Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

В 6 часов утра, в пятницу, НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА РЫСАКОВА разбудили в камере дома предварительного следствия, напоили чаем и в позорной тележке, запряжённой парой лошадей, повезли к месту публичной казни на огромный Семёновский плац. Все улицы скорбного маршрута были забиты бесчисленными толпами народа – казни давно уже не случались в России. В длинном чёрном арестантском халате, взволнованный, смертельно бледный и, кажется, заплаканный, Рысаков, поднявшись по шести ступеням чёрного эшафота, всё пожимал плечами и наклонял голову то к одному, то к другому плечу, насколько позволяли ему это туго связанные за спиной руки. «В чём дело-то?» – спросил поддерживающий его палач Фролов. «У меня сильно зябнут уши. Опустите мне, пожалуйста, наушники бескозырки», – попросил его Рысаков. Действительно, утро казни 3 апреля 1881 года выдалось в Санкт-Петербурге ясным, солнечным и довольно морозным. «Потерпи, голубчик, – успокоил Рысакова Фролов. – Сейчас и не то ещё придётся тебе вытерпеть…» Рысаков обернулся к выкрашенной в чёрное виселице, и неприятная гримаса искривила его большой рот. Палач, сняв синюю поддёвку и оставшись в одной красной рубашке, надел на него парусиновый саван. Рысаков заметно пошатнулся, у него подкосились колени, но Фролов быстрым движением накинул на него башлык, наложил на шею петлю и ударом сапога выбил из-под него скамью. Барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь. Несколько мгновений Рысаков всё пытался носками ног зацепиться за скамью, и тогда палач сильно толкнул его вперёд. Подъехала ломовая телега, покрытая брезентом, тело Рысакова положили в чёрный гроб и отвезли на Преображенское кладбище. Немало зрителей пыталось достать себе «кусок верёвки, на которой был повешен преступник и которая, говорят, приносит счастье в делах, особенно в карточной игре». Фролов бойко торговал ими по три рубля за штуку.

Последний российский поэт-символист, ФЁДОР КУЗЬМИЧ СОЛОГУБ (ТЕТЕРНИКОВ), мучимый одышкой, умирал на набережной реки Ждановки, во втором этаже дома 3/1. Умирал в углу своего кабинета-спальни, «производившей впечатление девичьей», где из-за болезни проводил и дни и ночи, сидя в кресле. Однажды, очнувшись после короткого, но мучительного сна-полудрёмы, он признался своей свояченице, Ольге Черносвитовой: «Сейчас тут, направо, около меня стоял кто-то и сказал мне: „Не бойся, ещё не теперь“». «Поэт смерти», всю жизнь её прославлявший, на смертном одре совсем не ждал смерти и её не желал. Он яростно отмахивался: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!» – «А что вы скажете о загробном мире? Ведь это такая тема!» – «Не имею опыта», – отвечал Сологуб. И до последней своей минуты цеплялся за жизнь уже ослабевшими руками, шепча: «Умирать надо… Гнусность!.. Зачем? За что? Как смеют?.. Хоть бы ещё походить по этой земле… Хоть бы ещё раз посидеть в этих комнатах… Ещё хоть немного, хоть два дня побыть здесь, среди своих вещей…» «Мелкий бес» русской литературы, русский маркиз де Сад, он спорил с могилой, и ничего нельзя было в нём увидеть, кроме жажды – быть, быть, быть!.. Но больше всего он хотел: «О, если бы не-мно-го по-ле-гче вздо-хнуть». По слогам произнёс он эти слова, потянулся и испустил дух в 10.30 утра 5 декабря 1927 года.

Философ и писатель («эгоист № 1 среди российских писателей») МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ПРИШВИН возразил тем, кто изъявлял желание умирать на людях. «С этим мы должны справляться сами», – сурово, почти гневно, обращаясь не столько к жене, а скорее к себе самому или куда-то в пространство, бросил он, после чего повернулся на правый бочок, подложил ладошку под щёчку – мирный жест засыпания – и, действительно, словно бы уснул.

Вот и ФЕЛИКС ЭДМУНДОВИЧ ДЗЕРЖИНСКИЙ держался так же. «Нет, я сам», – ответил он жене Софье Сигизмундовне, когда та хотела помочь ему лечь в постель. «Рыцарь революции», как его называл Сталин, только что вернулся с пленума партии в Кремле, где ему стало плохо. Два часа он полежал на диване в приёмной, а потом прошёл домой – его квартира была там же, в Кремле, в корпусе рядом с Грановитой палатой. «Нет, я сам», – повторил «красный инквизитор», как называли Дзержинского враги, и с этими словами неожиданно упал на пол посреди спальни.

И ЕКАТЕРИНА АРХАРОВА, вдова московского военного губернатора, когда её пожелала повидать в момент кончины известная богомолка, заупрямилась: «Не надо… Она приехала учить меня, как надо умирать. А я и без неё сумею…»

«Я сам, один… а потом уж все остальные!» – выкрикнул с больничной койки № 29 великий русский путешественник и этнограф НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ МИКЛУХО-МАКЛАЙ. Даже у видавшего виды врача Сергея Петровича Боткина мурашки по спине пробежали, когда пациент палаты № 11 клинической больницы баронета Виллие (бывшая Михайловская) в Санкт-Петербурге, разлепив запекшиеся, покрытые кровавой коркой губы, отчетливо, хотя и хрипло произнёс эти слова. Боткин склонился к нему: «Вы должны на всякий случай дать распоряжения жене и родным». – «Вы напрасно волнуетесь. Вы не знаете моей эластичной натуры», – ответил ему Маклай и закрыл глаза. «Он отходит», – негромко сказал врач жене Маклая Маргарите Робертсон. Ему показалось, что тот уже без сознания. Но Маклай услышал. «Я умирать не намерен! – произнёс он жёстко. – Из этого вам и рекомендую исходить!» И замер. Врач взглянул на часы (8 часов 30 минут вечера 14 апреля 1888 года), выпустил безжизненную руку Миклухо-Маклая и произнёс дрогнувшим голосом: «Склоните головы, люди. Он ушёл от нас навсегда». При жизни Миклухо-Маклай написал около 50 завещаний; в предсмертный же свой час он завещания не оставил. Правда, по словам самой Маргариты Робертсон, Маклай умер на её руках и лишь повторял слова: «Моя любимая, моя любимая…» С этим он и испустил последний вздох свой.

Другой великий русский путешественник, первый исследователь Центральной Азии НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ, «генерал от географии», как его называли, умирал от брюшного тифа в Семиречье. Несколькими днями ранее он охотился на фазанов в камышовых зарослях под Караколом, где пришлось ему пить сырую болотную воду. Вызванный доктор Крыжановский нашёл его лежащим на войлоке в юрте, где было «порядочно холодно». Температура у него перевалила за 40 градусов. «Скажите, доктор, долго ли я проживу? – спросил его больной. – Вы меня не испугаете, если скажете правду. Смерти я не боюсь нисколько. Я много раз стоял лицом к лицу с ней». Потом вдруг, попросив поддержать его, встал во весь рост, оглядел всех присутствующих в юрте и сказал: «Ну, теперь я лягу…» И это были его последние слова. Несколько глубоких, сильных вздохов, и смерть навеки унесла исследователя Средней Азии. Его положили в гроб в походной одежде, с любимым скорострельным ружьем «ланкастер» и похоронили на высоком обрывистом берегу озера Иссык-Куль. Как он и просил.

Загадочный премьер-министр Великобритании и сочинитель романов, открыто и во весь голос воспевавший сионизм, БЕНДЖАМИН ДИЗРАЭЛИ, когда его спросили, не хочет ли он, чтобы королева Виктория пришла попрощаться с ним у смертного одра, ревниво ответил отказом: «Нет, уж лучше не надо. Наверняка она будет просить меня передать привет своему Альберту» (её покойному горячо любимому мужу; после его смерти Виктория и Дизраэли пережили некий романтический период.) «Виндзорская вдова», как прозвали королеву, слала любимому своему премьер-министру первоцветы из лесов Осборна. Его комната была полна подснежниками, примулами и фиалками. А потом прискакал гонец с письмом от королевы. Старые болезни – подагра, астма, бронхит – и приступы кашля совсем истощили Дизраэли, и он попросил: «Надо бы, чтобы письмо прочитал мне канцлер, лорд Баррингтон». Диззи всегда любил соблюдать традиции. Послали за канцлером. А тем временем Дизраэли мужественно говорил доктору Кидду, гомеопату: «Я очень бы хотел пожить ещё, но смерти я не боюсь». И добавил: «Я настрадался вдоволь. Если бы я был нигилистом, я бы исповедовался обо всех моих страданиях». С большим трудом, лёжа в спальне только что снятого им в Лондоне дома, на Керзон стрит, 19 («Его мне хватит до самой смерти»), он правил свой последний роман «Эндимион», гонорар за который в 10 тысяч фунтов стерлингов и пошёл на аренду этого дома: «Не хочу, чтобы будущие поколения называли меня безграмотным». И сказал своей юной секретарше, экономке, няньке и даже больше чем няньке, Корри Монтгомери, попробовавшей подложить ему под спину гуттаперчевую кислородную подушку: «Оставьте! Уберите эти атрибуты смерти». Неожиданно он приподнялся в постели, расправил плечи, и удивлённая Корри узнала движение, с которым он, вставая со скамьи в Палате общин, начинал свою речь. Еубы его шевелились, но Корри, наклонившись, не разобрала ни единого слова. Дизраэли взял её за руку, откинулся назад и больше уже не приходил в себя. Занималось утро 19 апреля 1881 года, вторника Пасхальной недели.

Когда королева Виктория вошла в Голубую спальню к умирающему от тифа мужу, принцу-консорту АЛЬБЕРТУ САКСЕН-КОБУРГСКОМУ, то сказала ему по-немецки: «Это я, твоя жёнушка» («Es ist Kleines Frauchen»). Принц, который был немцем, взял на ощупь её руку в свои руки и уточнил: «Хорошая жёнушка» («gutes Frauchen») и выказал ей все знаки любви и нежности. В соседней комнате принцесса Алиса по его просьбе играла на пианино и пела песню «Наш бог – неодолимая крепость». В дверях стоял лейб-доктор Дженнер с очередной порцией бренди для больного (каждые полчаса!). «Хорошая жёнушка» спросила мужа: «Можно один поцелуй?» («ein Kuss?»). – «Да, пожалуйста», и она поцеловала Альберта и опустилась перед ложем на колени. Приходили по очереди дети, он улыбался им, но не сказал ни слова. Сказал только: «Хорошая жёнушка». Это она сделала принца «мужем при королеве», а вовсе не хозяином дома, хотя это он научил её править страной. Однажды, после крупной семейной ссоры, Альберт заперся у себя в спальне. Через несколько минут Виктория яростно застучала кулаком в дверь. «Кто там?» – спросил принц. «Её Величество королева Англии, и она требует впустить её!» Ответа не последовало. Виктория вновь забарабанила в дверь. «Кто там?» – «Королева Англии! Откройте!» И это требование осталось без ответа. Ещё несколько бурных, но бесплодных попыток войти в спальню. Затем, после короткой паузы, последовал осторожный и вежливый стук в дверь. «Кто там?» – «Это ваша жёнушка, Альберт». И дверь была тотчас же распахнута перед Викторией, королевой Англии. Последними словами, услышанными ею от Альберта, были: «Я хочу лежать в саду и слушать пение зимних малиновок». Королева Виктория и упокоила его в саду, среди деревьев и злаков Фрогмора. После чего на сорок лет, до самой своей смерти, облеклась в чёрные шёлковые траурные платья. И каждый вечер в спальне раскладывала на постели ночные одежды Альберта, укрывалась его сюртуком и любимым его красным халатом, а утром велела слугам подавать для него таз со свежей водой.

И великий драматург ГЕНРИК ИБСЕН накануне смерти сказал Сусанне: «Моя милая, милая жена, как ты была добра ко мне». Правда, по другой версии, в ответ на слова Сусанны, обращённые к сиделке, что, мол, теперь-то доктор, пожалуй, и поправится, «великий чернорабочий человеческих душ», автор «Пер Гюнта» и «Кукольного дома», повернулся на постели к ним лицом, привстал и голосом дряхлого и очень больного человека мрачно заметил: «Как раз наоборот». И провалился в очередной обморок.

А когда сознание вернулось к нему, с любопытством спросил сына: «Как там идут мои пьесы?» И очень обрадовался, узнав о торжестве Элеоноры Дузе в спектакле «Росмерсгольм» на сцене Народного театра Норвегии: «Это последняя моя радость». Ибсен умер в своей большой и красивой квартире, в домике на Арбинс гате в Христиании, что как раз напротив королевского парка, ключ от ворот которого ему вручал сам король Оскар Второй. Там драматург частенько, после путешествия на Северный полюс, прогуливался, наслаждаясь тишиной, покоем и одиночеством. Последняя драма Ибсена «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся» имела многозначительный подзаголовок «Драматический эпилог».

АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ был и при смерти краток и точен, как и при жизни: «Ich sterbe…» – сказал доктору великий русский писатель почему-то по-немецки. «Я умираю…» Наверное, потому что, ещё учась в Таганрогской гимназии, лучше всего преуспел в немецком языке, да и умирал он в Неметчине, на модном тогда среди русских богачей курорте Баденвейлер, в Шварцвальде, недалеко от Швейцарии, и доктор был немец Шверер. Вызванный среди ночи, он сделал Чехову укол камфары и попросил прислугу принести шампанское: по европейской врачебной традиции, доктор, поставивший своему коллеге смертельный диагноз, угощает умирающего пациента шампанским. Милый, скромный, интеллигентный чахоточный русский беллетрист Антон Павлович сел на постели, взял полный бокал, улыбнулся и сказал жене, Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой: «Давно же я не пил шампанского…» Покойно выпил всё до дна, тихо лёг на левый бок, как всегда ложился в супружеской постели, и «со стоическим, изумительным спокойствием приготовился к смерти», чтобы вскоре умолкнуть навсегда… Было три часа ночи 2 июля 1904 года. И вдруг среди тишины и духоты этой ночи со страшным треском выскочила из горлышка недопитой бутылки шампанского пробка. А потом ещё, по словам Ольги Леонардовны, «страшную тишину нарушала только огромных размеров чёрная бабочка, которая мучительно билась о горящие ночные лампочки и металась по комнате». Позднее вдова Чехова признается, как до прихода доктора она пыталась положить лёд на сердце умиравшему мужу, но он слабо отстранил её руку и пробормотал: «На пустое сердце не надо льда…» Тело писателя доставили в Россию в вагоне-холодильнике для перевозки устриц, что до глубины души потрясло русских интеллигентов.

«Очаровательная фрау» ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА ЧЕХОВА (КНИППЕР), племянница прославленного драматического писателя, решила последовать примеру своего великого родича. Былая загадочная русская красавица немецких кровей, любимая актриса Гитлера и хорошая знакомая Сталина, Геббельса и Муссолини, соперница Марлен Дитрих и, возможно, один из ценнейших агентов советской разведки в верхушке Третьего рейха, она умирала от лейкемии в своём доме на Фрезениусштрассе в Оберменцинге, под Мюнхеном. Умирала, выказывая большое мужество и стремление последовать семейной традиции. Зная, что кончина близка, Ольга позвала внучку Веру и попросила: «Я бы выпила напоследок бокал шампанского. Спустись за ним в винный погреб». Она даже смогла объяснить Вере, на какой полке нужно искать нужную бутылку. А было ей уже 83 года! Вера вернулась и поднесла умирающей бабушке бокал игристого вина. Сделав последний в своей жизни глоток шампанского, Ольга Константиновна откинулась на подушки и сказала свои последние слова: «Жизнь прекрасна!..» Хотя «королева нацистского общества» и была немкой по крови, крещена была по лютеранскому обряду и более полувека имела гражданство Германии, но завещала похоронить себя по русскому православному канону.

«Да дайте же ему шампанского!» – разрешил наконец доктор жене МАРКА МАТВЕЕВИЧА (МОРДУХА МАТЫСОВИЧА) АНТОКОЛЬСКОГО. Отправленный врачами на лечение в небольшой немецкий курортный городок Бад-Гомбург, известный российский скульптор умирал там на съёмной вилле. «Пить не дают, – жаловался он своему приёмышу, ученику и преданнейшему другу Илье Гинцбургу. – Зато заставляют есть, когда в меня уже ничего не лезет. Я изнемогаю от жажды. Видишь, чего добились доктора». Больной был жёлтый от разлившейся желчи, особенно глаза, впалые и ярко-жёлтые. «Это не доктора, а какие-то мозольные операторы. Вот, батенька, Ватерлоо!» – Скульптор жадно выпил поданный ему бокал шампанского. «Да замените доктора», – посоветовал учителю Гинцбург. «Нет, нет, так нельзя, – ответил художник, крепко сжимая ему руку. – Доктор – это то же, что и художник: надо, чтобы он сам довёл до конца своё дело». До последней минуты скульптор был в полном сознании и, допив шампанское, слабо произнёс: «Спать хочу». – «Дайте ему спать», – умоляющим голосом просила Елена Юльяновна, которая не отходила от постели мужа, крепко держала за руку, целовала и ласкала его. Доктор пощупал пульс и сказал: «Он умирает». – «Нет, нет, он заснул, – закричала совершенно уже обезумевшая вдова. – Доктор, дайте же ему что-нибудь, чтобы он проснулся!» Пришёл хозяин виллы и потребовал немедленно вывезти тело.

«Король репортёров», весёлый и неутомимый дядя Гиляй, известный знаток России и Москвы, поэт и писатель ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВИЧ ГИЛЯРОВСКИЙ, старый, почти оглохший и почти ослепший, сказал навестившему его у смертного одра в Столешниках другу Николаю Морозову: «Я приберёг бутылку старого шампанского „Аи“ на самый торжественный случай. Когда мне станет уж совсем плохо, я соберу вас всех, близких мне, сам открою бутылку, налью каждому из вас по бокалу, произнесу тост и с поднятым искристым бокалом, весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито. Мне легко будет на росстанях». Увы, бутылка со старым «Аи» так и осталась нераскупоренной – у Гиляровского не достало сил даже открыть её.

ИЛЬЯ ИЛЬФ (ИЛЬЯ АРНОЛЬДОВИЧ ФАЙНЗИЛЬБЕРГ) умер, как и Чехов, от чахотки. Перед смертью, лёжа на диване у себя в Лаврушенском переулке, он попросил у жены шампанского, взял в руки бокал и, как и Чехов, тоже сказал по-немецки: «Ich sterbe…» («Я умираю…») Как и Чехов, милый, скромный, чахоточный Илья Ильф носил пенсне и был столь же остроумен и ироничен. Правда, по словам его дочери Александры, отец сказал жене перед смертью: «Завещаю тебе Сашеньку…»

«Geh und bete», – опять же по-немецки кричал «последний русский романтик» АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГРИГОРЬЕВ издателю Стелловскому, которому задолжал денег, и денег немало. По пустой, почти без мебели, квартире в доме Соболевой в Гусевом переулке, близ Измайловского моста, которую снимал этот замечательный поэт, раскиданы были штофы из-под водки и спирта, флаконы из-под одеколона и бутыль из-под керосина – Григорьев «пил мёртвую, пил без перерыва», желая «допиться до адской девы».

 
Однако зябко… Сердца боли
Как будто стихли… водки, что ли?
 

«Geh und bete», – тыкал он пальцем в пустую стену комнаты. Должно быть, хотел спрятаться. Или почувствовал смерть и желал уйти с глаз долой, умереть, как умирают собаки. Буквально несколько дней назад его, совершенно больного душевно и телесно, вновь, в который уж раз, освободили из долгового отделения. Долги в сумме 400 рублей ассигнациями заплатила за него некая вдовая генеральша Бибикова, второстепенная писательница и актриса-любительница, и заплатила не вполне бескорыстно: она хотела, чтобы Григорьев «исправлял её сочинения». А ещё, вероятно, хотела по дешёвке купить права на его сочинения. В Петербурге говорили, будто бы после освобождения из долговой тюрьмы «Тарасовка» поэт бросился перед вдовой на колени посреди запруженной прохожими набережной Фонтанки. «Geh und bete» («Идите и просите»), – кричал Стелловскому Григорьев, «неряха и пьяница, безобразник и гитарист», прозванный в литературной среде «странствующим русским Гамлетом с профилем Шиллера». Впрочем, какой принц из московского мещанина, к тому же и коллежского асессора?!

Российский император ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ прибег в этом случае к более благозвучному французскому языку. Когда толпа пьяных гвардейских офицеров-заговорщиков, держа шпаги наголо, ворвалась в его спальню со словами: «Вы арестованы, Ваше Величество!», он «сиплым голосом, кривляя ртом и шеей», ответил им: «Арестован! Что это значит – арестован? Вы меня можете убить, мерзавцы, но я умру вашим императором! Я – Помазанник Божий… Самодержец Всероссийский!» На что огромный ростом, «с диким выражением лица» шталмейстер Николай Зубов, «в своём роде мясник», ответил государю по-русски, ударив его по руке: «Чего ты так кричишь?» Возмущенный Павел оттолкнул руку Зубова, и тогда тот правой рукой, в которой держал тяжёлую золотую табакерку, ударил его в левый висок. Государь потерял сознание и упал. Француз-камердинер Зубова вскочил обеими ногами на его живот, а Зубов, сняв висевший на кровати шарф государя, задушил им его. «Воздуху… Воздуху…» – были последние слова императора. Буквально за полтора часа до этого, после ужина с государыней, он, смеясь, сказал генералу Кутузову, взглянув на себя в зеркало: «Странное стекло, я вижу в нём свою шею свёрнутой». А чуть позднее, выходя от чернокудрой княгини Анны Петровны Гагариной (мальтийский рыцарь свято хранил обеты супружества и возвращался от своей платонической фаворитки в кальсонах, белом полотняном камзоле и ночном колпаке!), сказал ей: «Завтра падут на плахе головы!» Ан нет, прежде пала его собственная голова. С неугодным царём было покончено. В ту же ночь дежурный камер-фурьер сделал в своём журнале следующую отметку: «Сей ночи, в первом часу, с 11-го на 12 число марта 1801 года, скончался скоропостижно в Михайловском замке государь император Павел Петрович…» Наследник Александр, обливаясь слезами, объявил семёновскому караулу: «Батюшка скончался апоплексическим ударом». Граф Пален подошёл к нему: «Довольно быть ребёнком. Ступайте царствовать, покажитесь гвардии!» Было покойному императору и последнему гроссмейстеру Мальтийского ордена Павлу Петровичу 47 лет. Именно столько бронзовых букв – 47 – насчитывается в надписи на фризе рокового Михайловского замка. В этот замок-крепость он изволил въехать всего за пять недель до кончины, предварительно повелев окрасить его в ярко-розовые тона, цвет парадных перчаток фаворитки Анны Гагариной. Так вот, на фризе замка написано: «Дому Твоему подобаетъ святым Господня въ долготу дней!» И юродивая со Смоленского кладбища прорекла: «Сколько букв в сей надписи – такова долгота лет и императора Павла». Не верите? А ну-ка, пересчитайте тогда буквы.

Светлейший ПОТЁМКИН-ТАВРИЧЕСКИЙ перед смертью тоже поминал Зубова. Дался он им! В Яссах постигла князя потная молдаванская лихорадка, но он, вопреки советам врачей, решил убраться оттуда восвояси. Был Григорий Александрович довольно весел и утешал себя мыслью, что навсегда оставил «гроб свой», как он называл Яссы. «По крайней мере умру в моём Николаеве», – заметил он перед отъездом. В полдень шестиместная карета, запряжённая восьмериком, с форейторами, выехала из Ясс, но на 38 версте, посередь молдавских степей, «великолепный князь Тавриды ощутил умножение телесной слабости» и велел остановиться: «Стой, кони! Боже мой! Боже мой! Будет теперь… некуда ехать… некуда ехать… Наездились уже… Я умираю! Жарко, душно! Выньте меня из кареты. Положите на траве. Хочу умереть в поле, на чистом утреннем воздухе, под открытым небом». Его вынесли и осторожно уложили на разостланный ковёр подле просёлка. Он спросил спирту и намочил им голову. Любимая племянница князя, графиня Александра Васильевна Браницкая, камергер-фрейлина и статс-дама, ехавшая с ним на правах любовницы, подложила ему под голову кожаную подушку и слышала последние слова дяди: «„Он“ отошёл от меня…» – «Кто „он“»? – спросила Браницкая. «Дура, да Зубов же это, Зубов, не по зубам ему строить империю… А там помешают…» «Ночному императору», как его бывало за глаза величали, вдруг привиделся Платон Зубов. Графиня Браницкая положила на грудь светлейшего дяди образок. «Наклонись ко мне, – прошептал он. – Слушай… Дай мне руку… вот так… Скажи государыне… Я вырву этот „больной зуб“… Боже… опять… опять эти страдания…» Он шевельнул рукою: «Простите меня, люди… за всё простите». Затем сильно вздохнул, раза три зевнул, широко открыл зрячий глаз и покойно, незаметно умер, как гаснет свеча без малейшего ветерка. Браницкая бросилась ему на грудь, уверяя всех, что он ещё жив. «Закрыть бы глаз ему», – поднял её доктор Санковский. Стали шарить в его камзоле, хотели найти империал, но тщетно – карманы богатейшего человека России были пусты. Конвойный казак вытащил из своего кафтана тяжёлый медный пятак с датой «1791» на нём, им и накрыли единственный зрячий глаз светлейшего. Князь, владевший миллионами, умер как бедняк, на траве, посреди степей. Место смерти «при спуске с горы между селений Резины и Волчинцов в ясском округе» обозначили казацким пикетом с воткнутыми копьями, только и всего. Потому-то оно поначалу и затерялось. Незадолго до смерти Потёмкин присутствовал в Галаце на похоронах принца Карла Вюртембергского и, выходя из церкви, расстроенный и огорчённый, по рассеянности сел вместо своих дрожек в пустые погребальные дроги, приготовленные для усопшего принца. Бесстрашный князь, подполковник Преображенского полка, тогда в ужасе выпрыгнул из них. Екатерина Великая столь была опечалена известием о смерти Потёмкина («Меня как обухом по голове ударило»), что даже от карточной игры на время отказалась.

«Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий», – признался своему другу, доктору Полю, главный врач московских тюремных больниц ФЁДОР ПЕТРОВИЧ ГААЗ. Родом из немецких земель на Рейне, талантливый, именитый, богатый, «друг обездоленных» умирал в полной нищете, отдав всё своё немалое состояние, силы и здоровье бедным, больным и несчастным людям. Умирал от чудовищного карбункула на шее в убогой квартирке при Полицейской больнице для бесприютных больных в Малом Казённом переулке, известной более как «Газовская больница». «Он не мог лежать и сидел за ширмами, в вольтеровских креслах, на нём был халат, и его прекрасную голову не покрывал уже исторический парик». Почувствовав приближение смерти, он, «человек Божий» и «добрый доктор», попросил дежурного фельдшера: «Отворите входные двери и впустите всех, кто хочет ко мне войти». Таких было очень много: крестьяне в лаптях, мастеровые в косоворотках, нарядные дамы в шелках, православные, старообрядцы, лютеране, и все они услышали последние слова «святого старика»: «Люди, торопитесь делать добро!» Проститься с ним, католиком по вере, приехал даже митрополит Филарет. В полдень, когда московский владыка ушёл, Гааз уснул и больше уже не проснулся. Хоронили его, бывшего богача, за казённый счёт – от его громадного состояния не осталось ни гроша. Пара заморённых полицейских кляч потащила дроги с простым гробом «друга несчастных» на Введенские горы, на католическое кладбище, и за гробом несметными толпами шла московская беднота – полиция насчитала двадцать тысяч человек.

«Друг народа», непримиримый член революционного Конвента ЖАН-ПОЛЬ МАРАТ, сидел у себя в кабинете, в квартире на улице Кордельер, в кожаной ванне, имевшей форму высокого башмака (доктор прописал ему лечебный сернистый раствор), и читал корректурные листы очередного и, как выяснилось позднее, последнего 243-го номера своей газеты «Публицист». За этим-то занятием и застала его некая девица с веером в руке и в шляпе с чёрной кокардой и зелёными лентами. Назвалась она Шарлоттой Корде, внучкой Корнеля. Подосланная к Марату его заклятыми врагами, она будто бы хотела «сообщить ему некоторые интересные для него известия и тайны, чрезвычайно важные для спасения Республики», и передать имена заговорщиков из лагеря жирондистов. «Генерал Вимпфен собирает в нормандском городке Кане армию для похода на Париж», – доносила Корде и сыпала именами роялистов, а гражданин Марат их записывал: «Барбару, Бюзо, Гюаде, Луве, Петион…» Когда имена 18 депутатов и 4 должностных лиц Кальводоса, находящихся в Эвре, были записаны, Марат вскричал: «Да все они через несколько дней отправятся оттуда на гильотину в Париже, на площади Революции…» И в этот самый момент Корде ударила его в горло большим столовым ножом, который накануне купила в Пале-Ройяль и который прятала до этого в складках платья. Узкое лезвие ножа вошло в плоть по самую рукоятку из слоновой кости и рассекло ствол сонной артерии. Но Марат успел ещё крикнуть: «Ко мне, мой друг! Ко мне!» Он звал Лорана Басса, своего преданного телохранителя и сторожевого пса. Но первой в кабинет вбежала Симона Эврар, нежная и преданная подруга жизни Марата, который молча смотрел на неё. Потом произнёс: «Ну, вот и всё». Симона помогла ему подняться из ванны, и через пару минут Марат испустил дух. Была суббота, 13 июля 1793 года, половина восьмого вечера, самый канун годовщины взятия Бастилии. Сурового «друга народа» похоронили в Пантеоне в простыне с вышитым на ней именем одной знатной дамы – ничего другого под рукой не оказалось. Тончайший батист, на котором Марат спал с порочной маркизой, стал его саваном, он в нём и истлел. Сердце якобинца, «драгоценные останки Бога», помещённое в урну, подвесили под сводами потолка Дома коммуны. Предупреждали же его: «Бойся ванн. Ведь и Сенека умер в ванне».

Девицу ШАРЛОТТУ КОРДЕ, двадцатипятилетнюю убийцу Марата, казнили по приговору Революционного трибунала «в среду, 17 июля, Первого года (1793) единой и нераздельной республики». Она сама попросила палача Шарля-Генриха Сансона обрезать её длинные и очень красивые волосы светло-каштанового цвета. Сама надела и оправила на себе красную рубаху «отцеубийцы», в которой трибунал присудил её казнить. «Можно ли мне надеть перчатки?» – спросила она одного из помощников палача, когда он готовился связать ей руки. И сама же с улыбкой ответила ему: «Впрочем, перчатки, кажется, у вас не приняты». Потом загляделась на гильотину: «Меня она очень интересует, ведь я никогда не видела ничего подобного». И добавила: «В Елисейских полях я буду рядом с Брутом». И это были последние слова Шарлотты Корде, «Жанны д’Арк тогдашней демократии», как её называли жирондисты, да и сам сочувствовавший ей палач Сансон. Сансон был отстранён от должности за то, что, отрубив «юную, восторженную и безрассудную голову» Шарлотты Корде, достал её из ивовой корзины и влепил ей пощёчину.

Прославил убийцу Марата в оде «К Шарлотте Корде» АНДРЕ ШЕНЬЕ, тридцатиоднолетний литератор с улицы Клери и тоже ярый противник якобинской диктатуры, за что и поплатился своей головой на гильотине. На роковой телеге, которая везла его на казнь к заставе Венсан, он и его друг, поэт Рушэ, беседовали о поэзии. Она была для них после дружбы прекраснее всего на свете. А предметом их беседы и последнего восторга был Жан Расин. Пошёл дождь. Застава, только что запруженная народом, быстро пустела. Женщины прикрывали головы и прятали детей в юбки. На мокром от дождя эшафоте, где палач в красном колпаке всё ещё укреплял корзину, поэты решили читать стихи Расина и выбрали первую сцену «Андромахи». Потом Шенье постучал себя кулаком по голове и сказал народу: «Всё-таки у меня там кое-что да было». И эта голова скатилась с плеч, и то, что в ней было, ушло в землю вместе с кровью. Униженная Нация склонила голову. Гнев угас.