Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 91 страниц)

– Мне пора, – вкрадчиво улыбнулся Гурьев. И вдруг нахмурился: – Секундочку.

– Что?!

– Ресничка, Танечка. Сейчас.

Он взял обеими руками её лицо и большим пальцем провёл по её щеке, – так, что Татьяна вздрогнула и поплыла. Гурьев показал ей заранее приготовленную ресничку и просиял:

– Ну, вот. Безупречность вашей утренней свежести восстановлена. Увидимся, Танечка.

Он развернулся и, оставив Татьяну едва ли не в прострации, направился на следующий урок.

Сталиноморск. 8 сентября 1940

Гурьев вошёл во двор синагоги, где Арон, сидя со сторожем Мотлом на скамеечке перед крыльцом, мирно, как ни в чём не бывало, смолил самокрутку. Увидев Гурьева, Крупнер поднялся:

– Шолэм, реб Янкель. Пойдём в шул, погутарим.

Он пропустил Гурьева впереди себя в пустовавший в этот час дня шул, сел рядом с ним на скамейку, крепко взялся руками за спинку впереди стоящего ряда сидений:

– Дело такое. Ты мне приглянулся, Янкеле. Поэтому я тебя предупреждаю – не ходи к Ферзю. Он тебя на гнилой базар разведёт, а потом велит перо тебе воткнуть. Ты даже испугаться не успеешь, сынок.

– Даа?! – радостно удивился Гурьев. – Вот прямо такие новости?

– Ты что, не понял?! – рявкнул Арон.

– Ты на меня не шуми, дядя Арон, – улыбнулся Гурьев. – Незачем. Я тебя понимаю, и тревогу твою понимаю. Только не нужно.

– Ты кто такой? – тихо спросил Арон. – Всётаки мусор ты, да? Нет, нет, ты не мусор. Мусоров таких… не бывает. Кто? Что за масть у тебя?! Что ж ты делаешь тут у нас, Янкеле?

– Я не мусор, дядя Арон. Конечно, не мусор. Даже не знаю, как тебе объяснить. Давай так. Не буду ничего объяснять. Это и будет самое лучшее объяснение. – Гурьев громко щёлкнул пальцами, едва заметно растянул губы в улыбке. – А то, что Ферзь выдал лицензию на моё убийство, мне страшно нравится. Потому что никому я ничего теперь не должен. Тебе – в первую очередь. Понимаешь, дядя Арон?

– Ты дурак, что ли?! – снова взревел Крупнер. – Я тебе человеческим языком говорю – не ходи к нему, попишут тебя, как кору берёзовую! Думаешь, вымахал в сажень, так море тебе по колено?! Он девку велел на хор поставить! Блядь портовую из неё сделать велел, а ты помешал! Ты думаешь, тебе это он так спишет?!

Ага, так он нелюдь, подумал Гурьев, чувствуя, как поднимается в нём ясная, звенящая, весёлая злость. Люблю нелюдь. Нелюдь можно и нужно истреблять. Мочить. Ах, как хорошо.

– Ну, это он напрасно. Вот совершенно.

– Да ты…

– Ты что, дядя Арон, боишься?

– Мнето бояться нечего. Меня здесь никто не тронет. А вот тебя?!

– И меня не тронет.

– Да кто ты такой?!

– Смотри, дядя Арон, – вздохнул Гурьев.

Крупнеру показалось, что Гурьев вздрогнул. Едва заметно вздрогнул, словно изображение на простыне экрана, когда заедает лента в киноаппарате. Арон усмехнулся. То есть – хотел усмехнуться. И не смог. Хотел моргнуть – и тоже не смог. Хотел крикнуть, вскочить – ничего не вышло. Только глазами мог шевелить Арон Крупнер. Больше ничем.

Гурьев увидел, как кровь отлила у Арона от лица, как он побледнел – побледнел так жутко, как никогда, вероятно, прежде не бледнел в своей жизни, богатой всякими приключениями, в том числе и не слишком весёлыми. Он был из тех, кто никогда не бледнеет, а в минуту опасности краснеет от прилива крови к голове. Обычной опасности. Когда шанс, пусть крохотный, выкрутиться, обыграть костлявую, всётаки есть. Не то, что теперь. И Гурьев кивнул – понимающе.

Он спокойно, медленно – на виду – протянул руку и достал иглу из шеи Арона. Крупнер, почувствовав, что может шевелиться, задышал бурно, закашлялся, схватился обеими руками за горло… Гурьев показал ему иголку:

– Вот так, дядя Арон. А ты говоришь – попишут, попишут.

– Что… это?!

– Это, дядя Арон, называется – потаённое искусство отсроченной смерти, – чуть обозначил улыбку Гурьев. – Я таких фокусов много знаю. А показал тебе это я не затем, чтобы тебя напугать, а чтобы ты не вздумал, чего доброго, бежать меня спасать и вытаскивать. Я сам себя вытащу, дядя Арон, как Мюнхгаузен, – за волосы. Откуда хочешь.

Крупнер долго смотрел на Гурьева. Потом закрыл глаза, покачал головой:

– Что ж это за масть у тебя такая, Янкеле?! Я про такую масть ничего даже не слышал.

– Просто не было такой масти раньше, дядя Арон, – вздохнул Гурьев. – Ну, что мы всё про меня да про меня. А что, все так Ферзём довольны? И никто на его место не метит?

– Этого я не могу тебе сказать, Янкеле. Не знаю.

– Ты узнай, дядя Арон. Пожалуйста. И шепни мне. А я уж тебя отблагодарю.

– Добре, – опустил голову Крупнер. – Добре.

– Ты на меня не обиделся, дядя Арон? – осторожно спросил Гурьев.

Крупнер поднял на него взгляд:

– Нет. И за науку спасибо, Янкеле. Только ты помни – на всякую хитрую задницу шняга с винтом обязательно находится.

– Не под этим солнцем, дядя Арон, – яростно улыбнулся Гурьев. – Не под этим небом, не на этой земле.

– Ты учти, Янкеле. Эта гнида какието гешефты с чекой имеет. Не с легавкой. Не знаю, какие, даже люди его не знают. Он и блатарей наших ссучил, перетряс и перетасовал, как хотел. Это тебе не сявка левая, не баклан какой.

О, подумал Гурьев. Авторитетный товарищ. Ладно, попробую купить эту нежить. На некоторое время. А потом – отрежу лицо и кину портовым собакам. Да. Отличная мысль. Просто штучная мысль.

– А ты давно завязал же, дядя Арон.

– Так и что?! Я всё и всех знаю, и меня знают. Только воевать с Ферзём никто не впряжётся, Янкеле. И если ты лажанёшься…

– Не бывать такому, дядя Арон.

– Ладно, – Крупнер, видимо, решился. – В эту пятницу. В ресторане «Якорь», в десять. Он там часто бывает.

– Не поздно? – усмехнулся Гурьев. – Помоему, Ферзь не меня, а тебя разводит. Тянет время. Для чего?

– Смотри, – проворчал Крупнер. – Смотри, Янкеле!

– Не волнуйся, дядя Арон. Спасибо тебе. Увидимся.

Гурьев поднялся и направился к выходу. Крупнер смотрел ему вслед ещё долго после того, как дверь за ним закрылась. А потом сказал, – сам себе, но громко:

– Дай Бог. Дайто Бог, Янкеле, – увидимся.

Гурьев, выйдя из молельного зала, вдруг остановился и прищёлкнул пальцами – словно вспомнил чтото. И в два прыжка взлетел вверх по лестнице к раввину:

– Ребе? Вы позволите?

– Конечно, конечно, заходи, реб Янкель, – раввин привстал изза конторки. – Случилось что?

– Пока нет, слава Богу. У меня к вам ещё один кадровый вопрос.

– Да?

– Ктонибудь парикмахерским ремеслом у нас пробавляется?

– А как же.

– Составьте моему мастеру протекцию, реб Ицхок. Это женщина, но тот, кто возьмёт её на работу, не пожалеет. Обещаю.

Раввин посмотрел на него, покачал укоризненно головой, вздохнул:

– Жениться тебе надо, реб Янкель. Давай, сосватаем тебя. Вот Дина, Арона дочка, чем тебе не невеста?

– Я внимательно изучаю этот вопрос, ребе, – расплылся в улыбке Гурьев. – Но множить ряды несчастных женщин никак не входит в мои планы. Я жуткий негодяй, ребе. Но всётаки – не до такой степени.

– Нельзя перелюбить всех женщин, Янкеле, сынок. Ты сгоришь.

– Зато посвечу, ребе.

– Она, конечно же, не еврейка.

– Ну, вот ещё. Нет, разумеется. А разве благочинный, отец Дионисий – да будет благословенна память о праведнике – был евреем, ребе?

– Откуда ты знаешь, реб Янкель? – прокашлявшись, спросил раввин.

– Я многое знаю, реб Ицхок, – усмехнулся Гурьев. – Так как? Документы у неё в полнейшем порядке.

– Я похлопочу, реб Янкель. Завтра зайдёшь?

– Обещал – буду, ребе. До свидания.

* * *

Он направился в пустую школу, где дожидались Даша, Шульгин и оба мальчишки. Гурьев продолжал заниматься со всеми троими – попрежнему считал это необходимым. Он смотрел на них… Чем дальше, тем меньше нравится мне наш иезуитский план, товарищ Городецкий, думал он. Этих я заслоню. Натаскаю, научу. Других тоже, – немногих. Так мало их будет, Варяг. Не нравится мне всё это, Варяг, на самомто деле. Но другогото нет?! И возможно ли другое, вообще?

– Яков Кириллыч. А мы в поход пойдём?

– Я, кажется, обещал, – вскинул брови Гурьев. – Что за брожение в рядах?

– Ну… Это вот… С Дашкой.

– Если я сказал «да» – это значит «да», – не мигая, глядя мальчикам в глаза, тихо проговорил Гурьев. – Не «может быть». Не «смотря по обстоятельствам». Да – это да. А нет – это нет. Этим отличается мужчина от тряпки. Понятно?

– Понятно, Яков Кириллыч.

– Это радует, – только теперь Гурьев позволил себе улыбнуться. – Вперёд, бойцы.

Отпустив Степана и Федю, он отправился сопровождать Дашу – опять в компании Дениса. У калитки, отправив Дашу в дом, сказал Шульгину, глядя в сторону:

– За девочку головой отвечаешь. Вместе с Кошёлкиным. Понял?

– Понял. Ты чего?

– У меня дела, Денис.

– А куда… Ох. Виноват, командир.

– Помилован, – Гурьев потрепал Шульгина по руке направился к мотоциклу.

Сталиноморск. 9 сентября 1940

Гурьев к одиннадцати прибыл в школу, очень надеясь прожить сегодняшний день какнибудь без приключений. Потому что ему нужно было хотя бы час посидеть в полной тишине, сосредоточиться, как следует, и подумать, как жить дальше со всеми вновь открывшимися обстоятельствами. И мышцы размять. Но вместо физзарядки и последующей нирваны ему прямо в руки свалилась напуганная едва ли не до полной невменяемости и зарёванная Широкова.

– Яков Кириллыч! Яков Кириллыч!

– Нунуну, дорогуша. Не нужно плакать, нужно успокоиться и всё рассказать доброму волшебнику товарищу Гурьеву. Пойдёмка.

Так, незаметно перейдя на «ты», Гурьев увлёк Татьяну вниз, в шульгинскую каморку, уже чисто до стерильности прибранную и превращённую в школьный филиал «штаба». Денис вопросов не задавал и испарился мгновенно.

Чтото случилось, с беспокойством подумал Гурьев. С мужем что? Или с родственниками? В соответствии со сведениями из личного дела, у Татьяны имелся старший брат, какойто чиновник флотского наркомата, проживающий с женой и двумя детьми в Москве, и младшая сестрица Наденька, студентка третьего курса ИФЛИ. ^[84]Сейчас прокачаем, решил он.

Он, в общемто, хорошо понимал, что представляет собой Татьяна. Незлая, даже неглупая, но легкомысленная и не обременённая твёрдыми моральными устоями молодая, приятная, полная жизни симпатичная советская дамочка. В меру образованная, в меру воспитанная, жадная до удовольствий и приходящая в совершеннейший ужас каждый раз, когда за эти удовольствия приходится расплачиваться. Кокетка, вертихвостка и болтушка, она нужна была Гурьеву именно такой. Такая горячая и ласковая машинка для совокуплений. Очень, очень нужная ему вещь, на самом деле. Не столько для себя, сколько для целевого использования с умыслом и по прямому назначению. Как бы не сорвалось это всё, подумал Гурьев. Что ж ты так рыдаешьто, дорогуша? Неужели и впрямь чтонибудь случилось?

Он влил в стучащую зубками по краю стакана Танечку полбутылки неведомо как оказавшегося среди Денисовых запасов «Боржома», прежде чем добился более или менее внятного повествования. А добившись, вовсе не обрадовался. Вот совершенно.

Из рассказа Татьяны выяснилось, что брата вместе с женой забрали, детей отправили в детприёмник, а Наденька, вернувшись с дачи одного из своих сокурсников, где отмечался весёлый день рождения в компании не менее весёлых молодых людей, обнаружила опечатанную квартиру. Ни вещей, ни документов. Прослонявшись чуть ли не сутки на улице под дождём, промокнув, оголодав, замёрзнув и насмерть перепугавшись, Надя попала в больницу с тяжелейшим двусторонним воспалением лёгких. Где, как понял Гурьев, жить ей осталось… Мало осталось, подумал он.

– Как ты узнала? – Гурьеву, в общемто, даже не требовалось особенно притворяться удивлённым.

– Вооот…

Всхлипывая, Татьяна протянула ему серый тетрадный листок в косую линейку, исписанный дрожащим, совсем неженским почерком. Даже если учесть, что девочка больна и напугана, почерк всё равно занимательный, подумал Гурьев, мгновенно впитывая в себя текст. Не детский почерк и не дамский. И слог ничего. Как интересно. Далеко яблочко закатилось.

– Когда получила? – быстро спросил он.

– Ууутром…

Ох, да жива ли ещё, совсем расстроился Гурьев. Отёк – дело быстрое.

– Яков Кириллыч! Что мне делать?! Я знала, я знала… Господи, неужели Костя – враг?! Этого же просто не может быть! Ну да, он ездил в Италию, чтото с заказами для флота, он мне ещё весной рассказывал, неужели его там завербовали в шпионы?! Боже, Боже, какой ужас, какой ужас, что же мне делать?! Это ведь теперь придётся в анкетах всё писаааать…

Рот у Татьяны некрасиво распустился, она самым натуральным образом взвыла. Гурьев сморщился, будто лимон раскусил, прикрыл глаза и чуть наклонил голову. Ясно, на сестру и племянников наплевать тебе, поблядушечка ты моя сладенькая, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Главное, чтобы анкета была чистенькая. Ну, я тебе устрою. Он не больно, но довольно звонко и чувствительно съездил Широковой по щеке:

– А ну, замолчи, дура, – рыкнул Гурьев. – Враг, не враг, шпион, не шпион… Какая, к чёрту, разница?! Ты думаешь, брошку вот эту, – он ткнул пальцем в камею на высокой и соблазнительной Татьяниной груди, – твой хахальчекист на раскопках раздобыл? Нет, дорогуша. Во время обыска в карман прибрал. А потом перед тобой ухаря состроил. С уклоном в археологию. Сними, Таня. Нехорошо краденое носить.

Ему не стоило так её прессовать. Просто по поводу этой злосчастной камеи возникли у него ассоциации вполне личного свойства. И ему не нужно было, чтобы она помчалась с этим письмом в «контору» – каяться и отмежёвываться. Неважно, пользует её ктонибудь там или нет.

Такой поворот беседы произвёл должное воздействие на Татьяну. Она поперхнулась, побледнела и вытаращилась на Гурьева:

– Вы… Я… Як… Як…

– Уймись, сказал, – прошипел Гурьев и, взяв Татьяну за лицо, встряхнул хорошенько. – Марш домой сию секунду. И сиди, я скоро приду. Не вздумай ходить никуда. Муж где?

– А… В ко… В коо… в командироооввке…

Приезжает муж из командировки, и видит… Гурьев чуть заметно усмехнулся. Просто анекдот. Совершенно по заказу.

– Пошла.

– У… Урооооки…

– Марш домой, кому говорю!!!

Татьяна, подстёгнутая его рёвом, как кнутом, подпрыгнула и вылетела вон, получив напоследок от Гурьева здоровенный шлепок по аппетитной, чутьчуть рыхловатой – на его взыскательный вкус – корме. Через пару секунд дверь открылась, и появился недоумевающий Шульгин:

– Что случилосьто?

– Брата у Таньки взяли, в Москве, – вздохнул Гурьев, доставая папиросы, зажигалку и спокойно закуривая. – Ну, ничего. Всё както складывается.

– Складывается?! Ты… Ты офуел, что ли, Кириллыч?!

Гурьев посмотрел на Шульгина так, что Дениса прошиб холодный цыганский пот.

– У меня много дел, боцман, – тихо проговорил Гурьев, с силой выдыхая дым через ноздри. – Некоторые из них будут приводить тебя в полный щенячий восторг, а некоторые не будут нравиться. Коекакие совсем не будут. Вот совершенно. Но придётся терпеть, боцман. Понял?

Денис некоторое время смотрел на улыбающегося, как на рекламном плакате, Гурьева. Потом вздохнул:

– Чего не понять.

– Вот и хорошо, – кивнул Гурьев. – Денис. Пожалуйста. Ты мне нужен. Пожалуйста. Я не могу объяснять. Это просто невозможно. Просто поверь. Пожалуйста.

– Ладно, чего там, – оттаивая и гордясь доверием, улыбнулся своей невероятной детской улыбкой Шульгин. – Я ж за тебя беспокоюсьто! Звереешь!

– Что у Таньки с мужем за проблемы?

– Это не у неё с ним. Это у него с ней, – вздохнул Денис. – Да Васька, похоже, махнул рукой давно. Они друг друга стоят, скажу тебе, командир. А что?

– Ты продолжай, продолжай. А как же борец за соцнравственность товарищ Маслаков?

– У неё это. Ну, в общем…

– Денис. Ты слова позабыл? – улыбнулся Гурьев.

– Щас вспомню, – зловеще пообещал Шульгин. – Ты не лезь в это говно, Яшка. Это говно…

– Дальше.

– Коновалов её на фую вертит. Понял?! Не лезь!

– Старший лейтенант госбезопасности Коновалов Николай Власьевич, – улыбнулся опять Гурьев. – Восьмого года рождения, член ВКП (б) с тридцатого, в органах с тридцать восьмого, до этого на комсомольской и партийной работе. Партийных взысканий не имеет, морально устойчив. Женат, сын шести лет. Жена, Коновалова Таисья… А, неважно. Денис?

– Кириллыч, – потрясённо выдохнул Шульгин. – Заходи, кума, любуйся! Что ж ты за зверь такой?!

– Я разберусь. Сходи, пожалуйста, шепни нашей любимой Аннушке, что Танька заболела. Мне нужно пять минут подумать в полном одиночестве.

Денис кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел.

Думать Гурьев не собирался. Вместо этого он вытащил из сейфа чемоданчик с «Касаткой» и, не мешкая, вызвал Городецкого. К счастью, тот сразу ответил, и Гурьев коротко изложил проблему.

– Забери её, Варяг, если жива ещё. Очень мне почерк понравился.

– Что тебе далась какаято девчонка?!

– Секретарь. Каждый человек на вес золота. Если это наш человек.

– А если нет? Ладно. Я посмотрю. Твоё чутьё… Ладно. Жди звонка. Ещё чтонибудь?

– Да. Покопай на одного человечка. Рыжухин Николай Протасович, не числился ли такой типус в конторе гденибудь года до тридцать четвёртого. Это может быть и не настоящее имя, ты уж извини.

– Вот уж служба, так уж служба, – проворчал Городецкий. – У тебя всё в цвет?

– Да.

– А вот нет, – в голосе Городецкого прозвучало беспокойство. – Дальше.

– Атаман местный. Серьёзная фигура, Варяг. Без подготовки мне его не взять.

– Тааак… Выкладывай.

Когда Гурьев закончил, Городецкий тихо выругался:

– Ясно. А чего тебе с ним возиться? Возьми да сактируй его к едрене фене. Может, чистильщиков прислать?

– Нельзя, Варяг. Пока что – нельзя. Есть целый ряд процедурных нюансов.

– То есть?

– Нельзя, – с нажимом повторил Гурьев.

Городецкий некоторое время молчал, видимо, прислушиваясь, а когда заговорил, голос его звучал совершенно подругому:

– Что… Опять?!

– Я не знаю. Да или нет, я должен быть уверен.

– Нет. Ну, этого же просто не может быть.

– Я знаю, – Гурьев вздохнул. – Ты не подпрыгивай раньше времени, секретарь. Надо всё проверить, как следует. И если, как говорят в Одессе, «таки да», нужно быть готовым.

– К такому подготовишься… Ффу, – выдохнул в трубку Городецкий. – Твою мать, твою мать, твою мать. Гур, ты смотри, как липнет к тебе всякая гадость! Во что ты влез опять?!

– В то самое, – вздохнул Гурьев. – Я скоро тебе подробности доложу. Но вот не сейчас прямо. Веришь ли, нет ли.

– Добро. Я пришлю сведения, как только чтото будет. До связи, Гур.

Гурьев закрыл чемоданчик с телефоном, убрал его обратно в сейф и вышел из шульгинского «кабинета». Вот теперь я точно разомнусь, подумал он. Потому что предстоит мне сегодня весёленький вечерок.

Закончив тренировку, он ополоснулся холодной водой в умывальнике, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и вернулся в каморку к Шульгину, снова вынул чемодан с телефоном. Индикатор заряда батарей был ещё полон, а красная лампочка пропущенного вызова тревожно мигала. Гурьев набрал Городецкого.

– Где ты шлялся?!

– Извини, Варяг.

– Ничего, – пробурчал Городецкий. – Какие у меня делато? Подожду. Песталоцци! ^[85]

– Я извинился, нет?

– Проехали. Девочку я забрал.

– Сам забрал?

– Ну, а кому ещё твои личные поручения выполнять, Макаренко?! – рявкнул Городецкий. – Ладно. Плоха девочка. Совсем плоха. В санчасти у нас на Базе. Если очухается, велю ей свечку за тебя поставить.

– Там посмотрим. Ты дай команду, пускай поколют ей, плесень эту, флеминговскую.

– Ага. Я дурак, без твоих советов ни за что бы не допёр. Уже, педагог.

– Спасибо, Варяг.

– Спасибо многовато будет. Давай, работай. Ян Амос Коменский… ^[86]

Сталиноморск. 9 сентября 1940

Мне надо перестать метаться, это не дело, сердито подумал Гурьев. Мне необходимо утрясти всё. Это просто смешно. Я похож на какогото доисторического шамана, – увешанный амулетами, бегаю с мечем наперевес по советскому курортному городу на пороге пятого десятилетия двадцатого века. Это же просто немыслимо, как Рэйчел го… Господи. Рэйчел.

Перед тем, как войти в подъезд к Татьяне, Гурьев остановился и с раздражением окинул взглядом здание. Ну, понятно, собрали всю местную советскую «знать» в одном месте, чтобы легче было прореживать ряды. Это правильно. Только неужели не ясно, что в списках целей штабов вероятного противника, особенно штабов авиационных, такой вот домик – мишень номер один?! Дветри крупнотоннажные бомбы – и всё. Заходи, кума, любуйся, как говорит наш дорогой боцман. Вредители, как есть вредители, вздохнул Гурьев. Ни ума, ни фантазии. Слава Богу, что Чердынцев в элиту не вышел. Хорошо, Танечка. Интересно, квартирку ты передком заработала или как?

Он поднялся на этаж, позвонил в дверь. Ему пришлось подождать, пока Татьяна дошлёпала до двери.

– Кто там? – полузадушенно спросила Широкова.

– Свои, Танюша.

Защёлкали замки и задвижки, – раз, два, шпингалет, цепочка. Хорошо прячутся слуги народа, есть, видать, что прятать, подумал Гурьев. Дверь распахнулась. Татьяна открыла рот, а Гурьев, широко и ослепительно улыбнувшись, тут же ей его закрыл – своим.

Он отпустил Татьяну только после того, как она перестала даже стонать и вскрикивать – только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.

Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего скольконибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами – это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников чтото там не ладилось – звонки с «Касатки» на стационарные телефоны проходили, а наоборот – нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния – тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, – дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, – чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего.

Он вернулся в спальню и прилёг рядом с Татьяной. Неплохо, для первого раза вовсе даже недурно, усмехнулся он. Ничего, сладенькая, ты у меня не только судорожно подмахивать научишься. Многому ты у меня научишься, дорогуша, так, что благодарить ещё меня станешь. Он заложил руки за голову и закрыл глаза.

Что, завил горе верёвочкой? Чем больше баб, хороших и разных, тем хуже мне делается от этого, зло подумал Гурьев. Давно следовало бы понять. Ничего не чувствую. Вообще ничего. Ни с кем, никогда и нигде. Рэйчел. Кто гладит сейчас тебя по волосам, Рэйчел? Кто смотрит в твои волшебные, безбрежные, как море и как небо, глаза, в которых тонешь, не успев даже позвать на помощь? Кому ты кладёшь голову на плечо, – медленномедленно, с такой улыбкой, что останавливается сердце? Чьи ладони скользят по твоей коже? Чьи губы дрожат, подчиняясь сумасшедшей, восхитительной пляске твоих губ? Чей язык обвивается вокруг твоего языка? Кто целует твою шею, когда ты запрокидываешь голову, когда… Отпусти меня, Рэйчел. Я не могу больше.

Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.

Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:

– Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?

– Яша… Как же это?

– Как – что?!

– Ну… быстро…

– У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно – то медленно, – Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: – Медленно и печально. Поняла, лошадка?

– Поняла, – закивала в ответ Татьяна. – Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?

– Ничего.

– Как?!

– Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, – он заговорщически подмигнул. – Вратьто не нужно тебя учить, а?

– А на работе? Я же должна…

– Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмото у меня.

– Отдай, пожалуйста, – спохватилась Татьяна. – Я его прямо сейчас разорву!

Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.

– Иди чай поставь, мадам Бовари, – он усмехнулся.

Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он поднялся, оделся и направился следом.

Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какаято. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:

– Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!

Это только кажется тебе, усмехнулся про себя Гурьев. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.

– Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.

– Ой… А…

– Всё.

– Яша…

– Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чемнибудь – или кемнибудь – посерьёзнее. Улавливаешь?

– Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!

– Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, – Гурьев покровительственно улыбнулся. – Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какомунибудь хмырю в трусы полезешь, со скукито. Договорились?

– Ты злющий, – вздохнула Татьяна, посмотрев на Гурьева одновременно и с опаской, и кокетливо. – Ты ревнуешь?

– Ага, – кивнул Гурьев, отхлебнув чай. – А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.

Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа – так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:

– Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.

– Я…

– Нравится?!

– Да…

– Скажи – я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.

– Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, – прошептала Татьяна. – Отдери меня, Яшенька…

Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.

На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, – как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего.

– Яшенька, – тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. – А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.

– Опять?! – удивился Гурьев. – Я тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?

– Мне так с тобой сладко, Яшенька…

– Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, – он усмехнулся. – Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.

– Всётаки ты злющий, – глубоко вздохнула Татьяна, ещё крепче вжимаясь щекой в ладонь. – Это ведь не я тебя так разозлила, правда?

– Нет. Я бы сказал, что ты меня не злишь, а скорее, совсем наоборот. Когда правильно себя ведёшь.

– Я буду правильно, Яшенька, – шевельнулась Татьяна. – Ты только объясни, как!

О, это – пожалуйста, подумал Гурьев. Объяснять – это именно по моей части. Всё объясню тебе, лошадка. Только не теперь. Лет через двадцать. Если доживём. А пока – я буду тебя спрашивать. Драть – и спрашивать.

Он уложил Татьяну в нужную позицию и вошёл в неё – стремительно и нежно. Татьяна охнула и подвинулась навстречу:

– Яшенька… Какой ты… аах…

– Да, лошадка, – прошептал Гурьев, наклоняясь и прихватывая зубами её ухо. – Я такой. Коновал. Коновалов. Расскажи мне, лошадка. Любишь, когда Коновалов тебя дерёт? А?

– Из… вра… щенец…

– Коновалов или я? – поинтересовался Гурьев, продолжая доводить Татьяну до состояния транса.

– Тыыыы…

– Тебе же нравится.

– Дааа…

– Вот видишь. Видишь, как хорошо. Расскажи. Расскажи.

Через несколько минут, придя в себя, Татьяна, прижавшись к Гурьеву, спросила:

– Что тебе рассказать? Я не доносчица, Яша. Меня Коновалов уговаривал, чтобы я на учителей объективки писала…

– Так и говорил – объективки?

– Так и говорил. А я не согласилась. Боюсь я.

– Коновалова не боишься?

– И Коновалова боюсь. Я ему обещала – напишу. И не пишу. А когда он спрашивает…

– Даёшь.

– Даю, – сердито проговорила Татьяна и прижалась теснее. – Я всем даю, кто попросит ласково. Мне нравится давать. И Коновалову даю. И тебе даю. И Васе даю.

– И Ферзю даёшь?

Татьяна взвизгнула и резко отодвинулась:

– Нет!!!

– А что ж так? – весело удивился Гурьев, устраиваясь поудобнее в отвратительно мягкой кровати. – Или он просит неласково?

– Бандит он. Тварь. Сволочь, – глухо проговорила Татьяна, отодвигаясь ещё дальше. Даже в неверных сумерках Гурьев увидел, как она побледнела. – Сволочь. Сволочь. Яша… Кто ты, Яша?!?

– Ты ему не даёшь, Таня, – вздохнул Гурьев. – Я знаю, ты ему не даёшь. Он сам берёт. Ты не даёшь – а он берёт, не спрашивая. И самое страшное – тебе это в какойто миг даже нравится.

Истерика Широковой его не удивила – но вымотала едва ли не так же сильно, как и саму Татьяну: Гурьеву пришлось потрудиться, чтобы вернуть женщину к реальности и заставить – и помочь – ей выговориться. К полуночи схема деятельности «организованной преступной группы» Ферзя была ему, в общем и целом, ясна. Ах, молодец Кошёлкин, молодец, какой молодец, в который раз думал Гурьев, слушая сбивчивое повествование, пересыпанное не интересовавшими его ничуть эмоциональными нюансами переживаний и прочими «женскими штучками». И всё же Татьяна добавила те самые детали, которые позволили замкнуть схему. Оставались ещё некоторые мелочи, но Гурьев резонно предполагал выяснить их в ходе встречи с самим Ферзём. Вот только одна деталь – очень существенная – оставалась неясной.

Коновалов, держащий в руках все нити к партийной и хозяйственной номенклатуре в городе, имея возможность проводить с любым человеком на любом посту разные «душеспасительные» беседы, был – хотя бы теоретически – способен определить степень коррупционной устойчивости и гибкости каждого из них. Человек с определёнными навыками – если таковыми не обладал сам Коновалов – мог эти сведения использовать вовсе не для того, чтобы «чистить аппарат», а по прямому назначению – то есть для коррупции. Для Ферзя это не являлось большим секретом. Чтобы получить доступ к этим сведениям, ему нужно было либо коррумпировать Коновалова напрямую, либо придумать нечто поинтереснее – в зависимости от личных качеств чекиста. Чекист, как, вероятно, удалось быстро выяснить и Ферзю, был честным дураком с инициативой и «идеями». Не глупцом, а именно – дураком. А Ферзь, видимо, имел представление об агентурновнедренческих технологиях не понаслышке. Потому он поступил именно так, как и следовало поступить в подобном случае: подвёл Коновалова к сотрудничеству. Подвёл, подложив ему в кровать Широкову, против которой Коновалов устоять, конечно же, оказался не в состоянии. Обуреваемый жаждой деятельности Коновалов проглотил наживку, не жуя. Схарчивая подводимых ему Ферзём номенклатурноответственных товарищей, он взамен поставлял тому «объективки» на всех и вся, кто требовался Ферзю для того, чтобы схема реализации его контрабанды работала без сбоев. Постепенно вошедший в пароксизм служебного восторга Коновалов решился на действия, воспринимаемые им самим как поощрение ценного агента. На самом деле Коновалов занимался прямым злоупотреблением служебным положением: наиболее ценное из конфискуемого в ходе арестов имущество – антиквариат, золото, драгоценности – сдавались Ферзю «на текущие расходы». Коновалов же обеспечивал и «окна» на границе, через которые ходила контрабанда – в обе стороны. Таким образом, вовсе не Ферзь являлся агентом Коновалова, а вполне себе наоборот. Технических подробностей, Татьяна, конечно же, не ведала, но была убеждена: продавая реальные ценности за рубежом, Ферзь приобретал ту самую вожделенную контрабанду… Больше из Широковой ничего вытянуть не удалось.