Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

И немецкий публицист ЛЮДВИГ БЁРНЕ, одинокий изгнанник в Париже, захотел перед смертью увидеть солнце: «Отдёрните, пожалуйста, занавески», – попросил он доктора. Сел в постели, загляделся на светило и попросил цветов. Ему подали букет левкоев. На вопрос доктора «Есть ли у вас сегодня вкус?» он ответил шутливо: «Никакого, как и в немецкой литературе», после чего пожелал послушать музыку – во всей квартире оказалась лишь музыкальная табакерка. Под простенькую деревенскую мелодию этого бесподобного инструмента смерть тихо, почти незаметно, подкралась к неутомимому борцу.

И первый настоящий король английской нации ГЕОРГ ТРЕТИЙ, признанный невменяемым и потому отстранённый от власти, тоже захотел побывать перед смертью на природе и попросил вывести его из Виндзорского королевского замка, служившего ему местом домашнего заточения. С августейшего пациента, лишившегося к старости рассудка, сняли смирительную рубашку, и слуги под руки вывели его в сад. «Посмотрите, цветут ли ещё кусты шиповника?» – вдруг спросил Георг, давно потерявший зрение… «Здесь только один куст, Ваше Величество», – ответил подоспевший садовник. «Один, – прошептал король, прозванный подданными „фермером Джорджем“. – Значит, ветки наконец-то сплелись, и в следующей жизни мы будем вместе…» Больше рассудок не возвращался к королю. Вечером, накануне смерти, слуги, явившиеся раздеть его на ночь, не нашли Георга в спальне. Он сидел на престоле в парадной зале в раззолоченном мундире и со звездой ордена Подвязки на груди. «Ваше Величество, уже десять часов, пора в постель». Георг расхохотался: «Нет, нет! Зовите дам! Я протанцую с ними джигу… Только смотрите, не проболтайтесь королеве». Потом вдруг вскричал: «К оружию! Все к оружию! Пора покончить с этим дерзким народом! Вот они, мои воины! Нет! Со мной не сделают, что сделали с Людовиком Шестнадцатым! Нет! Нет!..» И король храбро проскакал по зале верхом на своей трости, крича: «Солдаты! Я доволен вами! Нас ждут новые победы!» Слуги схватили его. Он бился в их руках и плакал. Его вновь облачили в смирительную рубашку и принялись, по варварскому обычаю того времени и той страны, лечить хлыстом. Особенно усердствовал в этом придворный врач Уиллис. Последние 58 часов жизни Георг просто без умолку молол всякую чепуху, вроде: «Вольтер – чудовище, а Шекспир – вы хоть когда-нибудь ещё читали такую жалкую ерунду? Что? Что? Что вы думаете? Что? Разве это не жалкая чепуха? Что? Что?» Умер Георг в Рождество 1819 года на кровати, больше похожей на офицерскую походную койку, столь же узкую и неудобную, даже без подушки, без конца повторяя: «Что?.. Что?.. Что?..»

И величайший полководец Англии АРТУР ВЕЛЛИНГТОН, герой Ватерлоо, победитель Наполеона, кавалер орденов Подвязки и Золотого Руна, сказал своему слуге, который пришёл, как всегда, на рассвете поднимать его: «Я чувствую себя прескверно, Кендалл. Пошлите-ка за доктором Халки, я хочу переговорить с ним. А пока пересадите меня в кресло да пошире растворите окна. Вы же знаете, как я люблю свежий воздух». И «железный герцог» перешёл со своей любимой походной койки с матрацем из конского волоса на своё любимое жёсткое кресло. «Предложить вам чаю, сэр?» – поинтересовался Кендалл. «Да, пожалуйста», – согласился с ним герцог. А ещё спросил: «Что, войска вернулись в Бёркенхед?» Как же мог величайший солдат Англии, фельдмаршал и рыцарь Британской империи уйти в небытие, не узнав наперёд о передислокации войск? И ушёл, да так тихо, что никто этого и не заметил. Когда доктор Халки поднёс к его губам зеркальце – оно не запотело.

А вот мастер эпического пейзажа ИСААК ИЛЬИЧ ЛЕВИТАН, «певец русской природы», наоборот, напоследок от природы отвернулся. «Закрой окна!» – попросил он старшего брата Адольфа. Тем летом в Москве во второй раз зацвела сирень, гроздья любимых Левитаном цветов заглядывали в его комнату, их аромат врывался в открытые окна. «Да солнце же светит, – ответил ему брат, – зачем же закрывать окна?!» – «Закрой, закрой! И солнце – обман!» А потом попросил: «Принеси все письма и сожги их. Всё в огонь!» И, не моргая, смотрел в камин, где огонь пожирал сотни писем Чехова, Серова, Нестерова, Коровина, Касаткина. И вдруг, словно бы очнувшись, сказал: «Дайте мне только выздороветь… Теперь-то я знаю, как писать…» И это были последние слова «создателя лирического музыкального пейзажа». В этот день, 22 июля 1900 года, художник Михаил Нестеров встал в почётном карауле возле выставленных на Всемирной Парижской выставке полотен Левитана, убранных чёрным крепом.

И былая красавица МАРГАРИТА ВАЛУА, та самая знаменитая «королева МАРГО», покоясь в постели и увидев в парижском небе кровавый огнедышащий хвост кометы, приказала служанкам: «Закройте окно! Ха! Это – предзнаменование, которого не дождаться низкорожденным! Лишь нам, великим мира сего, Господь ниспосылает такие знаки. Эта комета предсказывает мне скорую смерть! Надобно приготовиться». Когда-то прелестнейшая из всех принцесс Европы, которая меняла по несколько любовников в неделю (прости ей Господи!), а теперь дряхлая кислая старуха, разорённая, гонимая, утратившая чувство стыда и достоинства, поддерживающая в себе угасающие страсти вином, она приготовилась к смерти. И, действительно, умерла, перебирая карманчики широких фижм, в которых помещались коробочки с забальзамированными сердечками бесчисленных своих возлюбленных – от кузенов и братьев, от маркизов и герцогов до лакея и повара, табунщика и медника. Обычно каждый вечер перед сном королева Марго вешала фижмы на крюк за спинкой кровати и запирала их на замок. В тот вечер она не успела.

Неугомонному русскому царю-недорослю ПЕТРУ ВТОРОМУ, умирающему от оспы, не лежалось в постели, в Лефортовском дворце, на Немецкой слободе. Он простудился, когда ехал на крещенский парад. По принятому тогда обычаю, император стоял на запятках открытых саней своей обручённой невесты, «бедной и хорошенькой» княжны Екатерины Долгорукой, а Москва не помнила дня более холодного. А потом он ещё оставался четыре часа кряду на льду Москвы-реки посреди своих войск, на полковничьем месте. На другой день у него «появилась оспа, много оспин в горле и даже в носу, что мешало ему дышать». И вот теперь, разметавшись в бреду, единственный законный наследник российского трона, и по праву, и в сознании народном, он всё звал к себе Андрея Ивановича Остермана, хотя этот вестфальский проходимец сидел рядом с ним у одра и держал императора за руку. И, наконец, «в четверть первого часа» лютой январской ночи Пётр рывком поднялся с подушек на острых локтях и произнёс зловещие слова: «Запрягайте сани, хочу ехать к сестре…» (сестра, к которой он собрался было ехать, умерла незадолго перед тем). И скончался он, скончался в день своей намечаемой свадьбы – 19 января 1730 года. Было взбалмошному царственному мальчику, внуку Петра Первого, четырнадцать лет и три месяца со днями. Дворяне, со всей России съехавшиеся было в Москву на его свадьбу, попали на его похороны. Мужеское колено дома Романовых пресеклось навсегда. Трон империи вновь опустел. Россия начала жить без царя.

Вот и АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА ГЕРЦЕНА тоже тянуло домой: «Отчего бы не ехать нам в Россию?» – воскликнул он, перед тем как впасть в беспамятство. Не жилось ему, видите ли, во Франции! Герцен умирал от воспаления лёгких в своей большой парижской квартире Pavillon Rohan, № 172 на улице Rivoli. В ту среду под его окнами проходили военные музыканты, которых он очень любил. Он улыбался и отбивал такт музыки рукой по руке своей второй жены Натальи Тучковой-Огарёвой, сидевшей подле него и едва сдерживавшей слёзы. «Не надобно плакать, не надобно мучиться, мы все должны умереть», – утешал он её. Неожиданно приподнялся в постели: «Ну, доктора – дураки, они чуть ли не уморили меня своими снадобьями и диетой. Звони скорей, Наташа, и прикажи, чтоб подали кофе с молоком и хлеба, рябчика и вина». Гарсона послали в Palais Royal, но Герцен лишь слегка притронулся к еде. «Отчего бы не поехать нам в Россию?» – произнёс он вдруг, после чего уже только бредил. «Месье, возьмите, пожалуйста, омнибус или четырёхместную коляску, – кричал он кому-то наверх. – Можем ли мы, месье, воспользоваться вашей каретой, если это вас не обеспокоит?.. Надо поскорее взять омнибус. Я хочу уехать отсюда. Я возьму наши вещи, и мы поедем… Мою шляпу!..» Поскольку шляпы под рукой не оказалось, Герцен принялся делать головной убор из одеяла, а потом несколько раз хотел взять его в рот. В какой-то момент друг дома Габриэль Моно подошёл к постели больного. «C’est fini, – сказал он Наталье. – Кончено». Отзвонивший и разбитый «Колокол» замолк навеки.

Великий романист Шотландии ВАЛЬТЕР СКОТТ, даже разбитый четвёртым апоплексическим ударом, любил покататься в кресле по саду или по дому. «Я многое повидал на своём веку, но с моим домом ничто не сравнится; давай-ка прокатимся ещё разок», – говаривал он в таких случаях своему дворецкому. А на осторожные предостережения того отвечал: «Отлежусь в могиле». Однажды, вдоволь накатавшись по саду своего дома № 25 на улице Pall Mall в Лондоне, он в изнеможении заснул, а проснувшись, попросил дочь усадить его за письменный стол. «Теперь подай мне перо и оставь меня ненадолго одного». Дочь вложила ему в руку гусиное перо, но пальцы того уже не смогли его удержать. Писатель заплакал и откинулся в кресле. «Вздёрнуть сэра Вальтера Скотта!» – вдруг вскричал он, после чего стал декламировать наизусть отрывки из Книги Иова, читать псалмы и молитвы. И его не стало. Великий дух Скотта покинул бренную плоть баронета. Он полностью оплатил долги своего Небесного Кредитора.

Всемирно известный хирург и анатом, «великий целитель тела и воспитатель души» НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ПИРОГОВ, участник Севастопольской обороны в Крымской войне и двух русско-турецких кампаний, попросил сестру милосердия Ольгу Антонову, которая ухаживала за ним: «Принеси мне питьё – херес и шампанское с водой». С трудом (он страдал раком челюсти) проглотил немного того и другого. «Сам виноват, мог бы ещё пожить… – пробормотал он. – А теперь что ж – сам виноват». И уставший от жизни старик с суровым лицом, и голым черепом, на котором бросались в глаза мощные выпуклости, сморщенный, плохо видящий, с трясущимися руками, погрузился в дремоту. Потом вдруг встрепенулся, открыл глаза и, показывая на длиннополый, тяжёлый рыжий сюртук, приказал: «Подай мне шинель и галоши, мне надо идти». – «Куда идти-то?» – спросила его медсестра. Село Вишня, Подольской губернии, под Винницей, где тайный советник со скромной профессорской пенсией Пирогов, уволенный в отставку Александром Вторым, умирал в своём «флигеле-клоповнике», медленно погружалось во тьму: началось полное солнечное затмение 23 ноября 1881 года.

«Заберите меня домой, похороните меня на киевском кладбище…» – просил «еврейский пересмешник» ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ (ШОЛОМ РАБИНОВИЧ). Начало Первой мировой войны застало писателя на немецком курорте, и он, будучи гражданином России, с трудом выбрался оттуда – сначала в Копенгаген, а потом в Нью-Йорк. Там, на втором этаже доходного дома в Бруклине, на Келли-стрит, в небольшой комнатушке он в последний раз попросил поэта Иегоаша почитать ему газету «Вархайт» (Шолом требовал, чтобы ему ежедневно читали сводки с фронтов). Потом вдруг сказал: «Завесьте зеркало». Видимо, не хотел видеть, как смерть проступает на его лице. Началась агония, писатель впал в кому. И только один раз, рано утром 13 мая 1916 года, очнулся и крикнул: «Хочу сесть, хочу сесть!..»

И неподражаемая танцовщица, дама ордена Британской империи МАРГО ФОНТЕЙН, одна из величайших балерин века, солистка Королевского балета, которая «танцевала как женщина, а не как балерина», попросила подругу: «Отвези меня в Панаму». Там, в джунглях, у неё была заброшенная ферма, «в навоз которой она убегала от костюмов Кристиана Диора и чулок со швом». Балерина от Бога, одарённая царственной грацией и чувственностью, Фонтейн умирала в Техасе, в онкологической лечебнице, почти парализованная, но отрицая рак, обманывая судьбу и борясь за жизнь. Умирала в полнейшей нищете, без пенсии и с просроченной страховкой, затравленная кредиторами и обложенная неоплаченными счетами. «Закрой мне лицо, если можешь», – добавила она, и жизнь свою закончила движением рук, как в танце из балета «Ромео и Джульетта». Смерть неземного создания стала апофеозом её танца. Даму Фонтейн похоронили на заросшем сорной травой сельском погосте, у самой его ограды, а на грубом диком надгробном камне выбили её имя – да ещё и с ошибкой.

И мама моя, ВЕРА НИКОЛАЕВНА БЕЛЯКОВА, тоже запросилась напоследок в путь дорогу: «Отвези меня домой, к отцу, в Рогожскую Заставу…»

«…Карету к отъезду», – приказал дочери Луизе АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУХОВО-КОБЫЛИН, автор знаменитой пьесы «Свадьба Кречинского», титулярный советник и почётный академик. Богатырского телосложения и отменного здоровья, никогда прежде серьёзно не болевший, восьмидесятипятилетний драматург неожиданно простудился, когда принимал прописанные ему врачом солнечные ванны на Лазурном берегу Франции. Там барин-писатель, когда-то светский лев, да ещё повитый трагической легендой об убитой им любовнице-француженке, жил одиноко на благоприобретённой вилле «Ma maisonette» («Мой домишко») в местечке Больё-на-Ривьере, «занимался хозяйством и разными видами скопидомства». И известен был среди соседей, как «русский скупой рыцарь». Сказал он перед смертью дочери: «Да не имею ли я право в конце моей жизни закричать, как Цезарь Август: „Вар, Вар, отдай мне мои годы, молодость и невозвратно погибшую силу“». Карету, которые он просил в бреду, вернее, похоронные дроги, подали к крыльцу, и Луиза Александровна отвезла отца на местное кладбище, где, кстати, похоронен был и его друг Александр Герцен. На панихиду в маленькую верхнюю церковь у Симеония, что на Моховой в Петербурге, пришли всего шесть человек.

В четверг, 7 февраля 1839 года, «в самую дурную, ветреную и снежную погоду», МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ СПЕРАНСКИЙ, действительный тайный советник, член Государственного Совета России и Андреевский кавалер, по прежней своей привычке, вдруг вздумал пойти погулять. Он пребывал в отличном настроении: только что ему посчастливилось впервые в свои 67 лет обзавестись собственным домом в центре Петербурга, на Сергиевской улице (240 тысяч казённых рублей с рассрочкой на 37 лет). Вернувшись с прогулки, Сперанский, однако, всё охал да охал, чего прежде никогда с ним не случалось, и пожаловался дежурному врачу Маргулиесу: «Да, я очень нездоров, опять простудился». Доктор напоил его лекарственным питьём с мускусом и уложил в постель. А секретарь его взялся за перо – писать под диктовку больного благодарственное письмо Николаю Первому. Государь накануне возвёл великого реформатора России, сына бедного сельского дьячка, потом ничтожного семинариста, потом всемогущего временщика, потом знаменитого изгнанника и бессмертного зиждителя Свода законов в звание графа. «Как же мне подписать письмо?» – спросил секретаря новоиспечённый граф. Раньше он неизменно подписывал бумаги: «М. Сперанский». «Да просто добавьте слово „граф“», – предложил ему секретарь. Сперанский подумал несколько и ответил: «Нет, граф Сперанский – один на свете» и в подписи письма опустил букву «М». А потом серьёзно сказал приехавшему «неизбежному» врачу Николаю Фёдоровичу Арендту: «Ну, сударь, берегитесь! Со мной сегодня будет удар. Враг мой здесь. – Он указал себе на грудь. – Это я чувствую». Его облепили горчицей и шпанскими мушками, поставили за уши пиявки и обложили голову льдом, но предсказание графа сбылось – в три часа утра он был поражён «ударом в голову и внутренности». Перед самой кончиной лицо его просветлело. Дочь Елисавета, сидевшая возле, услышала его последние слова: «В тот день я словно наяву увидел истинную Красоту…» Елисавета Михайловна поняла: отец прощался со своей женой, англичанкой Стьюэнсс, которая прожила недолго и с которой он в душе никогда не расставался. «Светило русской администрации угасло», – сообщили россиянам.

Самый загадочный поэт Франции АРТЮР РЕМБО, «взрослый с детства разгневанный ребёнок», неутомимый бунтарь и скиталец, лёжа в маленькой больничной палате в Сен-Шарле, под Марселем, продиктовал сестре Изабелле короткую, бессвязную записку: «Сообщите, в котором часу меня могут поднять на борт?» Обезноженный, умирающий от чудовищной злокачественной язвы, Рембо скорее всего адресовал свои слова хозяину или агенту какой-нибудь судоходной компании. И утром следующего дня, 10 ноября 1891 года, «в сумерках агонии, на смутном рубеже мрака и света», смерть, послушавшись, тихо взяла за руку гениального автора поэмы «Пьяный корабль» и поднялась с ним по трапу на траурное судно. Поэту было 37 лет.

«А пароход-то почему так долго не отчаливает?» – всё спрашивал окружающих его людей умирающий КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ СТАНЮКОВИЧ. А каких ещё слов стоило ожидать от сына «полного адмирала» Российского флота и самого в прошлом «морского волка»? Известный писатель-маринист лежал на широкой постели в просторной спальне, оклеенной светло-сиреневыми обоями, на Via dei Mille, № 18, на улице Santa Teresella, в Неаполе. «Приносите мне цветы, яркие и душистые», – обращался он к своим гостям. Несколько букетов уже стояло в комнате, и кто-то даже положил ему букетик на грудь. Станюкович лечился в Италии от диабета и всё просил итальянского доктора Макса де Манну: «Спасите, спасите меня!..» Но вотще. И его дочь, Зинаида Константиновна, сама едва державшаяся на ногах, слушала слабый и невнятный голос отца, который ослабевшими руками ласкал её голову. Несколько раз он начинал говорить по-немецки, думая, что всё ещё находится в немецком госпитале Ospedale Tedesco. И вдруг, словно бы беззвучно рыдая, Станюкович воскликнул: «Я любил людей! Я так сильно любил людей!..»

«Я знаю всё. Они устраивают корабль, чтобы уехать в Африку». Этими словами математик профессор НИКОЛАЙ ЕГОРОВИЧ ЖУКОВСКИЙ очень удивил медицинскую сестру кремлёвского санатория «Усово», спокойную и тихую Зельду, которую обожал. От её предложения почитать ему вслух из Купера или Майн-Рида он отказался: «Я лучше подремлю и о деревне подумаю». А когда очнулся, то едва внятно прошептал: «Я умер». И повторил: «Я умер». И, действительно, умер.

Вот и наш великий писатель НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ КАРАМЗИН тоже готовился подняться по трапу: «Я хочу разительно нового: нового неба, новой земли». Императорский историограф простудился, выйдя из Дворца на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, чтобы быть там рядом с Николаем Первым. И тот назначил ему пенсион в 50 тысяч рублей годовых на поправку здоровья во Флоренции. И в Кронштадте уже стоял под парусами, готовый к отплытию «в тёплый климат Италии», фрегат «Елена» под командой капитана Епанчина. «В числе отъезжающих за границу особ находится действительный статский советник Николай Михайлович Карамзин», – сообщали «Московские ведомости» 22 мая 1826 года. А пока писателя убедили перебраться в Таврический дворец, сад которого поддержит его видимо упавшие силы. «Это значит, что я должен умереть», – пожаловался Карамзин жене Екатерине Андреевне. И пожелал подышать чистым воздухом. Ему поставили кресло в саду, и он сидел в тёплом шлафроке на солнце и говорил: «Люблю солнце и греюсь. Да оно меня что-то не очень жалует: часто прячется за облака». Он умер в тот же день, под вечер, сидя в кресле, словно бы присел перед дальней дорогой, как и положено это у русских. Последние минуты его были покойны. В рукописи «Истории» он начертал слова о стойкости русской крепости на границе ижорской земли: «Орешек не сдавался». Перед кончиной долго смотрел на жену и вдруг высоко приподнял руку, словно бы желая её обнять. «Это было последнее движение, в коем заметна была воля сердца», – сказала позднее Екатерина Андреевна, которая и закрыла глаза российскому Тациту.

А русский писатель НИКОЛАЙ СЕМЁНОВИЧ ЛЕСКОВ уже пристал к своему берегу. Тихо отходя в вечную жизнь «среди картин, гравюр и редкостей», автор «Леди Макбет Мценского уезда» воскликнул: «Никак – это моя пристань!» И сказал сыну Андрею: «Мне хорошо! Иди домой. Нет, право, иди домой. Поезжай. Верно. Я засну». Пришёл сон. Многочисленные старинные часы у него на Фурштадтской улице начали перезвон и пробили час ночи с четвертью. Сон перешёл в «пробуждение ото сна жизни». Смерть ещё не проступала внешне: виднелась дрёма, отдых, покой… Увы! – вечный. Лесков «отрешился от тела скоро и просто». Его всегдашнее горячее желание «мирной и непостыдной кончины» сбылось. Он умер, как желал, без страданий, тихо задремав на диване. Опасения, что это «дело внове», что того гляди придётся его выполнить «кое-как», не оправдались.

«Здесь достиг я своей пристани», – сказал за мгновение до смерти непреклонный пессимист, циничный скептик и мыслитель, философствовавший «ударами молота», ФРИДРИХ НИЦШЕ. «Ничтожного сына немецкого пастора» из Наумбурга, человека трагической судьбы нашли распростёртым на улице Via Carlo Alberto в Турине, перед дверью доходного дома, где он жил в семье небогатых людей, которые, по его желанию, и кормили его. А он им играл отрывки из Рихарда Вагнера, играл на рояле локтем правой руки и кричал: «Я знал его!» и «Слава Дионису!». Его подняли с брусчатки и отнесли наверх, в меблированные комнаты. «Вот рояль… музыка! музыка!.. потом – вагон… как грохочут колёса!» Когда его, вечного странника, помешанного и парализованного, изнывавшего в лихорадке, везли в клинику профессора Отто Бинсвангера, в Йене, он всю дорогу пел, пел во весь голос, пел в беспредельной тьме «Баркаролу», и музыка вызывала на его измученных губах лёгкую улыбку. К врождённой эпилепсии, этой «священной болезни» гениев, присоединилась дурная болезнь молодости, завершившаяся прогрессивным параличом и психическим коллапсом. Но Ницше скончался от воспаления лёгких, которое подхватил, сидя в кресле на балконе тихой психолечебницы, и скончался в полдень 26 августа 1900 года, последнего года позапрошлого столетия. По словам его сестры, госпожи Форстер, сидевшей рядом с ним и не удержавшейся от слёз, он сказал: «Лизбет, зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы? Ведь я, не правда ли, писал хорошие книги?» А в последнюю минуту приоткрыл губы и снова сомкнул их, как будто бы должен был ещё что-то сказать, но колебался, и всем смотревшим на него показалось, что лицо его слегка покраснело.

«Ну, наконец-то… Я так соскучилась по нему…» – отчётливо произнесла в последнюю минуту своей жизни вдова фельдмаршала Александра Суворова, ВАРВАРА ИВАНОВНА. Добрая боярская дочка, «московская красавица в русском вкусе, румяна и полна, ума невысокого, с воспитанием старинным, но бесприданница», по словам мужа, «предавалась неистовым беззакониям» во время его бесконечных походов, и он до конца дней своих не подпускал её к себе «на пушечный выстрел». Женщина великого терпения, аристократка, статс-дама при дворе и кавалер ордена святой Екатерины первой степени, Варвара Ивановна, вдвое моложе своего мужа и фактически изгнанная им из дому, много лет скиталась по чужим углам и умерла оболганной, на положении опозоренной жены.

Единственный сын четы Суворовых, генерал-лейтенант, генерал-адъютант и кавалер, князь АРКАДИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СУВОРОВ, возвращался в Бухарест, к месту своей службы. Он только что был назначен командиром 9-й дивизии Молдавской армии, которой командовал Кутузов. Когда «по полуночи апреля 13 числа 1811 года» его почтовая коляска подъехала к разлившейся от наводнения реке Рымник, селяне стали кричать, предупреждая его: «Не въезжайте в реку! Большая вода! Маркитантская повозка уже утонула! Что вы делаете?!» Но отчаянный 30-летний генерал, сидевший на козлах рядом с ездовым, приказал ему: «Пошёл! Поезжай! Ничего не будет!», а адъютант подбодрил того кнутом. Но как скоро лошади вошли в реку, бурный поток опрокинул коляску и унёс её с седоками вниз по течению. «Суворов был отыскан уже трупом в Рымнике, в той самой реке, на берегах которой стяжал себе славу его отец».

ОНОРЕ де БАЛЬЗАК и на смертном одре жил среди своих литературных образов. «Пошлите за Бьяншоном», – попросил он слугу и сиделку, бывших при нём. Величайший романист Франции, оказывается, больше доверял вымышленному и прославленному им врачу из «Человеческой комедии», чем своему семейному доктору. Бальзак умирал тяжело и мучительно. Почти ослепший и оглохший, страдавший гипертрофией сердца, в предсмертном бреду он жил миром своих героев: «Только Орас Бьяншон мог бы спасти меня», – заключил он. Семейного же доктора он спросил: «Сколько мне осталось жить? Вы понимаете, я не могу умереть, как всякий. Я должен оставить завещание». – «Сколько же времени вам нужно?». – «Шесть месяцев», – ответил Бальзак после минутного молчания. Доктор покачал головой. «Вы мне не даёте шесть месяцев? – вскричал Бальзак с горечью. – Ну хорошо, дайте шесть недель. Шесть недель при лихорадке – это целая вечность… Ведь можно работать и по ночам». Доктор молчал. «Как, значит, я приговорён к смерти! – с ужасом воскликнул Бальзак. – Даёте ли вы мне шесть дней, это немного. На седьмой я отдохну». Бальзак, великий сердцевед, так хорошо изучил женщин, что умер уже через четыре месяца после свадьбы со «своей Чужестранкой», богатой русской вдовушкой польских кровей, графиней Эвелиной Ганской. И завещал похоронить себя на том самом холмике парижского кладбища Пер-Лашез, который он описал в романе «Отец Горио». Виктор Гюго, пришедший проститься с усопшим, записал: «Я подошёл к одру и увидел его профиль – то был профиль Наполеона». Старушка, в которой Гюго узнал мать Бальзака, сказала ему: «Он умрёт на рассвете». Бальзак умер ночью. «Он умер от 50 тысяч чашек кофе», – заметил современник. Эвелина Ганская, «прекрасная сердечная драма» Бальзака с которой продолжалась 17 лет, покинула умирающего мужа в минуту его агонии.

И РЕДЬЯРДУ КИПЛИНГУ, мучимому жестокой бессонницей и приступами нервного плача, всё чудились голоса литературных героев, созданных его воображением в «Книге Джунглей»: «…Кэрри, на помощь, он гонится за мной, он собирается убить меня, Кэрри!» – звал он жену с больничной койки госпиталя в Миддлсексе. На вопрос жены «Кто это там опять за тобой гонится?» «железный Редьярд», как прозвали его соотечественники, отвечал: «Он! Хануман! Бог обезьян! Кэрри, убери его отсюда!..» И в начале первого ночи 18 января 1936 года Киплинг, первый английский писатель, ставший лауреатом Нобелевской премии, к тому же самым молодым среди лауреатов по литературе в свои 42 года (1907 год, «Джунгли», 7700 фунтов стерлингов), скончался в день 44-й годовщины своей свадьбы.

И ОГЮСТ РОДЕН, лёжа в беспамятстве, с воспалением лёгких, в своём особняке «Бирон» в Париже, называл по именам творения рук своих. Ему казалось, что возле его постели стояли и сидели изваянные им «Граждане Кале», «Мыслитель», «Иоанн Креститель», «Человек со сломанным носом», «Виктор Гюго», «Оноре де Бальзак», «Человек Бронзового века», «Моцарт», «Густав Малер», «Ева», «Психея» и «Та, которая была некогда прекрасной женой оружейника». Мэтр не узнавал никого, они были далеко, но он явственно услышал, что кто-то из них плачет. «Не плачьте, – пытался успокоить их Роден. – Только не нужно слёз, не нужно слёз». И вдруг, неожиданно для всех, с гордостью воскликнул: «А люди ещё смеют утверждать, что ваяние не искусство!» Потом закрыл глаза и погрузился в сон, лишённый сновидений. И сам, похожий в этот миг на скульптуру, творение рук своих, вышел в знаменитые «Ворота», которые открылись перед ним в Вечность. Даже Германия, воевавшая в те годы против Франции, заявила: «Хотя Огюст Роден – величайший скульптор Франции, но он также принадлежит и Германии, как Шекспир и Микеланджело». По другим источникам, Роден в предсмертной агонии просил: «Позовите мою жену». Когда ему сказали, что Розы Бёре, его законной супруги, больше нет, он пробормотал: «Нет, не эту, другую, которая в Париже».

«Та, не эта, другая, которая в Париже», была его преданная ученица, муза и возлюбленная на протяжении десяти лет КАМИЛЛА КЛОДЕЛЬ, красавица с удивительными тёмно-синими глазами, сама одарённый скульптор. Именно Камилла позировала для самой знаменитой скульптуры Огюста Родена «Поцелуй». А скончалась она в психиатрической клинике в Мондеверге со словами, обращёнными неизвестно к кому: «Подайте мне этого мерзавца Родена! Я его люблю». А потом припомнила слова, которые нередко говорила на прогулках в детстве своему брату: «Ты отстаёшь, мой бедный Поль, поспеши! Милый мой Поль». Когда в конце 1943 года Поль Клодель, дипломат, драматург, эссеист и академик Франции, с невероятным трудом пересёк оккупированную немцами Францию и добрался до клиники, тамошняя сиделка передала ему последние слова и недописанное письмо его безумной сестры: «…Я вообразила, что тебя уже нет в живых; я не спала ночами и замерзала…» Сквозь слёзы смотрел Поль на бесформенный чепец и узнавал под ним лишь «череп, подобный заброшенному монументу», всё, что осталось от прекрасной молодой девушки. Камилла умерла в возрасте семидесяти девяти лет, из которых тридцать лет провела в психиатрических больницах.

Законная жена Огюста Родена, РОЗА БЁРЕ, на которой скульптор женился после пятидесяти трёх лет совместной жизни вне брака, умерла на шестнадцатый день после долгожданной свадьбы. «Не оставляй меня, прошу тебя», – еле слышно просила она Родена, выходя на короткое время из беспамятства. В последние минуты жизни она думала о Родене, пытаясь вспомнить его имя, и не могла, окутанная удушливой мглой. Нанятая сиделка поддерживала её, но Роза чувствовала, как мягкая постель уходит из-под неё, и наконец с беспомощным стоном она провалилась в бездонную чёрную пропасть. Роден пережил её всего лишь на девять месяцев.

«Кто это там?» – спросил холодный сапожник Арчил Майсурадзе, споткнувшись о лежащего на полу замечательного грузинского художника-примитивиста НИКОЛАЯ АСЛАНОВИЧА ПИРОСМАНАШВИЛИ, известного всему миру как НИКО ПИРОСМАНИ. «Это я, – простонал тот, уже не узнавая соседа-инвалида. – Мне плохо. Я не могу встать. Я умираю». Пиросмани лежал на полу крохотной, в полторы квадратные сажени, сырой каморки на Молоканской улице, 29, в старом Тифлисе, у вокзала. Накануне, напившись вина по случаю Пасхи, он спустился к себе в подвал, лёг на булыжный пол и впал в беспамятство. О нём все забыли. И пролежал он там, подостлав под себя какое-то тряпьё, трое суток. Сердобольный сапожник отвёз его в Михайловскую больницу Арамянца, в приходной книге которой сохранилась запись: «7 апреля 1918 года доставлен в приёмный покой мужчина неизвестного звания, бедняк, на вид 60 лет… в тяжёлом состоянии, с отёками всего тела, со слабым пульсом, без сознания, и через несколько часов, не приходя в сознание, скончался».