355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вадим Давыдов » Наследники по прямой.Трилогия (СИ) » Текст книги (страница 10)
Наследники по прямой.Трилогия (СИ)
  • Текст добавлен: 11 сентября 2016, 16:11

Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"


Автор книги: Вадим Давыдов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 91 страниц)

– Знание заползает в европейца через палку, – утверждал Мишима. – Оно не дается ему легко и свободно, как это нужно для того, чтобы знание превратилось в осознание и стало частью личности. Это потому, что европейцы – молодая раса, у них много жизненной силы, и они не умеют управлять ею. Их некому научить такому. Европеец хочет узнать всё сразу и быстро. Но Знание – это лишь сведения, которые забывают, не могут и не умеют использовать полноценно. Осознание – это знание, которое растворилось в тебе, стало частью тебя. Ты сможешь применять его тогда везде – не только по назначению, но и в совершенно не граничащих с этим знанием областях. Ты должен научиться осознавать. Я знаю, что тебе поможет.

Гуру исполнилось двенадцать, когда Мишима велел ему отправиться в синагогу:

– Знание не бывает лишним. Ты научился видеть главное, а что тебе будет непонятно, я объясню. Жаль, для меня этот мир так чужд. Используй своё преимущество, учись – и осознавай.

Гур совсем не походил на еврейского ребёнка из хедера. [37]Раввин рассматривал его с интересом. Сейчас немногие отваживались заикнуться о том, что хотели бы учить детей Торе. Время такое. А тут – мальчик пришёл сам. Вообще без взрослых. Один.

– Здравствуй. Как тебя зовут?

– Яков. Здравствуйте, ребе. Я хотел бы учить Тору.

– Это… похвально. Хорошо. Скажика мне. Ты еврей?

– По закону – еврей. Моя мать еврейка.

– А отец?

– Отец – нет.

– Он…

– Мой отец – русский морской офицер. Он погиб много лет назад, я помню его, очень отчётливо. Мне было пять лет, когда это случилось.

– Он был женат на твоей матери?

– Нет. Она не крестилась, ребе, если вы об этом.

– И об этом тоже, – кивнул раввин. – Кто учил тебя идишу?

– Дед. Его тоже давно нет в живых. Я знаю немного иврит, недостаточно для Гемары, [38]конечно, но я быстро догоню, не волнуйтесь.

– Иврит и арамейский.

– Я помню, ребе.

– Ты странный мальчик.

– Вы почувствуете это понастоящему, когда узнаете меня ближе, ребе.

– Кто тебе сказал, что ты должен учить Тору?

– Я всегда знал, – Гур пожал плечами. – Просто раньше я был занят. А теперь я могу уделять этому время.

– Чем же ты был так занят? – раввин улыбнулся.

– Бусидо.

– Бу… Как?!

– Бусидо, ребе. Путь благородного Воина. Это пояпонски.

– Ещё одна аводэзойрэ, [39] – прикрыв веки, едва шевеля губами, прошептал раввин.

Но Гур услышал:

– Это не аводэзойрэ, ребе, – теперь настала очередь Гура улыбаться. – Это искусство воина, искусство владеть любым оружием, искусство превращения себя самого в совершенный инструмент. В том числе и оружие, потому что оружие совершенно.

– Это не еврейское дело, – покачал головой раввин.

– Это мужское дело, ребе, – снова улыбнулся Гур. – А я – прежде всего мужчина.

– Зачем?!

– У мужчины в этом мире три главных обязанности, ребе. Учить, лечить и защищать. Вот я и учусь их выполнять. Наилучшим способом, я думаю.

– Еврей должен учить Тору. Это самое главное еврейское дело.

– Зачем, ребе? Зачем евреи учат Тору? Чтобы сделать мир лучше, ведь так?

– Да. Зачем же ещё?!

– Но мир не сделался лучше, ребе. И евреям не стало в нём лучше. Мир усложнился, это правда. Стал ярче, появились машины, огромные пароходы, аэропланы, удобства. Но лучше, – лучше он не стал. Сколько евреи не учат Тору.

– Просто евреи делают это недостаточно хорошо, – вздохнул раввин, с удивлением глядя на стоящего перед ним высокого мальчика, или, скорее, уже всётаки юношу.

– Быть может, и так. Но я думаю, дело не только в этом. Я думаю, знание просто рассеяно во Вселенной. И Бусидо. И Дао. И Тора. Всё это лишь части целого. Ктото должен когданибудь соединить это. Не я, нет, хотя я желал бы. Но ктото, когданибудь, – непременно. И тогда мир, возможно, действительно станет лучше. Половина моей души принадлежит Торе, а Тора принадлежит мне. Поэтому я пришёл, ребе.

Раввин долго молчал. Потом кивнул:

– А друзья у тебя есть?

– Путь Воина – путь одиночества, ребе. Я ни с кем не ссорюсь. А друзья… – Гур снова едва заметно пожал плечами.

– Ты всётаки очень странный мальчик. Ктото учит тебя этому… Бусидо?

– Да. Конечно. Этому, как и Торе, невозможно научиться без настоящего наставника. Учитель послал меня. Сказал, что я должен узнать.

– Вот как. Кто он?

– Он воин, ребе. Великий воин. Лучший из лучших. Он учит меня: побеждает не грубая сила, а дух и искусство.

– Сколько тебе лет?

– Двенадцать.

– Ты выглядишь старше.

– Это Бусидо, ребе, – Гур наклонил голову чуть набок. – Закаляет тело так же хорошо, как и душу.

Раввин согласился. Занятия проходили в обстановке едва ли не подполья – Евсекция [40]развернулась не только в бывшей черте осёдлости. Здесь, в Москве, куда за пайком и за песнями съезжались все подряд, тоже хватало лиха. «Еврейское», «идишистское», поддерживаемое этими коминтерновскими подпевалами, было местечковым и не имело ничего общего с Торой. Религию и всё, так или иначе с ней связанное, объявили непримиримым врагом, и поступали с врагом, руководствуясь «революционной моралью». Так что прятаться приходилось не менее старательно, чем какомунибудь батюшке, осмелившемуся тайком учить детей Закону Божьему.

Быстро выяснилось, что со сверстниками ему заниматься немыслимо, а со старшими… Пришлось раввину учить Гура самому. Неожиданно для себя раввин понял, что душевное спокойствие после занятий с этим мальчиком покидает его без следа. Вопросы, которые задавал ему Гур, требовали такого напряжения, какое ему и в молодости нечасто доводилось испытывать. И продолжалось это, кажется, уже целую вечность.

– Янкеле, зачем ты здесь? В тебе нет тяги к Торе. К знаниям вообще – да, но не к Торе. Я это вижу. Зачем тебе шул?

– Вы совершенно правы, ребе. Я не ищу веры. Я ищу знаний.

– Знания без веры опасны, мой мальчик.

– Как и вера без знаний.

– Ты научился возражать, – раввин поджал губы, погладил бороду.

– Я стараюсь.

– И всё же. Бывает знание, которое не нужно человеку. Не нужно еврею. И это знание мешает тебе им быть.

– А почему я обязательно должен быть евреем?

– Потому что ты еврей. И если бы ты им не был, я бы не сидел здесь с тобой сейчас.

– Ребе, пожалуйста, послушайте меня. Я знаю, вы старше. Я понимаю, вы мудрее. Но мне ничто не мешает быть тем, кем я хочу. И никто не помешает. Никогда. Просто я не знаю пока. Понимаете, ребе?

– Думаю, да, – вздохнул раввин. – Я ведь разрешил тебе заниматься. Зачем тебе эти знания, если не для исполнения заповедей? К чему ты надеешься их применить?

– Я хочу узнать, как устроен мир. И почему именно так, а не иначе.

– А когда узнаешь? – печально улыбнулся раввин.

– Вот тогда и поговорим. И мы с Вами. И вообще.

– Может быть, лучше, пока не поздно, остановиться?

– Нет. В неведении – не спасение, а гибель. Надо знать. Тогда можно на чтото надеяться.

– Даже узнав, что нет никакой надежды?

– Надежда есть всегда.

– Учись, Янкеле, – раввин вздохнул и махнул ладонью. – Учись, дай Бог тебе здоровья…

Занятия с Мишимой не прерывались ни на мгновение. Школа, всё остальное – как получится, но уроки сэнсэя – это самое главное. С годами тренировки становились всё дольше, сложнее и интенсивнее. Развивалось тело, совершенствовались органы чувств. Зрительная и слуховая память, умение рисовать с натуры и «наизусть», заучивание и повторение законов и установлений, правил ведения битвы и поведения Воина и Хранителя в любых условиях. Усиливалось и сверхчувственное восприятие – как следствие всего остального. Хорошо, что мама не в состоянии вникать в тонкости, думал Гур иногда. Наверное, ей бы сделалось страшно.

– Не ищи боя сам, но никогда не уклоняйся от боя, который навязывают тебе, – наставлял Гура Мишима. – Отвечай ударом на удар, насмешкой – на насмешку, оскорблением – на оскорбление. Отплачивай щедро, с выдумкой и интересом. Стань воплощением страха для врагов, и тогда, когда они столкнутся с тобой, им будет, над чем поразмыслить, – быть может, они станут мудрее. Это принесет тебе почтение и уважение во всех делах твоей жизни, и твой дух – твой бессмертный дух – будет жить не в глупом придуманном раю, а в умах и телах тех, чьё уважение ты заслужил. Запомни – слабовольные наследуют лишь ярмо, а побеждённым суждено быть вечно рабами. А ты – воин. Такова твоя карма. И если кто ударит тебя по одной щеке, ударь его по обеим. Бей его беспощадно и разбей наголову, во имя сохранения и защиты Равновесия, которое есть твой истинный высший закон. Тот же, кто подставляет другую щёку в надежде победить врага смирением, глупец. Будь умным!

Гур старательно, как мог, следовал этим заветам. Кроме того, авторитет нуждается в регулярном, а лучше – постоянном, подкреплении. Полигоном были окрестности – Арбат и Зарядье, КитайГород, где Гур давно чувствовал себя, как дома. И школа, разумеется. В школе пришлось наводить порядок железной рукой – распоясавшийся учком, возглавляемый пронырливым балбесом и политически подкованным второгодником Спиридоном Лукиным по прозвищу «Лука», не давал учителям работать, а школьникам – получать знания. Лука был много старше не только Гура, но и своих одногруппников – ему недавно исполнилось восемнадцать. Анкетные данные у Луки были – не придерёшься: происхождение самое что ни на есть пролетарское, да ещё и безотцовщина. Ну, этим фактом удивить коголибо в нынешние времена, после Великой войны, смуты и двух революций с войной гражданской в придачу, затруднительно.

К моменту решительного столкновения с Лукой за спиной у Гурьева был уже немалый опыт – и уличных стычек, и установления понятных правил в округе. Беспризорники, составлявшие, несмотря на все усилия ГПУ, всё ещё весьма значительную часть уголовного мира, с Гуром пересекались мало, а если пересекались, то предпочитали держаться подальше. Уж больно скор на расправу был этот чистюля и барчук, а в умении идти до конца и самым отчаянным жиганам не уступал. Местная шпана, не раз сталкивавшаяся с Гуром как в коллективных потасовках, так и один на один, быстро усвоила: связываться с этим, – непонятно кем – себе дороже, лучше подчиниться или слинять, потому что никакой «жизни» с такой занозой в заднице, как Гур, всё равно не предвидится. Да ещё этот кореец! Черт их разберёт, что там у этих двоих на уме.

За годы странствий по всему дальнему и среднему Востоку, Европе и обеим Америкам Мишима узнал очень многое – и усвоил самое главное. Настоящий бой имеет мало общего с ритуальными танцами всевозможных школ и великих мастеров. Ритуал важен, ритуал интересен, но учебная схватка и настоящий бой – вещи разные, а ещё чаще – никак между собой не связанные. И Мишима сумел воплотить это знание в ученике. Короткий, незрелищный и жестокий уличный бой, схватка в помещении, в тесном пространстве, владение ножом и умение без рефлексий пускать его в ход, нимало не пасуя перед наглым напором уголовной и приблатнённой шпаны – эти навыки, ставшие, можно сказать, второй натурой, и были основой высокого положения Гура в неписаной табели о рангах московских гаврошей.

Гур никогда не пытался занимать в школьной иерархии какуюлибо общественнозначимую должность, хотя выдвигали его не однажды. Приказывать, раздирая голосовые связки – это была не его стихия. Гур давно разобрался: говорящего тихим голосом слушают внимательнее, чем крикуна, и оттого, вероятно, чаще понимают. И глубже. Вот так, тихим, спокойным голосом, как врач, Гур с Лукой и разговаривал. Ну, а для наибольшего эффекта разъяснений пришлось сломать Спирьке нос. Что поделаешь – процедурные издержки.

После этого эпидемию холеры под кодовым наименованием «учком» удалось остановить, а к лету – и вовсе обуздать, превратив в догадливую и услужливую собачонку. Учителя, или, как их теперь называли, «Шкрабы» – «школьные работники» – не знали, на какой стул усадить Гура, и он относился к этому вполне философски: принимал знаки внимания и расположения, как должное, чем возносил свой авторитет ещё выше. Особенно полюбился Гур завхозу. Всегда аккуратный, невозмутимовежливый и ухоженный Гурьев составлял такой разительный контраст с «попролетарски» неряшливым, хамоватым и суетливо влезавшим во всё на свете, особенно в то, что его непосредственно никак не касалось, Лукой, – Силантий Поликарпович воспылал к Гурьеву прямотаки нежной и трепетной любовью. А встретив у Гура понимание своим чаяниям и заботам по поддержанию в школе надлежащего порядка, и вовсе, что называется, проникся до глубины души. Силантий Поликарпович Старцев был в прежней жизни околоточным надзирателем в Самаре, откуда – спасибо добрым людям, предупредившим о готовящемся аресте бывшего полицейского бандой уголовников, громко называвшейся теперь губернской ЧК, – бежал, захватив домочадцев, в Москву, справедливо рассудив, что затеряться в толпе много легче. Здесь сначала и «подобрал» его Мишима, умевший читать людей, словно раскрытую книгу, а затем и «передал» воспитаннику в качестве проверенного и надёжного протеже. В роли школьного завхоза вынужденно отставной околоточный оказался при новых властях вполне на своём месте. Разумеется, заведующий, завучи и учителя были счастливы переложить хозяйственные заботы на плечи тех, кто умел таковыми заниматься. Вдвоём с Гуром при ненавязчивой поддержке Мишимы они уверенно повели школьный корабль по неспокойному житейскому океану двадцатых.

Так Гур учился – чередуя «полевые упражнения» с занятиями по теории и практике науки Воина Пути.

Долгие часы Мишима посвящал бесшумным передвижениям и особой тренировке стопы, когда различные её части должны были в определенной последовательности ставиться на почву или опору. Он учил Гура держаться и перемещаться так, чтобы тело казалось то большим и внушительным, то маленьким и незаметным:

– То, как ты выглядишь, оказывает сильное психическое воздействие на противника или окружающих людей. Когда плечи расправлены и расслаблены, грудь держится высоко, – это создаёт впечатление превосходства и подавляет. Если же нужно казаться незаметным в толпе, лучше не демонстрировать свой рост, силу и агрессивность, и двигаться со слегка опущенными плечами, как бы уходя вниз, в землю. Смотри и делай, как я.

Гур научился важному – преодолевать страх перед схваткой с неведомым и сильным противником. Выходя победителем из таких схваток, он приобрёл уверенность в себе. Но, что гораздо важнее, – теперь он умел подняться над слепым повиновением закону. Обычный человек часто даже в смертельной опасности не в силах преодолеть себя и начать действовать против закона, против общепринятых норм морали или догматов веры. Внутренний, неуправляемый страх нарушить какието запреты лишает его воли. Страх – это правильно. Но Гур научился управлять своим страхом.

– Ты не будешь ждать помощи от закона или богов, неважно, как они называются, – учил Мишима. – Ты не будешь думать о том, что на свете существует высшая справедливость, что добро должно победить зло и надеяться на чтото, или когото, кроме себя. Помни, законы – всего лишь благие пожелания, их безукоризненное исполнение – скорее исключение, чем правило, а жизнь – только форма Пустоты. Именно зная это, ты сумеешь восстановить Равновесие. Равновесие – и есть справедливость. Сначала в твоём ближнем окружении, а потом, по мере того, как будет расти твоя Сила, всё шире и шире. Ты никогда не сможешь охватить весь мир, каким бы сильным не сделался. Но у тебя появятся последователи, сознательно или не слишком усваивающие твои наставления, твоё отношение к людям и Природе. Но пока это произойдёт, ты должен будешь многое сделать. Поэтому помни – Воин Пути не может позволить себе роскоши быть слабым и подчиняться бессмысленным установкам. Он следует законам общества, в котором живёт, если ему позволяют обстоятельства, и нарушает законы, когда вынуждают обстоятельства. Помни об этом – и будь осторожен! Власть имущим не нужно, чтобы обыкновенный человек знал о себе больше, чем он знает сейчас.

– Почему, сэнсэй?

– С одной стороны, человек, овладевший такими силами, как ты, вместе с ними приобретает другой взгляд на мир, на государство и на его ценности. Скажи, разве нынешние вожди чтонибудь для тебя значат?

– Нет, – Гур улыбнулся почти непроизвольно. Мишима посмотрел на него с укоризной, и Гур поспешно погасил улыбку.

– Вот видишь. Почувствовав твою силу, вожди и их слуги сочтут, что ты, твоё могущество и независимость, могут стать опасными для них. Ты будешь нарушать установленные ими законы, сказав самому себе: я выше этих законов, раз умею такие вещи. С другой стороны, люди, изверившись в вождях – а это произойдёт очень скоро, недовольные своим положением, могут увлечься тобой, решив, будто ты воплощаешь некую новую идею, обещающую им впереди теперь уже настоящее счастье, свободу и свет. В то время как они вообще не понимают, что это такое. И они будут рады пойти за любым новым пророком, в том числе за тобой, готовые отдать жизнь за идею, готовые следовать за богами, которых никогда не видели, поклоняться им или тебе, сами не понимая почему. На самом деле и тот, и другой пути ведут в пропасть – вне общества человек все равно слаб. Нарушая законы общества, тем самым ты подвергаешь опасности и себя, и других.

– Но сэнсэй. Ты же сам говорил, законы нужно уметь нарушать!

– Главное в этом нарушении – не нарушение само по себе, а умение это правильно делать. Правильно – и в нужное время. Запомни – чем больше ты умеешь, тем большему предстоит тебе научиться. Допустим на миг, Воину Пути безразлична судьба остальных. Но то, что он подвергает опасности себя, для него не должно быть безразлично. Поэтому – будь осоторожен и внимателен. Ты всегда должен уметь подстраиваться под государство, использовать его, как мощную крепость, которая может служить тебе и быть для тебя полезной. Государство со всеми его недостатками защищает тебя от Пустоты и Хаоса. Государство может сделать твою жизнь более спокойной и безопасной. Но, с другой стороны, для государства ты – ничто. Не забывай: государство и Родина отнюдь не равны друг другу и не всегда совпадают во времени и в пространстве. Государству безразлична судьба единиц, и оно часто жертвует ими в угоду какимто кажущимся ему важными идеям или целям. Власть способна жестоко выжимать тебя, а потом пожертвовать тобой, и тут все будет зависеть от тебя, от твоего умения жить в этом мире, выживать в своей собственной, тобой созданной среде, используя все её преимущества и недостатки. Ты должен уметь противопоставить эгоизму вождей – свой эгоизм в лучшем смысле этого слова, охраняя себя от разрушительных воздействий государства, независимо от того, какими они будут.

– Середина. Равновесие.

– Да. Люди разные от природы. Одни слабее, другие сильнее, одни умнее, другие глупее. Ирония в том, что частенько глупость оказывается полезнее, чем ум. Интуитивно следовать за предводителем иногда оказывается более благоприятным, чем быть вождём самому. Равновесие, Гур. Равновесие.

Гур учился черпать знание и сведения из многих источников сразу – и уметь отдавать многим источникам. Мишима шлифовал его разум, чувства и тело, учил их все работать в разном ритме, выполняя различные задачи, и действовать в условиях сильнейших физических, психических и интеллектуальных нагрузок. Гур постиг обычаи и требования многих народов и стран, чтобы уметь выжить в условиях, где неподготовленного человека на каждом шагу ожидает верная гибель. Он научился читать образы, которые излучает человек, произносящий слова даже на совершенно незнакомом Гуру языке. Подрагивания век, глаз, незаметные для нетренированного взора движения рук позволяли ему с большой точностью воспроизводить и описывать образы, возникающие у говорящего. Он умел отвлекать чужой взгляд от себя, превращаться в дерево или камень, в песок или воду. Многое решает правильная медитация – Гур входил в изменённое состояние сознания и действовал в нём столь же ясно и чётко, как в обычной жизни. Он усвоил: разница между прекрасным и безобразным существует только в сознании. Научился одинаково воспринимать победы и поражения, потому что часто победа по своей сути может оказаться поражением – и, наоборот, поражение может стать победой.

Обучение Гура отличалось от традиционного воспитания буси ещё одной, но крайне существенной, деталью. Мишима никогда не ограничивал инициативу воспитанника. Выговоры, которые получал Гур от наставника, никогда не содержали критики за проявление самостоятельности, – скорее, напротив. «Разбор полётов» и постижение нужных умений – вот что всегда оставалось главным. В какойто момент – довольно давно – Мишима осознал: он не добьётся нужного результата, если останется в жёстких рамках формальной традиции. Чтобы сохранить Знание, нужно учиться думать. Ученик, который слепо копирует учителя, беспрекословно подчиняясь ему, на самом деле ни к чему стоящему не способен.

Невозможно даже просто перечислить всего, что стало его навыками, – такими, как для прочих – говорить или дышать. [41]

Природа оказалась к нему щедра – хорошая наследственность с обеих сторон, и матери, и отца, крепкая психика и нервы, прошедшие отличную закалку, сильное, крупное тело безо всякого изъяна, доведённое занятиями до безупречного совершенства, понимаемого окружающими, как красота. Чистая гладкая кожа, лицо с правильными, энергичными чертами и яркие глаза, излучающие жизненную силу, спокойствие и здоровье – залог симпатий. И зависти. Наука быть незаметным оказывалась нередко весьма кстати.

Он был так ещё юн. И понимал, что знает и умеет ещё до обидного мало.

Сталиноморск. 2 сентября 1940

– В общем, всего, брат Денис, не расскажешь, – подытожил Гурьев. – Такие дела.

– Вот, значит, как бывает, – тихо проговорил Шульгин, не глядя на Гурьева. – А потом что? Сам учился? Дальшето?

– Дальше много всего было, Денис.

– Эт я понимаю. Расскажешь? Потом?

Гурьев пропустил вопрос мимо ушей, и Денис понял: переспрашивать не стоит.

– Выпить хочешь? – вдруг спросил Гурьев. – Вижу, что хочешь. Денис, ты у меня смотри. Пить – нельзя. Давай сейчас остаканим это дело – и в завязку до моего особого разрешения. Сейчас надо быть в тонусе.

– Это я когда выпью – тогда в этом, в тонусе, – мрачно заявил Шульгин. – А когда не пью – вообще не соображаю!

– Сто граммов наркомовских перед сном, – безжалостно прищурился Гурьев. – А ещё лучше – стакан молока с мёдом. Днём, тем более с утра – нини. И на вахте, естественно.

– Ладно, – страдальчески простонал Шульгин. – Вот же бл… Ой.

– Ты давно в школе?

– Скоро пять лет будет.

– И как тебе?

– Нормально. Народ, сам понимаешь, всё больше грамотный, ни выпить, ни поговорить полюдски.

– Ну, выпить – ладно, – Гурьев усмехнулся, доставая коньяк и сноровисто нарезая лимон с сыром. – А отчего ж не поговорить?

– Ушей много оттого что.

Гурьев напрягся. Кажется, начинался один из тех разговоров, от которых у него всегда зубы тоской начинало ломить.

– Много?

– Ну, – Денис выдержал паузу. – Есть, в общем.

– Кто? – вопрос был задан тоном, который Шульгин до этого у Гурьева не слышал. – Я слушаю.

– Да Маслаков, – Шульгин аккуратно плюнул на папиросу и сунул окурок в пустую пачку. – Ты его не видал ещё? Парторг наш.

– Ну, на самом деле уже удостоился чести.

– Вот. Его и боятся.

– Такой страшный?

– Мудак он грёбаный, понятно!?

– Понятно. А остальные?

– Ну, что – остальные. Разве против Маслакова можно буром переть?

– Коротко и ясно, – кивнул Гурьев, заканчивая приготовления к трапезе. – Подробности потом. Ты где живёшь, боцман?

– Живу. На Морской.

– От Чердынцевых далеко?

– Шесть дворов, – осклабился Шульгин.

– Ты не лыбься, боцман, – усмехнулся Гурьев. – Я всё про себя и про неё знаю, только слюни распускать не нужно, потому что компота не будет. Давайка вздрогнем, – он разлил коньяк.

– Вообщето я по другим делам, – сознался Шульгин, с подозрением косясь на янтарную жидкость в рюмках. Нет у меня настоящих коньячных рюмок, тоскливо подумал Гурьев. Ни для тебя, ни для себя нет. Господи. Рэйчел. – Но с хорошим человеком – почему же не выпить?

– Ты почему не женат? – продолжая улыбаться, быстро спросил Гурьев.

Шульгин помялся немного и вздохнул. И махнул рукой:

– А! Сначала было не до того. А потом стало не до этого.

– Ясно, – кивнул Гурьев и, улыбнувшись совсем уже безгранично, хлопнул Шульгина по плечу.

– Дорогая вещь, – опять покосился на коньяк Шульгин. – Ну, поехали.

Они чокнулись и выпили.

– Я не стеснён в средствах, не волнуйся, – Гурьев отправил в рот «гвардейский пыж» – два ломтика сыра, а между ними – кружок лимона без шкурки, и Шульгин, крякнув, ловко собезьянничал.

– А где машинка? – завертел головой Шульгин. – Ну, которая деньги печатает, – И видя – Гурьев не собирается отвечать, сменил тему: – А что это за закуска такая хитрая?

– Имени покойного императора Николая Второго, Денис.

– Ага, – немного удивился Шульгин. – Ну, между первой и второй… За что пьём?

– Со свиданьицем, – Гурьев тихонько звякнул своей рюмкой о рюмку Шульгина и медленно выпил.

Денис, напротив, залпом опрокинул в себя напиток и полез пальцами за очередным «пыжом»:

– А ничего, крепкий! Посуда уж вот только мелковата.

– Тепло? – поинтересовался Гурьев.

– После пятой поглядим, – уклонился от прямого ответа Шульгин, набивая рот закуской. – Ты надолго к нам?

– Увидим, – Гурьев быстро изготовил новую порцию закуски и отправил это себе в рот. – Полагаю, да.

– Это хорошо.

– Чему ты так рад, боцман? Думаешь, тебе со мной легко будет?

– А я и не хочу, чтобы легко. Я хочу, чтоб весело было. А с тобой, Кириллыч, видно: уж чегочего, а вот соскучиться – ну, никак не получится.

– Наблюдательный, – Гурьев облокотился на стол. – Стихами разговариваешь. Но уж очень быстрый ты, Денис. Это мне не подходит.

– Есть самый малый вперёд, – наклонил голову Шульгин. – А чего ждём?

– Мы не ждём, Денис. Мы работаем и готовимся.

– Не понял.

– Это потому, что торопишься. Ты не торопись. Ты наблюдай и думай.

– А Маслаков?

Ага, мы вернулись к нашим баранам, подумал Гурьев. Он снова налил коньяк Денису и себе:

– Маслаков, Маслаков. Что это ты так на него бросаешься?

– Да уж больно здоровый он гад, Кириллыч. И скользкий, не ухватишь!

– Денис.

– Что – «Денис»!? Тебе… Знаешь, что он тут вытворяет? Врагов народа разоблачает! Без роздыху… Су… Бл… Твою… Ну, в общем, – Шульгин яростно почесался. – Я бы эту падлу своими руками, – он поднёс ладони к лицу и посмотрел на них со злостью. – Только коротки у меня рукито. Я понимаю, что ты от мамкиной титьки сам давно оторвался, просто предупреждаю. На всякий случай.

– Чувствуется, серьёзно он тебя допёк.

– Да всех он загребал, всех!

– Ясно, ясно, – Гурьев усмехнулся. – Ты писать умеешь?

– Чего?!

– Грамоту знаешь, спрашиваю?!

– Ну?!

– Ну и написал бы, куда следует. Клин клином, как говорится.

Рука Шульгина замерла на полдороги к рюмке. Он уставился на Гурьева:

– Ты чё, Кириллыч? Грёбнулся, что ли? Ты за кого меня держишьто?

– Ты волну не поднимай, боцман, ты лучше пей.

– Нееет, ты погоди, погоди!

– Да нечего мне годить, Денис, – Гурьева улыбнулся и прищурился. – Как хныкать, так вы тут как тут, пожалуйста. А как сделать чтонибудь, так в кусты? Потому всякие подонки уселись вам на шею и ножки свесили.

Шульгин крякнул и опустил голову. Гурьев молчал, наблюдая. Наконец Денис поднял лицо и хмуро посмотрел ему в глаза:

– Нехорошо говоришь, Кириллыч. Неправильно. Доброе дело надо чистыми руками делать!

– А если чистыми не получается?

– Вешайся, – убеждённо сказал Шульгин, схватил рюмку в кулак и одним махом влил в себя её содержимое. Громко поставив рюмку на стол, снова глянул на Гурьева: – А проверять меня вот так не надо, Кириллыч. Я те не мальчонка с грязным пузом. Проверяльщик ещё туда же… сопляк! Извини, конечно.

– Крут ты, Денис Андреич, – Гурьев усмехнулся и поднял свою рюмку, – но я не в обиде. Давай ещё разок вздрогнем. За добрые дела чистыми руками.

– Годится, – оттаивая, буркнул Шульгин.

Они выпили. Гурьев почувствовал, что Шульгин не опьянел, а както отмяк чутьчуть. Гурьев знал об этом чувстве – когда мир вдруг кажется добрее, вовсе не будучи таковым, умел его видеть, хотя сам не испытывал: на него спиртное не действовало вообще никак – в принципе. Мог пить его, как воду, и, по необходимости, изображать – натурально, как всё изображал, бутафоря – любую степень опьянения. Он разлил по рюмкам остатки коньяка:

– Давай, боцман, коечто проясним. Вопервых, ты меня по всем статьям устраиваешь, кроме одной: терпения у тебя – ни на грош, поэтому не обессудь – буду тебя воспитывать. Вовторых, мне не до Маслакова. Пока.

– Он и твой теперь, не думай.

– Пускай, – легко согласился Гурьев. – Но это совершенно не значит, что я буду с ним воевать. Я хочу, чтобы вы с ним сами воевали. А моё дело – оперативное и стратегическое прикрытие. И я очень хочу, чтобы ты одну важную вещь себе уяснил, Денис: я могу справиться с Маслаковым. Но я не буду этого делать. Это должны будете сделать вы. Сами. Ну, а если он мне начнёт мешать работать – разберёмся, боцман, не дрейфь.

– Что значит – «тебе мешать», «разберёмся»? Как это, интересно, ты собираешься с ним… разобраться? Он же член бюро горкома! А нам как прикажешь с ним воевать?!

– Жил такой еврейский царь очень давно, Соломон, может, слышал? Так он говорил, что неприятности надо переживать по мере их поступления. Чем мы и станем заниматься. Не возражаешь?

– Ну, добре, – Шульгин потряс головой. – Я, конечно, разгрызу со временем твои загадки, Кириллыч…

– Не сомневаюсь, – усмехнулся Гурьев. – А пока ты не приступил к этому захватывающему дух процессу, расскажи мне оперативную обстановочку, как ты её себе представляешь.

– Так ты лучше спрашивай, Кириллыч.

– Да? Хорошо. Давай тогда с Дарьи начнём.

– Всё ж таки… Ох, Кириллыч!

– Допёк ты меня своими инсинуациями, Денис, – нахмурился Гурьев.

– Чем?!

– Ничем. Любовь у меня с другой, а спать я стану с третьей, пятой и десятой. И с двадцатой. Так, что у тебя в глазах полное северное сияние наступит. Понял?

– Ну.

– А Дарья – алмаз, какой тут у вас непонятным совершенно мне образом произрос, и заниматься я с ней стану очень понастоящему. Пока бриллиант не получится. А там будет видно, как прорежется, так прорежется. Уж всякой шпане и соплякам она точно не достанется, это я тебе обещаю.

– Это она и без тебя сможет, – пренебрежительно махнул рукой Шульгин. – Я хоть и малограмотный, а не дурак. Ты это… Вполне! Да и понимаю, чем она тебе глянулась. Девка характерная, яркая, соплякам не чета и не ровня.

Кажется, не ошибся я в тебе, боцман, с радостным удивлением подумал Гурьев. И приподнял брови:

– Не ровня, говоришь? А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.

Шульгин смотрел на него недоумённо. Да ведь не может он ничего знать, подумал Гурьев. Если кто и знает чтото, так уж не он наверняка. Ой, моряк, что ж ты так долго плаваешьто. Ну, доберусь я до тебя, так тряхну – не обрадуешься.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю