Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Вот и отчаянный бомбометатель, эсер ИВАН ПЛАТОНОВИЧ КАЛЯЕВ, убийца военного генерал-губернатора Москвы Сергея Александровича, перед повешением в Шлиссельбургской крепости, с петлей на шее, огласил своё последнее слово: «Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к своему концу». Четвертого февраля 1905 года Каляев бросил возле Никольских ворот Московского Кремля бомбу в экипаж градоначальника, дяди царя, разорвав его тело на куски, – сердце великого князя было найдено потом на крыше одного из кремлёвских зданий и погребено в Алексеевском храме Чудова монастыря. И при аресте Каляев заявил: «Я счастлив, что исполнил долг, который лежал на всей России!»

«О, как я счастлив!» – говорил легендарный основатель «Русских сезонов» за рубежом СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ ДЯГИЛЕВ, сгорая от неизвестной болезни в номере на пятом этаже гостиницы «Бей-де-Мер» на острове Лидо в Венеции. Он только что в последний раз пришёл в себя, выйдя из бредового состояния, и увидел перед собой навестившую его обожательницу и покровительницу Мисю Серт. «Как тебе, мой единственный и верный друг Мися, идёт белый цвет. Носи всегда белое». И вдруг, почему-то перейдя на русский язык, сказал ей: «Мне кажется, словно я пьян… Но счастлив я был только в детстве…» Его голова поникла, и первый луч взошедшего солнца осветил две огромные слезы, скатившиеся по лицу Сергея Павловича. «Это конец», – подошёл доктор Бидали. Так закончился для Дягилева 57-й год его жизни и 22-й сезон его труппы «Русский балет». Буквально за день до кончины он потребовал, чтобы его переложили на другую постель, что, по старому русскому поверью, предвещает близкую смерть. После службы в церкви святого Георгия усыпанный цветами гроб с прахом Дягилева в сопровождении четырёх чёрных гондол перевезли на русское кладбище острова Сан-Микеле. На его памятнике выбиты слова самого мэтра: «Венеция, постоянная вдохновительница наших успокоений».

В час пополудни министр внутренних дел Российской империи ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ СИПЯГИН вошёл в подъезд Мариинского дворца. Когда с помощью швейцара он снимал шубу, к нему подошёл молодой человек в военной форме адъютанта и подал ему запечатанный пакет: «От его императорского высочества». После чего спокойно вынул бельгийский револьвер тяжёлого боя и дважды выстрелил в министра. Смертельно раненный в полость живота и шею, тучный Сипягин повалился на пол, а террорист (это был исключённый из Киевского университета студент Степан Балмашов) склонился над ним и процедил: «Не будешь больше писать циркуляры». Первыми словами министра, когда он очнулся, были: «Послали ли за женой?..» А потом, то проваливаясь в глубокий обморок, то приходя в себя на короткое время, всё говорил: «Сообщите государю… Скажите государю, что я умираю за него… Желаю ему здоровья… Желаю счастья его Императорскому Величеству… И я счастлив…»

«Никогда в жизни ещё не было мне так хорошо», – сказал жене, Гедвиге Понтусовне, баловень судьбы и любимец женщин ГУСТАВ МОРИЦ АРМФЕЛЬД, шведский генерал, дипломат и царский сановник на русской службе, и умер с наступлением вечерних сумерек после краткой агонии. Весь день перед кончиной он провёл на балконе дачи, любуясь богатой природой Царского Села. Вот так, лучшим днём в его жизни стал день смерти!

«Никогда ещё не чувствовал себя так хорошо», – теми же словами, что и Армфельд, закончил свою жизнь и известный американский киноактёр ДУГЛАС ФЭРБЕНКС.

«Не было более счастливого и мирного дня в моей жизни», – прошептал дочери Аделаиде ЛЮДОВИК ПЯТНАДЦАТЫЙ ОБОЖАЕМЫЙ, прямой потомок Людовика Святого. С распухшим, почти чёрным лицом («лицом мавра или головой негра»), мучимый «дряблостью мысли и страсти», король умирал от чёрной оспы. Он заразился ею неделей ранее в своей опочивальне, «испытав непомерное удовольствие» от близости с красивой юной дочерью дворцового столяра, не достигшей ещё зрелого возраста и носившей в себе зародыш этой болезни. Людовик лежал на узкой походной койке посреди спальни, спокойный и даже весёлый. В комнате с распахнутыми настежь окнами было всё же нестерпимо жарко – в ней горели десятки свечей – и стояла мёртвая тишина: все придворные разбежались подальше от больного короля. Но три дочери Людовика, не переболевшие оспой, несмотря на предупреждения врачей, не отходили от умирающего отца. «Как вы прелестны, – говорил им распутнейший король Франции, хотя оспа уже изъела ему веки и он не мог видеть. – Но к чему вас так много? Король уж стар, и одной женщины ему вполне хватает…» И тут же приказал позвать свою фаворитку: «Пошлите за мадам дю Барри». – «Она покинула Версаль, сир», – ответил ему мажордом Лаборде. «Куда же она уехала?» – «В Рёй, сир» – «Как, уже?» – пробормотал Людовик, и две крупные слезы скатились по его щекам, покрытым бубонными нарывами. Потом еле слышно сказал кардиналу: «Я прошу у Бога прощения за нанесённые нации обиды и тот дурной пример, который явил моему народу». Он умер, и на окне его спальни слуги зажгли одинокую свечу. Таков был обычай династии Бурбонов: свеча на окне – кончилось старое царствование.

Вот и швейцарский почтенный богослов, оратор, писатель и философ ИОГАНН КАСПАР ЛАФАТЕР, вставший на пути гренадер маршала Массены, когда те гнались за безоружным русским офицером по узкой улочке его родного Цюриха. «Не сметь!» – очень громко и внятно сказал он французским солдатам и встал прямо перед стволами их винтовок. Один из них выстрелил, и высокий ростом Лафатер, одетый в чёрный пасторский сюртук, сделал шаг вперёд, затем низко наклонился и упал набок. Истекающего кровью, его уложили на носилки. «Бог видит, как я рад», – прошептал «цюрихский мудрец» и отдал богу душу.

Великий итальянский кинорежиссёр ФЕДЕРИКО ФЕЛЛИНИ, практически парализованный, сбежал из госпиталя в Римини, когда узнал, что его жена, актриса Джульетта Мазина, умирает в онкологической клинике в Риме. А на вопрос друга сценариста Гуэрра: «Ты не боишься умереть в пути, Федерико?» – ответил: «А тебе не кажется, Тонино, что это могло бы быть прекрасным путешествием?» Он проехал пятьсот километров и слёг в больничную постель рядом с Джульеттой. Они выписались из клиники одновременно 15 октября 1993 года и прямиком отправились в ресторан. За ужином Джульетте вдруг отчего-то стало ужасно грустно, на глаза навернулись слёзы. «Не плачь, Джельсомина, – сказал ей Федерико, назвав её именем героини из фильма „Дорога“. – И как же мне хочется влюбиться в тебя ещё раз!» И спустя мгновение упал. Этот последний жест Феллини стал истинным гимном любви к жене. ДЖУЛЬЕТТА МАЗИНА пережила мужа всего на пять месяцев. И сказала перед смертью: «На Пасху я буду вместе с Федерико… Положите мне в гроб его фотографию… Она там, на тумбочке, возле кровати… Какое же это счастье…»

«Чёрт бы меня побрал! – воскликнул со смертного одра некий доктор ХОЛЛИДЭЙ. – Но это было забавно».

«Пушечный король» ГУСТАВ КРУПП, который самолично присвоил своё имя чудовищному осадному орудию «Толстый Густав», обстреливавшему наш Севастополь летом 1941 года, умирал в своём райском замке «Блюнбах» в Австрийских Альпах. Глубокий старец лежал наверху, в холодной спальне, стены которой были увешаны сотнями голов убитых на охоте медведей, оленей, вепрей и их шкурами, и вздрагивал при малейшем шуме. По замку гуляли ледяные сквозняки и хлопали бесчисленные двери. «Ах, мой бог! – слышался тогда из постели скрипучий голос Густава. – Берта! Бертольд! Где же вы, чёрт бы вас всех побрал?» Где-то опять со стуком захлопнулась дверь, и старик разразился площадной бранью: «Чёрт побери!.. Проклятье!.. Зараза!.. Какого чёрта!..» И умер с этими непотребными словами.

Вечером 17 мая 1799 года ПЬЕР-ОГЮСТЕН КАРОН, принявший после первого брака фамилию Де БОМАРШЕ ужинал в кругу друзей, первых гурманов Директории, в своём доме возле Сент-Антуанских ворот в Париже. Стол у разбогатевшего автора пьес «Севильский цирюльник» и «Безумный день, или Женитьба Фигаро» просто ломился: суп из раков, осетровая головизна в шампанском, Йоркская ветчина на токайском вине, тюрбан из кролика а ля Ришельё, матлот из угрей, дрозды в сухарях, жареные перепёлки, волован под бешемелью, соте из красных куропаток, картофельный салат с трюфелями, пудинг по-орлеански, салат из ананасов и ванильный щербет! И всё запивалось замороженным розовым и тонким бордоским вином! Неожиданно жена Бомарше, Мария-Тереза, «почувствовала себя неважно», он поднялся с ней в спальню, поцеловал и посоветовал: «Прими необходимые меры». Последним из гостей уходил книготорговец Мартен Боссанж, и, провожая его до дверей, Бомарше продолжал начатый с ним разговор: «Наконец-то у меня есть всё, чего я хотел…» Ещё бы, первый часовщик Франции, контролёр королевской трапезы, королевский секретарь, учитель музыки в Версальском дворце, спекулянт-подрядчик и поставщик невольников в колонии, карточный шулер и шпион Франции, Бомарше добился в своей жизни многого. «Счастлив ли я? Ах, радость не в наслаждении, но в погоне за ним». И это были последние слова великого комедиографа. В половине двенадцатого он остался один и прошёл в свою комнату. А утром 18 мая «…я нашёл гражданина Бомарше мёртвым… он лежал на правом боку… гражданин скончался от апоплексического удара… Виаль, военный врач при Парижском арсенале».

Умирая в объятиях своего мужа, великого «трудного» поэта Англии Роберта Браунинга, не менее великая поэтесса «туманного Альбиона» ЭЛИЗАБЕТ БАРРЕТТ БРАУНИНГ на его вопрос: «Как умирается?» – ответила: «Прекрасно». Они были в браке уже 14 лет, но их медовый месяц, начавшийся во Флоренции, всё ещё продолжался. Засыпая, Элизабет протянула мужу руки, он обнял её и держал, пока она не очнулась. «Ты так добр ко мне, Роберт. Если бы ты только мог обнимать меня так… всегда…» Она прижалась головой к его щеке, и, когда он спросил её: «Правда?», она уже ему не ответила.

«Мне хорошо», – сказала умирающая от рака ЖЕННИ МАРКС своему мужу, другу и товарищу Карлу Марксу. Дочь барона Людвига фон Вестфалена и сводная сестра министра внутренних дел Пруссии Фердинанда фон Вестфалена, она умирала в нищенской квартирке беднейшего района Лондона. Рано утром, когда Маркс, едва оправившись от своей болезни, впервые за три недели подошёл к её кровати, они были как в молодости – он влюблённым молодым человеком, а она возлюбленной юной девой. «Её глаза были краше и ярче, чем когда-либо раньше». Женни оставалась в полном сознании до последней минуты жизни, а когда уже не могла говорить, сжала руки детей и мужа и попробовала улыбнуться. Но последними её словами, обращёнными к мужу, были: «Мне хорошо». По другим, однако, источникам, последние слова Женни были криком невыносимой боли: «Карл, сил моих больше нет!» После чего она тихо почила. На её похороны на престижном Хайгейтском кладбище в Лондоне Карл Маркс не пошёл. Он не верил в загробную жизнь, равно как и в их встречу после смерти.

«Трудно ли тебе умирать?» – спросила поэта ВЕЛИМИРА (ВИКТОРА) ВЛАДИМИРОВИЧА ХЛЕБНИКОВА няня его друга, художника Петра Митурича. «Да, – ответил „вечный узник созвучий“. – Трудно». Словотворец, внесший в поэтический язык 16 тысяч новых слов, лежал в предбаннике глухой баньки в селе Санталово, Новгородской губернии, в которую его положили, когда от него отказалась городская больница. Речь умирающего от гангрены «застенчивого пророка», сделалась затруднённой, дальнейшие слова понимались уже с трудом: «Мне снились папаша и мамаша. Мы были в Астрахани… Пришли домой к двери, но ключа не оказалось…» Потом Хлебников попросил настойки и заметил: «Я знал, что у меня дольше всего продержится ум и сердце». Маленький деревенский мальчик принёс ему букет васильков, и Хлебников произнёс последние слова: «В цветах вижу знакомые лица…» Ночью прилетел чёрный ворон и клювом стучал в окно предбанника. А наутро в 9 часов Хлебников перестал дышать. Незадолго до этого, предчувствуя близкую кончину, он написал: «Я умер и засмеялся». Ему было 37 лет, столько же, сколько Пушкину, Рафаэлю и Байрону в час смерти. На крышке его гроба художник Митурич вывел голубой краской: «Первый Председатель Земного Шара».

«Как умирается? – спросили и американского актёра-комедианта ЭДМУНДА ГВЕННА. – Наверное, тяжело?» – «Да, тяжело, – вздохнув в последний раз, ответил тот. – Но не так тяжело, как ломать комедию».

«Да уж, не хотел бы я умирать дважды, – согласился с ним некий костоправ РИЧАРД ФЕЙНМАН. – Ведь это такая тягомотина».

«Да уж, изрядная скукотища, – был того же нелестного мнения о смерти и лорд ЭДУАРД ФРЕДЕРИК ВУД ГАЛИФАКС, виконт, вице-король Индии и министр иностранных дел Великобритании по прозвищу „святой лис“. – Да уж!»

«Всё это такая ерунда», – словно поддакнул им великий американский продюсер ЛУИС МАЙЕР, могущественный владелец всемирно известной голливудской киноимперии, знаменитой студии «Метро-Голдвин-Майер». И добавил: «Ничего-то путного. Ничего-то путного…» И умер в окружении фотографий любимых им кинозвёзд Греты Гарбо, Вивьен Ли и Мэрилин Монро. Это про них он говаривал: «Дайте мне хорошенькую мордашку, и я сделаю из неё „звезду“. Образование, талант – это не суть важно». И то верно.

«Любопытства нет, но и страха тоже нет», – признался жене и сыну потомственный почётный гражданин Москвы, мэтр сцены, выдающийся русский артист и любимец самого Сталина ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ ШВЕРУБОВИЧ, он же – по сцене – КАЧАЛОВ.

А ТОМАС АЛВА ЭДИСОН, блистательный изобретатель «лампочки Ильича», уже в забытьи радостно воскликнул: «Здесь, в загробном мире, не так уж и плохо». Человек, который никогда не учился и который однажды заявил: «Время, проведённое в постели, есть время потерянное», теперь всё время пребывал в полудрёме в спальне своего шикарного трёхэтажного особняка на берегу Атлантического океана, в штате Нью-Джерси, лишь изредка приходя в себя, но никого уже не узнавал, и с уст его не сходила живая и добрая ребяческая улыбка. За девять последних дней он съел из рук жены, которую узнал в последний момент и которой сказал свои последние слова, всего лишь шесть чайных ложечек грушевого киселя. В 3 часа 24 минуты воскресного утра 17 октября 1931 года семейный доктор Хау объявил о смерти Эдисона. В записной книжке обладателя 1300 патентов (более 600 ещё присвоили себе бессовестные конкуренты) сохранилось бесчисленное количество набросков новых идей, на осуществление которых у него бы ушло ещё лет сто. Незадолго до его смерти несколько американских газет провели опрос своих читателей: «Назовите десять лучших из живущих американцев». В ответах был очевидный разнобой, но в одном все были единодушны: лучший из всех живущих ныне американцев – Томас Алва Эдисон. В день похорон «мага света» к американцам обратились с просьбой: «Потушите огни в память о человеке, который подарил вам свет».

Последние слова английского поэта-лауреата лорда АЛЬФРЕДА ТЕННИСОНА, величайшего певца викторианской эры, блестящего представителя чистой поэзии, остались записанными на восковом валике фонографа, который ему подарил изобретатель последнего Томас Эдисон: «Слава при жизни – ничто… Всё сущее – справедливо». Мир, окружавший Теннисона в конце его долгой жизни, ужасал «странного, заросшего волосами» поэта: юные девы зачитывались фривольными романами Эмиля Золя, а ирландские крестьяне заживо сжигали лошадей и скот. «Не могли бы уж они тогда и подорвать динамитом этот чудовищный остров и разнести его на куски?» – спросил он перед смертью одного из своих друзей. Потом попросил жену: «Подайте мне Шекспира». И, тихо перелистывая страницы томика, остановился на последней сцене драмы «Цимбелин». Глаза его были устремлены на строки, которые он считал самыми нежными во всём Шекспире, и его левая рука покоилась на строфах: «Виси тут, душа моя, как плод, доколе древо не умрёт». И мирно, безболезненно перешёл в вечность.

«А ну-ка, Джон, сгоняй к мистеру Стерну и узнай, как он там себя чувствует». С этими словами эсквайр Джон Кроуфорд послал своего лакея Макдональда проведать прославленного английского юмориста и деревенского пастора, свалившегося накануне в потной горячке. Эсквайр в особняке на Клиффорд Стрит угощал званым обедом своих аристократичных приятелей, почти все из которых были одновременно и близкими друзьями ЛОРЕНСА СТЕРНА, «самого эксцентричного и неуравновешенного писателя Англии своего времени». Макдональд послушно поплёлся на старую лондонскую улицу Бонд Стрит, нашёл там дом, где Стерн снимал угол, и по указанию домовладелицы поднялся наверх, под самую крышу. Там на койке автор «Сентиментального путешествия» и умирал от «жесточайшего приступа гриппа», который на поверку оказался смертельным плевритом, – больные лёгкие писателя и довели его до кончины. Джон в присутствии наёмной сиделки (жена и дочь Стерна были в отъезде, как и пожелал сам писатель) ждал минут десять, пока, наконец, умирающий обратил на него своё внимание и сказал: «Ну, вот она, костлявая гостья, и пришла за мной». Потом вскинул руку, словно бы защищаясь от удара судьбы, и через мгновение уронил её на простыни. Сиделка закрыла усопшему глаза, а Джон Макдональд вернулся домой. Джентльмены за столом были до крайности огорчены смертью Стерна и немало горевали, запивая горе лафитом.

«Прощайте все!» – закричал тридцатитрехлетний американский поэт ХАРТ КРЕЙН перед тем, как выброситься за борт круизного лайнера «Оризаба» навстречу своей смерти. Это случилось после известного пьяного дебоша где-то в Карибском море, по возвращении Крейна с Кубы. Спасти его не удалось, а тело так и не было найдено.

«Прощайте все!» – этими же словами встретил смерть и американский мультимиллионер АЛЬФРЕД ВАНДЕРБИЛЬТ, уходя в холодные воды Ирландского моря на океанском лайнере «Лузитания». Шла Первая мировая война, и германские «морские волки» с подводной лодки U-20 торпедировали беззащитное судно 7 мая 1915 года, во время первого его перехода из Нью-Йорка в Ливерпуль. Как и многие другие пассажиры-джентльмены, Вандербильт повёл себя достойно: он отказался от места в шлюпке и пожертвовал своим спасательным жилетом в пользу незнакомой женщины из пятого класса. Родственники Вандербильта обещали заплатить местным рыбакам 10 тысяч фунтов стерлингов, если они выловят в море тело несчастного, но те его так и не нашли.

«Прощайте все!» – попрощалась со своими подданными и российская императрица-гренадер, бедная вдова АННА ИОАННОВНА, сохраняя ещё полное сознание. «Царица престрашного зраку» сумела умереть лучше, чем жила и правила. Сломленная давнишним недугом, огромная, расплывшаяся, чудовищно толстая и пустомясая бабища обвела медленно гаснущим взглядом придворных, собравшихся подле её одра в Летнем дворце, и остановила его на графе Остермане. «Какая у тебя это бумага?» – «Завещание Вашего Императорского Величества». – «А кто же писал его?» – «Ваш нижайший раб». (Этим завещанием герцог курляндский Эрнест Бирон, обер-камергер двора, любимец и любовник императрицы, назначался регентом при малолетнем принце Иване на 16 лет). «Надо ли тебе это, Эрнест? Подай мне перо». И, приподнявшись на постели, подписала дрожащей рукой бумагу. «Я сожалею о тебе, герцог, ты стремишься к погибели своей», – произнесла она внятно, бросив перо и изо всех сил сжав ему руку. Но Бирон не понял ни слова – он так и не выучился русскому языку. И потом добавила: «Не бойсь!» Ещё раз обвела Анна Кровавая тускнеющим взором своих близких и верноподданных – высокая фигура Миниха привлекла её внимание, и она обратилась к нему с последними словами: «Прощай, фельдмаршал!» Не могши распознать других, она произнесла ко всем вообще: «Все, прощайте!» Она вытянулась во весь рост, голова её на подушке дёрнулась, глаза больше ничего не видели. «Всё кончено», – сказал первый медик империи Фишер, повернувшись к Бирону. Причиной смерти он объявил подагру в соединении с каменной болезнью: в правой почке государыни был найден камень в форме коралла размером с большой палец и много других, поменьше. Десять лет русской истории, самых жестоких, тягостных и унизительных, закончились…

Смертельно больной шеф жандармов и начальник Третьего отделения, генерал от кавалерии и граф АЛЕКСАНДР ХРИСТОФОРОВИЧ БЕНКЕНДОРФ, возвращался в Россию с целебных минеральных вод в Баден-Бадене на борту военного парохода «Геркулес». Пароход шёл, не останавливаясь: Бенкендорф, родом из древней лифляндской рыцарской фамилии, спешил в семейную усадьбу Фалль, чтобы там умереть. Когда до Ревеля оставалось порядка двух сотен миль, на «высоте острова Даго, в Финском заливе, против Эстляндии», он понял, что добраться до дома живым ему уже не суждено, и позвал в каюту своего племянника. «Константин, испроси прощения у жены моей, – попросил его граф, которого только что оставила очередная любовница, Амалия Захаржевская, горько отравив последние дни старого любезника. – А в знак примирения и прощения сними с меня кольцо и носи его». Потом подозвал своего камердинера: «Прощай, Готфрид. Я отказываю тебе свой гардероб». И озадачил его загадочной фразой на немецком языке: «Dort oben auf dem Berge» («Там наверху, на горе»). Поистине, пароход «Геркулес» стал для личного цензора поэта Пушкина челном Харона! Из гардероба, отказанного ему щедрым графом, бессовестный скупердяй-камердинер Готфрид выбрал для прикрытия тела своего покойного хозяина всего лишь одну чистую, но разорванную рубашку. В ней-то Бенкендорф и пролежал на пароходе до прихода в Ревель, пока не приехала за ним убитая горем вдова Елизавета Андреевна. В первую ночь до её приезда в Домском соборе при гробе героя Берлина и освободителя Амстердама, кому не так давно поклонялась вся Россия, стояло всего два жандармских солдата, а кирха была скупо освещена лишь двумя сальными нагоревшими свечами.

«Жаль будет, если я не умру в этот раз, – призналась своему врачу Олифу сестра генерала, княгиня ДАРЬЯ ХРИСТОФОРОВНА ЛИВЕН. Женщина выдающегося ума, личный дипломатический корреспондент Николая Первого („наш агент в Англии“ – называл её император), она умирала в своём парижском салоне, и „её ум был по-прежнему свеж и отзывчив“. – Я чувствую себя совсем готовой к смерти». И минутами позже попросила: «Уйдите, уйдите все, я хочу спать… Я задыхаюсь… Веер!..» Говорят, Бальзак воплотил её, «дипломатическую Сибиллу», в образе некоторых своих героинь.

«Хочу спать… долго и крепко, покуда ангел…» – эти слова слышали от смертельно раненного писателя и поэта АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА БЕСТУЖЕВА (псевдоним МАРЛИНСКИЙ) поддерживающие его стрелки-егеря. Сосланный на Кавказ рядовым солдатом и там вновь произведённый в прапорщики, он в составе экспедиционного отряда участвовал в деле против горцев на мысе Адлер. Когда отряд Грузинского гренадерского полка высаживался на берег под градом черкесских пуль, товарищ по оружию спросил Бестужева: «Что ждёт нас завтра?» – «Бог знает, когда наступит моё завтра», – задумчиво ответил он. Это вечное завтра наступило для него очень скоро. На берегу Бестужев добровольно принял команду над передовой цепью стрелков и повёл её в гущу леса, куда отступили черкесы: «Вперёд! Вперёд!» Через некоторое время, однако, капитан Давыдов увидел его прислонившимся к дереву, и грудь его была в крови. «Эй, ребята, взять офицера и тащить!» – приказал он двум стрелкам. Те взяли Бестужева под руки, и с их помощью он ещё имел силы пройти несколько шагов, но голова его уже клонилась долу. Налетевшие черкесы зарубили его шашками. На другой день был размен телами, но трупы русских были до такой степени изуродованы, что опознать Бестужева не удалось. Нашли лишь его пистолет и полы сюртука. Спустя несколько дней в «Инвалиде» появилось сообщение о награждении Бестужева орденом святой Анны – за храбрость.

«Прощайте, друзья мои. Я иду навстречу славе», – величественно тряхнула головой своим поклонникам АЙСЕДОРА ДУНКАН, садясь в двухместную гоночную машину «бугатти» в центре Ниццы. Нет, не навстречу славе шла прославленная американская танцовщица, а навстречу своей смерти. Когда мощная приземистая спортивная машина класса гран-при рванула с места, тяжёлую бахрому её алой шали, с большой жёлтой птицей, синими астрами и чёрными китайскими иероглифами на ней, свисавшую до самой земли, намотало на спицы заднего левого колеса. Став смертельным арканом-удавкой, шаль с чудовищной силой захлестнула шею Айседоры, сломав ей шейные позвонки и убив её на месте. Она не мучилась ни секунды и не успела понять, что произошло: нищая стареющая звезда с мрачным будущим, Дункан умерла, как и жила, – беззаботно и бесшабашно. Впрочем, она всегда хотела именно такой смерти: «Прочь, прочь, бежать куда глаза глядят… Покинуть этот проклятый мир». Однажды она даже призналась своей подруге Мэри, что как-нибудь войдёт в море с привязанным на шею утюгом. «Я убил Мадонну, я убил Мадонну!» – пронзительно закричал хозяин машины, некто Бруггетти, с которым Айседора познакомилась лишь накануне в приморском кабачке Ниццы, где бывали только матросы и рыбаки. Тело балерины кремировали – гроб был задрапирован лиловым плащом, на нём лежал большой букет красных лилий. Среди многочисленных траурных лент одна тоже была красной: «От сердца России, оплакивающей Айседору». Как-никак одним из её мужей был поэт Сергей Есенин. Урну с прахом Айседоры захоронили на парижском кладбище Пер-Лашез, подле могил её матери и двух малолетних детей, утонувших в Сене по неосторожности шофёра.

«Прощайте все!» – совершенно спокойно обратился господин камергер ВИЛЛИМ ИВАНОВИЧ МОНС к народу, пришедшему на Троицкую площадь в Петербурге посмотреть на его казнь, и низко поклонился ему. Потом поблагодарил офицера, читавшего приговор, и простился с пастором Нацциусом, отдав ему на память перстень с портретом императрицы Екатерины Алексеевны: «Может быть… как знать… в иные времена он вам и пригодится. Если государыня императрица, увидав перстень на вашей руке, спросит вас, как он вам достался, скажите, что дал его я вам, считая вас лучшим и последним моим другом на земле…» Стоя с непокрытой головой, он сам снял красную домашнюю шубку и поторопил палача: «Приступай к делу. Чего ждать-то?» Стал на колени, обнажил шею и лёг на плаху. Раздался удар в колокол. Топор поднялся и опустился. Палач поднял отрубленную голову… А казнил Пётр Первый своего личного адъютанта за то, что этот «истинно любезный кавалер, весьма искусный в обхождении с дамами», был в большой милости у императрицы Екатерины, которая «дозволяла ему чрезмерную близость с собою и всякие удовольствия – каждый день». «Моё проклятие, моя погибель, моя любовь и радость!» – вон какие вирши слагал ей красавчик Монс, её камергер и слуга, «истинно учёный и ловкий господин, щёголь и ветреник»! А умер как вор, на плахе. И Екатерина чуть через него сама не погибла. Пропал, как дурак, сам виноват, был неосторожен, всё хвастал. Но к кому, собственно, обращены его слова «Мой свет, прощай, я утомлён тобою»? Неужели тоже к Екатерине? Пётр привёз её к эшафоту и показал голову Монса, насаженную на кол. С месяц голова стояла на колу и в снег, и в дождь, а потом царь повелел настоять её на спирту, а склянку с ней поставил в спальню Екатерины, как напоминание о супружеской неверности. Туда же повесил клетки с канарейками, отнятыми у Монса.

В ночь с 26 на 27 мая 1606 года самозванца ЛЖЕДМИТРИЯ ПЕРВОГО, сумасбродного беглого монаха-чернеца ГРИГОРИЯ ОТРЕПЬЕВА, изгнанного из Чудова монастыря, бежавшего в Польшу и впоследствии севшего на престол в Кремле, разбудил колокольный звон. То был сигнал к началу выступления московитов против польских оккупантов. Когда толпа уже ломилась в Кремлёвский дворец, он, пробегая мимо спальни новобрачной жены, Марины Мнишек, позвал: «Друг мой, измена!» Затем высунулся в окно и, потрясая бердышом, крикнул нападавшим: «Я вам не Борис!..» Но двери уже трещали под их ударами. И тогда с криком «Всё кончено, всё кончено!..» расстрига выпрыгнул из окна дворцовых палат, мешком упал на глухой житный двор, мощённый камнем, вывихнул себе ногу, разбил грудь и голову и лежал в крови на земле под Кремлёвской стеной. «Украинские стрельцы», расставленные в Кремле караулом, окружили его, но не смели поднять руку на того, кого недавно почитали законным русским царём. Умоляющим взором смотрел Лжедмитрий вокруг себя и говорил тихо: «Обороните меня, обороните меня от Шуйских!.. Вы все знаете, что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите обо мне мать мою или несите меня на Лобное место, там я скажу правду всем людям». Из толпы вышел служивый дворянин Иван Воейков и ударил его бердышом, а другой дворянин, боярский сын Григорий Валуев, выстрелил в него из ручной пищали. Лжедмитрий попробовал подняться, но безуспешно, бросил последний взгляд на московский народ и страшным голосом закричал: «Виноват…» Толпа набросилась на несчастного, дорубила его и бросила мёртвое тело с выпущенными кишками в навозную кучу. На Красной площади, на торгу, на три дня был выставлен нагой труп «самозванца, вора, чернокнижника, бесоугодника и латинского шута» – в маске, с дудкой во рту и волынкой – в насмешку над его пристрастием к польской музыке и скоморошеству. И озлобленная чернь ругалась над «безвременным царём». Потом, облив труп смолой, сожгли его на Котлах и, смешав пепел с порохом, выстрелили им из пушки в ту сторону, откуда «польский свистун, гудошник и литовский оборотень» пришёл в Москву, – на закат солнца. Ветер разнёс пепел.

В третьем часу пополудни, как всегда по воскресеньям, император и самодержец Российский АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ вышел из Михайловского манежа после развода и сел в карету. «Домой, через Певческий мост», – велел он кучеру Фролу Сергееву, и тот повернул с Инженерной улицы на набережную Екатерининского канала. Экипаж подъезжал к Театральному мосту, когда динамитная бомба, брошенная девятнадцатилетним тихвинским мещанином Николаем Рысаковым, разбила заднюю стенку кареты в щепы (а была она бронирована и принадлежала прежде императору Наполеону Третьему). Взрывом были убиты два терских казака конвоя и четырнадцатилетний крестьянский мальчик-посыльный из мясной лавки. Сам император, хотя и сильно оглушённый и порезанный осколками стёкол, но невредимый, выбрался из кареты с помощью обер-полицмейстера полковника Адриана Дворжицкого и ротмистра Кулебякина, командира терского казачьего эскадрона. На просьбу контуженного кучера Фрола: «Поедемте, Государь!» – он ответил: «Хорошо, хорошо, только покажите мне прежде преступника». «Это тот, который бросил?» – спросил он солдат охраны, которые держали бомбиста за руки. «Ты кто такой, безбожник, и что тебе нужно?» – подошёл к нему Александр. А стоявший на тротуаре подпоручик, не узнав царя, спросил его: «Что с Государем?» – «Слава Богу, я уцелел, но вот…» – и он бросил взгляд на убитых казаков и мальчика, лежавших в луже крови. «Слава ли ещё Богу?» – крикнул ему Рысаков, и в это время другой бомбист, ИГНАТИЙ ИОАХИМОВИЧ ГРИНЕВИЦКИЙ, бросил вторую, смертельную бомбу, которая разорвала и его самого, и императора. Это было восьмое покушение на Александра Второго, и последнее, предсказанное ему некогда гадалкой. «Помоги…» – едва внятным голосом позвал он лежавшего возле него тоже всего израненного полицмейстера Дворжицкого. «Несите меня во дворец… там умереть…» Потом тихо прошептал подоспевшему брату, великому князю Михаилу Николаевичу: «Холодно, холодно…», и эти слова были последним усилием императора. Он полусидел, полулежал, опершись на чугунную решётку канала, лицо его было залито кровью, огромная открытая рана зияла в области живота, ноги выше колен были раздроблены, левая стопа почти оторвана. Обручальное кольцо было совершенно сплюснуто. Когда сбежавшиеся на взрыв прохожие, среди них несколько юнкеров Павловского военного училища и матросы 8-го флотского экипажа, стали поднимать Александра, он уже потерял сознание. Государя положили в широкие сани, укрыли чужой офицерской шинелью, причём в суматохе воротником в ноги, надели на окровавленную голову чужую фуражку, и пара серых рысаков понеслась в Зимний дворец по Миллионной улице, оставляя на снегу длинный кровавый след. Мастеровой парень из толпы слепил из снега, окрашенного кровью царя, снежок и спрятал в карман полушубка. Во дворце, в рабочем кабинете, императора положили на кровать возле окна. Он оставался в рубашке, без галстука, на шее висел прусский орден «Pour la mérite». Все усилия дежурного гофмедика Фёдора Маркуса и лейб-хирурга Сергея Боткина оказались тщетны. Обильное кровотечение истощило силы раненого, и в 3 часа 33 минуты пополудни, в пасхальное воскресенье 1 марта 1881 года, «произошёл последний вздох погибшего государя», двенадцатого самодержца из династии Романовых, Александра Второго Освободителя. А за миг до этого он неожиданно невнятно прошептал: «Ты ранен, Кулебякин?.. Ты ранен?..» Профессор Боткин объявил: «Всё кончено…» Дворцовый комендант погнал скорохода приказать приспустить на флагштоке чёрно-жёлтый штандарт с императорским гербом. Бомбист Гриневицкий, плотный бородатый мужчина, из польских дворян, инженер, член организации «Народная воля», в бессознательном состоянии был поднят с места преступления и доставлен в придворный госпиталь конюшенного ведомства. Через восемь часов, перед самой смертью, он пришёл в себя на короткое время, и врач успел спросить его: «Ваше имя и звание?» – «Не знаю…» – ответил Гриневицкий и умер.