Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 91 страниц)

Председатель потянулся к телефону и резко отдёрнул руку, услышав голос кавторанга, звучавший тихо и насмешливо:

– Телефонный узел банка находится под контролем моих офицеров. Входы, выходы, как и все прочие коммуникации. Не стоит даже пытаться.

Ктото вскочил со своего места, но был тут же насильно усажен обратно. Осоргин обратил свой взгляд на взбунтовавшегося:

– Фамилия?!

– Фамилия этого человека Коллер, коммодор, – Брукс пристально посмотрел на стремительно бледнеющего акционера.

– У вас есть возражения, сэр? Вам не нравятся наши условия? – уже тише продолжил кавторанг.

– Вы…

– Мистер Брукс, – Осоргин повернул голову. – Вы подтверждаете участие этого лица в известных событиях?

– Подтверждаю, – плотоядная улыбка искривила тонкие губы Брукса.

– Отлично, – Осоргин вытащил пистолет и, направив ствол на сизого от ужаса Коллера, нажал на спуск.

Выстрел, похожий на короткий кашель, сопровождаемый негромким лязгом омасленной боевой механики, заставил сидящих в кабинете людей оцепенеть. Мягкая полуоболочечная пуля с экспансивной выемкой в головной части ударила в грудь своей жертве с такой силой, что вышвырнула тело из перевернувшегося кресла и протащила по ковру около ярда. Ковёр смягчил звук падения, но всё равно он оказался достаточно громким – как будто свалилось чтото довольно жёсткое. Один из офицеров подхватил тело подмышки и быстро выволок его вон из кабинета. Вернувшись, он аккуратно поставил кресло снова к столу и замер, отступив на шаг назад.

– Я достаточно красноречив, джентльмены? – спокойно поинтересовался Осоргин, кладя пистолет, странный ствол которого, похожий на трубу, сочился чуть заметным дымком, на стол прямо перед собой. – Ктонибудь ещё желает заявить о своём несогласии с Меморандумом?

Тишина продолжалась долго – так долго, что Осоргин откровенно заскучал. Наконец, председатель выдавил из себя:

– Даже если мы согласимся, – он затравленно посмотрел на дверь, за которой исчезло тело, – это займёт месяцы…

– Вы напрасно переживаете, – вежливо улыбнулся кавторанг. – По моим расчётам, это займёт около одиннадцати минут. Вам надлежит поставить свои подписи всего лишь в четырёх местах – на доверенности на имя мистера Брукса и трёх нотариальных копиях таковой. После чего вы можете считать себя на свободе и в полной безопасности. Разумеется, если вы не станете в дальнейшем делать какихнибудь глупостей, которые могут доставить нам некоторое минутное беспокойство.

– Это… Варварство! Это произвол. Грабёж среди бела дня. Мы будем…

– Вы будете выполнять то, что вам велено, или отправитесь на корм рыбам с порцией свинца в башке, мой дорогой сэр. Это касается всех. Мне кажется, это очень просто понять, и выбор более чем очевиден. Кроме того, мои офицеры буквально рвутся доказать мне и вам своё служебное рвение и специфические навыки, полученные в ходе изнурительных тренировок. Не заставляйте меня запускать механизм необратимых процессов. Прошу вас, мистер Брукс. Господа.

Офицеры быстро раздали бумаги и так же быстро собрали их, уже украшенные подписями, многие из которых были несколько неуверенными. Когда бумаги передали Бруксу, тот внимательно просмотрел их и церемонно кивнул Осоргину. Кавторанг угрюмо улыбнулся:

– Благодарю за сотрудничество, джентльмены. Сейчас вас проводят к в столовую, где вы сможете подкрепиться приготовленными для вас закуской и напитками. Не рекомендую, впрочем, злоупотреблять наиболее крепкими из них. После этого советую вам с недельку не появляться в городе, чтобы не попадаться под горячую руку газетчикам. Банк будет закрыт сегодня, завтра и третьего дня. Надеюсь, впечатления от нашего знакомства надолго останутся в вашей памяти. Не смею больше задерживать, джентльмены, – Осоргин поднялся.

Несколько минут спустя они вместе с Бруксом вошли в одно из подсобных помещений банка, где, испуская громкие жалобные стоны, лежал на импровизированном ложе из нескольких составленных вместе стульев «хладнокровно застреленный насмерть» Коллер. Возле него хлопотал ухмыляющийся Карташев. Толстый алюминиевый нагрудник с обширной вмятиной валялся на полу, вместе с разорванной сорочкой.

– Боже мой! Какая боль! – провыл Коллер, уставляя страдальческий взгляд на вошедших. – У меня наверняка сломаны все рёбра!

– Не больше трёх, – хладнокровно возразил Осоргин, проходя к телефону. – Вы неплохо справились, мистер Коллер. Сейчас вам наложат тугую повязку и увезут в безопасное место.

Ладягин немало поэкспериментировал с пороховым зарядом патрона с тем, чтобы Коллер не отдал концы понастоящему, и потому, паля в него, кавторанг не испытывал ничего, кроме мстительного удовлетворения. Взявший Коллера за жабры Брукс не прогадал: до смерти напуганный угрозой компрометации и разорения Коллер честно – насколько такое слово вообще можно употреблять по отношению к подобным типам, подумал Осоргин – выполнил свою часть соглашения и теперь отчаянно трусил, мечтая поскорее исчезнуть с глаз долой. После того, как это чудо вынырнет – в разгар душераздирающих слухов о своей страшной смерти и газетной вакханалии по этому поводу – вся операция по «недружественному поглощению» «Бристольского кредита» предстанет перед ошарашенной публикой в виде совершеннейшего фарса. Отлично, усмехнулся про себя кавторанг. Замечательно. Всё, как и задумано главнокомандующим.

– А шишка! Шишка на голове! – продолжал стонать Коллер. – Вы просто настоящие звери, джентльмены! Оооо… Как больно… Неужели нельзя было придумать чтонибудь менее ужасное?!

– Постановка должна была выглядеть правдоподобно и безупречно. Заживут ваши рёбра, ничего страшного. И вообще – искусство требует жертв!

– А деньги?!

– Вы не в церкви, вас не обманут, – отрезал кавторанг. Недавно попавшая в каюткомпанию – стараниями Гурьева, который заботился о том, чтобы господа офицеры не оставались в неведении относительно происходящих в СССР литературных и не только событий – книжка одесских юмористов Ильфа и Петрова так понравилась моряку, что он цитировал её к месту и не к месту, нисколько не заботясь о том, насколько механический перевод цитат на английский соответствует британскому чувству юмора. – Мистер Брукс, выдайте этому засранцу его тридцать сребреников.

– Мастер Джейк вообщето обещал перебить всех засранцев, а не одаривать их деньгами, – сердито поджал губы Брукс.

– Мастер Джейк отходчив и предпочитает элегантные решения кровавым, – усмехнулся моряк и подмигнул Коллеру. – Но и его терпение не безгранично. А уж моё – так я и вовсе не советую вам, Коллер, испытывать. Я как раз обожаю дырявить всё подряд. Хорошенько зарубите себе это на носу.

Он снял трубку телефонного аппарата и, услышав голос офицера, отвечающего за связь, велел:

– Соедините меня с базой. И дайте отбой по команде, всё прошло штатно.

Лондон. Октябрь 1934 г

«Sunday Times». Страшная находка

Сегодня, 27 октября 1934 года, тело Виктора Ротшильда было найдено в его рабочем кабинете в поместье Эксбери Парк. Никто из прислуги и домочадцев недавно бесследно исчезнувшего барона не может объяснить, каким образом тело появилось в доме и когда это произошло. Из кругов, близких к семье, сообщается, что по просьбе родственников лорда Ротшильда вскрытие производиться не будет, поскольку совершенно очевидна смерть Виктора Ротшильда от естественных причин – переутомления и нервного истощения, на которое барон Ротшильд неоднократно жаловался своему лечащему врачу. «…»

Осень 1934 – Осень 1935 г

Впервые за много, много лет у него появилось время. Время – с большой буквы. Время подумать о том, что произошло – и куда двигаться дальше.

Лондонский дом на Мотлиавеню купили и тоже переоборудовали: обнесли настоящим забором – то, что Гурьев называл «безопасным периметром». Там принимали политиков, и не только – вообще людей, которым совершенно незачем было лицезреть то, что творится в Мероув Парк. После странной смерти Ротшильда здесь буквально «прописался» Черчилль, у которого – то ли после этого, то ли вследствие этого – резко пошли на лад финансовые дела. В самом поместье стали традицией «субботы» и «вторники» – долгие, бесконечные разговоры у камина после ужина, когда ставшее уже довольно большим «общество» обсуждало всё на свете. В таких разговорах иногда рождалось нечто гораздо большее, чем планы на ближайшую неделю.

Гурьев много времени уделял Ладягину, который оказался настоящим кладезем идей – от концептуальностратегических до предельно конкретных технических инноваций. К сожалению, работы по созданию детектора, обещанного ещё в июле, продвигались крайне медленно: экспериментально установив, что из оставшихся материалов, использованных для изготовления мечей, ничего не получится – слишком мало, Ладягин теперь пытался придумать чтонибудь ещё. Опасения Гурьева, что оружейник замкнётся на какойто одной задаче, забыв обо всём остальном, оказались напрасными: в мыслях не было недостатка. И пистолет, и прочие проекты, существовавшие в голове – не только Гурьева, не только Ладягина – быстро, невероятно быстро обрастали плотью и кровью. Мыслей было много – даже, кажется, больше, чем нужно. Существовали значительные проблемы с их реализацией:

– Поймите, Яков Кириллович, невозможно частным образом финансировать исследования науки в целом ряде отраслей и областей. Нужна государственная воля, государственный интерес. Никакому частнику не нужна энергия освобождённого атома. Он просто не знает, куда её деть, а, главное, как!

– Электричество.

– А как передать его на большие расстояния? Как снимать? С какого рабочего тела? Масса, масса вопросов. Нужны лаборатории, сотни, тысячи людей, химики, математики. Никакой частный капитал, даже будь это такой банк, как у вас, не в состоянии оплатить такой объём работ. Мало ли, что я придумал? Нужно это ещё както воплотить. Вы поймите, Яков Кириллович. Ведь как всё начиналось? Возьмем век восемнадцатый. Это век Голландии: там сделали то, чего никто в истории до них не смог, – внедрили идеологию тотальной механизации. Открыли, можно сказать, созидательную мощь изобретений, науки и образования. Целое столетие маленькая, мизерная по мировым масштабам страна была лидером мирового развития! Потом – Британия подхватила этот порыв Нидерландов, продержав у себя первенство следующие сто лет. Ведь именно на долю Британии выпала судьба быть колыбелью овладения движущей энергией неживой природы – энергией пара, нефти, газа, электричества! Именно Британия дала идее прогресса мощь и размах! Именно Британия стала мастерской и лабораторией мира, в Британии была дана жизнь индустриальному обществу. Британия, став мировым лидером производительности труда, повела за собой остальную Европу. Да что там Европу – весь мир!

– Вы поэтому сюда так стремились в своё время? – улыбнулся Гурьев.

– Не только. Это уже, к сожалению, не совсем действительность. Девятнадцатый век – да, это, несомненно, по праву, – Век Британии. Если в восемнадцатом веке Нидерланды отстояли право нового общественного уклада жизни, то в девятнадцатом веке именно Британская Империя, кнутом и пряником, заставила признать весь мир первенство силы и привлекательности Европейского прогресса. Но сейчас совсем другое время! Сейчас и скорости возросли, и масштабы, и прогрессу стали тесны рамки британских доспехов, эстафету первенства принимает Америка. А могла бы – и Россия! Тот же атом…

– Это мне ясно. Атом – это очень интересно. Это одно из самых перспективных направлений. Но меня волнуют ещё две вещи. Даже три. Это связь, дороги – и дураки.

– Связь – я понимаю. В России возможна только беспроводная связь. У меня есть несколько мыслей на эту тему. Вот послушайте. Если поднять антенну на очень большую высоту…

– А как?

– Вот! Это – вопрос!

– Мачта до неба? Дорого.

– Мачта – дорого. А стратостат? Дирижабль? Дирижабль. Дирижабль, – Ладягин вдруг застыл с выпученными глазами, и секунду спустя – завопил так, что всё присутствующие повскакали, решив, что начался пожар: – Гелий! Гелий! Яков Кириллович, гелий!

– Владимир Иванович, не надо так… громко.

– Да вы что?! Гелий вместо водорода! Понимаете?! Инертный газ! Не горит, не взрывается!

Ктото из лётчиков, заинтересовавшись, пересел поближе:

– А что? Это, действительно, идея! А гелий где взять?

– Это сопутствующий газ при нефтедобыче. Его уже научились собирать и превращать в жидкое состояние!

– То есть технически это возможно – гелий вместо водорода?

– Владимир Иванович хочет сказать – для такого проекта, как, например, этот, нужна поддержка государства, – прищурился Гурьев. – Правильно?

– Конечно! Никакой коммерсант это не вытянет…

– А обледенение? Там такие поверхности…

– А среднезимняя температура в России – чуть не минус десять по Цельсию… И восемь месяцев!

– Господа, господа! Но ведь у дирижабля есть двигатели? Можно поставить динамо…

– И?

– В оболочке пусть будет тонкая проволока, а по ней – электрический ток! Вот вам нагрев – и никакого льда!

– Пишите патент, Владимир Иванович, – кивнул Гурьев под одобрительный смех офицеров.

– На самом деле ничего смешного не вижу, – покачал головой генерал Матюшин. – Если связать с помощью грузового и пассажирского воздухоплавания те пространства, на которых совершенно невообразима прокладка железнодорожного полотна, и как следует подумать над тем, как правильно использовать великие русские реки в роли транспортных артерий – вполне вероятно, это могло бы решить проблему дорог, которая вас, Яков Кириллович, так озадачивает. Да не только вас одного, к слову сказать.

– А дураки?

– Перевоспитывать дураков – артель «Напрасный труд», знаете ли. Это – как если бы мы пытались переделать какуюнибудь из наших русских организаций здесь, за рубежом, для выполнения наших задач. Ничего не выйдет. Мы пошли по совершенно другому пути – и посмотрите на наши результаты!

– Где были бы мы, а где – результаты, если бы не ваше… душевное электричество, голубчик Яков Кириллович. Надо сразу воспитывать умных, я с вами абсолютно согласен. Это, разумеется, требует времени. Но державу не построишь ни за месяц, ни за полгода.

– И как же вы собираетесь это делать, Николай Саулович?!

– Есть коекакие мысли…

А всё это ещё надо было както систематизировать, записать: голова – хорошо, но никто не в состоянии будет достать мысли из его головы, случись что. Писать Гурьев не любил – выручала стенография, и сильно. Стенография здорово экономила самое дорогое – время.

В марте тридцать пятого пришла долгожданная посылка с бумагами из Ватикана. Из этих сведений он смог, наконец, восстановить недостающее звено в цепи, связанное с кольцом: направленный в ещё в екатерининские времена на Мальту обучаться у иоаннитов корабельному делу, предок Гурьевых, видимо, причастился там мальтийской тайны, которую и привёз с собой по возвращении в Россию. Почему, отчего безвестному гостю из бесконечно далёкой страны доверили какуюто, судя по ценности кольца, значительную тайну – это установить не удалось, да и не слишком, в свете открывшейся массы дополнительных обстоятельств, Гурьева интересовало. Не стало яснее и то, что же, на самом деле, прятали Мальтийские рыцари. Зато выяснилось, где: Крым.

– Какой же вы сделались нелюбопытный, Яков Кириллович, – посетовал Матюшин.

– Да нет у меня ни времени, ни здоровья на всю эту чепуху, – поморщился Гурьев. – Ясно же – чепуха это всё, выеденного яйца не стоит. Что и кому можно по нынешним временам доказать самыми фантастическими бумагами, Николай Саулович? Ничего. Ровным счётом. Вы же сами – кадровый разведчик, штабист. При существующих технологиях изготовить любой памятник письменности, освящённый авторитетом хоть самого Гуттенберга, не стоит просто ничего. Да я сейчас выйду через наших новых парижских знакомых на специалистов – они нам оригинал Моисеева Пятикнижия, собственной рукой пророка начертанный, в момент сварганят. Не вижу я в этом никакого смысла – давайте мы это потому оставим. Нам есть, на чём сосредоточиться.

– И всё же – поверьте интуиции старого разведчика и генштабиста, Яков Кириллович, – прищурился генерал, – за всем этим чтото кроется, и чтото – для наших с вами планов весьма важное.

– А вы, Николай Саулович, поверьте моей, – возразил Гурьев. – Если от этой тайны чтото важное зависит – для нашего дела – она нам в соответствующий момент и откроется. Как то самое пророчество. А ломиться мы не станем. Раз такая каша из всего этого на сегодняшний день получается – это может означать только одно: мы не готовы. Ни духом, ни техникой. Вот и давайте будем готовиться.

– Откуда же такая уверенность, Яков Кириллович?

– Из опыта изучения текстографии и текстологии Священного Писания, – усмехнулся Гурьев.

Генерал только недоумённо головой в ответ покачал.

* * *

Да, время появилось, но и забот – не убавилось, хотя очень многое работало в автономном, автоматическом режиме. На Мотлиавеню не переводились гости со всего света. Нашлись подходы к Ильину, ^[243]Крамаржам, ^[244]вытащили через Финляндию Солоневича, эмиссары банка вовсю трудились в Китае и Индонезии. Гурьев и сам частенько отправлялся в вояжи – как правило, ненадолго, на два, на три дня, всегда – аэропланом и непременно в сопровождении Тэдди, двух офицеров и когонибудь из высокопоставленных сотрудников банка, иногда – самого Брукса. География этих поездок была более чем обширной – он даже побывал в Палестине, где разговаривал с Рутенбергом и раввином Авраамом Куком, ^[245]и Рэйчел видела, каким довольным он вернулся из этой поездки. Как и Тэдди, который взрослел просто на глазах. Они никогда – никогда, никогда! – не брали её с собой. Никогда. Рэйчел понимала – так он приучает её к мысли о разлуке.

Он и сам всё время жил с этой мыслью. И странным, непостижимым образом эта мысль нисколько не отдаляла их друг от друга – наоборот. Они оба – и Гурьев, и Рэйчел – научились ценить каждую секунду, проведённую вдвоём. Никогда время ещё не было таким плотным.

Только один раз он взял Рэйчел с собой, а Андорру – в июле тридцать пятого, на праздник в честь дня рождения наследника великокняжеского престола – Кириллу исполнялось четыре года. Рэйчел так хотелось побольше узнать о Гурьеве, познакомиться с теми, кто знал его ещё в Москве, в России, что она даже не думала о ревности и не испытывала никакой неловкости. Всё было просто чудесно, – Рэйчел безоглядно влюбилась в пейзажи крошечной горной страны, и они провели восхитительную, незабываемую ночь в пастушеской хижине у открытого очага, под огромными, яркими звёздами, в такой тишине, какой невозможно представить себе, не услышав её своими ушами. Только вдвоём. Вдвоём под огромным и чёрным куполом неба.

Ревновать его можно было, пожалуй, только к Тэдди. С мальчиком он попрежнему проводил уйму времени – и не только в занятиях. Рэйчел пришла в ужас, когда в августе того же года на поле перед домом появился сверкающий самолёт – подарок для Тэдди. А через месяц Тэдди уже был в воздухе – за штурвалом. Она понимала: иначе нельзя. Судьба этого мальчика – это судьба воина и государя, даже если он никогда не наденет настоящую корону, и глупо, немыслимо этому мешать. Она знала – конечно, знала. Но то, как Гурьев воплощал эту судьбу в реальность, всё равно приводило её в ужас, хотя Рэйчел отчётливо понимала – никто, кроме Джейка, не сможет этого сделать. Никто, никогда не сможет сделать это лучше него.

О, Господи. Джейк. Мой Боже, мой храм. Моё счастьесудьба, моя боль. Мой ласковый зверь, мой Серебряный Рыцарь.

Это было такое горькое счастье – чувствовать спокойное лучистое тепло её души рядом с собой. Знать, что это ненадолго. Понимать, что это навечно. О, Господи. Рэйчел.

Это было такое горькое счастье – любить её каждый день. Каждую ночь, – каждый раз, как последний. Растворяться в пламени её желания, чувствовать, что всё это для него, одного, отныне и навсегда, – её жар, её влага, пронизывающая ласка пальцев, обжигающая нежность губ, вся она – целиком, без остатка.

Она даже не представляла себе никогда, что мужчина может быть… таким. Улыбалась, вспоминая, как думала о нём – и об этом – с опаской. Не могла и помыслить, что мужчина – такой мужчина, как Джейк – способен на такую невозможную нежность. Купаться в этой нежности, пропадая в ней, пить его ласки, чувствуя, как распаляется жажда. Ощущать его руки, восхитительную тяжесть сильного тела, подчиняться его ритму и включать его в свой, и терять сознание от восторга. «Ты моя тёпарастрёпа». Она пугалась, хватаясь за зеркало, проверяя, не нарушилась ли причёска, не помялось ли платье, не появился ли где, упаси Господь, какойнибудь непорядок. А он смеялся. О, Боже, как он смеялся. Над ней? Конечно, над ней. Как она была за это ему благодарна. Я люблю тебя, Джейк. Ты слышишь?!

Он слышал. И он был первый мужчина, с которым она не опасалась говорить о том, что чувствует. Произносить это вслух – «я люблю тебя». Потому что он не боялся – ни её любви, ни своей. Я люблю тебя. Он всегда – всегда! – говорил это только порусски.

Я опять угадал, думал Гурьев, любуясь. Я угадал, – как я всегда угадываю, не так ли? Рэйчел. Певчая моя птичка… В ней было столько страсти и сдерживаемой нежности, которую не на кого было обращать, кроме брата. И это прорывалось иногда так неожиданно и удивительно. Он понимал, как старается она ему не мешать, и видел, как чувство Рэйчел к нему перерастает её, перехлёстывает через край, и как она, бедняжка, ничего не может с этим поделать. От этой нежности, затоплявшей Рэйчел, доставалось всем, не только Гурьеву – и Осоргину, и Ладягину, и Бруксу, и Матюшину, и всем остальным. А они – не то, чтобы они были в неё влюблены. Это было нечто иное. Они тоже, как и она, принадлежали к его личному пространству, и своей принадлежностью создавали его. Они – все вместе. Воспринимая и Гурьева, и Рэйчел, как одно существо, лишь по недоразумению – а может, напротив, по великому и чудесному замыслу?! – воплощённому в двух разных людях, мужчине и женщине, люди его – их, конечно же! – личного пространства составляли удивительный мир – мачту золотых нитей, устремлённую в бескрайнюю высь. Долг, честь, – и любовь, – скрепляли всё воедино. Так, что не было силы, способной порвать эту связь.

Мероув Парк. Октябрь 1935 г

«Рэйчел.

Ты знаешь, как я ненавижу прощаться. А я знаю, что это – трусость. Прости меня. Ты знаешь причину, по которой мне необходимо быть там, куда я отправляюсь сейчас, – как я знаю о том, что тебе необходимо остаться. Пожалуй, единственное, чего я так и не смог сказать тебе – как ты нужна мне, Рэйчел. Я слишком редко говорил о чувствах – куда чаще я слушал тебя, моя Рэйчел, и мне – помилуй, Боже, мне так это нравилось. Моя Рэйчел.

Ты – единственная причина всего, что я делаю и зачем живу. Даже если тебе в какой то миг покажется, что это не так – не верь. Чувства иногда – нередко – обманывают нас. Судьба – никогда. Только об одном прошу тебя, моя Рэйчел – не сдавайся. Никогда не сдавайся, моя Рэйчел, ведь ты – моя Рэйчел. Моя судьба. И потому – мы обязательно будем вместе. И это случится тогда, когда всё ещё будет иметь настоящий смысл – и жизнь, и чувства. И всё остальное. Ты ведь помнишь – я всегда обещаю лишь то, что могу, и могу лишь то, что обещаю. Пожалуйста, верь – это возможно, и это непременно случится.

Я обещаю тебе, что найду кольцо. И оно обязательно будет твоим – если захочешь, если я буду достоин. Я люблю тебя, Рэйчел. Никого, нигде, никогда, – только тебя, моя Рэйчел».

* * *

Письмо выскользнуло из её пальцев, и Рэйчел показалось, что лист бумаги опускается на паркет целую вечность. Она смотрела на этот полёт, словно завороженная, и ничего не чувствовала – только огромную, заполняющую всё её существо пустоту.

Рэйчел давно поняла – он уедет. Не от неё – но она, со всей своей любовью, ничего не в силах изменить. Как и он – слово, неважно, когда и в каких обстоятельствах данное, должно быть исполнено. Ей было самой не занимать смелости – но то, как готовился Гурьев, как готовил её к своему отсутствию, – это было больше, чем просто любовь и забота. Гораздо, гораздо больше. Он выстроил – вокруг неё, для неё – целый мир. В точности, как и обещал. Море людей, невероятное количество дел – она будет думать о нём, но никогда не найдёт времени сосредоточиться на своей тоске, на своей боли. Слишком много будет вокруг того, что станет требовать усилий её души. Тосковать и болеть – на это просто не останется ни секунды.

Рэйчел знала: это письмо – последнее. Он больше не станет ни писать, ни звонить. Она будет знать о нём всё, как и он о ней, но – ни писем, ни разговоров. Ничего этого не будет. Потому что ни он, ни она – оба – каждый из них – не выдержат. Сорвутся с резьбы, слетят с нарезки. Для того, чтобы делать настоящее дело, нужно когонибудь очень сильно любить и жить надеждой на встречу. Иначе – ничего не нужно. И ничего невозможно – иначе.

Он запретил его провожать – она знала, почему. И позволила ему настоять на своём. Пусть всё будет именно так, как ты задумал. Если ты всё же задумал, что мы встретимся, Джейк – пусть мы и расстанемся именно так, как ты задумал. Пусть всё идёт по твоему плану. Всё равно, что – только знать, что ты жив и любишь меня. Под этим небом, под этим солнцем.

На этой земле.

Монино, санаторийусадьба «Глинки». Октябрь 1935 г

– И что мне теперь делать? – потерянно спросил Городецкий. – Дела сдавать? Даа. Я предполагал, в общемто, что ты коечего достиг, но такого – извини, братец.

– Ну, а что уже такого особенного? – пожал Гурьев плечами. – Структура – да, имеет место быть. Опорный пункт. Но – не более того. Теперь, Варяг, только теперь – начнётся настоящая работа. И только тогда, когда я с ним поговорю. Не раньше.

– Подожди. А эта женщина?

– Не надо сейчас об этой женщине, Варяг. Не надо.

– Извини. Тогда о другом. На что ты надеешься?

– На то, что мы с ним очень похожи. Только он не знает, как, и у него – слишком много таких друзей, с которыми никакие враги не требуются. Вот именно на то, что он это почувствует, я и рассчитываю. Если так – то мы должны быть во всеоружии. Но – и пути отхода тоже надо подготовить. Потому что класть голову я не собираюсь – мне есть, ради кого жить.

– Понятно.

– Это радует.

– И что? Ты думаешь, он сразу тебе поверит?

– Ну, таким дураком он вряд ли окажется. Я думаю, он меня долго будет щупать. Но у меня есть в запасе пара фокусов – их он не сможет ни обойти, ни перепрыгнуть. Поэтому, Варяг – давай браться за работу. Надо подготовить несколько самых неотложных постановлений, чтобы запустить маховик – если он всётаки начнёт со мной играть. Когда мы его раскрутим – остановить будет невозможно. Так это работает, Сан Саныч. Вот так – и никак иначе.

– Есть, товарищ Царёв.

– И я – царёв, и ты – царёв, Варяг. И даже Сталин – и тот царёв.

– Вот откуда имечко, значит.

– Правильно. Оттуда.

– Что тебе на всё это сказать? – Городецкий потянулся за очередной папиросой. – Честное слово – ума не приложу. Получается, я тоже какимто боком виноват в том, что ты до такого вот… докатился?

– Я долго катился, дружище, – усмехнулся Гурьев. – Очень долго.

– Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, – Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: – Так какой же у тебя всётаки план? Я слушаю.

– Расскажу – содним условием: ты мне поможешь. Поможешь ведь?

– А что я – нерусский?!

Ближняя дача Сталина. Ноябрь 1935 г

Гурьев некоторое время любовался затылком Сталина с толстыми, зачёсанными ото лба назад волосами, когдато тёмнорыжими, а теперь, скорее, пегими с сединой. Сталин стоял у окна, чуть отодвинув штору, – так, чтобы видеть происходящее за стеклом и чтобы его самого невозможно было разглядеть с улицы: старая, проверенная привычка подпольщика и боевика. Судя по всему, Сталина беспокоило отсутствие охранника, до того слонявшегося, как маятник, внизу, с интервалом около десяти минут. Ну, пора, решил Гурьев.

Гурьев демонстративно громко кашлянул и тотчас же принял расслабленную позу с опущенными вдоль тела руками, чуть откинутой назад головой и разведёнными в стороны носками ботинок – позу, излучающую спокойствие и доброжелательность. Никакой угрозы. Зачем нам ссориться, промелькнуло у него в голове, мы просто мило побеседуем. И разойдёмся. Или не разойдёмся. Пятьдесят на пятьдесят. Сталин плавно и стремительно развернулся на пятках своих сапожек, – бесшумно, стремительно и плавно, как кошка. Жёлтые с коричневыми и зелёными крапинками глаза разъярённого и испуганного тигра – прицельный прищур, сузившиеся зрачки – уставились на Гурьева.

Сталин молчал. Молчал, понимая: посетитель, неведомо как очутившийся в кабинете, прошедший все кордоны охраны, смертельно опасен. Гораздо опаснее всех, с кем ему, Сталину, прежде доводилось сталкиваться. Надо выждать, решил Сталин. Выждать. Убить меня хочет? Если да – чего ждёт?

Гурьев решил, что паузу пора заканчивать. Он улыбнулся – ясной, обезоруживающей своей улыбкой:

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

Сталин кивнул – но молча.

– Вы же видите, Иосиф Виссарионович, – Гурьев чуть развернул в сторону Сталина ладони и немного ослабил левую ногу в колене, демонстрируя полнейшее миролюбие и невозмутимость. – Я говорю очень тихо, не совершаю резких движений, не покидаю безопасную зону, зону контроля. Видите?

– И что это значит? – спросил Сталин. Голос его был спокоен, хотя Гурьев и чувствовал – спокойствие собеседнику дорого стоит.

– Это значит – я вам не угрожаю, не собираюсь причинять вам боль или покушаться на вашу жизнь, у меня нет оружия ни в руках, ни под одеждой. Нам необходимо поговорить, и вы понимаете уже – я не стану записываться к вам на приём. Как не записывался на приём к Пию Одиннадцатому, с которым мы чудесно пообщались около двух лет назад, и расстались совершеннейшими приятелями. Не исключено – нечто подобное произойдёт и сегодня.

– Я вас слушаю, – тихо произнёс Сталин, бросая быстрый взгляд в сторону своего рабочего стола.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович, – снова улыбнулся Гурьев. – И хотя это пока ещё не так – вы не столько слушаете меня, сколько пытаетесь определить, насколько я опасен, – но всё же я более или менее успешно заговариваю вам зубы, Иосиф Виссарионович, и вы уже понимаете: непосредственная опасность вам не угрожает. Потому что, по вашим вычислениям, мне потребуется не менее шести – семи секунд, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние, а за это время, как вам кажется, вы успеете прыгнуть к столу и нажать тревожную кнопку. В принципе, это почти верно. Проблема в том, что, вопервых, кнопка не сработает, а, вовторых, времени мне нужно гораздо меньше. Но, однако, как вы снова с недоумением видите, я попрежнему не двигаюсь и попрежнему заговариваю вам зубы. Может быть, у меня всётаки нет агрессивных намерений? Понятно, что верить можно только себе, да и то следует постоянно взвешиваться, измеряться и проверяться. Но, всётаки.