Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Родоначальник семейства Черчиллей, герцог ДЖОН ЧЕРЧИЛЛЬ МАЛЬБОРО, ранним июньским утром неровными шагами обходил своё шикарное Виндзорское поместье, подаренное королевой Анной его жене Саре. В парадной зале он остановился перед своим поясным портретом. Сэр Годфрей Неллер изобразил его, самого блистательного полководца Англии, в боевых доспехах. Стоял Мальборо перед полотном долго. «Да, это был человек!» – с восхищением произнёс он наконец. «А теперь: „Кругом, марш!“» – поворачиваясь на каблуках, скомандовал он сам себе и, неожиданно потеряв сознание, упал бездыханный на пол. Его перенесли в кабинет и уложили на узкую походную кушетку. Стоя на коленях перед ним, Сара читала молитвы. Когда больной ненадолго пришёл в себя, она спросила: «Слышал ли ты мои молитвы, Джон?» – «О, да, – ответил он. – Слышал и даже повторял их за тобой». – «Может быть, перенести тебя в постель?» – «О, да», – ответил он. Его положили на кровать в спальне, где он впал в кому и умер на рассвете 16 июня 1722 года в возрасте 72-х лет. Половину из них он провёл в походах, не проиграв ни одной битвы в десяти своих кампаниях и военными удачами превзойдя самого Наполеона Бонапарта.

«Я жалею только о том, что должен уйти с полным багажом», – пожаловался врачу венгерский композитор и музыкант БЕЛА БАРТОК, прославивший свою родину тем, что вместе с Игорем Стравинским «основательно обновил „скелет“ современной „варварской“ музыки». «Я хотел бы вернуться на родину, но навсегда…» Его концом было молчание. Барток умер далеко от любимой им Венгрии, в Вест-Сайдском госпитале на углу 6-й авеню и 57-й улицы Нью-Йорка. В полдень 26 сентября 1945 года лейкемия и неврические лихорадки отправили его на тот свет. Родной Будапешт композитора был уже освобождён Красной Армией от нацистов и венгерских фашистов, из-за чьих преследований он и вынужден был бежать в Америку.

«Отсрочьте мою казнь хотя бы на несколько дней, – попросил судей Национального Конвента основатель современной химии АНТУАН-ЛОРАН ЛАВУАЗЬЕ. – Дайте же закончить мне важные опыты. Они ведь нужны Франции». – «Республика не нуждается в учёных», – ответил ему Председатель Революционного трибунала Рене-Франсуа Дюма. Хотя личная вина Лавуазье в заговоре против Республики не была доказана, он получил решительный отказ в своей просьбе и погиб на гильотине на площади Революции 8 мая 1794 года. Народ ведь не забыл, что во времена Империи великий химик был королевским генеральным откупщиком № 5, «управителем порохов и селитр, советником короля, дома, финансов и короны Франции». И ненавидел его лютой ненавистью за то, что он «вымогал деньги и примешивал в табак воду и другие вредные для здоровья граждан примеси». Но запомним: именно Лавуазье ввёл в обиход новые меры веса – грамм и килограмм.

Фельдъегерь военного министра, прибывший в поместье Верхняя Маза, застал её хозяина, отставного генерал-лейтенанта ДЕНИСА ВАСИЛЬЕВИЧА ДАВЫДОВА, уже на смертном одре. «Государь поручает Вам перевезти тело князя Багратиона на Бородинское поле…» – читал повеление императора Николая Первого лежавший в креслах поэт-партизан. Прочитав рескрипт, участник пятнадцати военных кампаний («Это вам не пятнадцать вальсов или котильонов!») расплакался «от удовольствия сердца» и умер с прижатой к груди бумагой, пробормотав: «Какая смерть!» Да нет, говорят другие, Давыдов, который долгое время занимался самолечением, в конце концов «оставил употреблять свои пособия». «Это уж не поможет; надо бы мне лекаря, он хоть что-нибудь бы да сделал», – сказал он и отправил слугу с запиской к ближайшему доктору за много вёрст от своего имения (какие там врачи в Сызранском уезде Симбирской губернии в 1839 году!). «Отвези, впрочем, не торопись», – напутствовал он посыльного слугу и прилёг в кабинете перед жарко натопленным камином с неизменной своей трубочкой в зубах. Через полчаса камердинер отворил дверь – барин лежал в креслах с опущенной головой. Его сразила апоплексия.

Последними словами имперского протектора Богемии и Моравии РЕЙНХАРДА ГЕЙДРИХА, назначенного на этот пост восемью месяцами ранее, был приказ. Конечно же, приказ. Приказ жене: «Лина, убирайся немедленно на свой остров!» (Фрау Лина фон Остен была родом с острова Фемарн в Балтийском море, у побережья земли Шлезвиг-Гольштейн, где учительствовал её отец). Смертельно раненный чешскими парашютистами, заброшенными из Лондона в Прагу, обергруппенфюрер СС Гейдрих умирал на больничной койке в пригороде Жижкове. Ранним утром 27 мая 1942 года он ехал в аэропорт без охраны (столь пренебрежительно относился он к пражанам!) на переднем сидении открытого «Мерседеса», когда наперерез ему вышли народные мстители. У сержанта Йозефа Габчика, слесаря из Словакии, неожиданно заклинило затвор автомата «стен», и тогда сержант Ян Кубиш, крестьянин из Моравии, бросил в машину ручную гранату. Раненный её осколками, Гейдрих, однако, нашёл ещё в себе силы подняться во весь рост, выбраться из машины и разрядить в нападавших всю обойму своего автоматического пистолета «вальтер» калибра 7,65. «Держи этих мерзавцев!» – закричал «мясник Праги» своему шофёру Клейну и упал на капот автомобиля. «Идеального нациста», у которого в жизни было два главных удовольствия – убивать людей и исполнять на пианино произведения камерной музыки, – бросили в кузов подвернувшегося фургона, перевозившего бытовую химию, и отвезли в ближайшую клинику имени Бюлова, где он и умер несколькими днями позже. Своему шефу Гиммлеру, который прилетел из Берлина навестить его, он сказал: «Всем нам приходится плясать под их дудку». За смерть Гейдриха, любимого приспешника Гитлера, фюрер приказал сровнять с землей шахтёрский посёлок Лидице, стереть его название с карт и расстрелять всех его мужчин старше 15 лет – всего 173 человека. Женщины и дети были брошены в концлагерь.

Легендарный диктор советского радио ЮРИЙ БОРИСОВИЧ ЛЕВИТАН зачитывал приказ Верховного Главнокомандующего: «Сердечно поздравляю вас с 40-й годовщиной…» И неожиданно повалился наземь – не выдержало сердце. Случилось это в селе Бессоновка, на знаменитом Прохоровском поле, где в ходе Курской битвы 12 июля 1943 года произошло величайшее танковое сражение Второй мировой войны. Гитлер называл Левитана «своим личным врагом». На картах лётчиков Люфтваффе, бомбивших Москву летом 1941 года, дом Левитана был помечен красным крестом. Йозеф Геббельс, министр пропаганды Третьего рейха, обещал 200 тысяч марок за пленение Левитана – он хотел, чтобы именно Левитан зачитал сообщение о захвате Москвы вермахтом! Как-то американский журналист спросил Сталина: «Когда, по-вашему, закончится война?» – «Тогда, когда сообщит об этом Левитан», – ответил «вождь всех народов». Так оно и случилось.

Генерал от кавалерии, генерал-адъютант, полный Георгиевский кавалер АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ БРУСИЛОВ прошёл три войны – Русско-турецкую, Русско-японскую и Первую мировую – без единой царапины. Но был тяжело ранен во время уличных боёв в Москве 2 ноября 1917 года. Тогда около 6 часов вечера тяжёлый, 155-миллиметровый снаряд, выпущенный из французского осадного орудия с Воробьёвых гор, попал в его квартиру в доме № 4 по Мансуровскому переулку, на Остоженке, пробил три стены и разорвался в кабинете полководца, изранив его осколками и перебив ногу ниже колена. «Я своё получил… Я своё получил… Я своё получил…» – без конца повторял на больничной койке лечебницы известного московского врача, приват-доцента Руднева, умирающий генерал, герой знаменитого Луцкого прорыва в Польской Галиции, названного его именем – «Брусиловский прорыв». Выходец из почтенной военной семьи, выпускник Пажеского корпуса, лейб-гвардии генерал, начальник кавалерийской школы, где учился и будущий император Николай Второй, Брусилов ушёл из жизни командиром Красной Армии, любимый всеми.

Король-солдат ГУСТАВ ВТОРОЙ АДОЛЬФ, вторгшийся с огромнейшей армией в германские земли, был смертельно ранен в битве на тонувших в тумане полях под Лютценом. Немецкий офицер, подстреливший его, окликнул умиравшего: «Ты кто такой?» – «Я тот, кто был королём Швеции», – превозмогая боль и слабость, ответил Густав.

Барон КАРЛ ГУСТАВ ЭМИЛЬ МАННЕРГЕЙМ, генерал-лейтенант русской армии, единственный маршал Финляндии и шестой президент Финляндской Республики, осознав, что умирает, подвёл итог. «Нож хирурга настигает меня уже в восьмой раз. Я участвовал за свою жизнь во многих сражениях, но, думаю, что эту схватку проиграю – эту, последнюю», – признался он профессору Ваннотти. Маршал Маннергейм проиграл это сражение ровно через 33 года – день в день, – когда впервые победоносно заявил о себе во время гражданской войны в Финляндии в 1918 году, которую тогда выиграл. «Похороните меня в маршальском мундире», – попросил он напоследок, не уточнив, однако, где. А ещё сказал, чтобы в похоронном кортеже прогарцевала его любимая верховая лошадь по кличке Кейт. Потом попрощался с врачами и сёстрами Центрального кантонального госпиталя Лозанны, где умирал от прободения язвы, и поблагодарил за всё, что они для него сделали. Маннергейма похоронили в простом, ручной работы гробу из карельской берёзы, сделанном десять лет назад. Поскольку верховая кобыла по кличке Кейт была жерёбая, последняя воля маршала не могла быть исполнена. Однако фельдфебель Силтанен на свой страх и риск всё же привёз её поездом в Хельсинки. Когда похоронная процессия уже подходила к кладбищу Хиетаниеми, он вывел лошадь под чёрной попоной, специально доставленной из Стокгольма, и провёл её в поводе несколько десятков метров, непосредственно за пушечным лафетом, на котором везли гроб с телом маршала, обтянутый флагом Военно-Морских Сил Финляндии. Грянул оружейный салют…

«Только не позволяйте этим горе-воякам палить над моей могилой», – лишь об этом и попросил своего друга Джона Сайма великий шотландский бард РОБЕРТ БЁРНС, в котором едва теплилась жизнь. Потом провалился в обморок. А придя в сознание, стал звать: «Гилберт! Гилберт!» Но Гилберта не было. Тогда ясным и твёрдым голосом Бёрнс сказал: «Мне сегодня гораздо лучше, я скоро поднимусь на ноги, оттого что вполне владею своими мыслями и волей. Но вчера я был готов к смерти…» Увы, поэт-земледелец, сын поселянина, который сам пахал землю, а за сохой сочинял «сладостно певучие стихи», ошибся. Ревматизм, простуда и лихорадка доконали его. Жена Бёрнса, Джин, была на последних днях беременности и не могла ухаживать за ним, и четверо беспомощных детей смотрели, как засыпает последним сном их отец и услышали его последние слова: «Проклятый подлец Мэтью Пэн!..». И совсем некстати волонтёры города Дамфрис, где умер Бёрнс, явились на кладбище святого Михаила с затянутыми в чёрный креп барабанами и ружьями и палили в воздух. Да и служивые солдаты, оттеснив от гроба чернь, тоже палили, проходили церемониальным шагом по кладбищу и играли трескучий похоронный марш, о чём поэт их и не просил вовсе. Бёрнс умер в 37 лет, в роковом, по странной случайности, возрасте, в котором пресекались жизни Байрона, Пушкина, Белинского. Жена «первого землепашца, вспахавшего книжную ниву», не смогла проводить Роберта в последний путь: в ту самую минуту, как тело поэта опускали в могилу, она давала жизнь новому сыну. Стихи Бёрнса «Auld Lang Syne» («Старые добрые времена»), положенные на музыку, стали любимой застольной песней англосаксов, которые и сегодня распевают её на новогодних вечеринках, и не только по всей Шотландии, но и в Англии, и в Америке, и в Австралии. Там же можно купить шотландское виски марки «Роберт Бёрнс».

«Вот лежит тот, чьё имя начертано на воде», – воскликнул бедняга ДЖОН КИТС, снедаемый скоротечной чахоткой, и умер. Эти же невнятные и загадочные слова вырезаны и на надгробии этого юного английского поэта-романтика на кладбище в Риме, но даже без упоминания его имени.

Великого сердцееда и сердцеведа, барона СТЕНДАЛЯ, вдохновенного литератора и искусного дипломата, апоплексический удар свалил прямо на парижской улице Неё-де-Капюсин, перед дверью Министерства иностранных дел, «на дороге из кафе к театру» в 7 часов вечера. Случайно оказавшийся поблизости его друг Ромен Коломб сначала отнёс писателя в ближайшую аптеку, а потом отвёз в гостиницу. Произнеся «Мне вот…», Стендаль потерял сознание и умер без всяких страданий в 2 часа той же ночи, 23 марта 1842 года, на руках Коломба и другого своего приятеля Абраама Константена. В маленьком номере, заваленном бумагами и тетрадями дневников, они нашли внушённые странным прозрением слова Стендаля: «Не вижу ничего смешного в том, что я могу умереть на улице…» АНРИ-МАРИ БЕЙЛЬ, известный читателям всего мира как Стендаль, хотел, чтобы его похоронили в Италии, но упокоен он всё же был в Париже, на Монмартрском кладбище, в могиле четвёртого ряда, под номером одиннадцать. Французские газеты дали короткое и неграмотное сообщение, что «на Монмартре состоялось погребение мало известного немецкого стихотворца Фридриха Стиндалля». На мраморной плите выбита странная автоэпитафия: «Здесь покоится Арриджио Бейле, из Милана, поклонник Шекспира, Чимарозы и Моцарта. Он жил, писал, любил от 1783 до 1842 года».

ДЖОНАТАН СВИФТ последовал его примеру и тоже сочинил себе эпитафию. Ну, этот упрямый ирландец, крестный отец Лемюэля Гулливера, «сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей», всё мог. Незадолго до своей смерти он же написал поэму «На смерть доктора Свифта». Почему бы уж тогда и не эпитафию! Она вырезана по латыни на его каменном надгробии в Дублинском соборе святого Патрика, где он был дьяконом: «…суровое негодование уже не раздирает его тело. Пройди, путник, и подражай, если можешь, ревностному поборнику могущественной свободы». Как-то на прогулке Свифт взглянул на вершину засыхающего вяза и сказал другу: «Так же вот и я начну умирать – с головы». И оказался прав: перед смертью его ум помутился, он мучился страшными головными болями и головокружениями. Однажды он перечитывал свою «Сказку о бочке», и ему сказали, что это он – её автор. «О, нет, – закричал Свифт. – Тот, кто написал её, был гением». Он мало двигался и потолстел. Лицо его округлилось, в глазах застыло детски-жалобное недоумение. Снова и снова он гляделся в зеркало и шептал с печальным безразличием: «Бедный старик… Какой же я глупец…» Услышав, что готовятся отметить его семидесятивосьмилетие, он возмутился: «Какое безрассудство! Оставьте меня в покое. Я – это я. Я – это я». А когда в свой день рождения он услышал колокольный перезвон и увидел за окном фейерверки, то недоуменно спросил: «Кто же этот человек, которого так любят люди?» Девятнадцатого октября 1745 года над Дублином было ясное небо, и ум Свифта на мгновение прояснился. «О, боже, пригляди за мной в моём последнем путешествии». Это была последняя просьба прославленного сатирика. В 3 часа пополудни он спокойно ушёл из жизни в своём кабинете, на широкой софе, прикрытый одеялом.

И УИЛЬЯМ ШЕКСПИР сочинил себе эпитафию: «Добрый друг, ради Иисуса берегись тревожить прах, погребённый здесь; благославен будь тот, кто пощадит эти камни, и проклят будет тот, кто потревожит мои кости». «Накануне в трактире, что против его дома в Стратфорде, во время „весёлого свидания“ с Майклом Дрейдоном и Беном Джонсоном, они выпили слишком много, вследствие чего Шекспир заболел лихорадкой, которую там же и подхватил, и умер», – свидетельствовал пастор Уорд. «Он догнал свою смерть, соскочив с кровати, в своём доме „Ньюплейс“, потому что кто-то из старых друзей позвал его», – сообщал не очень-то уж надёжный источник. Шекспиру было 52 года, как Наполеону и Мольеру. Он успел таки составить завещание: «… младшей дочери Джудит – 150 английских фунтов стерлингов… сестре Джоан Харт – 30 фунтов и всю одежду… всё остальное – старшей дочери Сюзанне Холл… некоторым добрым гражданам Стратфорда по 26 шиллингов и 8 пенсов… и 10 фунтов для бедных родного города… жене Анне – кровать, которая окажется по достоинству второй, прочую мебель, а также всё бельё…» Ничтожество этого подарка просто поразительно! Он подписал первые две страницы завещания как «Шакспир», а последняя страница заканчивалась словами «…мною, Уильямом Шекспиром». Это были последние написанные им в жизни слова. Подпись «спотыкается», как будто рука драматурга с трудом удерживала или направляла перо. Говорили, что виной тому была «писчая судорога», которая безжалостно поражает плодовитых писателей. Шекспира похоронили на местном кладбище в очень глубокой, почти 8-метровой могиле, заподозрив в его болезни тиф. Шекспир умер, и никто не заметил его отсутствия.

«Нет, Ася, никогда мне не видеть свободной России», жаловался жене, Ксении Васильевне, вождь Белого Дела (Белого движения, Белой гвардии) АНТОН ИВАНОВИЧ ДЕНИКИН. Генерал-изгнанник, главнокомандующий Добровольческой армией и Вооружёнными силами Юга России во время Гражданской войны, он умирал на чужбине, в больнице при Мичиганском университете, в городке Анн Арбор, что на самой канадской границе. Умирал без копейки денег за душой. «Жаль, что не доживу до воскресения России… – повторил он. – Дай мне, Ася, карандаш и бумагу». И начал лихорадочно писать: «Собрал Брусилов своих маршалов: „Можете ли наступать?..“» Потом оторвался от рукописи и сказал: «Вот, Ася, не суждено мне увидеть, как Россия спасётся! Знай только одно: я оставляю тебе и дочери имя без пятен… Мне больно…» Улыбнулся и умер Антон Иванович, простолюдин, сын солдата и сам солдат, дослужившийся до погон генерал-лейтенанта и искренний патриот, хотевший блага своему Отечеству!.. Его похоронили на русском кладбище Святого Владимира в городе Джексоне, штат Нью Джерси.

«Больно?» – спросил великого французского художника КЛОДА МОНЕ бывший премьер-министр Жорж Клемансо, кладя затянутую в перчатку руку на локоть своего старинного и лучшего друга, которого называл «Рафаэлем воды». «Нет, – ответил тот, хотя в это утро, 5 декабря 1926 года, его мучили страшные боли, и он не мог подняться с постели. – Но всё равно, это уже конец. Я почти потерял зрение, я не могу писать, и у меня не осталось никакого желания жить. И, поверь, я хочу умереть, не зная, что мне уготовила судьба. Я отказал все свои полотна Франции, кроме вот этих громадных панелей с „Кувшинками“, которые окружают меня и с которыми я никак не могу расстаться. Пусть Франция и судит обо мне. Похороните меня по гражданскому обряду». Старого безбожника и «отца» импрессионизма так и похоронили – на крошечном кладбище в Живерни, где маршал Клемансо первый раз в жизни свалился в обморок, прямо на свежей могиле Клода Моне. «Я словно бы шёл на свои собственные похороны», – скажет он, очнувшись.

Обнищавший, опороченный и отверженный, ОСКАР УАЙЛЬД умирал в Париже под вымышленным именем Мельмот в дешёвом номере третьеразрядной гостиницы «Эльзас» в переулке Изящных искусств. «Это жуткая дыра – ни фона, ни настроения», – пожаловался другу «великий эстет» и один из самых изысканных британских писателей. Потом с бокалом шампанского в руке оглядел потухающим взором безвкусные обои на ободранных стенах номера и закапризничал: «Они меня убивают. Кому-то из нас придётся уйти». Остались обои. Ушёл Уайльд, и последними членораздельными словами, сказанные им вдогонку другу Роберту Россу, были: «Я жил не по средствам и умираю не по средствам. Присмотри какую-нибудь уютную ложбинку среди холмов около Ниццы, чтобы мне отправиться туда, когда я поправлюсь, и чтобы ты ко мне приезжал…» Во второй половине дня в гостиницу явился окружной врач: «Не покончил ли Оскар с собой и не был ли он убит?» – «Нет, смерть последовала совершенно естественно, правда, от тифозной лихорадки». Уайльд не дожил до начала нового столетия всего лишь один месяц (он скончался в пятницу, 30 ноября 1900 года) и был похоронен на временном участке кладбища в Баньо. За скромным гробом «британского нарцисса» шли жители нищенского квартала, где он проживал, и пять женщин в глубоком трауре, в шляпках и под плотными вуалями. Газета «Сюисс» написала, что присутствовало пятьдесят шесть человек. Провожающие несли двадцать четыре венка. Один венок – из бисера – был от хозяина гостиницы «Эльзас», господина Дюпуарье, со словами «А шоп locataire» («Моему жильцу»). Месье Дюпуарье никогда не читал книг покойного и даже не подозревал в нём писателя – просто относился к постояльцу с сочувствием, хотя тот и задолжал ему более 190 фунтов стерлингов. Ещё один венок был от служащих гостиницы «Эльзас». Через девять лет останки Оскара Уайльда перенесли на кладбище Пер-Лашез.

«Я так и знал. Я так и знал, – причитал американский драматург, Нобелевский лауреат ЮДЖИН О’НИЛ. – Родился в гостиничном номере и умер, чёрт бы тебя побрал, тоже в гостиничном номере».

В неприбранном номере лондонской гостиницы «Уэлбек» умирал и гениальный танцовщик, «марионетка бога», «бог танца», «клоун бога» и «чудо „Русских сезонов“ в Париже» ВАЦЛАВ ФОМИЧ НИЖИНСКИЙ. Неразговорчивый сын польских танцовщиков, с пелёнок привыкший к дешёвым номерам гостиниц или снимаемым углам, он, теперь больной старик, тридцать лет пребывавший в затмении тяжёлого психического недуга, уставившись раскосыми монгольскими глазами во что-то своё, невидимое, буркнул: «Как цыгане!..» Рождённый в странствиях, он и умирал в пути. Нижинский сжал руки, а затем негибкими уже пальцами правой руки принялся исполнять танцевальные движения, как делал много лет назад, создавая новую хореографию. Затем левой рукой стал выполнять пор-де-бра вокруг головы, как делал, танцуя «Призрак розы». В Великую субботу, 8 апреля 1950 года, он внезапно и резко выпрямился на подушках, выражение его лица изменилось, он громко сказал: «Мама!», протянул к жене Ромоле правую руку и в последний раз вздохнул. Ромола наклонилась, поцеловала ему руку, но так и не узнала, кого он звал: свою ли мать или её.

Умерла в гостинице и ГАБРИЕЛЬ КОКО ШАНЕЛЬ, законодательница моды начала XX столетия, которая и жила-то в гостиницах всю свою жизнь. Это она одела женщин в мужской костюм и маленькое чёрное платье, а попутно подарила миру первые духи модерн, знаменитые Chanel № 5, самые продаваемые и сегодня духи. Воскресным вечером 10 января 1971 года ворчливая, упрямая и преданная работе Великая Мадемуазель, ставшая старушкой Шапокляк, вернулась со скачек в Лошане в парижскую гостиницу «Риц», свой дом, «крепость из счетов» или «пустынный остров, окружённый морем денег». Она поднялась к себе в мансарду, тесную и голую, как монашеская келья, – крошечные спальня, салон и ванная комната, все безликие, бесцветные, – и почувствовала себя плохо. Она поняла, что приближается конец, и, раздетая горничной Селин, легла на свою любимую кровать, сработанную мебельщиком из красной меди. Руки её дрожали, ампула с лекарством никак не хотела разбиваться, и сделать укол себе она не смогла. Горничная, склонившаяся над Мадемуазель Шанель, услышала её последние, страшные в своей ясности, протестующие слова: «Вот как нас оставляют подыхать!..» Так говорили римляне в великую эпоху. Так говорил генерал де Голль. Когда она испустила последний вздох за запретной дверью «Рица», Селин увидела на её лице слёзы. В гостиничном номере после смерти Коко пахло больницей. В Нью-Йорке в этот вечер игралась оперетта «Коко». Мэрилин Монро, ложась спать, обрызгала своё тело только пятью каплями духов Chanel № 5.

На постоялом дворе умер ВИНСЕНТ ван ГОГ, великий голландский живописец. Однажды он вышел на этюды в окрестностях Овер-сюр-Уаза, но, не дойдя до ржаного поля, где обычно писал, достал револьвер и выстрелил себе в живот. Пуля, как потом выяснилось, попала в ребро, отклонилась и прошла мимо сердца. Зажимая рукой рану, истекая кровью, художник всё же добрался до своего приюта, где снимал угол. «Ну что, я не сподобился даже на это, неумёха?» – спросил он подоспевшего доктора Мазри. Когда же тот сказал, что рана смертельна, ван Гог испросил у кабатчика табаку, набил трубку и, сидя, согнувшись, на табурете, долго и тяжело затягивался, пока не упал замертво, не произнеся больше ни слова. По другой, однако, версии, его брат Тео нашел Винсента в постели, спокойно курившим трубку. На слова Тео, что ему обязательно помогут выздороветь, тот ответил по-французски: «La tristesse durera toujours…» («Печаль продлится вечно… Кто бы мог представить, что жизнь окажется такой печальной… Я бы хотел умереть…») и скончался в половине второго ночи. Последним полотном Ван Гога стали «Вороны над пшеничным полем», истинный шедевр. Говорят, что его самоубийство было «воплем триумфа».

Великого трагического поэта и даровитого писателя Америки ЭДГАРА АЛЛАНА ПО застали перед смертью в грязном балтиморском кабачке, где он обыкновенно пил водку. Его нашли там мертвецки пьяным, в состоянии белой горячки, разговаривающим с привидениями, зелёными чёртиками и красноухими свиньями с харями бесов: «Вон они на стене торчат, кривляются и строят мне рожи…» Часом позже автора «Ворона» и «Золотого жука» подобрали в сточной канаве на улице уже в бессознательном состоянии. Его отнесли в госпиталь при колледже Вашингтона, где он и скончался за несколько дней до запланированной женитьбы на Эльмире Ройстер. Перед смертью Эдгар По, замечательный пример наследственного алкоголизма («он писал, пил и нищенствовал»), ещё спросил доктора: «Есть ли надежда для такого пропащего человека? Боже, спаси мою душу грешную». Родственники поэта, набожные квакеры, заказали на его могилу тяжеленную каменную плиту, дабы мятежный дух По не вырвался из могильных оков и не стал смущать покой деловых американцев. И вот, когда плиту опускали на могилу, она раскололась. Эта расколотая плита лежит на кладбище в Балтиморе и по сей день, и в трещинах её каждую весну распускается троицын цвет. Этим именем, между прочим, Эдгар По звал свою рано умершую прелестную жену Виргинию. По назвали «отцом сыщицких рассказов», один из которых – «Убийство на улице Морг» – считается первообразом детективного жанра в литературе.

И наш замечательный художник ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ ФЕДОТОВ, обритый, босой, опухший и пожелтевший, всё рисовал и рисовал на стенах своей палаты в больнице Всех Скорбящих для душевнобольных на Петергофском шоссе. «Лица, им нарисованные, среди них Николая Первого и самого себя, можно было узнать, но все имели вид сумасшедших». Порой на художника находили припадки бешенства, и тогда он видел перед собой чудовищные сцены и безобразных чудищ и гнал их от себя: «Пошли вон, грязные свиньи!» Однако его память сохранилась, он узнавал посещавших его друзей, расспрашивал их о жизни за стенами юдоли печали и всё звал какую-то незнакомку: «Юлия! Юлия!». Всё Юлию да Юлию. А в последний час он, отставной лейб-гвардии штабс-капитан Финляндского полка, обнял своего старого и верного денщика Коршунова, который не оставлял его ни на час, и хрипло проговорил: «Видно, придётся умереть, брат. Желаю перед смертью проститься с друзьями. Пошли за Дружининым, Львом Жемчужниковым и Александром Бейдеманом, пока есть время». И Коршунов послал сторожа больницы по адресам, за 11 вёрст в Петербург, и дал ему серебряный рубль «на водку». А тот с этим рублём сначала, значит, закатился в ближайшую распивочную, пропил полученные деньги, ввязался в драку и был отведён в полицейский участок, где провёл ночь. И Федотов так и не простился со своими друзьями по полку. Зато пришла его хорошая знакомая Шишмарёва с мужем, и он сказал им: «Какая у меня силища!.. Меня бьют в три кнута, но и я их тоже. Как же меня здесь мучают! Если бы вы могли помочь!» И показал на синяки на руках и на лице. «Вы узнаёте рубаху на мне – это смертная одежда, её надели на меня тогда, на плацу… снять её нет приказания?» Перед смертью обнял денщика Коршунова и долго-долго плакал. Врач казённого дома душевнобольных написал: «14 числа ноября месяца сюда помещённый для пользования от помешательства ума академик Павел Федотов умер от грудной водяной болезни». Академика Федотова похоронили в чёрном мундире без эполет.

«Дайте мне, бога ради, рубль!» – Рослый, с неухоженной седеющей бородой, в широкополой шляпе и истасканной разлётке на плечах, в одной галоше и одной опорке на босу ногу, униженно клянчил художник АЛЕКСЕЙ КОНДРАТЬЕВИЧ САВРАСОВ у приказчика эстампного магазина на Никольской улице в Москве. «Ну, полтинник, что ли! Я полотно „Море“ вам оставлю. Ну, хоть двугривенный одолжите! Умоляю – пятачок!» На Сухаревском рынке торговец запер его на время, пока он, трезвый, трясущимися руками, писал для него этюд. Когда закончил, сиделец дал ему 5 рублей, и великий мастер кисти отправился в ближайший трущобный трактир, где и пропил всё, что так униженно заработал. Его подобрали на Китай-городе несколькими часами позже и отвезли во 2-ю городскую больницу на Калужской улице, больницу для бедных, для «чернорабочих», где он и скончался на шестьдесят восьмом году жизни. В свидетельстве о смерти было написано: «Контора больницы уведомляет, что находившийся на излечении в больнице отставной надворный советник Алексей Кондратьевич Саврасов умер 26 числа сентября месяца 1897 года». Никого из друзей академик живописи, автор знаменитого полотна «Грачи прилетели», в больнице не дождался, и почти слепой, до крайности обнищавший, но не отказавшийся от своей злосчастной привычки, покинул сей мир в забвении, сказав напоследок больничному служителю: «Пойми, я полюбил, полюбил горе… Пойми – полюбил унижение…»

Замечательный русский портретист КАРЛ ПАВЛОВИЧ БРЮЛЛОВ, которого современники называли Карлом Великим, тоже не дождался друга. После вкусного и сытного обеда на загородной вилле своего друга в окрестностях Рима, он, по обыкновению, спокойно покуривал сигарку и слушал, что читал ему из газет юный сын хозяина. «Как вдруг сделался с ним припадок удушья, его охватил сильный приступ мучительного, судорожного кашля, горлом хлынула кровь. „Позовите моего друга Титтони. Дайте мне ещё раз обнять его. Хочу увидеть Титтони. Ни к кому и никогда я не был так привязан, как к нему. Во всю мою жизнь он один и был моим другом. Зачем же надобно было, чтобы этого человека не встретил мой взгляд в час смерти? Или всегда так должно быть с каждым из нас? И должно только то не случиться, что нам всего дороже?“ – с трудом выговаривал слова, почти теряя сознание, спрашивал он домочадцев». Но друг Анджелино Титтони, оптовый торговец скотом, был в отъезде, и Брюллов, «задушенный хлынувшей ему из сердца в горло кровью», умер без него, «умер в совершеннейшей памяти прежде, нежели прибыл доктор, за которым послали в ближайший город». Последним рисунком, созданным Брюлловым, был «Диана на крыльях Ночи»: крылатая богиня летит над римским кладбищем Монте-Тестаччо. Безотчётно ли поставил он тогда крестик на нём и попросил: «Пусть меня похоронят здесь»? Да, его погребли именно там, где он и указал. За три года до этого, 27 апреля 1849 года, отправляясь за границу «в отпуск, для пользования тамошними марциальными водами», он взглянул из окна кареты на тёмную громаду Исаакия, высившуюся над Петербургом, с болезненной гримасой задернул шторки и сказал отцу: «Я жил так, чтобы прожить на свете только сорок лет. Вместо сорока лет я прожил пятьдесят, следовательно, украл у вечности десять лет и не имею права жаловаться на судьбу. Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов, а посередине держали калеными клещами». На своём знаменитом полотне «Последний день Помпеи» Брюллов поместил себя хладнокровным любопытным зрителем.