Гур.

– Это есть, ты прав. Что есть – то есть. Ложись, говорю.

* * *

– Ну, как? Полегче? – спросил Гурьев, сняв иголки и протерев спиртом места уколов.

– Оказывается, дикобразом быть не так уж и плохо, – проворчал Городецкий, усаживаясь на диване и поводя осторожно плечами. Он действительно немного оброс жирком, хотя Гурьев ожидал гораздо худшего. – Поехали, мне ещё на работу сегодня.

– А разве сегодня не выходной? – удивился Гурьев. – Вроде я всё правильно рассчитал, нет?

– Тьфу…

– Заработался. Ну, тем более поехали. Развеешься.

Снег ещё не ложился, и было на редкость неуютно, промозгло. Городецкий поёжился, садясь в автомобиль, и сразу же, как только машина завелась, включил печку на полную мощность:

– Куда едем?

– К Брюсу.

– Куда?!

– Глинки такие, возле Монино. Знаешь? Санаторий.

– Ничего себе! Ближний свет.

– Целее будешь, Варяг. И я заодно.

– Добро, – Городецкий включил фары, тронул машину с места, направляя её в сторону арки. – Расскажи мне, чего я не знаю.

– А чего ты не знаешь?

– Деньги у тебя есть?

– Сколько тебе взвесить денег, Варяг? – улыбнулся Гурьев. – Центнер, два?

– А центнер – это сколько?

– Смотря какими купюрами.

– Золотом.

– Метрический центнер?

– Слушай, кончай!

– Я тебе взвешу денег, Сан Саныч, – кивнул Гурьев. – Сколько надо – столько взвешу. Когда буду уверен, что всё идёт по нашему плану. Договорились?

– С тобой договоришься.

– Договоришься, если захочешь. Обо мне успеем, коечто ведь тебе известно – основное. Зато я о тебе – ничего не знаю. Кто ты, Варяг? Чем дышишь?

– Воздухом дышу. Спёртым, – зло бросил Городецкий. – Ворованным, можно сказать. Я после этого случая понял, Гур: в розыске – потолок у меня. Розыскник – это полевой зверь. В каратели не пойду, а в розыске – выше начальника МУРа не прыгнуть. Дальше – политика начинается, и надо мараться. В принципе, не пугает это нисколько.

– Но?

– Не хочется – просто так. Ради дела – сколько угодно. А так…

– Тренироватьсято надо.

– Ты – много тренировался?!

– Мне хватило. Рассказывай.

– Да что рассказывать. В общем, обсудили мы всё с ребятами, с Батей. Ушёл я из розыска. А тут как раз – несколько вакансий в аппарате открылось. В промсекторе. Вот я и полез. И вылез.

– Тяжко?

– Есть такое дело.

– А что за человечка ты мне в Лондон присылал? Хороший человечек, правильный.

– А то, – довольно улыбнулся Городецкий. – В наркомвнешторге работает. С отцом вместе служил по молодости, потом пошёл по коммерческой части. А остальное всё – дело техники. Есть в госбезопасности пара человек, но – на волоске висят. Буквально. У Ягоды, похоже, дела не очень – сейчас ему Хозяин его троцкизм припомнит. А такие дубы в одиночку не валятся – непременно подлесок за собой потянет.

– Хозяин? – усмехнулся Гурьев.

– Сталин.

– А ничего. Звучит. Чтото есть. Слушай, а как ты мне Ротшильда сдать умудрился?

– Это не я, – ощерился Городецкий. – Это политика теперь новая. Коминтерн прикручивают, и жидков коминтерновских – в первую очередь.

– Ага, – покладисто кивнул Гурьев. – Новая мода, значит. Выходит, правильно я угадал. Это мы, часом, не Гитлера ли полюбили?

– Нет, это свои нюансы. Конкуренция и всё такое. Все евреи – троцкисты, ты что, не знаешь? А не троцкисты – так зиновьевцы.

– Хорошо, что мы с тобой, Варяг, настоящие природные русские люди. Ты – совсем, а я – хоть наполовину.

– Не трусь, у тебя анкета с виду вполне даже ничего. Всётаки – Ольга Ильинична Уткина, а не Циля Моисеевна Шнеерзон.

– Ну да. А кстати, мне прописочка требуется. Посодействуешь?

– Вопрос на контроле, – кивнул Городецкий. – А ты с чем приехалто?!

– Ну, с этим у меня проблем нет. Как говорится, лучше настоящих. Ну, поменять придётся, конечно.

– И это сделаем. А имя? Ты под своим именем въезжал?

– Имя – Яков Кириллович. Это нормально. А вот фамилия у меня другая будет.

– Дааа?! И какая же?!

– Царёв.

– Чего так?

– А так. Потом расскажу.

– Да всё сделаем, в цвет всё будет, Гур. Всё и впишем – имя да фамилию. И паспорт, и трудовую карточку. Знаешь, что такое?

– Конечно, знаю. И кем ты меня собираешься – как это теперь называется – оформить?

– А кем захочешь. Могу даже в аппарат устроить.

– А должность?

– Истопником, понятное дело, – Городецкий посмотрел на Гурьева.

– Это можно. Но – предупреждаю: я быстро пойду на повышение.

– Куда?!

– В управдомы.

Городецкий дико посмотрел на Гурьева. И – захохотал. И вдруг – резко оборвал смех, насупился:

– Погодика. А что с кольцом? Нашёл?

– Почти.

– Поясни.

– Кольцо здесь, Варяг. В Москве.

– Что?!?

– Думаю, в шифровальном отделе.

– Как так?!

– Они чтото ищут. Не знаю, что. Похоже – чтото очень важное. А может, наоборот – думают, что важное, а на самом деле – чепуха.

– Мне туда хода нет, Гур. Прости.

– Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.

Монино, санаторийусадьба «Глинки». Октябрь 1935

За разговорами время пробежало быстро. Впрочем, Говорил, в основном, Городецкий, – Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.

Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно – видимо, петли были отлично смазаны – распахнулась.

– А почему – Глинкито? – опомнился вдруг Городецкий.

– Яков Вилимович Брюс – говорит тебе это чтонибудь?

– Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, – пожал плечами Городецкий. – Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…

– И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное – ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно – тишина и покой способствуют размышлениям.

Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.

– Эй! – громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. – Есть кто живой?

Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос – рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:

– Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?

– Того самого. Выходи, покажись, – человек, зверь лесной, дух честной.

Дверь распахнулась – так же бесшумно, как и калитка – и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах «всмятку». Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей: