Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Одинокий и угрюмый немецкий философ АРТУР ШОПЕНГАУЭР тоже умер после завтрака. Последняя запись в его дневнике гласила: «Я всегда надеялся умереть легко…» И судьба послала ему смерть лёгкую. Он встал позже обычного. После завтрака к нему зашли дети домовладельца Вертгеймера и угостили «дедушку» грушей и виноградом. Он съел несколько ягод и вернул корзинку со словами: «Теперь я уже не в силах есть плоды». Потом, едва волоча ноги, присел на диван с чашкой кофе в руках и попросил старуху прислугу: «Откройте окно и проветрите комнату». Но когда, несколькими минутами позже, она вернулась, то застала хозяина сидящим на кровати, обложенным подушками, с опущенной на руки головой. У преданного пуделя Атмы из глаз катились слёзы. Лицо Шопенгауэра дышало спокойствием – ни тени страдания. Он верил, что тот, кто провёл всю свою жизнь одиноким, сумеет лучше всякого другого отправиться в вечное одиночество. Незадолго до этого дня, понимая, что конец его близок, Шопенгауэр распорядился о собственных похоронах. На могильном камне он велел написать только «Артур Шопенгауэр», ни года смерти, ни даты рождения, ни инскрипта. На вопрос, где его похоронить, последовал ответ: «Это безразлично. Они уж сумеют отыскать меня».

«И я прождал столько лет, прежде чем отведать такой великолепный завтрак!» – признался домашним из постели премьер-министр Великобритании ГЕНРИ ПАЛЬМЕРСТОН. Он только что с отменным аппетитом откушал бараньих котлеток и яблочного пирога, запив всё старым марочным портвейном. Двумя днями ранее в поместье своей жены он жестоко простудился на охоте. Тогда он проскакал верхом на лошади пятнадцать миль, гоняясь за лисицей и перепрыгивая через поваленные стволы деревьев, – без пальто и шляпы! И это в октябрьскую-то непогоду! И это в его-то 80 лет! «Я, как обычный купальщик, просто нырял очертя голову», – оправдывался лорд Генри перед доктором. «Вы верите в духовное возрождение мира по Иисусу Христу?» – спросил его тот. «О, безусловно», – ответил больной. Потом сказал вошедшей в спальню жене: «Ваше появление здесь, как солнечный луч». После чего впал в беспамятство, бормоча что-то о своих хулиганских выходках в школьные годы и весело посмеиваясь над своими проделками. Но закончил жизнь очень серьёзно, как и приличествует крупному политику – обсуждением международных договоров: «Это – статья 98-я, господа; теперь перейдём к следующей, 99-й…» И это были последние слова лорда Пальмерстона, который любил общество, любовные утехи со служанкой на бильярдном столе и всегда готов был пошутить и рад был всякому гостю.

Первый российский нобелевский лауреат по литературе («Господин из Сан-Франциско», 1933) ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН не доел телячьей печёнки с картофельным пюре, отказался от следующей смены блюд и даже от груши на десерт. А ведь слыл гурманом и знал толк в хорошем столе! Потом попросил жену почитать ему письма Чехова, но остановил её: «Ну, довольно, устал». Где-то в полночь прославленный романист отправился на покой в крошечной съёмной квартирке на улице Жака Оффенбаха в Париже, которую он почему-то называл «Яшкиным переулком». И вдруг среди ночи приподнялся на узком своём ложе: «Задыхаюсь… Нет пульса… Мне очень нехорошо… Дай я спущу ноги». Сел на кровати, и через минуту его голова склонилась на руку. Глаза Ивана Бунина, бессмертного (члена Французской академии), закрылись в два часа ночи с 7 на 8 ноября 1953 года.

«Почему ты оставил меня голодным, каналья?» – спросил тюремного повара восьмидесятилетний епископ Рочестерский и кардинал Римской церкви ДЖОН ФИШЕР, когда тот не принёс ему в камеру смертников обед. «В Лондоне говорили, что вы будете казнены, и потому я полагал излишним стряпать для вас», – оправдывался повар. «И, однако, несмотря на слухи, я жив, – возразил ему Фишер. – Поэтому, что бы ни говорили обо мне в городе, ты готовь мне обед каждый день, но, если, придя сюда, ты не найдёшь меня, съешь его сам». На следующий день повар так и поступил, ибо в полночь Фишера разбудил посланник с роковой вестью. «В каком часу я должен умереть?» – спросил епископ. «В девять утра». – «Тогда я сосну ещё часок-другой, я очень мало спал». В семь он поднялся и оделся в лучшие свои одежды. «С чего это вы так вырядились?» – удивился его слуга. «Разве ты не видишь, что я иду под венец?» – с улыбкой спросил его в свою очередь Фишер. И, прижав к груди Евангелие, вышел из Тауэра и пошёл к Башенной горе, повторяя: «Се жизнь вечная…» И с этими словами поднялся на эшафот. Венец его был терновым.

Утром 13 мая 1956 года АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ФАДЕЕВ, прославленный автор романов «Разгром» и «Молодая гвардия», зашёл на кухню у себя на даче в писательском посёлке Переделкино и сказал домработнице Ландышевой: «Завтракать я не буду». Потом встретился со сторожем дачи, пригласил его в столовую, где угостил водкой (сторож выпил 100 граммов, Фадеев же выпил только стакан простокваши) и поговорил с ним о весенних работах на дачном участке: «Нужно бы завезти удобрение. Я попрошу у правления машину». Где-то в полдень он опять заглянул на кухню: «Позовите меня к обеду, а покуда я подремлю», поднялся к себе, разделся, лёг на широкую кровать, взвёл курок старого воронёного револьвера «наган», сохранившегося у него ещё со времён Гражданской войны, и выстрелил себе в сердце. В три часа дня к нему заглянул одиннадцатилетний сын Михаил и нашёл отца мёртвым. Рядом лежала записка: «Ну вот, всё и кончено. Прощай. Саша». И письмо «В ЦК КПСС», в котором Фадеев назвал Хрущёва одним из «самодовольных нуворишей от великого ленинского учения»: «Не вижу возможности дальше жить… от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды…» Мстительный Хрущёв не остался в долгу: «…Фадеев в течение многих лет страдал тяжёлым прогрессирующим недугом – алкоголизмом и покончил с собой из-за депрессии, вызванной очередным запоем». Это был, пожалуй, первый случай в отечественной истории, когда официальной причиной смерти достойного человека было объявлено пьянство. А один казённый рифмоплёт даже поглумился над памятью писателя, откликнувшись на его смерть эпиграммой:

 
Проснулась совесть. Раздался выстрел.
Логический конец соцреалиста.
 

Нобелевский лауреат АЛЕКСАНДЕР ФЛЕМИНГ, английский микробиолог, открывший пенициллин, наоборот, предвкушал застолье – ему предстоял ужин у Дугласа Фэрбенкса-младшего, да ещё в обществе вдовствующей Элеоноры Рузвельт. «Причеши меня», – попросил учёный жену Амалию. И когда она расчесала ему кудри, Флеминг посмотрелся в зеркало и сказал ей: «Ну, теперь у меня вполне приличный вид». И внезапно упал на пол лицом вниз.

«Расчешите мне волосы, – это были первые слова, что произнесла королева Англии и Шотландии АННА СТЮАРТ, поднимаясь из постели в 7 часов утра после мучительно проведённой ночи. – Я чувствую себя просто прекрасно…» А это были уж её последние слова. Неожиданно страшные конвульсии сотрясли её слабое тело, и она упала без чувств, недвижная, с отнявшимся языком. Когда граф Оксфорд велел возносить утренние молитвы в дворцовой церкви за здоровье нового короля Англии Георга, ему возразили: «Королева ещё может быть жива». – «Она мертва, – ответил Оксфорд. – Мертва, как Юлий Цезарь».

Как всегда, рано утром 30 мая поэт БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ ПАСТЕРНАК попросил жену: «Причеши меня и побрей» и долго капризничал: Зинаиде Николаевне не удалось, видите ли, как следует, выложить ему пробор. Когда пришёл врач переливать кровь, Нобелевский лауреат, автор нашумевшего романа «Доктор Живаго», похвастал перед ним: «Во время войны я сам был донором». Небрежно вынутый из вены шприц забрызгал кровью постельное бельё и халат врача. «Почему это я весь в крови?» – удивился поэт и после короткой паузы театрально воскликнул: «Кровавая картина!» Потом он пожаловался: «Что-то глохну. И какой-то туман перед глазами. Но ведь это пройдёт?» Нет, не прошло. И тогда он сказал жене: «Прости». И после короткой паузы добавил: «Всё ушло. Рад! Если так умирают, то это совсем не страшно».

«Михайла, подай мне гребёнку», – тихим шёпотом позвал слугу ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ МЕНДЕЛЕЕВ, великий русский химик. Действительный статский советник и почётный член многих академий наук, он сам расчесал себе волосы и бороду и приказал Михайле: «Теперь положи гребёнку в столик на место, а то потом не найдёшь. И надень на меня очки». А когда тот замешкался, властный старец, директор Главной палаты мер и весов, в последний раз проявил характер: «Михайла, ты, кажется, собираешься меня не слушаться?» Но тут его стал колотить мучительный кашель, а в минуту затишья он вдруг явственно сказал подсевшей к нему на постель младшей дочери Маше: «Надоело жить. Хочется умереть». В два часа ночи он ненадолго проснулся, и, когда дежурившая в его спальне сестра предложила ему стакан молока, твёрдо сказал: «Не надо…» И это были последние слова в жизни великого ученого, первооткрывателя периодического закона химических элементов, одного из основных законов естествознания.

После особенно мучительной ночи граф ОНОРЕ де МИРАБО, кумир и «отец» французского народа, пламенный революционный трибун, имевший привычку прибегать к казарменным выражениям и прозванный за это «месье Ураган», послал за знаменитым врачом Кабанисом и своим другом графом Ламарком. «Друзья мои, – сказал он им, – сегодня я умру. Остаётся только одно: надушиться, принарядиться и окружить себя цветами. Итак, позовите моих лакеев. Пусть меня побреют, оденут и украсят. Пусть отворят окна, чтобы тёплый весенний воздух струился в комнату, а затем принесите цветов. Я хочу умереть, окружённый цветами, нежась в солнечном свете». И по Парижу разнёсся клич: «Цветов! Несите цветы! Мирабо требует цветов. Несите распустившиеся розы и душистые фиалки. Мирабо хочет умереть среди цветов!» Этот клич разбудил спящий город. Тысячи парижанок с цветами в руках немедленно устремились к дверям его дома на Шоссе дʼАнтен. Даже лакей и брадобрей, который накануне сам слёг в лихорадке, пришёл к хозяину с букетом. «Как твои дела?» – спросил его Мирабо. «Ах, сударь, хотел бы я, чтоб вы были на моём месте». – «Да, – медленно протянул Мирабо. – Не хотел бы я, чтоб ты был на моём месте». Пока лакей в последний раз брил и причёсывал хозяина, тот попросил придвинуть его кровать поближе к окну, чтобы, тоже в последний раз, посмотреть на первые листья и цветы в саду. «Прекрасная зелень, ты появляешься в тот момент, когда я ухожу», – с трудом вымолвил он. И больше уже говорить не мог. Его губы сложились «бантиком», словно бы для поцелуя, и все подумали, что он просит пить. Но Мирабо оттолкнул предложенный ему стакан оранжада и повёл рукой, словно бы пишет. Ему подсунули клочок бумаги, и он вывел на нём только одно слово: «Спать»… Народ, собравшийся на улице возле дома «государственного человека», известного своими пасквильными сочинениями, не мог примириться с мыслью, что он скончался. По столице поползли слухи об отравлении. Но нет. Накануне Мирабо захотел проявить слишком большую доблесть в постели сразу с двумя дамами – они-то и лишили его сил и приблизили к смерти.

Второй сын императора Павла Первого, КОНСТАНТИН, российский наместник в Царстве Польском, гонимый из Варшавы польским восстанием и холерой, остановился в Витебске по дороге в Петербург. За ужином в доме генерал-губернатора, князя Хованского он «покушал ягод со сливками». Бывший за столом доктор-немец Калиш посоветовал ему запить ягоды каким-нибудь старым вином, но великий князь возразил: «Я лучше выпью шампанского». Константин не пил никакого вина, кроме шампанского, и не более двух рюмок за один присест. И выпил он, «министр наслаждений», один за другим два бокала «мадам Клико». Дома, на подъезде, его поджидал прискакавший от царя генерал-адъютант Алексей Орлов с приказом не удаляться от польской границы в такое время. «Я уезжаю от холеры, боясь, впрочем, не за самого себя, а за свою супругу», – горячо возразил графу Константин. Вечер был свежий, и жена звала его в комнаты: «Холодно, и пора домой». – «Вот какой вздор!» – ответил ей Константин, «отличавшийся значительной физической силой», и закурил сигару, а потом и другую. И напрасно. Потому что тотчас же почувствовал колики в желудке. Он всегда упрямо шёл опасностям наперекор, даже отказавшись от российского престола и царской короны. Ночью ему стало совсем плохо: холера уже несколько дней дремала в тучном теле цесаревича – накануне он якобы заглянул в холерный барак и объявил главному врачу Гибетелю: «Смотрите у меня, чтобы не было холеры – иначе вы будете повешены до ночи!» На одре болезни Константин не залежался и умер в одночасье, даже не успев пособороваться. Последние его слова были обращены к жене, польской красавице Иоанне Грудзинской, которой Александр Первый пожаловал титул княгини Лович: «Скажи государю, что я, умирая, молю его простить полякам…» Очаровательная княгиня Лович, дочь обедневшего шляхтича, обрезала свои роскошные белокурые волосы и подложила их под голову усопшему мужу. Буквально накануне, узнав о смерти фельдмаршала Дибича, и тоже от холеры, Константин дивился скоротечности человеческой жизни: «Странно и странно, будучи здоровым и гуляющим по саду в одиннадцать часов вечера, умереть в час пополудни?» Сам он заболел в 4 часа утра, а в 8 часов вечера умер.

Доморощенный светский поэт ИВАН ПЕТРОВИЧ МЯТЛЕВ, творец юмористической поэмы «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан лʼэтранже» и автор стихотворения «Как хороши, как свежи были розы», в полдень выехал со двора на лихом рысаке и проехался по Невскому проспекту. Во втором часу пополудни он воротился в свой шикарный особняк на Фонтанке (ведь на службе поэт был действительным статским советником и камергером) и позвал повара подавать обед. Но пообедать не успел – перед обедом его, совершенно здорового жизнелюбца, остряка и волокиту хватил апоплексический удар. В ту самую минуту, как ему прикладывали шпанскую мушку, он, шутя, сказал камердинеру: «Ты, верно, подумал давеча, что я умру. Нет, братец, мне хочется ещё долго пожить на свете…» Да не вышло.

«Ну что это за жизнь! – жаловался умирающий КАМИЛЬ КОРО заглянувшему к нему кюре. – Доктор разрешил мне курить всего лишь четыре трубки в день, против обычных мои двадцати пяти – тридцати». – «А как вы себя чувствуете?» – спросил тот художника-поэта, «всегда одного, наедине с природой». «Очень уж нудно заниматься своим убогим телом, – ответил ему из постели немощный Камиль. – На улице меня путают с виноторговцем, что на углу, или с угольщиком, что ничуть не лучше… Ну, куда это годится!..»

«Сходи за мороженым, купи мне две порции, тут неподалёку, за углом», – попросил американский певец и комедийный актёр ЛУ КОСТЕЛЛО своего менеджера Эдди Шермана, который навестил его в госпитале на Беверли Хиллз в Лос-Анджелесе. И пока они обсуждали планы на будущее, он с удовольствием съел обе порции и заметил: «Это было лучшее мороженое, которое мне приходилось когда-либо пробовать». И через несколько мгновений упал замертво.

«Я продрог. Достань-ка мне через камердинера рюмку водки», – попросил адъютанта Кожухова Светлейший князь Смоленский МИХАИЛ ИЛЛАРИОНОВИЧ КУТУЗОВ. Он сильно простудился во французском походе и слёг в тихом силезском городке Бунцлау. У него открылась нервическая горячка. Полководцу отвели лучший в городе двухэтажный дом владельца соляных факторий фон дер Марка на пересечении Замковой улицы с улицей Николаи. И здесь, в маленькой угловой комнате верхнего этажа, его проведал Александр Первый, неприязненно к нему, «старому комедианту», относившийся. И, как гласит легенда, впрочем, не основательная, император попросил у своего главнокомандующего прощения: «Простишь ли ты меня, Михайло Илларионович?» Тяжёлая слеза скатилась из единственного глаза Кутузова, и он ответил: «Благодарю…» А когда Александр ушёл, то добавил: «Я вам прощаю, государь, но простит ли Россия…» Потом спросил Кожухова: «Какое сегодня число?» – «Шестнадцатое апреля 1813 года, Ваша светлость», – ответил адъютант. В этот день суждено было великому полководцу, победоносно закончившему войну с Наполеоном, закончить свои дни. Отечественная война закончилась. Продолжался заграничный поход. Кутузов, тонкий дипломат екатерининского века, был противником похода. Его время кончилось. «…Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер». Александр вымарал в военном журнале запись «…войска после смерти Кутузова осиротели» и запретил объявлять о его смерти до окончания предстоящего сражения на Лютценской равнине, при деревне Гросс-Гершен. Через два дня после кончины Кутузова, 18 апреля 1813 года, французская армия под командованием самого Наполеона разгромила войска союзников и вновь отбросила их за Эльбу.

«Какой сегодня день?» – поинтересовался французский король КАРЛ СЕДЬМОЙ у своих преданных и не совсем преданных слуг, обступивших его смертное ложе в Меюн-сюр-Йевр. «Сегодня среда, 22 июля, день святой Магдалины, сир», – ответили те. «Благодарение богу, что я, величайший из всех сущих в мире грешников, умираю в день величайшей блудницы», – удовлетворённо прошептал Карл. От рождения физически слабый и довольно осмотрительный, он умирал, заслужив титул «победоносный монарх», с почётным диагнозом «болезнь Венеры», сравнительно новой для Старого Света. Он не ел и не пил до этого дня почти неделю, боясь отравления, а здесь неожиданно попросил стакан бордо – короля всегда отличал хороший вкус, и королевские подвалы ломились от тонких вин. Он выпил бордо, закусил хлебным мякишем и, сказав напоследок: «Бог воздаст за мою смерть», умер в полном сознании.

И третий президент США ТОМАС ДЖЕФФЕРСОН, умирая в своём вирджинском поместье Монтичелло, поинтересовался, какой это там день на календаре. «Ведь сегодня четвёртое число, да?» – спросил он окружавших его смертное ложе людей. «Да, точно, 4 июля 1826 года», – ответил ему доктор Робли Данглайсон. В этот день Америка отмечала свой национальный праздник, 50-ю годовщину своей независимости, и по всей стране звонили церковные колокола и гремели пушки.

И именно в этот же день – 4 июля 1826 года – умер второй президент США ДЖОН АДАМС, и последними его словами были: «А что, Томас Джефферсон всё ещё жив?». Много лет назад он и Джефферсон, авторы Декларации Независимости США, дали друг другу обещание дожить до этого юбилея. И ведь слово сдержали, и до этого дня дожили, и согласно, в один день умерли с разницей всего в несколько часов. Что это: сила воли или божий промысел? Адамс оставил после себя собственноручную эпитафию: «Здесь лежит Джон Адамс, который взвалил на себя обузу заключения мира с Францией в год 1800».

Дирижёру при Веймарском дворе ИОГАННУ НЕПОМУКУ ГУММЕЛЮ, «современному Моцарту Германии», непременно нужно было узнать перед смертью, когда умер Гёте – днём или ночью. Ему ответили, что Гёте умер днём. «Вот и я, – сказал тогда умиротворенный Гуммель, – если уж умирать, то хотел бы, чтобы это случилось днём». И его последнее желание исполнилось: он умер на рассвете, в 7 часов утра 17 октября 1837 года.

«Который сейчас час?» – поинтересовалась у дочери Генриетты вдова Чарлза Дарвина, ЭММА ДАРВИН, «саквояж без ручки», как звал её при жизни великий английский учёный. «Семь часов вечера, пятница, 1 октября 1896 года», – ответила Генриетта. После чего Эмма аккуратно перевела стрелки на своём золотом брегете, завела его в последний раз и неожиданно резко опрокинулась на подушки.

Поэт ЯНИС РАЙНИС (ПЛИЕКШАНС), «латвийский Ибсен» и одновременно «красный барон», который «на улицах Риги беззастенчиво целовался с коммунистами и жидами», умер в день своего рождения, забытый даже самыми преданными своими почитательницами и не получивший от них в этот день ни одного поздравления. «Брошен всеми? Не нужен ни одной живой душе? Хорошо! До чего же хорошо! Наконец-то! Я никому ничего не должен. И мне не должны…» – слушала сбивчивые слова поэта его домработница Аннушка. – «Перестань, перестань», – и слёзы катились по морщинистым щекам Райниса. В полдень к нему на дачу в Майори всё же заглянул доктор Лифшиц. «Мне немного трудно дышать, – признался Райнис, глядя в расширенные от ужаса зрачки старинного приятеля. – Хорошо, что ты приехал. Кто тебе сказал, что мне худо?» Лифшиц тотчас же послал Аннушку за городским врачом Фаустом. Когда тот через какое-то время прикатил на велосипеде в Майори и поднялся на веранду дачи, Лифшиц ошеломил его словами: «Фауст, поздно! Райнис умер». Доктор Фауст! Даже Гёте не смог бы дойти до такой пронзительной концовки!

«Я должен лететь. Я вернусь к закату. Не поужинать ли нам вместе?» – предложил адмирал ИСОРОКУ ЯМАМОТО контр-адмиралу Дзосима, прежде чем подняться на борт самолета и вылететь на Соломоновы острова. Дзосима всячески отговаривал главнокомандующего Объединённого флота Японии, автора и архитектора печально известного нападения на американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор, от этой инспекционной поездки. Но адмирал хотел своим облётом войск на архипелаге поднять боевой дух японских солдат. Нет, ужину не суждено было состояться. Американцам, оказывается, удалось перехватить и «расколоть» шифровку о поездке адмирала. Последовала команда: «Павлин будет вовремя. Подпалите ему хвост». И в половине восьмого утра 18 апреля 1943 года в воздух, на перехват «самурая Ямамото», поднялись 18 истребителей P-38 «Lightning» ВМС США. Бомбардировщик, на котором вылетел адмирал (тип 1 наземного базирования, бортовой номер 323, по американской классификации «Бетти»), был сбит и упал в джунгли острова Бугенвиль. Кресло с телом адмирала, выброшенное из развалившегося надвое самолёта, нашли аборигены в чащобе леса. Ямамото был в чёрных сапогах и тёмно-зелёном кителе с орденскими ленточками на груди. На позолоченных погонах были вышиты три цветка сакуры. Левая рука в белой перчатке по-прежнему сжимала рукоять самурайского меча, а в карманах кителя лежали дневник, чистый белый носовой платок и толстая пачка настоящей туалетной бумаги, столь редкой в те годы в японской армии.

А вот ОЛИВЕР КРОМВЕЛЬ, лорд-протектор, диктатор и, по существу, владыка Англии, насладившись всей полнотой власти, уже ничего не хотел. «Моя забота – не пить, не есть или спать, моя забота – поспешить поскорее уйти», – резко ответил он на уговоры лейб-врача, умолявшего его подкрепиться любимым хересом и уснуть. Кромвель умирал от «третичной лихорадки» (скорее всего, возвратного тифа). С каждым новым приступом ему становилось всё хуже и хуже, силы таяли с каждой минутой, смерть всё ближе и ближе подступала к ложу больного. Он метался, что-то невнятно бормотал, бредил: «Я не умру от этого приступа, я уверен в этом…» Люди ему мешали. «Так Ричард, Ричард?..» – назойливо добивались они у него имени наследника-сына. Он кивнул им – лишь бы они поскорее отвязались от него – и продолжил свой нескончаемый бессвязный монолог, обращенный к небесам: «Я бы хотел жить и служить Богу и его присным, но я свою работу уже завершил… Нет, нет, я должен ещё окончить некоторые дела. Посмотрим, сколько времени осталось у меня: июль, август, сентябрь… почти три месяца до рокового дня… 3 сентября была битва при Дунбаре… Внутренний голос говорит мне, что я доживу до этого дня…» Потом он обратился с прощальным словом к рыдающим детям и жене: «Не любите этот мир. Я говорю вам, что этот мир не стоит вашей любви». В час его смерти, – а она пришла за ним на закате 5 сентября 1658 года, и это была пятница, – над Лондоном разразилась небывалая буря, которая свирепствовала почти три дня. «Это дьявол пришел за душой преступника», – злорадно поговаривали роялисты, имея в виду Кромвеля. И он согласился с этим. «Теперь у меня одно лишь желание – уйти как можно скорее», – были его последние слова. И скончался он спокойно и мирно, тише всех английских королей. Для устройства его похорон пришлось прибегнуть к займу, и на этот раз кредиторы не поскупились. Со всеми королевскими почестями и необыкновенной пышностью Кромвеля предали земле в Вестминстерском аббатстве, в часовне Генриха VII, рядом с королями и королевами древней Англии. Однако два года спустя, по восстановлении монархии, тело Кромвеля оттуда выкопали и протащили по грязи лондонских трущоб. На базарной площади, где вершились казни над самым подлым людом, скелет вздёрнули на виселицу, а потом ещё и четвертовали. Кости выбросили в сточную канаву на съедение бродячим псам, которые, кстати, воротили от них свои морды, а череп насадили на шпиль городской стены. Там он и проторчал без малого 25 лет, пока однажды не был унесён ураганным ветром в подворотни английской столицы.

Нищий и больной, опухший и беззубый от цинги, шестидесятитрехлетний МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ БАКУНИН поступил в бесплатную клинику для бедных Адольфа Фохта в Берне со словами: «Я приехал к вам умирать!» И действительно, медицинское искусство доктора Фохта не могло остановить хода его болезни. Бакунин вообще перестал есть и пить. Когда навестившая его старая приятельница Мария Каспаровна Рейхель попыталась заставить его выпить чашку бульона, он возмутился: «Подумайте, что вы делаете со мной, заставляя меня есть. Я знаю, чего я хочу». Тогда она предложила ему несколько ложек гречневой каши. «Каша – это другое дело», – согласился Бакунин. Достать гречку в Швейцарии было совсем непросто, и Рейхель пришлось обегать всю столицу. Отставной и беглый прапорщик 3-й артиллерийской бригады, государственный преступник против царя и Российской империи, знаменитый бунтарь, авантюрист, изгнанник и скиталец, «Русский Дантон» Бакунин с трудом проглотил ложку каши, сказал: «Довольно, больше не могу…» И это были его последние слова. Он умер на железной койке для чернорабочих. А ведь возглавлял когда-то мировое тайное общество заговорщиков «Альянс», подбивал польских инсургентов выступить против Александра Второго, одновременно промотав собранные для них деньги, возглавлял восстание в Лионе и поднимал итальянцев в Болонье…

И рыжеволосая королева ЕЛИЗАВЕТА ПЕРВАЯ АНГЛИЙСКАЯ, последняя из династии Тюдоров, девять дней перед смертью не брала в рот ни макового зернышка и как-то пятнадцать часов кряду простояла на слабеющих ногах возле окна дворца, боясь лечь в постель. Когда врачи настоятельно советовали ей прилечь, она ответила: «Так вы хотите, чтобы я легла? Тогда уж я точно умру. Если бы вы видели в своей постели то, что видела я в своей, вы бы никогда не легли в неё». Что уж такого могла увидеть в своей девичьей постели «королева-девственница», не принявшая в своей опочивальне ни одного мужчины? («Мой супруг – Англия, мои дети – мои подданные»). «Этот мужчина, кем бы он ни был… Эссекс!.. Эссекс!..» – то и дело повторяла Елизавета, изредка покачивая головой и заливаясь безутешными слезами, будто бы тревожимая призраком любимого и казнённого по её приказу графа. Весь пол в королевской спальне был обложен подушками. Не раздеваясь, Елизавета падала то в одном её углу, то в другом. Она не позволяла менять на себе бельё и платье, куталась в королевскую мантию и не снимала с всклокоченной головы корону. А однажды всё же воззвала: «Приведите пастора! Пора умирать…» К постели умирающей был призван архиепископ Кентерберийский Уитгифт, и, коленопреклонённый, он бесконечно долго читал молитвы. Когда же поднялся, Елизавета легким мановением худой, но еще прекрасной руки, лежавшей поверх шелковых покрывал, повелительно удержала его. Архиепископ был стар, измучен, у него затекли ноги от долгого пребывания на коленях, но он вновь принялся читать молитвы, да с такой силой, что голос его просто гремел под сводами королевского дворца. Наконец Елизавета остановила его. «Подайте зеркало! – попросила она. – Зеркало! Это – вся моя собственность на сей час…» Она уже забыла, что за несколько лет до этого сама приказала убрать из дворца все зеркала: не могла выносить в них своего отражения. «Труднее всего править сердцем… Поднимите меня… Оставьте меня… Ступайте… Эссекс!.. Эссекс!..» Её красивая рука безжизненно упала со смертного ложа. Красная роза дома Тюдоров увяла…

«Мама… мама, я хочу пить», – попросил французский живописец, «король и певец парижской богемы» АНРИ де ТУЛУЗ-ЛОТРЕК, умирающий на руках матери в маленьком семейном замке Мальроме. Стояла удушающая сентябрьская жара. Жужжали надоедливые осенние мухи, не давая умиравшему покоя. Лотрек бредил с широко открытыми глазами. От него только что ушёл священник: «Итак, месье Лотрек, продолжайте лечиться и мужайтесь. До скорой встречи». – «Да, да, – ответил ему Лотрек. – Тем более, что в следующий раз вы уже придёте со своими свечками и колокольчиками». После священника к нему заглянул отец, граф Альфонс, неразборчивый бабник, азартный лошадник и заядлый охотник. «Я знал, папа, что вы не пропустите случая, чтобы крикнуть „ату!“», – поприветствовал его Лотрек. Его поедом ели мухи, и отец принялся бить их резинкой от носка. «Старый дурак!» – отчётливо произнёс Лотрек. И опять: «Мама… Вы! Одна вы!» И вздохнул: «Чертовски трудно умирать!», и это были его последние слова. Через секунду тело его напряглось, вытянулось, и Тулуз-Лотрек, уродец, не оправдавший надежд своего древнего знатного рода, отошёл в лучший мир. По углам огромной кровати под балдахином потрескивали четыре свечи. За окном собиралась гроза.

И умирающий ФРАНСИСКО ФРАНКО, который пережил всех диктаторов, присвоивших себе звание генералиссимуса, Сталина и Чанкай-ши среди прочих, изредка приходя в сознание, жаловался: «Как же тяжело умирать». Ещё бы не тяжело! После стольких-то сердечных приступов! Однажды в ночь у него случилось кишечное кровоизлияние – кровь забрызгала постель, ковёр и стену в спальной комнате: то был символический финал бурной и жестокой жизни вождя Испанской фаланги! На машине военной «скорой помощи» его доставили в больницу «Сьюдад Санитариа Ла Пас» имени самого Франсиско Франко. В течение нескольких дней трубки, инъекции и капельницы поддерживали каудильо между жизнью и смертью. Франко был жив, и только. Дворцовую камарилью это устраивало: она готова была пойти на всё, чтобы только в нём теплилась жизнь. В конце концов его дочь Ненука настояла, чтобы отцу дали умереть спокойно. Трубки отключили, и в пять часов утра с минутами «сфинкс без загадки» отдал богу душу. В политическом завещании, поспешно зачитанном уже в десять часов, Франко, «верный сын церкви», попросил «прощения у всех». «И я от всего сердца прощаю тех, кто считал меня своим врагом, хотя сам я никогда не считал их таковыми. Верю и надеюсь, что у меня не было других врагов, кроме врагов Испании».