Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 91 страниц)

Подойдя к крыльцу, Гурьев остановился. Несколько секунд спустя на ступеньки вышел старик с гладко выбритым лицом и традиционной причёской самурая, облачённый в простое тёмное кимоно. Гурьев поклонился, назвался и протянул хозяину медальон Мишимы. Тот взял его, мельком взглянул, словно бы и не нуждался ни в каких верительных грамотах, и вернул медальон Гурьеву:

– Где ты был так долго? – проворчал Накадзима. – Яситосан видел тебя в Маньчжоу ещё прошлой весной.

Это ворчание тоже было проверкой. Сэнсэй не разговаривает с чужаком. Даже если этот чужак какоето время отирался вокруг его любимого ученика.

– Простите, Хироёсисама, – Гурьев поклонился, постаравшись сохранить как можно более бесстрастное выражение на лице. – Я не мог прийти раньше. А, главное, я вовсе не был уверен, что это так уж необходимо.

– Ох, уж эти женщины, – Накадзима покачал головой. – Тебе придётся научиться любить, не привязываясь так сильно.

– А такое возможно? – Гурьев усмехнулся.

– Ты очень много двигаешь физиономией, – проговорил Накадзима так, чтобы Гурьев вполне ощутил его явное недовольство. – На ней можно прочесть всё, что ты испытал и что чувствуешь. Как у обезьяны. Ты что, обезьяна? Впрочем, это беда всех белых. У вас мышцы расположены иначе, чем у нас. Никогда вам не научиться владеть собой так, как мы. Но учиться всё равно необходимо. Что с твоими руками?

– Японцы – поразительно задиристые люди, Хироёсисама.

– Так вот что тебя так задержало, – Накадзима повернул голову кудато в сторону: – Приготовьте для него фуро. ^[163]– И снова посмотрел на Гурьева: – Познакомь меня с мечом, что пришёл с тобой.

Гурьев протянул ему свой меч – ножнами вперёд. Накадзима взял оружие, обнажил клинок сначала на четверть, как полагалось по ритуалу, затем, произнеся положенные извинения и поклонившись Гурьеву, полностью достал меч из ножен. Долго, долго рассматривал узор на стали. Гурьев старался, как мог, ничем не выдать своего торжества.

– Великий мастер железа учил тебя, – задумчиво проговорил Накадзима. – Такой мастер мог бы стать богатым, очень богатым в Нихон. Он знал, кто ты?

– Нет. Это понимание находится вне круга его обычных понятий, и потому вряд ли доступно ему в полной мере. Я не хотел умножать его тревог.

– Правильно, – кивнул Накадзима. – Ты не так уж и безнадёжен, судя по всему. Завтра посмотришь на кузницу. Скажешь, если тебе нужны будут какието инструменты. Надеюсь, ты ничего не забыл?

– Я никогда ничего не забываю, – Гурьев наклонил голову к левому плечу.

– Мальчишка, – вздохнул Накадзима. – Если бы ты не был варваром, я выгнал бы тебя прочь. Но ты варвар и тебя учил Нисиро. Иди в дом, тебе покажут, где ты будешь жить. Меч останется пока у меня. Я должен ещё расспросить его о многом. С тобой мы поговорим позже. Иди.

Осмотром кузницы Гурьев остался вполне удовлетворён. Горн и наковальни были непривычны, но функциональны. Он прикинул, как снабдить горн горячим дутьём, и немного усовершенствовать меха, – большего ему пока не требовалось. Вот только света маловато. Поколебавшись, он сказал об этом Накадзиме. Сэнсэй кивнул, и через короткое время младшие ученики принесли дюжину фонарей.

– Приготовься. Сделай мне меч. Твой клинок не похож на другие, но он неплох. Для белого мальчишкиварвара он даже слишком хорош. Приступай.

– Вам нужен такой же, Хироёсисама? – поклонился Гурьев.

– Такой же? – Накадзима поджал губы, но в глазах его промелькнуло веселье. – Ты разве не знаешь, что даже величайший мастер не в состоянии сделать меч, который будет точной копией уже сделанного?

– Это вопрос технологии, Хироёсисама, – снова поклонился Гурьев. – Мне интересно делать то, что не получается у других.

– Работай правильно, дерзкий мальчишка. Это главное, – и Накадзима вышел из кузницы.

Он возился с заданием Накадзимы больше месяца. И железо было другим, и дерево, и вода… Мальчишки, закончив занятия в додзё, ^[164]облепляли кузницу, пока старшие не разгоняли их. Чтобы самим занять их место. Всем было страшно любопытно, как этот белый дьявол управится с заказом. Здесь вообще никогда не бывали иностранцы, а уж о таких, что знакомы с Бусидо и разговаривают с сацумским акцентом, не слыхивали и вовсе.

Наконец, меч был готов, и полировка закончена. Ножны Гурьев сделал простые, деревянные, покрыв их обыкновенным чёрным лаком. Накадзима взял меч, попробовал баланс, остроту клинка. И кивнул:

– Ладно. Можешь оставаться. Завтра утром приступишь к занятиям.

– Благодарю вас, Хироёсиосэнсэй, – Гурьев поклонился в ответ на поклон старого буси и улыбнулся, думая, что Накадзима не знает об этой улыбке.

Только на следующее утро до Гурьева дошло, насколько серьёзно относится к нему Накадзима. Он ждал, что его прогонят по всем кругам, через спарринги со старшими учениками и помощниками, и только потом, месяцев через пятьшесть, Хироёсиосэнсэй соизволит допустить его до себя. Что ж, удивление было уделом не одного лишь Гурьева. Накадзима сам вышел к нему. И додзё замер.

Никогда раньше не доводилось Гурьеву видеть такой грации движений уходов от атак. Мисима был ветром, но Гурьев почти догнал его. А сейчас… Накадзима, казалось, плыл по воздуху, и Гурьеву чудилось, что сэнсэй порхает, как бабочка. При каждом броске к нему он, начиная движение назад, уходил под разными углами в стороны по меняющимся траекториям, перепрыгивая с ноги на ногу, перемещая центр тяжести небольшого и потрясающе гибкого тела. Гурьеву так и не удалось коснуться Накадзимы. Да, подумал он. Долгий путь. Очень долгий.

Хоккайдо. Май 1930 г

Чем больших успехов в обучении достигал Гурьев, тем суровее становился Хироёсисэнсэй. Кроме самого Накадзимы, учителей у Гурьева было двое. Дзёдзюцу ^[165]преподавала ему ласковая, всегда улыбающаяся Мичико, для которой, впрочем, словно не существовало мышечного панциря, покрывавшего тело Гурьева, – если ей было нужно, он взлетал к потолку от её прикосновений. Потолки были низкие, но сути это не меняло. Вместе с родственником Накадзимы, Тагами, Гурьев оттачивал свои познания в каллиграфии, искусстве рисунка тушью и литературе. Под руководством Хироёсисэнсэя Гурьев постигал неисчислимое множество вещей, которыми должен владеть в совершенстве настоящий воин Пути. Это было не только Бусидо, как для младших учеников, и даже не столько Бусидо. Дао Великого Пути, вмещающего в себя всё, – умение пользоваться Силой, как называли воины Пути внутренние энергии организма, искусство лечить и учить. Не только боевые искусства. Они – инструмент, не больше, и никак не цель. Не могут быть целью. Слишком просто.

Проблема заключалась в другом. Гурьев не узнал ничего принципиально для себя нового. Всё, чему он учился сейчас, было лишь повторением, углублением, закреплением пройденного. Да, на другом уровне, куда более высоком, чем прежде. Таком высоком, какой раньше он с трудом был способен вообразить. Но это не могло, не должно было являться причиной его присутствия здесь. Должно быть чтото другое. Что?! Это интересовало, – или, точнее сказать, тревожило – его больше всего. Здесь и сейчас – это.

Нет, он ничего не забыл. Просто отложил, отодвинул от себя. Так было нужно. И теперь он это тоже умел.

Хоккайдо. Май 1931 г

По прошествии первого года занятий у Гурьева появилось немного свободы. Но и это «немного» было гораздо больше, чем у остальных учеников Накадзимы. О причинах такого отношения он раздумывал не слишком часто. Все, в том числе и он сам, понимали, что Накадзима занимается с ним совершенно поособому. Ни с кем из учеников – и не только учеников, но и младших наставников – не проводил Хироёсисэнсэй столько времени, сколько с Гурьевым. Гурьева же это устраивало, как нельзя больше.

Свобода. Гурьев просто уходил в горы и подолгу оставался там, один на один с природой – воздухом, водой, деревьями, чудом удерживающих свои тела корнями на скалах. Здесь всё было другим, иным, чем дома, но ничего похожего на ностальгию он не ощущал. Он многое увидел и понял, отодвинувшись, обретя настоящее расстояние – и во времени, и в пространстве. Это было необходимо. Иначе – для чего он здесь?

С одной из таких вылазок Гурьев вернулся, неся за пазухой крошечный комочек серого пуха. Птенец свалился ему прямо в руки. Гурьев пытался отыскать гнездо, ползая по камням, но до темноты оставалось слишком мало времени – пора было обратно в замок, болтаться по горам во тьме Гурьеву не хотелось, тем более что узенький серп новой луны не обещал хорошего освещения. Птенец жалобно покачивал огромной головой с жёлтым клювом и закрытыми глазами и еле слышно попискивал.

– Эх ты, пичуга, – Гурьев вздохнул. – Ладно. Поехали. Вот сэнсэй обрадуется.

Накадзима, однако, не возразил. Гурьев придумал, как согревать птенца, и кормил его фаршем из мяса всякой мелкой живности, которая попадалась в силки, в изобилии расставленные в округе. И назвал маленького беркута Ранкаром.

Через два месяца Накадзима, увидев результат усилий Гурьева, покачал головой:

– Хочешь сделать из него ловчую птицу? Эта порода орлов своенравна. А ты – всётаки странный мальчишка. Чего ты пытаешься добиться?

– Пусть выживет и научится добывать себе пищу. Я не верю в случайности, сэнсэй. Раз он оказался там и тогда, где и я – значит, мы нужны друг другу.

– Вряд ли он выживет на свободе, – с сомнением проговорил Накадзима. – Он ходит за тобой, как цыплёнок.

– Посмотрим, – упрямо наклонил голову Гурьев.

Хоккайдо. Август 1931 г

Стояла великая сушь и жара. Грозы ходили по кругу над замком и селением, так и не решаясь пролиться на них дождём.

– Ну, что, цыплёнок, – Гурьев посмотрел на беркута и подмигнул. – Пора подниматься в небо. Что скажешь?

Беркут смотрел на него коричневым глазом – очень внимательно. И молчал.

– Вперёд, – Гурьев легко поднялся.

Гурьев представлял себе, что учить орла летать – задачка не из разряда плёвых. Но такого… Вот каким способом следует развивать в душе воина терпение и целеустремлённость, подумал Гурьев. Выдавать каждому по двухмесячному орлу – и с Богом. Он посмотрел на небо:

– Пора домой, цыплёнок. Ты наверняка проголодался. Завтра продолжим.

Беркут вдруг встопорщил разом все перья, став похожим на коричневый шар с клювом, и издал пронзительный возглас. Гурьев стремительно обернулся, меч скользнул в ладонь, – и замер. В двух саженях от него висела, чуть слышно потрескивая, шаровая молния. Огромная, как гимназический глобус. Гурьев никогда не слышал, чтобы шаровые молнии встречались таких размеров. Если она взорвётся, подумал Гурьев, нам конец. Мы станем паром. Облачком молекул.

– Не шевелись, цыпа, – проговорил он одними губами. Порусски. – Ради Бога, только не шевелись.

И вслед за вспышкой тысячи солнц наступила темнота.

* * *

Гурьев пришел в себя и некоторое время лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Удивило его то, что никакой боли или слабости он не чувствовал. Наоборот – странная лёгкость во всём теле и невероятная ясность мысли. Чутьчуть приоткрыв веки, он увидел сидящую у его ложа Мичико. Лицо девушки показалось Гурьеву встревоженным.

– Здравствуй, Мичикотян, – Гурьев улыбнулся и открыл глаза. – Давно я тут?

Девушка вдруг отпрянула, прижав ладонь к губам, и в её зрачках плеснулся страх, смешанный со странным благоговением, которого Гурьев прежде не замечал. Чтото с моим лицом, подумал он. Его не испугали возможные ожоги, да он и почувствовал бы. Наверное. И существовало на свете не так уж много вещей, способных напугать Мичико, выросшую в семье Накадзимы. Что же со мной, недоумённо приподнял брови Гурьев.

– Глаза, – проговорила Мичико, и слеза прочертила дорожку по бархатной коже её щеки. – О, милосердная Каннон. ^[166]Твои глаза.

Мичико вдруг стремительно поднялась и опрометью выскочила из комнаты. Минуту спустя вошёл Накадзима. Увидев учителя, Гурьев попытался встать, но Накадзима окриком заставил его оставаться в прежней позе. И, шагнув к Гурьеву, заглянул ему в глаза. И вздрогнул.

Этого не может быть, подумал Гурьев. Сэнсэй? Что же такое вы увидели в моих глазах, сэнсэй, подумал Гурьев. И повторил свой вопрос вслух.

– Не знаю, – в голосе Накадзимы звучало нечто, похожее на удивление или даже растерянность. И это тоже было совершенно невероятно, ещё более, чем всё остальное. – Взгляни сам.

Гурьев заглянул в старинное бронзовое зеркало, поданное Накадзимой, – и ничего не увидел. Лицо как лицо. Глаза как глаза. Кажется, чуть светлее обычного. Светлее?

– Да, – кивнул Накадзима. – Они не были такого цвета. И в них никогда не было такого света, мой мальчик. Что это было? Молния?

– Да. Только не совсем обычная. Шаровая.

– Я знаю о таком. Но никогда не видел.

– Я тоже предпочёл бы не видеть. А где беркут?

– Птица в кузнице. У него тоже произошло чтото с глазами.

– Вот как.

– Что ты чувствуешь, мальчик?

– Ничего… Особенного. Простите, сэнсэй. Я пришёл сам?

– Нет. Твой орёл прилетел сюда, вломился в додзё и начал вопить так, что мы поняли – чтото случилось. А потом он привёл нас к тебе. Ты был без памяти две ночи и день.

– Значит, я всётаки научил его летать, – Гурьев улыбнулся. – А мой меч?

– Извини, пожалуйста. Твоего меча больше нет, – покачал головой Накадзима. – Вот то, что от него осталось.

Гурьев долго рассматривал оплавленный штырь длиной чуть более пяди, торчащий из обугленной деревяшки с намертво прикипевшими к ней остатками акульей шкуры. Потом посмотрел на свою руку. Кожа на ладони была розовой и чистой, как у младенца.

– Ничего не понимаю, – задумчиво пробормотал он порусски.

– Что?

– Нетнет, сэнсэй, – спохватился Гурьев. – Ничего. Я просто не понимаю.

– Никто не понимает, – кивнул Накадзима. – Я тоже. Ты можешь встать?

– Не только могу. Сейчас встану, – Гурьев поднялся, встряхнулся, передёрнул плечами. – А ещё я голоден, как дракон с острова Комодо.

Если бы его спросили сейчас, с какой стати он вспомнил про гигантских ящериц, весть об открытии которых облетела все географические журналы лет пять назад, Гурьев не нашёлся бы с ответом. Ему показалось, что Накадзима хочет спросить его, что это за драконы такие. Нет, конечно. Не может быть. Это ему только показалось.

Ухватив по дороге пару рисовых лепёшек, Гурьев потрусил в кузницу. Войдя внутрь, он не сразу увидел орла. Беркут приподнял крылья, издал своё радостное «кьяккьяк» и неуклюже скакнул к нему. Всётаки земля – не его стихия, подумал Гурьев. А когда увидел глаза беркута, удивился так, что на секунду прекратил жевать.

Орёл смотрел на него снизу вверх, и глаза его были светлоянтарного цвета, такой глубины и насыщенности, что от восторга захватывало дух. А ещё ему показалось, что взгляд этот был… осмысленным. Человечьим.

– Ах ты, цыплёнок, – проворчал Гурьев, присаживаясь на корточки. – Надеюсь, тебя не забыли покормить.

Затем произошло то, чему Гурьев даже названия не смог подобрать. Ни в тот миг, ни позже. Он вдруг увидел себя. Глазами беркута. И картинки, промелькнувшие в его, Гурьева, мозгу, сложились в слова.

«Я сыт. Люди дали еду. Много. Ты. Хорошо».

Беркут смотрел на Гурьева своими потрясающими глазами, и в них была радость.

Гурьев сел на пятую точку и уставился на беркута. Этого не может быть, проскрипело в голове. Этого не может быть.

Прошло несколько минут, прежде чем Гурьеву удалось справиться с охватившим его чувством, похожим на панику. Нет, это не было паникой, конечно. Но, всётаки. Как, скажите на милость, должен чувствовать себя человек, который вдруг понял, что разговаривает с птицей?!? А птица понимает его. И разговаривает с ним.

– И что теперь? – тупо спросил Гурьев вслух.

«Мне хорошо. Ты рядом. Хорошо. Будем охотиться. Ты и я».

– Подождёшь, – сердито сказал Гурьев. – Может, скажешь, как тебя зовут?

«Зовут. Ты зовёшь. Я рядом».

– Никакого с тебя толку, – Гурьев взъерошил перья у беркута на спине. – Ну, что с тебя взять… Теперь тебе нужно новое имя. Когда Авраам вступил в союз со Всевышним, то Творец удлинил ему имя. Придётся и тебе удлинить. Раз ты к старому имени привык… Мы тоже добавим букву. Рранкар. Тебе нравится?

«Хорошо. Звать. Я рядом».

Он понимает, подумал Гурьев. Он меня понимает. Интересно, я только с ним могу вот так? Или… С другими – тоже? О, Господи. Вот же угораздило меня так попасться. Влипнуть.

Он решил пока ничего никому не рассказывать. Сославшись на головную боль, Гурьев отправился бродить по замку. Ему нужно было собраться с мыслями. И не только. Но это было не так уж легко, потому что беркут явно не желал от него отлипнуть. Так и ходили. Взад и вперёд. Разговаривали.

Хоккайдо. Август 1931 г

На первой же после своего странного приключения тренировке Гурьев понял, что может двигаться быстрее учителя. Он так удивился, что пропустил удар. Накадзима был слишком мудр и опытен, чтобы удивляться. Он встревожился:

– Что с тобой?

– Ничего, – Гурьев поклонился. – Я исправлюсь, сэнсэй.

– Ты здоров?

– Да, сэнсэй.

Когда Гурьев опрокинул Накадзиму на татами, шагнул назад и застыл в поклоне, сэнсэй поднялся не сразу. Остальные замерли, словно статуи, с ужасом и благоговением глядя на Гурьева.

– Можешь повторить это? – спросил Накадзима.

– Могу, сэнсэй.

И Гурьев повторил. Потом – ещё и ещё. И Накадзима остановил бой. Он понял.

Хоккайдо. Июль 1933 г

Гурьев научился управлять многими из своих новых свойств, – и мозга, и тела. Научился гасить огонь, полыхавший в глазах и вгонявших в панический ужас всех, кому довелось этот огонь увидеть. Странно, он сам попрежнему не замечал никаких перемен со своими глазами: как и в первый день после пробуждения из забытья, они казались ему лишь едва посветлевшими. Но это оказалось не единственным результатом. Небесное электричество непостижимым образом повлияло на энергетические токи в его теле. Все навыки работы с энергией и сознанием обрели совершенно иной, куда более глубокий смысл. Его собственное сознание раздвинулось и вобрало в себя так много, что этому уже не имело смысла удивляться. Нет, не совсем так. В мире нет ничего удивительного, так как в мире удивительно всё, и поэтому удивляться чемуто одному глупо. Это всё равно, что утратить картину мира как целого, а значит – стать беззащитным. Только наполняющее всё существо, спокойное удивление окружающим миром приносит наслаждение им, заставляет каждый миг ощущать его вкус подругому, приносит знание о нём.

Теперь он мог не только разговаривать с Рранкаром, но и пользоваться его органами чувств. Точно так же, как и органами чувств других животных с развитой центральной нервной системой. Гурьева не слишком интересовала физика этого процесса. Он понимал, что это както связано с жизненной силой и излучениями мозга, не регистрируемыми никакими известными сегодняшней науке приборами. Главным было то, что он это умел.

Его тело, повинуясь сознанию, легко входило в боевой режим. Движения сделались – даже в спокойном, обычном состоянии – текучими, словно ртуть. В боевом же режиме его реакции и движения ускорялись неимоверно, так, что даже Накадзима не мог вступить с ним в бой на равных. Гурьев научился не только читать, в общемто, простейшие моторики человеческих лиц и тел, но и самые малейшие, неуловимые мало– или нетренированным глазом движения, которые открывают самые сокровенные мысли и стремления. Его собственные органы чувств обрели такую степень глубины восприятия, о которой ему прежде не доводилось даже мечтать. И прошло немало времени, прежде чем он научился их правильной «калибровке», чтобы запахи или интенсивность света не доводили его мозг до исступления. Многое из того, чему учил его Мишима и что Гурьев запоминал лишь механически, обрело смысл, звук и цвет. Знание – это лишь информация, которую забывают, не могут и не умеют использовать полноценно. Осознание – это знание, которое растворилось внутри, стало частью сознания. Осознание – это знание, впитанное и встроенное настолько, что позволяет применять его не только по прямому назначению, но и в совершенно, казалось бы, независимых, не граничащих с этим знанием областях. Осознать – значит овладеть. Гурьев – овладел.

Он узнал, что это значит, – жить каждый день, зная о том, что никогда не сможешь никому рассказать. Всего рассказать. Всего?! Хаха. Всего. Почти ничего. Почти ничего – это, на самом деле, просто ничего. Потому что… А нужно было научиться снова улыбаться и делать вид, что всё как прежде. Хотя теперь уже ничего не будет, как прежде, думал Гурьев. Ничего и никогда. Никогда не говори – «никогда».

Нет, он не перестал учиться и работать над своими способностями. Напротив, он понял, как ещё далёк от истинного могущества. Один лишь вопрос занимал Гурьева. Для чего ему такое могущество и не будет ли поздно?

* * *

– Я думаю, пора, – проговорил Накадзима.

Три года назад Гурьев непременно выпалил бы вопрос. Но он стал другим за это время. И потому промолчал, будто слова Накадзимы были обращены вовсе не к нему.

– Иди за мной.

Вслед за Накадзимой он вошёл в комнату для молитв. Накадзима сел и указал Гурьеву место напротив себя. И заговорил, глядя на Гурьева немигающим взглядом чёрных, как агатовые кабошоны, глаз:

– Ты не можешь не знать, почему всё это время я ни разу не похвалил тебя. Ты нуждаешься в похвалах меньше, чем ктолибо из моих учеников, потому что ты – лучший. Вероятно, предание всё же правдиво. – И, убедившись, что Гурьев даже и не думает его переспрашивать, кивнул. – Великий Идзуми Оютиро основал Начало Пути не потому, что увидел его во сне, как рассказывают простым ученикам, Гуросан. Не Будда Амида и не Аматерасу Оомиками поведали Оютироосэнсэю о Пути. Путь сам пришёл к Оютироосэнсэю. Пришёл точно так, как пришёл к тебе, Гуросан. Так – и иначе. Ты и есть тот самый Воин – Хранитель Пути, Страж Равновесия, о котором говорил в завещании мастер Идзуми.

– Разве это я? – Гурьев медленно вдохнул. – Это молния.

– Да. Но это случилось с тобой. Не ты ли сам говорил мне, что случайностей не бывает?

После долгого молчания Гурьев спросил:

– Что я должен делать, сэнсэй?

– Я больше не сэнсэй, Гуросан. Ты сам принимаешь решения. Я не могу научить тебя тому, чего не знаю. Тебе предстоит узнать ещё многое, но без меня. Ты ещё молод. Ты научишься учиться у мира. Всему, что считаешь нужным и правильным. А сейчас – я выполню волю учителя Идзуми.

Накадзима поднялся, подошёл к алтарю и надавил на какойто рычаг, спрятанный под материей. Платформа со статуей бодхисатвы плавно отъехала в сторону. Накадзима наклонился, достал из алтаря большую шкатулку и, поставив её перед Гурьевым, распахнул крышку.

– Из этого железа родится твой меч, Гуросан. И когда он родится, вы вместе вернётесь в мир, который нуждается в Равновесии. В тебе и в нём. В вас обоих.

Гурьев пододвинул шкатулку к себе и заглянул внутрь. То, что он увидел там, походило больше всего на сильно вытянутую огромную каплю. Оплавленный камень.

– Это железо прилетело с небес. Я вижу по твоему лицу, что ты догадался.

– Да, – подтвердил Гурьев, не удивившись. – Придётся поработать над ним.

– Никто не торопит тебя, Гуросан. Оружие воина не терпит суеты. Всё готово для очищения. Можешь начинать.

Первые опыты с небесным железом были не слишком удачными. Оно не хотело даже раскаляться как следует и совершенно не поддавалось молоту. Гурьев знал, что в металлических метеоритах обычно довольно много никеля, но в этом – никеля не было практически вовсе: Гурьев определил это с помощью реактивов, заказанных и доставленных весьма быстро. Для почти химически чистого железа это было довольно странное поведение. Накадзима, судя по всему, переживал куда больше Гурьева, который, казалось, не замечал ни беспокойства старого буси, ни того, что весь замок ходил на цыпочках, боясь дышать. Гурьев решил, что ковать такое железо нужно относительно холодным, хотя сначала хотел его переплавить. Но соорудить нужную печь здесь, в замке, было просто непосильной технической задачей, и он отказался от этой затеи. Прошло, однако, немало времени, прежде чем он смог довести заготовку до нужной кондиции. С этого момента начался отсчёт.

Меч родился через восемь недель и три дня. Гурьев задумал его давно – ещё тогда, когда понял, что обе его руки владеют мечом одинаково хорошо. И теперь – отличное время и место воплотить это в жизнь. Здесь и сейчас.

Это будет, решил он, ширасайя. Когда клинок находится в ножнах, рукоять плотно примыкает к ним – так, что стык малозаметен и предмет можно и в самом деле принять за посох, за трость. Два клинка, смыкающихся точно посередине, прямых и обоюдоострых. Из этого же металла он изготовил нечто вроде пружины, которая при освобождении фиксатора должна была слегка расталкивать рукояти, чтобы облегчить и ускорить боевой хват. Он даже успел поэкспериментировать немного с чемто вроде прототипа ноженрукоятей, о материале которых пока предметно не задумывался.

Клинки получились. В хамоне с таким составом металла не было никакой необходимости – структура метеорита была слоистой, как настоящий булат. Всё, читанное Гурьевым прежде о найденных на земле метеоритах, нимало не походило на эту «заготовку», однако ломать голову над тем, откуда взялось такое небывалое чудо и возможно ли оно вообще, ему не хотелось. Надо было работать, а не рефлексировать.

Форму сечения клинка определила ковка – классическая «чечевица», трудно придумать чтонибудь совершеннее того, что создавалось и шлифовалось столетиями. И двойной неглубокий дол в грани перехода, с обеих сторон. Точно такой – двойной – меч, что едва ли не снился ему всё это время.

Когда Накадзима увидел результат его работы, он, забыв о всяком самообладании, изменился в лице:

– Вот как.

– Да. Городскому воину нужен меч, который всегда будет с ним.

– Ты прав, Гуросан. Значит, и это пророчество исполнилось.

– Что ещё? – Гурьев подавил готовый вырваться вздох.

– Подожди.

Накадзима ушёл и вернулся со свёртком из тёмнокрасного шёлка.

– В пророчестве сказано, что материал для рукояти я должен принести только в том случае, если увижу клинок, не похожий ни на что. То, что я увидел, и в самом деле ни на что не похоже. Возьми это, Гуросан.

– Что это? – Гурьев развернул материю. – Это… дерево?

– Нет. Это Гребень Дракона.

– Вот как, – на этот раз вздохнул Гурьев.

Он дотронулся до странного, коричневого, как морёный дуб, вещества. Оно было тёплым. Действительно, похоже на кость, подумал Гурьев. Но вот странно, – почему тёплая? И почему такая лёгкая? Когда углерод в окаменевших костях замещается кремнием, они становятся тяжёлыми и холодными, как настоящие камни. Что произошло здесь? Похоже, я никогда этого не узнаю. А рукояти из него будут шедевром. Если я смогу. Даже страшно браться. Какая фактура. Не может быть.

Мечи – меч – ширасайя – в сложенном и спокойном виде был похож на массивную трость, разве что чуть шире обычной и овальной в сечении, а не круглой. Место, где ножнырукояти смыкались, можно было разглядеть лишь при помощи лупы. Хитрый замок не позволил бы чужаку освободить клинки. В рукоятях спрятались эластичные петли из витого тонкого шнура, позволявшие в случае необходимости носить ширасайя скрыто – например, подмышкой. Да, подумал Гурьев, доводя своё детище до последней готовности. С таким произведением не стыдно и в Париж заявиться.

– Как ты назовёшь его? – Накадзима с поклоном вернул ему меч.

– Близнецы, – повинуясь какомуто странному наитию, медленно проговорил Гурьев. – Близнецы, верные спутники воина в Пути.

Потом они – Гурьев и Близнецы – притирались друг к другу. Это тоже заняло немало времени. В руках Гурьева мечи были не просто клинками, и даже не просто отличными клинками. И не только мечем самурая, который, как известно, есть душа воина. Близнецы ещё не пробовали человеческой крови – в том, что попробуют, сомнений, к сожалению, у Гурьева не было – но всё остальное… Неплохо у меня получилось, со странной смесью иронии и восхищения думал Гурьев, разглядывая сделанные Близнецами ровные срезы стекла или пучка железных прутьев. Это не заточка, заточка тут ни при чём. Сила ведёт мечем, и Сила наносит удар, от которого нет спасения. Главное – не мешать. Следовать за мечем – мечами, и они сами, лишь слегка направляемые мышцами, сделают всё правильно.

Пора было двигаться в Путь. В конце концов, жить – значит двигаться. А ведь я, подумал Гурьев, ещё ничего так понастоящему и не решил.

Гурьев не спешил покидать замок. Не торопясь, он готовился к отъезду, запасался тем, что ни за что и нигде не купишь и за очень большие деньги – золотые и серебряные акупунктурные иглы, например. И массу всего разного прочего.

Его провожала вся деревня. Гурьев за годы своего ученичества завоевал немало симпатий – в том числе искусством лечебного массажа и умением ставить иглы. Все давно забыли, что он белый и варвар. К нему приходили даже из других селений округи, – пошёл слух, что у него «лёгкая рука». Накадзиме пришлось даже отваживать особо настырных, иначе Гурьеву не дали бы заниматься. До свидания, Хоккайдо, подумал Гурьев. Мне захочется сюда непременно вернуться.

Он уже собирался вскочить в седло, когда Накадзима вдруг поманил его к себе. Гурьев подошёл.

– Да, сэнсэй.

– Возьми это, – Накадзима протянул ему кисет. Гурьев, принимая мешочек, ощутил внутри острые грани кристаллов.

– Правильно, – кивнул Накадзима в ответ на его невысказанный вопрос. – В том мире, куда ты уходишь, полно несчастных, с радостью отдающих за горстку сверкающих камешков не только собственную душу, но и души других людей. Используй это правильно.

– Учитель!

– Используй это правильно, – Накадзима улыбнулся. – Там и тогда, когда это будет необходимо. Ты теперь сумеешь почувствовать такое.

– Как мне благодарить вас, учитель?

– Не упусти удачу, мой мальчик. Путь начался.

И Накадзима замер в глубоком поклоне.

Лондон, клуб «White’s». Май 1934 г

– И что же? – один из внимавших повествованию Ротшильда, статный пожилой мужчина с аккуратно подбритыми усиками и жёсткими вертикальными складками у губ, небрежно поставил стакан на услужливо протянутый лакеем поднос. – Вы так его и не нашли?

– Проклятая птица как сквозь землю провалилась, – кивнул Виктор, сбрасывая карты. – Признаться, я до сих пор нахожусь в недоумении по этому поводу. Мало того, что беркут – редкий гость в нашей местности, да ещё и такой великолепный экземпляр! При мысли о том, что подранка забил палкой до смерти какой нибудь арендатор, мне становится не по себе. Одно дело – погибнуть в честном поединке с охотником, и совсем другое…

Так вот что называют «честным поединком» настоящие британские джентльмены, подумал Гурьев, сдерживая усмешку и покидая кабинет. Интересно, как ты запоёшь, когда на своей шкуре испробуешь такой вот «честный поединок»?