Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Пабло Пикассо и его жена Ольга Хохлова, русская балерина из труппы Сергея Дягилева, пришли на бульвар Сен-Жермен в Париже навестить своего друга, поэта ГИЙОМА АПОЛЛИНЕРА, умиравшего от «испанки». «Певец меланхолии и тщеты жизни», Аполлинер добровольцем ушёл на фронт Первой мировой войны и был тяжело ранен в голову на Марне – осколок 150 мм немецкого снаряда ударил его чуть правее левого виска и застрял в кости черепа. Пройдя чреду лазаретов и госпиталей, тридцативосьмилетний пехотный лейтенант Аполлинер, кавалер Боевого креста, заразился смертельной лихорадкой. «Я слышу за окнами крики толпы: „Смерть Вильгельму!“ Они там требуют моей смерти!», – этими словами поэт встретил гостей. Действительно, ликующие толпы под окнами его мансарды на бульваре горланили: «Смерть Вильгельму! Долой Вильгельма! Смерть Вильгельму!» На дворе стояло 9 ноября 1918 года – день перемирия в войне, – и парижане требовали смерти немецкого кайзера Вильгельма Второго, развязавшего её. Но Аполлинер, польское имя которого было ВИЛЬГЕЛЬМ АПОЛЛИНАРИЙ КОСТРОВИЦКИЙ, принял эти призывы на свой счёт – по-французски имя Вильгельм звучит Гийом – и не желал слушать никаких объяснений и доводов своих друзей. И, внушивши себе это, в 5 часов вечера скончался. «Поверни меня лицом к стенке», – попросил он напоследок жену. А когда та снова повернула его к себе, он был уже мёртв.

«А помнишь, Марсель, как славно мы дрались с тобой под Седаном?» – заплетающимся от слабости языком спросил доктора Конну бывший президент Второй республики и император Франции НАПОЛЕОН ТРЕТИЙ, он же ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ, он же НАПОЛЕОН МАЛЫЙ, получивший это прозвище от Виктора Гюго. «Ведь мы не струсили тогда!» И это были одни из последних слов низложенного монарха. «Жалкий племянник великого дяди», Наполеона Бонапарта, он умирал на чужбине, в Англии, умирал от чудовищного камня, который много лет вызревал в его мочевом пузыре и который безуспешно пытался раздробить сэр Генри Томпсон, ведущий уролог Англии. Как «славно дрался» Луи-Наполеон под Седаном, доктор Конну знал очень хорошо. Сначала «распутнейший из императоров», «мужчина многих женщин», рыдая, попрощался с императрицей Евгенией Монтихо, которая и подбила его объявить пруссакам войну, прямо говоря: «Это моя война». И лишь затем уж поехал на фронт принимать командование над 100-тысячным войском, во главе которого и сдался в плен. «Августейший брат мой! – докладывал он тогда кайзеру Вильгельму Первому. – Мне не дано было умереть вместе с моими войсками; теперь мне остаётся только вручить Вашему Величеству мою шпагу». Его Величество шпагу благосклонно принял, и после непродолжительного комфортабельного заключения в прусской тюрьме Луи-Наполеон был выпущен на свободу. Переодевшись каменщиком, он бежал в Англию от суда французского народа и поселился на удобной вилле под Лондоном гостем британской короны. Когда к нему, умирающему, допустили жену, он лишь послал ей слабый воздушный поцелуй. Через пять минут Луи-Наполеон, успевший сказать: «О, зачем мне не дозволили умереть на стенах Парижа!», скончался в бесславном и горьком изгнании.

Он мог бы умереть раньше и иначе, когда ФЕЛИЧЕ ОРСИНИ, итальянский карбонарий, последователь Карла Маркса и Бакунина, бросил в дворцовую карету бомбу на улице Ле Пелетье. В половине девятого вечера 14 января 1858 года император направлялся в театр, где знаменитая Ристори играла в «Марии Тюдор». Тогда было убито восемь человек и 148 ранено. Но сам Луи-Наполеон и императрица Евгения, охраняемые «звездой Наполеонов», остались невредимы. Идя из тюрьмы на эшафот, босой Орсини, покрытый чёрным покрывалом отцеубийцы, преспокойно курил сигару. Поднявшись на помост, он задержался возле палача, с наслаждением затянулся напоследок, а затем, выбросив окурок, поспешил лечь под нож гильотины со словами: «Освободите Италию, моё отечество! Да здравствует Франция! Mille pardons!» Оставалось ему ещё только крикнуть: «Эй, гарсон! Кружку пива!..»

«Я не боюсь войны, если она окажется необходимой, – шептал пленитель Луи-Наполеона, император Пруссии ВИЛЬГЕЛЬМ ПЕРВЫЙ. – Я снова сам приму командование. Далеко ли я доберусь, один Бог знает. Верно, не очень далеко. Но я всё же пойду вместе с армией». Девяностолетний кайзер умирал как воин – в военной белой тужурке и красном шейном платке, умирал на старой походной кровати в своей маленькой комнатке. Речь его сбилась: «Война на два фронта… тактика французов… 4-й батальон…» В последние минуты канцлер Бисмарк подал ему на подпись приказ и сказал, что достаточно начертать только букву «В». «Я полностью напишу своё имя», – самонадеянно прошептал Вильгельм, но силы и зрение изменили ему. Он принял Бисмарка за внука, будущего кайзера Вильгельма Второго: «Вильгельм, я всегда был тобою доволен. Ты всё делал хорошо…» И с этим неожиданным обращением к внуку ушёл из жизни.

«Смерть – это обычное дело среди людей моей профессии, – успокаивал жену Мари пятидесятилетний генерал, известный военный теоретик Пруссии КАРЛ фон КЛАУЗЕВИЦ, умирая на её руках от свирепствующей в Бреславле холеры. – Не горюй обо мне слишком много, ибо я и сам не знал, что мне было делать со своей жизнью. В моём коротком жизненном марш-броске я видел только дурное и гнусное. Я никогда не перевалю этой горы…». Несмотря на приступ смертельной болезни, он, командующий прусской армией, утром, как обычно, направился на службу, в рейхсвер кайзера, и умер на боевом посту спустя 9 часов. По словам жены, «когда он испускал последний вздох – то, как будто отталкивал от себя жизнь, как тяжёлое бремя». В пяти военных кампаниях, включая Отечественную войну 1812 года, в которой Клаузевиц воевал простым офицером в русской форме, его не задела ни одна пуля, а вот умер он от холеры.

«Илья Муромец славянофильства», религиозный философ, поэт, писатель и публицист АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ ХОМЯКОВ приехал отдохнуть и поохотиться в своё рязанское имение, село Ивановское, именно в то время когда там случилась холера. И дождливым утром в пятницу, 23 сентября 1860 года, его соседа и давнишнего приятеля Леонида Матвеевича Муромцева разбудили люди: «У Хомякова холера. Он, кажется, умирает». Муромцев нашёл больного в доме управителя, на широкой крестьянской кровати. «Что с вами, Алексей Степанович?» Хомяков открыл глаза, облизал пересохшие губы и ответил слабо: «Да ничего особенного: приходится умирать». И после паузы добавил с раздражением: «Странная вещь! Сколько я народу вылечил, а себя вылечить не могу». (Действительно, Хомяков двенадцать лет успешно лечил холеру – дёгтем пополам с конопляным маслом!) Он отказался от приглашения доктора: «Не поможет, умирать-таки придётся. Дайте мне попить». В начале седьмого вечера Муромцев заметил, что рука больного повлажнела, тёплый пот пробился на боках, спине и шее и несколько участился пульс. «Ну вот, посылаю добрую весточку. Слава Богу, вы поправляетесь», – с облегчением вздохнул Муромцев. «Отвечайте сами за эту добрую весть, я не беру на себя ответа за неё», – почти шутя, по-французски ответил ему Хомяков. «Да, право, вам хорошо, посмотрите, как вы согрелись, вон и глаза посветлели», – уверял его Муромцев. «А завтра-то как они будут светлы!..» Это были последние слова отставного ротмистра Хомякова. Без четверти 8 за несколько секунд до смерти он твёрдо и вполне сознательно осенил себя крестным знамением.

Глава Германского Генерального штаба АЛЬФРЕД фон ШЛИФЕН в бреду агонии мыслил себя в гуще сражения: «Я готов! Только прикройте мне правый фланг!» – отбивался он от русских. Конечно же, от русских! От кого же ещё!

И министр обороны США ДЖЕЙМС ФОРРЕСТОЛ туда же! С криком: «Русские идут!» он выпрыгнул из окна своей палаты на шестнадцатом этаже Военно-морского госпиталя под Вашингтоном, куда был упрятан с диагнозом «умственное переутомление». Выпрыгнул навстречу советским танкам, якобы уже громыхавшим по улицам американской столицы.

А вот прославленного американского военачальника, генерала конфедератов ТОМАСА ДЖОНАТАНА ДЖЕКСОНА, смертельно раненного по ошибке своими же солдатами, в темноте принявшими его эскорт за отряд северян, уже тянуло на покой: «А что, не махнуть ли нам за реку, не посидеть ли там в тени деревьев?» Генералу, получившему прозвище «Каменная Стена», не откажешь в эстетстве. Его последними словами назвал свой роман Эрнест Хемингуэй – «За рекой, в тени деревьев».

«Когда я буду пересекать реку, последние мои осознанные мысли будут о корпусе, о корпусе, о корпусе…» – пообещал генерал армии ДУГЛАС МАКАРТУР. Он имел в виду кадетский корпус военной академии в Вест-Пойнте, которую сам и заканчивал. «В сумерки моей жизни я мысленно всегда возвращаюсь в Вест-Пойнт. Всегда к вечным истинам: долг, честь, страна…» Это было последнее выступление Макартура, который во время Второй мировой войны командовал американскими войсками на Дальнем Востоке, союзническими войсками на Тихом океане, принимал капитуляцию японцев на борту линкора «Миссури» 2 сентября 1945 года и командовал американскими войсками во время Корейской войны. «…Мой закат близок. Мои дни сочтены. Память моя сохранила грохот орудий, треск ружейной стрельбы, отдалённые раскаты былых сражений… Сегодня я здесь на последней перекличке… Мой слух жадно ловит пение сигнальной трубы и барабанную дробь побудки… Прощайте». Преданная жена Джин отвезла мужа в военный госпиталь имени Уолтера Рида в Вашингтоне, и досужая толпа увидела своего героя в последний раз – измождённым и истощённым старцем, одетым в цивильный костюм «в ёлочку», с серой фетровой шляпой на голове. «Сколько раз я смотрел в лицо смерти, этой старой негоднице, и ничего. На этот раз, кажется, она всё же достала меня. Но я буду противиться ей изо всех моих сил», – пообещал он толпе, перед тем как войти в госпиталь. И противился, надо сказать, долго. Но в воскресенье, 3 апреля 1964 года, «американский цезарь», генерал Макартур сдался. Впервые в жизни.

В госпитале имени Уолтера Рида умер и другой известный генерал, по иронии судьбы названный именем ДЖОРДЖ МАРШАЛ. Первый госсекретарь США из профессиональных военных, да ещё ставший и Нобелевским лауреатом мира, он был доставлен в больницу на инвалидной коляске, где толпа недоброжелателей встречала его криками: «Старина, прежде чем ты умрёшь, расскажи-ка нам всю правду о Пёрл Харборе». Старый вояка ответить им уже не мог: страшный инсульт лишил его сразу и слуха, и зрения, и речи. Но вскоре он отошёл и в своей коляске разъезжал по коридорам госпиталя, перекидываясь словом-другим с пациентами и посетителями: «Как там старина Хардинг? Он служил со мной ещё в Китае в 20-е годы… А вот расскажу я тебе, как мы праздновали Рождество в окопах Первой мировой…» Бывшие собратья по оружию навещали его, кого-то из них он узнавал и приветствовал, а своего бывшего ординарца, сержанта Паудера, он просто попросил пожить с ним в госпитале. Но вот старого приятеля Уинстона Черчилля он не признал, и тот оставил его палату, молча утирая слёзы. Незадолго до кончины кто-то спросил Маршала, как он себя чувствует в конце концов. «Как на разделочном столе, когда у тебя удаляют печёнку», – отмахнулся от него бравый генерал.

Другой генерал, опальный и ссыльный император НАПОЛЕОН БОНАПАРТ, умирал на Святой Елене, базальтовом острове вулканического происхождения, «похожем на гигантский гроб, плавающий в Южной Атлантике». Испуская дух в этом самом отдалённом и самом нездоровом из всех английских владений с убийственным климатом, Наполеон упорно отказывался от предлагаемых ему лекарств и пищи. «Нет! Нет! Разве я так уж плох?» – ворчливо возражал «пленник Европы» доктору Арнотту, покачивая головой. Он лежал на походной кровати в одной из комнат Лонгвудской усадьбы, которая до того была скотным двором, коровником и конюшней (не всё же ему самому было держать своих жеребцов в Кремлёвских палатах!); под ногами скрипел полусгнивший паркет, за ветхими стенами хозяйничали крысы. С каждым часом слабость Наполеона усиливалась, это был настоящий призрак с мёртвым цветом лица. Малейшее движение вызывало у него икоту. Ум корсиканского плебея-цезаря настолько помрачился, что он всё путал и беспрестанно шевелил губами. Но ничего нельзя было расслышать из-за свирепствовавшего на океане шторма. Юго-восточный пассат поднял дикий вой, с корнем рвал деревья и снёс крыши с нескольких домов на острове. И всё же свитским офицерам и служителям, стоявшим поблизости от кровати императора, которая сопровождала его ещё с Аустерлица, удалось разобрать последние слова Наполеона, слова верности своим любимым: «Франция!.. Армия!.. Авангард!.. Слава!.. Жозефина!..» После чего он вдруг вскочил, с чудовищной силой схватил за грудь графа Монтолона и свалился с ним на ковёр. Кого из своих врагов хотел задушить коронованный солдат в последней своей схватке? И перед самым вечером, в 5 часов 49 минут, в субботу 5 мая 1821 года, когда тропическое солнце опускалось в море, из левого глаза Наполеона скатилась слеза, и его сердце остановилось. «Он только что скончался, – донёс губернатору острова доктор Арнотт, – и вернул Богу самое могучее последнее дыхание жизни, когда-либо исходившее от глины, из которой создан человек». Когда Георгу Четвёртому сказали, что наконец-то умер его злейший враг, тот воскликнул: «Неужели умерла моя жена?» И очень огорчился, узнав, что это был только Наполеон. Наполеона похоронили под ивами, у источника неподалёку от Лонгвуда.

Креолка ЖОЗЕФИНА де БОГАРНЕ, первая жена Наполеона, к которой он с годами совершенно охладел, платила ему той же монетой. Перед смертью она попросила его портрет, долго и нежно смотрела на него, потом пылко прижала к груди и несколько раз повторила с улыбкой на по-прежнему свежих губах: «Остров Эльба!.. Наполеон!.. Бонапарт!.. Бонапарт!..» И это Жозефина, опьянявшая себя танцами и интригами, которая «не умела беречь ни своего тела, ни своей репутации, ни его денег» и которая бесстыдно обманывала императора с молодым, красивым и милым офицером Ипполитом Шарлем, «шутом в гусарском мундире», которого Наполеон взашей выгнал из армии! Полуграмотная, но любезная и очаровательная, выданная замуж в шестнадцать лет, приговорённая Великой Французской революцией к казни и освобождённая из тюрьмы Наполеоном, она только к концу жизни, наконец-то, поняла, кого она потеряла. Перед кончиной её навестил в поместье Мальмазон российский император Александр Первый, и она, всегда кокетливая, легко одетая в простой газ, показала ему парк и прогулялась с ним по берегам Сены, где простудилась, подхватила роковую ангину и не могла присутствовать на обеде в его честь. Лейб-доктор Александра, баронет Виллие, испробовал на ней самые сильные средства, даже наложил горчичники на её красивые ноги, которыми она так гордилась, но, увы! В последнее её утро (это был день святой Троицы) при Жозефине не было ни сына Евгения, ни дочери Гортензии, только простая горничная и молоденький аббат, воспитатель принцев. Никогда не отличавшаяся благочестием, Жозефина смиренно исповедалась, и он услышал последние слова бывшей императрицы. На туалетном столике подле её смертного одра стоял букетик ею любимых пармских фиалок. Император повелел похоронить её в горностаевой мантии и короне императрицы.

Второй, непродолжительной женой Наполеона стала дочь австрийского императора Франца Первого и Марии Терезии МАРИЯ ЛУИЗА, выбирая которую, он заметил с неподражаемым изяществом: «Вот нужная мне утроба». И которая вступила в порочную связь с австрийским генералом Нейпергом, не успел муж отбыть в ссылку на остров Эльбу. (Так что Наполеону суждено было быть обманутым обеими своими жёнами). Вернувшись с целебных минеральных вод «со смертью в сердце» она, теперь уже трижды вдовая властительница Пармского герцогства МАРИЯ ЛУИДЖИЯ, мучилась сильными болями в груди. Но, как истинная амазонка, не отказалась в день своего пятидесятишестилетия от ежедневной прогулки в экипаже, во время которой лошади понесли. Герцогиня разнервничалась, у неё поднялась температура, и начался озноб. В полночь её состояние стало критическим. «Вот увидите, я уже не встану, – сказала она доктору Фритчу. – Да и проживу ли ещё весь день?». И оказалась права. Врач определил ревматический плеврит. Последнее прощание наивной и порочной герцогини было эффектным: «Я прощаю всех, кто во время моего мирного правления наполнял моё сердце заботой, иногда доставляя мне боль и тревогу». С министрами она простилась проще: «Прощайте, друзья мои». Потом вздохнула и сказала: «Я надеюсь, что меня не совсем забудут». Потом позвала месье Руссо, своего повара и любовника одновременно, и попросила меню прощального ужина. И своими поспешными каракулями переиначила приятный старинный, с завитушками почерк повара: «телячью голову Вильруа с морковкой» решительно и щепетильно исправила на «рис по-немецки с куриным рагу». Она всё же считала себя немкой.

«Наполеон, я действительно считала себя твоей женой», – шептала на смертном одре МАРИЯ ВАЛЕВСКАЯ, возлюбленная императора Франции и мать его сына, Александра Флориана. «Но беззаветно любя тебя, я желала лишь одного – свободы моей Польше». Эти слова графиня произнесла за несколько минут до смерти в присутствии своего мужа, генерала Орнано, и трёх сыновей. За стенами их дома № 48 по улице Виктуар в Париже завывал ветер и кружила метель, а «очаровательная варшавянка» продолжала диктовать свои мемуары, «трогательную, бесконечно сердечную и временами противоречивую историю своей любви, любви шестнадцатилетней жены семидесятилетнего старика, к Наполеону Бонапарту», которую она называла «жертвой во имя моей родины». Она понравилась победителю, и всё польское общество, не исключая и её мужа, стало требовать, чтобы она спасла свой народ, вступив в гарем императора. Наполеон овладел ею во время её обморока и оставил беременной. Мария умерла в возрасте 31 года и 4 дней и завещала похоронить своё сердце в её любимом Париже, а тело – в семейном склепе родового имения Киернозия в Польше. На кладбище Пер-Лашез, где упокоено её сердце, стоит скромный памятник со словами: «Мария Лещинская, графиня дʼОрнано скончалась 11 декабря 1817 года». (Лещинская – девичья фамилия пани Валевской.) Наполеон, будучи в ссылке, так никогда и не узнал о смерти своей «нежной голубки» – почта на остров Святой Елены в Северной Атлантике доставлялась редко и нерегулярно, и письмо вдового генерала Орнано дошло туда лишь после смерти императора. Но в своём завещании (смотрите статью 37-ю) он записал: «Я желаю, чтобы Александр Валевский служил Франции, предпочтительно в армии». Александр, однако, пошёл по дипломатической части, был послом Франции при английском дворе и даже одно время, при Наполеоне Третьем, его министром иностранных дел.

«Машу, позовите Машу!» – звал венчанную свою жену великий русский драматург АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ОСТРОВСКИЙ, «Колумб Замоскворечья». Было воскресенье, Духов день, и Марья Васильевна ушла в церковь к ранней обедне. «Помолись за меня», – попросил её Островский с террасы своей дачи в Щелыкове. Потом перешёл в кабинет и, едва держа в руках перо, взялся за рукопись, на которой в последний раз поставил дату «1 июня 1886». Вдруг задохнулся от жесточайшего приступа грудной жабы, попробовал было подняться на ноги и упал, разбив висок об угол письменного стола. «Машу позовите, мне страшно…» – вырвалось у него. Вызванная нарочным из церкви Маша Бахметьева, юная выпускница театральной академии, с криком упала на грудь мужа: «Александр Николаевич, пробудитесь!» «Нет, не звал отец никакой Маши, – ревниво заметила дочь драматурга Мария Александровна, которая находилась в 10 часов утра в кабинете рядом с отцом. – Он сидел за столом с номером „Русской мысли“ в руках и вдруг воскликнул: „Ах, как мне дурно!..“ и упал на пол. На крик его вбежали мои братья и перепуганная прислуга. Отца подняли и вновь усадили в кресло. И смерть застала его за письменным столом. Только смерть одна и могла оторвать его от работы».

«А дочка где? Ксению позови скорее… – просил жену писатель АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КУПРИН. – Какая она у нас красивая…» Елизавета Морицевна Гейнрих не отходила от мужа ни на минуту, да и не могла: он так крепко сжимал её маленькую ручку, что кисть у ней затекла. Когда-то по молодости фаталист Куприн сказал ей, что, умирая, хотел бы, чтобы любящая рука держала его руку до конца. Его желание исполнилось. «Не оставляй меня. Люблю смотреть на тебя», – шептал Куприн уже в полузабытьи. «Я не хочу умирать… Жизни мне хочется… Ксению скорее позови… Я не могу без неё больше…» Потом перекрестился: «Прочитай мне „Отче наш“ и „Богородицу“», – попросил он. Молился и плакал. «Чем же я болен? – вдруг спросил он, словно бы очнувшись. – Что же случилось? Не оставляй меня… Посиди со мной, мамочка, так уютно, когда ты со мной, около меня!.. Вот, вот начинается!.. Не уходи от меня… Мне страшно…» Это были последние слова бывшего поручика Белой армии и великого романиста Куприна. Он скончался в четырёхкомнатной квартире на углу Лесного проспекта и Кантемировской улицы в Ленинграде, где они жили по возвращении из Франции. Дочь его, Ксения, осталась жить в Париже.

«Пророк в изгнании», ЛЕВ ДАВИДОВИЧ ТРОЦКИЙ, произнёс перед смертью имя жены. Это когда наёмный убийца Фрэнк Джексон, он же Рамон дель Рио Меркадер, двадцатисемилетний испанец, «аполитичный делец, спортсмен, любитель прелестей слабого пола, мот и повеса», нанёс ему смертельный удар ледорубом по затылку у него дома, на авенида Виена, в отдалённом предместье мексиканского городка Койоакан. С размозжённым черепом, с изувеченным и залитым кровью лицом, Троцкий «спокойно, без гнева, злобы или печали» ответил на крик гражданской жены Седовой, вбежавшей в его кабинет: «Наташа, я люблю тебя». И опустился в изнеможении на пол. «Это конец, Наташа. Кажется, на этот раз это им удалось». И прижал её руки к своим губам. «Позаботься о Наталье, – обратился он к секретарю Джозефу Хансену. – Она была со мной много, много лет… Я хочу, чтобы всё, что у меня есть, отошло к Наталье… Позаботься о ней…» Когда карета «скорой помощи» доставила его в больницу и подоспевшие медсёстры начали раздевать его, готовя к операции, он отстранил их и сказал жене «отчётливо, но очень грустно и серьёзно»: «Я не хочу, чтобы они раздевали меня… Хочу, чтобы ты меня раздела». Наталья склонилась над ним и прижалась губами к его губам. Он ответил поцелуем на её поцелуй. Ещё. И ещё раз. И ещё один раз… «Я люблю тебя…» – Это были последние, услышанные ею от него слова. После этого он впал в кому и прожил ещё 26 часов. Троцкий так и не успел дописать биографию Сталина. За его гробом шли триста тысяч человек четырёхмиллионного Мехико-Сити. Сегодня в нём пять улиц с именем Троцкого и семь улиц с именем Сталина, но эти улицы нигде не пересекаются.

И всё же последней любовью Троцкого была ФРИДА КАЛО, замечательная мексиканская художница, которая после неоднократных попыток покончить с собой всё же однажды в этом преуспела. В одиннадцать часов вечера сиделка Майет принесла ей в спальню сок. Муж Фриды, великий художник Мексики Диего Ривера, сидел рядом с ней. Уверенный, что жена быстро заснёт, он уехал в студию. В четыре часа утра Фрида проснулась и пожаловалась сиделке на сильную боль. Сеньора Майет успокоила её, поправила простыни и оставалась с ней, пока она не уснула вновь. В шесть часов, когда было ещё темно, сиделка встала и подошла к кровати. Глаза Фриды были широко открыты, они смотрели прямо в глаза сеньоры Майет. Она была мертва. На туалетном столике Риверу ждала её предсмертная записка: «Надеюсь, на сей раз уход будет удачным, и я уж больше никогда не вернусь к тебе. Фрида». Рядом с кроватью стоял холст, над которым художница работала в последние дни: ярко-красные спелые арбузы, разваленные на крупные ломти. Фрида Кало назвала картину «Да здравствует жизнь!» Она не могла уйти из жизни, не хлопнув напоследок дверью, и завещала кремировать своё тело, предварительно покрыв его красным флагом с серпом и молотом: «Не хочу лежать в земле. И без этого за всю жизнь належалась». Жертва страшной дорожной катастрофы, с ампутированной ногой и с раздавленной маткой, Фрида, «живопись для которой была её костылём», перенесла за последние 29 лет жизни 33 операции.

Последними словами ДИЕГО РИВЕРЫ были: «Кремируйте меня и смешайте мой пепел с прахом Фриды Кало». Последняя воля художника исполнена не была.

Конец итальянского композитора ДЖОАККИНО РОССИНИ не был столь же счастлив, как его жизнь. Ведь ещё при жизни ему поставили два памятника – на базарной площади Венеции и в Парижской опере. В ночь на «чёрную пятницу», 13 октября 1868 года, великий маэстро, «бог мелодии и сын Моцарта», который «прививал вкус к жизни», умирал в страшных мучениях. Его окружали друзья и сумасбродные оперные дивы. Впавший в состояние, близкое к прострации, он, старший офицер ордена Почётного легиона, бормотал едва слышно: «Я хочу умереть добрым католиком… Санта Мария! Санта Анна!» Последнее было именем его матери. «Где ты пропадаешь, мадонна? Я призываю тебя с вечера! Разве ты не слышишь?» Он ещё не потерял самообладания и присутствия духа, этот толстый жизнелюб, тонкий гастроном, «автор» нескольких изысканных блюд (суп и телячье филе à la Rossini, например), в жизни которого всего было чересчур много – еды, женщин, денег. Впрочем, и опер тоже. В какой-то миг Россини глубоко вздохнул, его благородная голова тяжело вдавилась в подушку, прекрасные, белее покрывала, руки вытянулись, пытаясь сложиться в молитвенном жесте, и с его губ слетело последнее слово: «Олимпия…» Имя жены. Доктор д’Анкона подошёл к Олимпии и сказал: «Мадам, Россини больше не испытывает страданий». Она, вся в слезах, бросилась на тело мужа: «Россини, я всегда буду достойна тебя!» Её едва оттащили от него.

И жестокий, неуёмный, вспыльчивый и распутный ЧЕЗАРЕ БОРДЖИА, архиепископ Валенсии, умирая на поле сражения, с улыбкой на устах повторял имя самой красивой женщины Рима: «Лукреция… Лукреция… Не отчаивайся…» То было имя его сестры, чарующей красоты, к которой Чезаре питал чудовищную плотскую страсть и которую нередко ласкал в своих объятиях. Но только в тех случаях, когда она не предавалась порочной любви также со своим отцом, Папой Римским Александром Шестым, который «волновал её до судорог», или со старшим братом Джоффредо. Вот какова она – отцовская и братская любовь к «златоволосому ангелу с идеально гладкой кожей и совершенными пропорциями Венеры»! Когда израненный папскими солдатами Чезаре пал под стенами замка Виана, враги принялись срывать с него доспехи и драгоценную одежду. Потом бросили его, нагого, посреди поля на съедение хищным птицам. Луи де Бомон склонился над человеком, который так отчаянно искал смерти, и услышал его последнее слово: «Лукреция…»

И златокудрая ЛУКРЕЦИЯ БОРДЖИА, его единоутробная сестра и любовница, отвечала ему взаимностью: «Чезаре, брат мой… Чезаре… любимый мой… Я иду к тебе, я иду к тебе, кого так люблю. Чезаре был Лукрецией, а Лукреция – Чезаре, и один без другого – наполовину труп…» У неё начался жар. «Госпожа, у вас такие тяжёлые волосы, – шептали ей служанки. – Может быть, мы их срежем? Вы почувствуете себя лучше». – «Режьте!» И золотистые кудри, столь редко встречавшиеся в Риме, полетели на пол. А вслед за ними бросилась на пол и сама Лукреция, не переставая повторять: «Чезаре… Чезаре…»

Пятизвёздный генерал ДУАЙТ ЭЙЗЕНХАУЭР, 34-й президент США, продрогший на мартовском ветру во время инаугурации нового президента, Ричарда Никсона, вернулся к себе домой, на ферму в Пенсильвании, совсем разбитым и замертво слёг в постель. И последними его словами были: «Я всегда любил мою жену… Я всегда любил моих детей… Я всегда любил моих внуков… Я всегда любил моих правнуков… Я всегда любил мою страну… Я хочу умереть… Боже, призови меня…» В знаменитом мундире, в котором генерал Эйзенхауэр прошёл всю Вторую мировую войну, его тело положили в простой солдатский гроб из пакгаузов Пентагона, стоимостью 80 долларов, и в багажном вагоне обычного пассажирского поезда отправили в Абилин, штат Канзас, где он жил с двухлетнего возраста. И там предали земле.

«Сын мой, я вверяю герцогиню дʼЭтамп вашим заботам, – обращался к будущему Генриху Второму король Франции ФРАНЦИСК ПЕРВЫЙ. – Это настоящая Дама. Я с ней предавался прославлению Венеры». Весельчак и гуляка, транжир и ветреник, король умирал «от боли в секретном месте», от болезни, которую моряки Христофора Колумба привезли на материк из Америки. Неожиданно тучный и тяжёлый Генрих потерял сознание при постели умирающего Франциска и упал в его объятия. Отец и сын, никогда не любившие друг друга, воссоединились за мгновение до вечного расставания. «Господи, – вздохнул напоследок король, – как же тяжёл этот венец, что ты мне, как я думал, дал в награду!» «Вот и умер этот повеса!» – произнёс кто-то возле королевских покоев.

Вот и некий француз ПЬЕР ДЮЖЕ, промучившись весь свой век с неверной супругой, видной и красивой женщиной, которой он, однако, обладал на паях со многими другими мужчинами, лёжа на смертном одре, всё стонал: «Ах, душенька моя, помираю я! Ох, дал бы Господь, чтобы вы составили мне компанию и мы вместе бы отправились на тот свет! Тогда мне и помирать было бы куда как легче!» Нет, душеньке было некогда – она спешила на любовное свидание и оставила супруга умирать одного.

Но всех превзошёл ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ, умирающий в маленьком шале под Парижем от мучительной болезни, так называемой невромы. Измученный, пропитанный опиумом и морфием, он быстро слабел и безучастно смотрел на «Лесной пейзаж с поверженным дубом» Теодора Руссо над своей постелью. В бреду говорил только по-русски, слегка пришамкивая по-стариковски. Ему мерещилось, что комната наполнена гробами, что его отравили, а в ухаживавшей за ним певице Полине Виардо, хозяйке виллы в Бужевиле, «единственном и неизменном» его друге, мерещилась леди Макбет. В последние часы он, впавший в полузабытьё, никого уже не узнавал, но когда Полина Виардо склонилась над ним, он с чувством произнёс: «Вот царица из цариц! Сколько добра она сделала! Ближе, ближе ко мне, Полина, и пусть я вас чувствую около себя… Настала минута прощаться… Простите…» А несколько позже напутствовал супругов Виардо опять же по-русски: «Живите мирно! Любите друг друга!» Потом попросил всех подойти поближе и сказал последнее: «Прощайте, мои милые, мои белесоватые!.. А-а!» Последний рассказ Тургенева, уже продиктованный им Полине Виардо, назывался «Конец». А последнее его предсмертное письмо, написанное Льву Толстому дрожащей рукой, заканчивалось словами: «… Не могу больше. Устал!!!» Гроб с телом Тургенева на Северном вокзале Парижа провожали сотни французов, среди них были Эмиль Золя, Альфонс Доде и Эрнест Ренан. На российскую границу тело писателя прибыло лишь с одной багажной квитанцией, в которой значилось наименование груза: «покойник» и, естественно, количество – «одна единица»… Александр Третий, узнав о кончине Тургенева, бросил: «Одним нигилистом стало меньше».