Текст книги "Наследники по прямой.Трилогия (СИ)"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 91 страниц)

– Хто ето? Не признаю…

– Да будет вам, Игорь Валентинович, – усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожасмотрителя усадьбы. – Свои это. Свои.

Перемена, произошедшая со «стариканом», без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! – офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевичкисоветчикикомитетчики в своих числятся?

– Здравия желаю, Яков Кириллович, – произнёс «старикан», поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. – С возвращением. Прикажете завтрак?

– В малую столовую, с камином, – кивнул Гурьев. – Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.

«Старикан» ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:

– Глазунов, Игорь Валентинович. Лейбгвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?

– Так точно. Отец, – кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.

– Добро пожаловать в наши палестины, – улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки «своим». И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.

Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:

– Это что?!

– Это старая гвардия, Варяг, – тихо ответил Гурьев. – Такие там тоже были. Не только буржуазнопомещичье отребье, разложенцыкокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? – И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.

Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:

– Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.

– Какой запах? – тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.

– Запах, – сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. – Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?

– Ты что?! Спятил?! – сердито спросил Городецкий.

– Ты смотри у меня, Варяг, – произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. – Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?

– Понял, – помолчав, кивнул Городецкий. – Я тебя понял, Гур.

«Британник» (Трансатлантическая компания «Белая звезда», линия НьюЙорк – Ливерпуль). Март 1934 г

Шторм начался ночью. Гурьев проснулся, ощутив начинающуюся продольную качку, чертыхнулся про себя. Он собирался поспать до утра без всяких приключений и будильников, и шторм нарушил его планы. Ещё раз вздохнув, он выглянул в окно каюты. Луна и звёзды были закрыты тучами, и, кроме заливаемой потоками воды сверху и снизу палубы, ему не удалось ничего разглядеть. Гурьев сел на кровати – койкой или шконкой это сооружение назвать язык не поворачивался – и потянулся рукой к выключателю ночника.

Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт – полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о «гигантском орлелюдоеде». Кроме женских слёз, Гурьева понастоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто «большой орёл», подумал он. Непременно – «орёллюдоед», да ещё и «гигантский». Почему не стая орловлюдоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.

Рранкар летел сложным маршрутом – через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать – семнадцать дней. Гурьев строгонастрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общемто, никакая опасность не угрожает – и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает когонибудь до смерти. И всё равно – на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.

Гурьев вышел на самую верхнюю палубу, до которой мог добраться, не вступая в объяснения с вахтенными. Темнота, усугублённая облачностью и плохой погодой, плотно окутывала судно. Огромные волны, раскачивая корабль, ударялись в его нос и рассыпались по обе стороны форштевня дождём крупных брызг. Баллов пять, не меньше, подумал Гурьев. Наверное, штафиркам и впрямь кажется это штормом. Но мы, флотские, усмехнулся про себя он, не станем называть так заурядную качку. Чтобы не накликать настоящую бурю. Морской болезнью он не страдал, но сидеть ночью в каюте в одиночестве ему не хотелось. Ни одно из предлагавшихся на лайнере развлечений для пассажиров первого класса его не привлекало, особенно сегодня. Кроме того, Гурьев решительно не представлял себе, с чего он станет начинать в Лондоне. Ему требовался пропуск в общество, это Гурьев понимал прекрасно. Деньги? Ну, что – деньги. Денег навалом. Но ке, как говорится, фер? Ферто ке?

Его обуревало чувство, похожее на тоску. Похожее? Да нет, пожалуй, не только. Самая настоящая тоска, как ни крути. Чувство, что весь пар ушёл в свисток. И погода споспешествовала настроению как нельзя лучше. После невероятного напряжения последнего месяца, после всех интриг, приключений и перипетий последнего десятилетия, – итог? Да какой же это итог, чёрт возьми?! Деньги и камни. Что же это такое? Я просто всеми силами оттягиваю настоящую схватку, подумал Гурьев. Сколько их было уже, настоящих и не очень? Скольких я уже потерял и скольких ещё предстоит? Полюшка. Сумихара. Мама. Нисиро. Боюсь? Боюсь, конечно. Но дело не в этом. Дело в том, что один я ни на что настоящее не способен. Это не Карлуччо котелок отчекрыжить, – и то, сколько всего пришлось организовать. Нужны люди. И немало. Ну, да, есть, конечно, Шлыков с казаками. Но что такое пятьсот, – а хоть и тысяча, да хоть и пять тысяч! – сабель против всей мощи СССР?! Да и разве собираюсь я с ними воевать – так, как представляют это себе Семёнов с Красновым? Смешно. Обхохочешься. Я просто не знаю, с чего начать. Нет у меня никакого чёткого представления о том, что следует делать. Нужно заканчивать с обороной, потому что оборона – не выход. Но я не знаю, как. Поэтому и придумываю всякие романтические отговорки. Дела, которые я могу вытянуть в одиночку. Вроде необходимости во что бы то ни стало найти проклятое кольцо, например. Разве теперь, после всего, – имеет это разве хоть какоенибудь значение? А если да – то какое?

Чегото не хватало. Какойто зацепки. Чегото, что сведёт все части мозаики в единый, завершённый узор.

Он наивно полагал, что, кроме него, вряд ли найдутся на этом судне желающие досыта хлебнуть солёных брызг, порывистого холодного ветра, пронизывающего до самого позвоночника, и кромешной тьмы с рваными клочьями облаков, несущихся с невероятной скоростью, едва ли не задевая мачтовых антенн «Британника». Опустив взгляд, он с удивлением понял, что ошибался.

Женская фигурка, не очень умело, на настойчиво сохраняя равновесие на палубе, расположенной этажом ниже той, на которой стоял Гурьев, подошла к самому ограждению и остановилась. Он увидел, как женщина взялась обеими руками за ледяные поручни и замерла, – насколько возможно было замереть в условиях нешуточной качки, уже охватившей судно, и вибраций от ударов стихии, сотрясавших корпус корабля от киля до клотика.

Светлые волосы женщины, казавшиеся ещё светлее от окружающей темноты и на фоне чёрного штормового океана, собранные в сложный узел на затылке, быстро намокли и потемнели. Гурьев увидел, как она упрямо наклоняет голову на тонкой шее вперёд – отяжелевшая корона причёски тянула её назад, но она не сдавалась. Она очень легко одета для подобного моциона, нахмурился Гурьев. И без перчаток. И в брюках. Странное, такое странное, вопиющее несоответствие причёски и одежды. И в то же время… Надо же, подумал он. Опять история?

Он быстро спустился к себе в каюту. Взяв одеяло, вышел на ту палубу, где стояла женщина, и приблизился. Ему показалось, что она вовсе не обратила внимания на его появление. Он встал рядом и посмотрел на её профиль. Она повернула к нему лицо, – Гурьев ощутил, как мир исчез. Весь мир, – только эти глаза. Всё, что осталось на свете. Только эти глаза.

Это продолжалось совсем недолго – может быть, всего лишь одну секунду. Или две. Он повёл головой из стороны в сторону. Развернув одеяло, он набросил его на плечи незнакомки, – так, чтобы оно не упало, сдуваемое ветром, и направился прочь.

Бежать, с ужасом подумал он. Бежать сейчас же. Слава Богу, в каюте полно места, а еду можно заказать прямо туда. Никогда не видеть её. Даже не смотреть в её сторону. Целых семь дней. Какое счастье, что мы не знакомы.

– Постойте, – окликнула она Гурьева. Громко, поанглийски. Это не было криком, попыткой перекричать ревущий океан, чтобы он услышал. Нет. Это просто был такой голос. Кажется, его он услышал бы, если бы даже находился на другой стороне земного шара. Он наклонил голову, дёрнул ею, как будто получил пощёчину. Голос у неё был именно такой, – невысокий, сильный и глубокий, бархатными называют такие голоса, подумал он. Нет. Это же невозможно. – Постойте…

Ну, вот, подумал он. Конечно. А на что ты надеялся, идиот?! Нет. Я не могу. Я не должен. Я не имею права. Завтра я сбегу. Не сейчас.

Он развернулся и снова подошёл к ней. Она подняла к нему лицо, мокрое от морского ветра. Или не только от ветра? Бог мой, что за лицо! У него кровь застучала в висках с такой силой, что ему пришлось не на шутку напрячься, унимая пульс.

– Спасибо, – проговорила она. И улыбнулась. Вежливо, ни к чему не обязывающе – но както совсем не дежурно, искренне. Это было хорошо видно: любому, а ему – лучше всех остальных. Не может быть, подумал Гурьев. Просто – не может быть. – Вы очень любезны. Теперь я могу немного здесь постоять, не замёрзнув до смерти. Не уходите. Вы мне не помешаете. Надеюсь, и я вам.

Гурьев кивнул, стараясь не глядеть на неё. Она была на каблуках, довольно высоких, но при этом едва доставала ему макушкой до плеча. Даже одеяло не могло скрыть хрупкости её фигуры. Да она и трёх пудов не весит, с тревогой подумал Гурьев. Как её не снесло в океан до сих пор. Цепкая, держится.

Они простояли рядом не меньше получаса. А может, и больше. И не сказали друг другу ни слова. Молча стояли, почти не глядя друг на друга. Почти. Гурьев, щурясь, всматривался вперёд, в бесконечность ночи и шторма, словно пытаясь разглядеть там чтото, ведомое лишь ему одному. Она… Она иногда смотрела на него, но вскользь, совсем без того естественного интереса, какой обычно пробуждался у смотревших на него женщин. И так понастоящему он радовался этому, пожалуй, впервые. Интересно, как её зовут? Синди? Памела? Джейн? Кэрри?

Она зябко повела плечами и посмотрела на него. Впервые – посмотрела. И улыбнулась опять – теперь немного печально:

– Спасибо. Вы даже не представляете, что вы сделали для меня. Спасибо. Спокойной ночи.

И, выпростав руки изпод одеяла, небрежно откинув его, словно даже не заботясь о том, успеет ли Гурьев его подхватить, – на самом деле успел, конечно, – пошла в салон. Высоко вскинув округлый подбородок. Упрямая, подумал Гурьев. Ах, какая упрямая! Это же просто прелесть, что такое. Всё, всё, оборвал он себя. Завтра утром – всё. Первый класс, как же. Пижон. Довыпендривался. Так тебе и надо.

Остаток ночи он не спал. И не хотел, и не мог. Даже не знал, что больше. Не хотел, наверное. Придумывал ей имя. Кэсси. Нет. Не подходит. Джулия. Чёрт. Не то. Клэр. Стефани. Элизабет. Эллис. Нет. Никак. Линда. Энн. Мэрджори. Да что со мной творится?!

Он всётаки уснул, – судя по часам, перед самым рассветом, и ненадолго, на какихнибудь сорок или пятьдесят минут. Обычно он не запоминал сновидений – цикличный, здоровый сон, – но не сегодня. На этот раз запомнил. Мама. Она стояла на кронштадском пирсе, в длинном лёгком платье, без шляпки, роскошные тёмномедовые волосы уложены на затылке, и улыбалась, махая ему рукой. А за её платье держалась маленькая, лет шести или семи, тоненькая, как былинка, золотоволосая девочка, лица которой он не смог разглядеть, как ни старался. Девочка тоже махала ему рукой, но иначе, чем мама. Както иначе. Мама – она словно прощалась с ним, словно отпускала его, словно разрешала ему чтото. А девочка…

Проснувшись и поняв, что ему приснилось, Гурьев нахмурился и твёрдо пообещал себе выкинуть это из головы. Вот не хотелось ему размышлять над тем, почему запомнилось ему такое и что оно, собственно, означает. Не хотелось, и всё тут.

К рассвету они покинули зону шторма. Наверное, задели её совсем чутьчуть, по касательной, даже потрепало не сильно. Ну, и к лучшему, подумал Гурьев. Скорость немаленькая всётаки – больше двадцати узлов, какникак. Он оделся, привёл себя в порядок, проверил документы, с которыми никогда не расставался, подошёл к двери – и замер. За дверью ктото был. Кого ещё там?!

Гурьев, перехватив поудобнее Близнецов, изготовился к бою – и выпрямился, не ощущая никакого следа угрозы. Вообще никакого. Совсем. Гурьев рывком распахнул дверь. Она стояла прямо перед ним, подняв руку, – видимо, затем, чтобы постучать.

– Доброе утро, мистер Гур, – она улыбалась так, как будто не было прошедшей ночи. Или, наоборот, была. – Я собираюсь позавтракать. Не составите мне компанию?

– Как вы меня нашли? – прищурившись, тихо спросил Гурьев, разглядывая её. Сейчас, при свете электричества, она вовсе не показалась ему таинственной. Просто красивая, грустная молодая женщина, изо всех сил старающаяся выглядеть весёлой.

– О, это было совсем несложно, – она улыбалась, улыбалась, и улыбка эта, не смотря на старательно укрываемую грусть, вовсе не была застывшей или искусственной. – Третий помощник был весьма любезен. Я попросила его разыскать для меня очень высокого, импозантного молодого джентльмена атлетического телосложения, путешествующего, вероятнее всего, в одиночестве. У него оказалась просто великолепная память на лица. Вот и весь секрет – никакой мистики или детектива. Меня зовут Рэйчел. Рэйчел Дэйнборо. Так что же?

– Идёмте, – кивнул Гурьев.

Рэйчел. Ох, ну, конечно же. Рэйчел. Разумеется. Как же я мог не догадаться, подумал он в бешенстве. Всё же так просто. Совсем несложно, на самом деле. Он слегка поклонился, пропуская её вперёд, закрыл каюту и двинулся следом, дав ей фору в полшага. Она оглянулась и улыбнулась ему.

Она снова была в брючном костюме, не чёрном, как ночью, а сером, из тонкой шерсти джерси, и он ей очень шёл. Что ж ты творишь, идиот, разозлился он на себя. Немедленно прекрати изображать из себя греческую статую, сейчас же. Сопи, вздыхай и жри её глазами. А иначе… Нет, испугался он. Ничего не будет, никакого «иначе». Она только что рассталась с мужчиной. С мужчиной, с которым была очень близка, которого, кажется, любила. Она ещё пахнет им, и в ней ещё не остыл, не растворился его сок. Так что ничего не будет. И вообще – это не она. Это я, это – со мной. Мне нужно просто расслабиться. Мне нужно переболеть. Это как инфлюэнца. Или как скарлатина. Сыпь, температура, горячечный бред. Это никогда не бывает слишком долго. Несколько месяцев. Ну, год, – самое многое. Год. Как раз столько, сколько я дал себе, перед тем, как окончательно вернуться. Год. Год. Год.

Гурьев знал, что с этой химией бороться – себе дороже. Он мог, в общемто. Но не стал. И когда понял, почему не хочет этого делать, испугался понастоящему.

Он стиснул зубы и, решительно догнав Рэйчел, даже не удосужившись спросить соизволения, осторожно, но крепко взял её за локоть. И, ощутив её нежное птичье тепло через ткань, едва удержал вздох. А она кивнула и чуть прикрыла глаза, словно одобряя его движение.

Они сели за столик у окна, из которого открывался совершенно изумительный вид на сверкающий в лучах утреннего солнца, мерно колышущийся водный простор. Гурьев протянул Рэйчел меню.

– Что вы будете есть, Джейкоб?

– Джейк. Или Джей. Всё равно.

– Всё равно, как называть вас? Или всё равно, что заказывать?

Ох, опять эта улыбка, сердито подумал он. Сердился не на неё, – на себя, разумеется. Русалочья какаято улыбка. И белые, ровныеровные зубы, но при этом – совершенно живые, ничуть не похожие на фарфоровокукольные. С ума можно сойти. Да я уже… Ты что, дорогая, – ты это нарочно? Или у тебя всегда такая улыбка, Рэйчел? Я не голоден. Я не хочу есть. Я могу не есть сутками. Всё, что мне нужно – это видеть тебя, Рэйчел. Господи. Рэйчел.

– Я буду салат и яичницу. Без бекона. И чай без молока.

Её брови озадаченно приподнялись, и она с интересом посмотрела на него. Гурьев опять на себя разозлился. Я не хочу, чтобы она интересовалась мной. Не хочу. Вот совершенно. Вероятнее всего, этого избежать не удастся, но ведь я честно этого не хочу, подумал он.

– Вы совсем не похожи на вегетарианца, – Рэйчел отложила меню и подперла голову рукой.

– Я не вегетарианец, – он усмехнулся. – Просто я не ем мяса, которое не готовил сам.

– Немыслимо, – вздохнула Рэйчел. – А что это за странный акцент? Даже не акцент, скорее, интонация. Не английская. Не американская. И не колониальная. Кто вы, Джейк?

Он молчал, разглядывая её. Так, как он умел, – незаметно. Расфокусировав взгляд. Как же она хороша, подумал Гурьев. Как невероятно, оскорбительно хороша. Эта кожа, – белорозовая, как родосский мрамор, через которую, кажется, просвечивают тоненькие русла вен, без веснушек, и несколько крошечных родинок на шее, – одна притаилась возле самого уха, маленького, такой безупречной формы. Эти волосы, – тёмнозолотистые и тяжёлые даже на вид, чуть вьющиеся, отливающие то медовой, то медной рыжинкой. Эти руки, – с узкими ладонями, длинными пальцами, вылизанными маникюром, с аккуратными, вытянутыми, как виноградины, покрытыми бесцветным лаком ногтями. Эти губы. Эти глаза, – огромные, серосиние, тёмные, глубокие, словно океан вокруг, с фиолетовыми прожилками, и в каждом – будто крошечная искорка: золотая, синяя и зелёная одновременно. Да ведь не бывает таких глаз на свете, с ужасом подумал Гурьев.

Чтото ещё было в её лице. Чтото необычное, чтото, чему он не умел пока подобрать определения. Невероятно живое, подвижное, оно словно менялось всё время – как река. И свет. Свет? Да, конечно. Правильно. Свет. Удивительный, неземной какойто свет изнутри. Какая банальность, подумал Гурьев. Такая банальность, что просто смешно. Обхохочешься. Но… Как же иначе это назвать?!

Кажется, пауза затянулась. Наверное, надо ей сказать, подумал Гурьев. Ведь нет более надёжного способа понравиться женщине, чем напустить на себя флёр безразличия и покров таинственности. А я так не хочу ей понравиться. Вот совершенно. Потому что она так нравится мне. Эти удивительные волосы. И глаза. Где ты взяла такие глаза, Рэйчел?! Глаза, – словно штормовое небо. И сверкающие, как…

– Я русский, Рэйчел, – вздохнул Гурьев.

– Не может быть, – её улыбка сделалась растерянной. – Вы не похожи на русского.

– Почему? – он впервые позволил себе улыбнуться за всё это время.

– Потому что русские мужчины, даже получившие светское воспитание, бесчувственны и инфантильны. Они неспособны сопереживать, особенно женщине, которая всегда – объект вожделения, в лучшем случае – предмет страсти. А вы… Вчера ночью… Вы совсем другой.

– Откуда вы знаете?

– Я чувствую, – просто сказала она.

– Вам доводилось встречать русских?

– И немало, – кивнула она. – В Лондоне. И в Париже.

– Я думаю, вы просто не застали русских в старые добрые времена, Рэйчел. В этом всё дело. И даже влюблённые в вас русские ведут себя так же?

– Господь уберёг меня от русских любовников, – фыркнула Рэйчел. – Мужчин, которые могут сделать мне больно, даже нечаянно, я держу на значительном расстоянии. Что это вы так ухмыляетесь?!

– Потому что вы выдаёте желаемое за действительное, Рэйчел.

– Какой вы проницательный, – сказала она после паузы. – Ещё один аргумент против вашего утверждения. Я не понимаю, какой резон для вас в том, чтобы выдавать себя за русского?

– Только один. Я действительно русский.

– Я вам не верю.

– Ваше право, – он пожал плечами. – Ещё меньше существует для меня резонов выдумывать и рассказывать вам несуществующие истории.

– Что это за странный браслет?

– Это? – он посмотрел на браслет, потом снова на Рэйчел: – Это память об отце.

– Покажите.

Поколебавшись немного, он протянул руку Рэйчел. Она удивилась:

– Вы не можете его снять?!

– Он не снимается. Это одно из условий обладания им.

На самом деле Гурьев мог, конечно же, снять браслет, – для этого ему достаточно было выщелкнуть из сустава большой палец и мизинец. Он просто никогда этого не делал. Не собирался делать и сейчас. Даже ради неё. Только вот её прикосновение так обожгло Гурьева, – он еле устоял, чтобы не вздрогнуть.

Рэйчел, сосредоточенно согнав брови домиком, рассматривала надпись на браслете, и… Гурьев опешил: она, – она шевелила губами! А в следующий миг…

– Погибаю, но не сдаюсь, – тихо, но отчётливо проговорила Рэйчел и подняла на Гурьева ошеломлённый взгляд сделавшихся бездонными и чёрными глаз. – Погибаю, но не сдаюсь. Это… немыслимо. Немыслимо!

Гурьев уже знал, что она заговорит порусски. Всё равно, – от его спокойствия и выдержки даже следа не осталось, – внутри. Конечно, внутри. Только желваки на мгновение вздыбили кожу на его щеках:

– Как это приятно – встретить соотечественницу так далеко и так случайно.

– Моя мать русская, – медленно произнесла Рэйчел. Только вспыхнувший румянец на лбу и щеках выдавал её волнение. И заалевшие мочки ушей. В ней было столько жизни, что он залюбовался ею, овладевая уже собой. Несмотря на потрясающую хрупкость, почти прозрачность, – столько жизни. И страсти, подумал он. Наверное. Не может быть! Она тоже опомнилась и снова вернулась к английскому, бывшему для неё, конечно же, куда привычнее русского: – Мама много внимания уделяла тому, чтобы я знала язык. Погибаю, но не сдаюсь, – Рэйчел вздохнула. – Вы действительно русский. Немыслимо!

Ну, это действительно немыслимо, подумал Гурьев, ужасаясь едва ли не до дрожи в коленках и чувствуя, как помчались по спине тысячи ледяных мурашек. Вот только такого расклада мне ещё не хватало. А почему я так радуюсьто, интересно?!

– Кто он был?

– Моряк. Капитан миноносца. Название вам ничего не скажет, – Гурьев улыбнулся. – Погиб в пятнадцатом.

– Мне очень жаль. Простите.

– Не стоит. Столько лет.

– Вы возвращаетесь в Россию?

– Нет. Мне нужно задержаться в Британии. Я не красный, Рэйчел. И не шпион.

– Вот как. Эмигрант?

– Нет. Путешественник.

– Русские не могут путешествовать по своей воле. Их гонит по свету либо тоска, либо их преследует ктото. Или чтото. Кто – или что – гонится за вами?

Откуда ты знаешь это, Рэйчел, изумился Гурьев. Как же это?!

– Никто. Я сам охотник. Охотник за приключениями, в некотором роде.

– И за какими же приключениями вы собираетесь охотиться в Англии? – лукаво посмотрела на него Рэйчел.

Интересно, подумал Гурьев, как это вышло так? Кто послал её мне? Ведь так не бывает. Нет никого и ничего, по чьей воле могло бы произойти такое. Потому что так не бывает. Не бывает – и всё. Или?!

– Я расскажу, если вы пообещаете мне помочь, – кивнул Гурьев.

– Разумеется, я вам помогу, – пожала плечами Рэйчел. – Я – ваш должник.

– Вот как?! – Гурьев сделал вид, что удивлён. – Каким же образом?

– А вот этого вам вовсе не обязательно знать, – нахмурилась Рэйчел. – Так – и всё на этом. Рассказывайте.

– Рэйчел Дэйнборо, – Гурьев прищурился и посмотрел на официанта, приближающегося к ним с подносом. – Дэйнборо. – Гурьев сделал вид, что пытается вспомнить нечто, связанное со знакомой фамилией. Обычно это помогало вызвать нужный отклик у собеседника. – Дэйнборо… вы…

– Я вдова графа Дэйнборо. Граф Лайонел Дэйнборо погиб при весьма странных обстоятельствах в Непале, во время военной экспедиции, через полгода после нашей свадьбы, в двадцать шестом. Что вы ещё хотели бы узнать? Учтите, я потребую откровенность в обмен на откровенность.

Сословных предрассудков у Гурьева не наблюдалось, – что называется, ни вверх, ни вниз. С детства. Никогда. Подумаешь, графиня. И дело было… Разве в этом дело?! Что ты искал в Непале, тупая британская скотина, в бешенстве подумал Гурьев. Что ты хотел там найти, – Шамбалу? Чашу Грааля? Что?! Какие ещё сокровища нужны мужчине, когда рядом с ним – такая женщина?! Да что же это со мной такое?!

Он вгляделся в её лицо, читая его, и мгновенно представил себе, через что пришлось пройти молоденькой женщине, совсем девочке, на руках у которой оказались беспомощные… старик и ребёнок. Старик? Отец? Наверное. Скорее всего. Ребёнок? Да, есть и ребёнок. Сколько страха, разочарований, бессмысленных надежд и иллюзий разбились в одночасье. Как обрушились планы, как жизнь помчалась под откос, ломая кости. Как отвернулись презрительно те, которые… И какую силу духа явила она этому безжалостному миру: выстояла. Поднялась. Победила… Почти. Почти победила. А потом – всё рухнуло снова.

– Сколько же вам было лет, дорогая? – тихо спросил Гурьев.

– Семнадцать.

Теперь он не смотрел на неё. Даже слишком старательно не смотрел. Рэйчел хотела улыбнуться торжествующе и снисходительно, но не смогла, увидев, каким жутким ртутносеребряным пламенем полыхнули его глаза, – хотя он и не смотрел на неё. Нет, подумала Рэйчел, это немыслимо. Мужчины просто не способны так чувствовать. Вот так – не способны. Тем более – русские. Тем более – такие молодые. Он же мой ровесник, наверное? Как странно. Обычно светлые – такие светлые – глаза кажутся холодными, даже безжизненными. А у него… Ах, Боже мой. О чём это я?!

– Сопереживанию можно научиться, – без особого труда угадав её мысль, проговорил Гурьев, попрежнему глядя в окно. – Мальчик может научиться этому от матери, если она любит его, заботится о нём неустанно, рассказывает ему о своих чувствах к нему и к его отцу, развивая его чувства. Не будить страсти, а именно развивать чувства – задача, возможно, не из лёгких, но посильная. Мужчина может научиться этому от возлюбленной, если он наблюдателен и умён, если не думает лишь о себе и утолении своей страсти к овладению и обладанию. Но это трудно, вы правы. Иногда почти невозможно.

Что ты творишь, неслышно заорал он на себя. Что ты тут сидишь и изображаешь перед ней сразу Аристотеля и Монтеня, ты, идиот?! Тебе что, заняться больше нечем?! Ты же убьёшь её!

Он умолк, пережидая, пока официант обслужит их. И рассматривал её. Рэйчел. Рэйчел. Ты из тех, на кого чем дольше смотришь, тем меньше надежды отвести взгляд, Рэйчел. Словно проступаешь из небытия, как фото в кювете с проявителем. Ты из тех, на кого можно смотреть часами, не боясь заскучать или насытиться. Что так подсвечивает тебя изнутри, Рэйчел?! Красота? Что такое красота? Почему одни кажутся нам красивыми, а другие? Нет, на самом деле она отнюдь не выглядит измождённой, подумал Гурьев. Эта её грусть просто сбивает меня с толку. Она бледненькая, но она ведь наверняка и не спала всю ночь. А вообще… Это просто такая порода, усмехнулся он про себя.

Официант удалился, и они приступили к завтраку. Рэйчел не столько ела сама, сколько смотрела на Гурьева, явно сражаясь с желанием задать вопрос. Он улыбнулся и кивнул:

– Ваш выстрел, Рэйчел.

– Неужели такой гигант, как вы, может насытиться тремя листиками салата?

– Я уже вырос, – пожал плечами Гурьев. – Человеку нужно много пищи, когда он растёт. И потом, я почти не двигаюсь здесь, на судне. Мне некуда расходовать энергию, поэтому не стоит много есть, чтобы не нагружать организм лишней работой. Трудно отказаться от привычки много есть, да ещё и в самое неподходящее время суток, как это делают британцы, например.

Она отложил вилку и нож и посмотрела на него с изумлением. Опять я, подумал Гурьев. Опять.

– Давайте заключим сделку, Рэйчел. Бесплатной помощи я не приму. Вы поможете мне найти то, что я ищу, а я заплачу вам столько, сколько вы сочтёте нужным запросить за свою помощь. Помимо расходов, разумеется. Попутно я обязуюсь устранять все возникающие неудобства. И решать ваши проблемы, – те, которые вы посчитаете возможным доверить мне решить. Идёт?

– Хорошо, – кивнула Рэйчел. – Не стану от вас скрывать. Я думала о вас и предположила, что вам понадобятся мои услуги. Но мои услуги стоят дорого. У вас есть деньги?

– Услуги? – Гурьев подался вперёд и улыбнулся.

– Я помогаю состоятельным людям, имеющим такой интерес, войти в лондонское общество. Это нелегко, требует не только времени, но и душевных усилий, и немалых. А мне есть, куда их тратить и о ком беспокоиться. Поскольку такая деятельность не может быть поставлена на поток, я редко успеваю поработать больше, чем с двумятремя клиентами в год. Поэтому ставки высоки, весьма высоки. Разумеется, помимо расходов, – на этот раз её улыбка была вполне светской.

Ах, вот оно что, подумал Гурьев. А ято ломал голову, на какие средства ты живёшь, Рэйчел. Ну что ж. Как же так получилось? Это, наверное, был для тебя отчаянный шаг. И ты, вероятно, действительно нуждалась, если решилась на такое. Вот оно что.

– Ваш… сын?

– Сын?! – Рэйчел не казалась изумлённой – была изумлена на самом деле.

– Вы говорили о времени и душевных усилиях. Это мальчик. Я прав?

– А что, девочки…

– С девочками чуть проще. Сначала. С мальчиками – сложнее. Если основа неправильная, потом часто бывает невозможно сделать из тряпки и неженки мужчину.

После недолгого молчания Рэйчел, всё ещё находясь во власти охватившего её недоумения, проговорила: