Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Ещё одну героиню Жиронды, госпожу министершу МАРИЮ-ЖАННУ ФИЛИПОН, по мужу РОЛАН, вывезли из тюрьмы Консьержери, последней станции перед смертью, в пятом часу вечера. Её везли в позорной телеге, но она ехала как на праздник, в белом платье, с распущенными волосами. Народ встречал её криками ненависти: «На гильотину! На гильотину!» Особенно неистовствовали женщины, грозившие ей кулаком. Телега остановилась у самой лестницы эшафота, короткой и крутой, но даже вид гильотины не заставил мадам Ролан побледнеть. Когда её стали привязывать к доске, она подняла голову, взглянула на громадную статую Свободы и сказала свои знаменитые слова: «О, свобода! Сколько же преступлений совершается твоим именем!» Да, жирондисты умели умирать и знали, что сказать на прощание жадному до фразы Парижу.

Террорист ДЖУЗЕППЕ ФИЕСКИ, покусившийся было на жизнь семьи Луи-Филиппа, «доброго короля доброго народа», шёл на лобное место в одной рубахе и босиком, а день в Париже выдался холодный. «Что, у тебя нет и редингтона?» – участливо спросил корсиканца один из подручных палача. «О, мне недолго придётся мёрзнуть», – успокоил его тот. А затем воскликнул: «И зачем я не оставил своих костей под Москвою, вместо того чтоб дать себе отрубить голову на родине…» А когда его уже подвели к гильотине, обратился к собравшимся вокруг эшафота на площади Святого Иакова зевакам: «Заявляю тому, кто из вас поднимет мою голову: она принадлежит не тебе! Я отдаю её моему защитнику, господину Лавока, душу – богу, а тело – земле». И очень спокойно склонил голову под нож.

«Ваше Величество», – склонил голову в глубоком поклоне перед Людовиком Четырнадцатым ЖАН РАСИН. И это были последние слова, услышанные от него в Версале. Король-Солнце в глубокой задумчивости о судьбах Франции не заметил её величайшего поэта и драматурга и прошёл мимо, даже не подняв на него глаза. Невыносимо оскорблённый и донельзя уязвлённый его невниманием, Расин, «человек, подверженный страстям», ни с кем не попрощавшись, покинул дворец, вернулся домой, на улицу Гранд-Фрипри, к любимой жене, Екатерине Романа, и семи чадам и слёг в постель. «Нельзя ли избавить меня разом от болей в печени и от жизни?» – спросил он врача Додара, пользовавшего его. А навестившему его поэту Буало, «лучшему человеку в мире», сказал: «Как же я рад, что умираю первым, раньше тебя». Сыну Жану-Батисту он признался: «Будь у меня выбор между жизнью и смертью, я бы и не знал, что избрать, – слишком уж поздно». Последним его словом, произнесённым им несколько раз подряд около четырёх часов утра 21 апреля 1699 года, было: «Тишина… тишина… тишина…»

Простая, умственно слабо развитая, но храбрая и неустрашимая крестьянка из Лотарингии, девятнадцатилетняя ЖАННА д’АРК, освободительница Орлеана и десятка других французских городов от англичан, поминала перед смертью господа. «Не покидай меня, Господи, прошу тебя, – говорила она, перед тем как подняться на обложенный дровами каменный эшафот на площади Старого рынка в Руане. – Ты же не хочешь, чтобы меня сожгли. Не тело своё хочу спасти, но душу. Я была всем тем, чем считала себя вправе быть, когда сражалась за правое дело. Да, я готова». Восемьсот английских солдат оцепили площадь, оттеснив зрителей далеко от эшафота. Окна домов, выходивших на площадь, были закрыты деревянными ставнями. Перед смертью Жанна сменила мужской боевой костюм, в котором воевала, на женское платье. Лицо её было скрыто широким капюшоном. На высоком бумажном колпаке прописаны были вины её: «Жанна, называющая себя Девой, вероотступница, ведьма, окаянная богохульница, кровопийца, прислужница сатаны, раскольница и еретичка». «Молитесь за меня», – попросила она собравшихся горожан. Народ рыдал, даже судьи прослезились. Около полудня нетерпение овладело английскими солдатами: «Что ж вы, церковники? Не обедать же нам здесь!» Двое из них влезли на помост и схватили несчастную. Бальи едва успел вымолвить палачу: «Делай своё дело». Тот поджёг дрова. Когда занялся огонь костра, Жанна сказала епископу Пьеру Кошону, отъявленному фарисею, который был главным из её 63 судей: «Падре, я умираю по вашей вине. Я вызываю вас на Божий суд. А теперь отойдите, пожалуйста, в сторону, я хочу видеть распятие». Потом попросила руанского палача Жоффруа Теража: «Дайте мне крест». Тот протянул ей две скрещенные хворостины. Когда языки пламени стали подбираться к ней, Жанна, не сводя глаз с распятия, которое держал перед ней сердобольный инок, прошептала: «То был Бог, кто направлял меня, и я теперь возвращаюсь к нему. Слава Иисусу!». Кто-то в толпе ротозеев воскликнул на это: «Да она святая!» Кто-то, наоборот, закричал: «Она – ведьма!» – и бросил в костёр под ноги Жанны чёрную драную кошку. Епископ Кошон заметил: «Плоть сжигаемой еретички приятно щекочет мне ноздри». После казни палач, разгребая угли, увидел, что сердце Жанны, «большое и доброе», осталось не тронуто огнём. Он положил его вместе с пеплом в мешок и ночью, тайком бросил в Сену, у Руана очень полноводную. Жанна была казнена католической церковью 30 мая 1431 года как колдунья. В 1920 году та же церковь канонизировала её, «руанскую мученицу», как святую.

Художник ОРЕСТ АДАМОВИЧ КИПРЕНСКИЙ умирал в Риме, в доме Palazzo di Claudio, на горе Пинчио, от грудной горячки. Долгие годы он не переставал предаваться страсти к вину, и молодая жена частенько не пускала его на порог. Ночуя однажды под портиком своего дома, он сильно простудился и подхватил воспаление лёгких. И, умирая, тоже поминал бога. «Miserere mi, Domine», – бредил он по-итальянски. «Господи, помилуй меня». Потом сказал доктору, который готовился пустить ему кровь: «У меня тяжёлая кровь. Краски застыли в жилах. Выпустите кровь, она не греет. Она холодит сердце». Он поднял худую руку и долго рассматривал её на свет. Доктор проткнул скальпелем кожу. Брызнула тёмная кровь. «Жуковский поцеловал меня в голову, Пушкин писал мне элегии», – шептал художник, написавший лучший портрет первого поэта России, свой шедевр. «Никто не знает… Лишь один я их помню… Друзей! – вдруг закричал он. – Друзей! Оставляю жену свою беременною…» Он опрокинулся на постель, и лицо его начало медленно бледнеть.

Леди ДИАНА СПЕНСЕР, принцесса Уэльская, бывшая жена принца Чарльза, погибшая в автомобильной катастрофе в Париже, шептала: «Боже мой… Боже мой, что случилось?..» Чёрный «Мерседес», в котором она ехала с другом сердца Доди аль Файедом, на скорости 152 километров в час врезался в 13-ю опору городского тоннеля Pont d’Alma, и Диану, не привязанную ремнём безопасности, бросило на пол машины. Санитары прибывшей кареты «скорой помощи» нашли её зажатой между передним и задним сидениями машины, стонущей и делающей непроизвольные движения руками. На руках санитаров «народная принцесса» и «королева сердец», как её называли англичане, перестала дышать из-за разрыва левой лёгочной вены. Диану удалось реанимировать на месте, а затем и вторично – на мосту Аустерлиц, – прежде чем её доставили в госпиталь Pitié-Salpêtrière на левом берегу Сены. Там она и скончалась в 4 часа утра 31 августа 1997 года. В буквальном смысле слова принцесса Диана умерла от разбитого сердца. Её смерть была трагической случайностью.

И испанский архитектор АНТОНИО ГАУДИ, создатель самого большого собора Барселоны, Искупительного храма Святого Семейства, тоже обращался к Богу. «Господи Иисусе!» – этими словами-вздохами прервалось его хриплое дыхание. «Вечером 7 июня 1926 года к нам доставили нищего, сбитого трамваем 30-го маршрута, – записал в журнале фельдшер больницы Санта Крус. – В его карманах нашли Евангелие да горсть орехов, ни документов, ни денег при нём не было; кальсоны держались на английских булавках, колени, распухшие от артрита, были туго перебинтованы». Старика занесли в журнал под именем Антонио Санди. Но это был великий «архитектурный еретик», непревзойдённый знаток камня, железа и кирпича, Антонио Гауди, архитектуру которого называли «пьяным искусством». Давший обет безбрачия и добровольно обрекший себя на нищету, он все свои деньги отдавал на возведение собора, «который станет храмом искупления всех грехов». На это ушло у него более сорока лет. «Сколько же ещё вы будете его строить?» – спрашивали его. «А Богу спешить некуда, – отвечал он. – Сотни лет ждали завершения соборы Шартра и Севильи, и по этим меркам 40 лет для моего храма Саграда Фамилия ничтожный срок». Своим учителем Гауди считал Господа Бога. Отправляясь в тот злосчастный вечер со стройки в близлежащую церковь к всенощной, «великий отшельник» Гауди отдал указание скульптору: «Приходите завтра пораньше, Висенте, мы сделаем ещё много чудесных вещей». Не получилось. Заглядевшись на свой собор, он, переходя трамвайные пути, попал под колёса моторного вагона. Понимая, что уже обречён, Гауди отказался от частной клиники, потому что «хотел умереть среди своего народа», и настоял на общей палате. Из его прерывистого полубреда, а Гауди почти всё время пребывал в беспамятстве, друзья уловили следующее обращение к Богу: «Ты дал мне удивительный дар, а я распорядился им недостойно. Я строил храм по Твоему велению, но часто слышал лишь себя… Прости, что я возвёл не дом Божий, а дом божественный, и потому дом несчастной любви, подобный Тадж-Махалу… Прости, что, лишённый семьи, я возжелал войти в Твоё семейство… Я копировал Твои творения, думая, что равняюсь с Тобой… Прости меня, Господи!..» Жизненные силы в нём иссякли. Неподвижная рука сжимала железное распятие. Хриплое дыхание каталонского национального героя, прославившего Барселону, как никто другой, прервалось вздохом: «Господи Иисусе!..»

ПЁТР ВЕЛИКИЙ. Снимая матросов и солдат с разбитого непогодой военного бота неподалёку от Лахти, «железный царственный работник» влез по грудь в ледяные волны Балтийского моря и спас жизни двадцати человек. Несколько дней спустя в рождественский мороз Петр прошёл во главе Преображенского полка маршем к проруби на льду Невы, после чего занемог и слёг в горячке. Разметавшемуся на мятом одре болезни, охрипшему от крика страдальцу достало силы сказать полное иронии поучение: «Из меня познайте, что есть человек… Несчастное животное». В какой-то момент, придя в себя в исходе второго часа дня, он, «первый русский интеллигент», потребовал: «Грифель и аспидную доску!», начал было с усилием царапать, но тут силы изменили ему, грифель выпал из трясущихся рук, и из написанного им могли разобрать только два слова: «Отдать всё…» Что отдать? Кому отдать? Велел звать он любимую дочь Анну Петровну, чтобы продиктовать ей последнюю свою волю. Когда же та явилась, император ничего ей не сказал. На другой день, 28 января 1725 года, «государь леденел всё более и более», в начале шестого часа пополуночи открыл глаза и прошептал: «Верую, Господи, и исповедую; верую, Господи, помози моему неверию… после…» После уже ничего не было. Явился лейб-медик Лаврентий Блументрост, пощупал пульс «державного плотника» и громко произнёс: «Всё кончено!» Петра не стало. Екатерина, жена его, находилась при нём почти безотлучно, она и закрыла ему глаза. «Питербурхъ опустел…»

ЕКАТЕРИНА ПЕРВАЯ пережила Петра всего на два года. Однажды, в ночь, ей с чего-то сделалось дурно, а утром у неё открылась горячка: государыня мучилась жгучей болью во внутренностях. Кровопускание и прочие испытанные средства не принесли облегчения. От неё не отходил ни на миг «верный приказчик», светлейший князь Александр Меншиков, Преображенский полк которого и возвёл Екатерину на престол. Это про них зубоскалили в великосветских салонах:

 
Из болота – столица (Санкт-Петербург);
Из девки – царица (Екатерина);
Из грязи – в князи (Меншиков).
 

Царица металась в жару. Меншиков сумел-таки вложить в её ослабевшие пальцы перо и зачитать приговор заговорщикам против него. «Ты злой человек, Александр, – услышал он. – Меня спросят… Там…» Актом милосердия завершала Екатерина своё правление, заменив смертную казнь заговорщикам на ссылку в Сибирь и на Соловки. В полдень боли стихли, но сознание начало стремительно гаснуть. Губы Екатерины, урождённой Катарины Рабе, дочери шведского полкового квартирмейстера и рижской мещанки, потом безродной прислужницы пробста Глюка из Мариенбурга, потом жены простого шведского драгуна Крузе, потом обозной солдатской проститутки, потом наложницы фельдмаршала Шереметева, а позже князя Меншикова, шептали что-то на её родном латгальском языке: «Ая жужу лача берни… Пекайнам и кайинам». Только первая статс-дама Эльза, урождённая Глюк, и понимала её слова: «Баю-бай, пушистые медвежата! Отец ушёл улей искать в лесу, мать по ягоды…» Конец Екатерины был тихий. Около девяти часов вечера государыня два раза вздохнула, и затем уже грудь её более не поднималась. Явился лейб-медик Лаврентий Блументрост, пощупал пульс и громко произнёс: «Всё кончено!» Екатерина, короткое царствование которой было беспрерывным праздником, умерла «с перегорелыми внутренностями, напившись сильных ликёров, и от невоздержанного и беспорядочного образа жизни».

После смерти Екатерины АЛЕКСАНДР ДАНИЛОВИЧ МЕНШИКОВ стал регентом при двенадцатилетнем императоре Петре Втором. Он обручил его со своей шестнадцатилетней дочерью Марией и стал фактически единовластно управлять Россией от имени малолетнего императора. Правда, до поры до времени: временщика погубило самовластие. Бывший блинник Алексашка, потом «новый Годунов», а ныне князь Российской и Римской империй, генералиссимус, кавалер ордена Андрея Первозванного и в то же время заведомый лихоимец и предполагаемый фальшивомонетчик, он был арестован и сослан сначала в своё имение в Раниенбурге, которое сам и заложил, а потом и в холодный Берёзов-городок, что в Тобольской губернии, в Сибири. Там Меншиков, впадая в глубокую задумчивость, разговаривал с покойным государем Петром Первым. «Иду к тебе, фатер», – шептал он, мысленно обращаясь к великому реформатору России. «Иду к тебе, фатер». Сказав напоследок детям: «Вы невинны, страждете за меня, но обстоятельства переменятся», – перестал совсем говорить, хранил глубокое молчание, отказался от пищи и только пил холодную воду из реки Сосьвы. И с мужеством долбил в вечной мерзлоте для себя могилу и вырубал гроб из кедровой колоды, куда велел положить себя в халате, туфлях и стёганой шёлковой шапочке. Его похоронили у церкви, которую он и срубил своими собственными руками.

«Как, по вашему мнению, я выгляжу?» – спросил английский драматург РИЧАРД БРИНСЛИ ШЕРИДАН навестившую его в болезни леди Бессборо, бывшую свою пассию. «Ваши глаза блестят по-прежнему», – отвечала та, сидя на сундуке, в котором Шеридан хранил свои рукописи. (Всё остальное имущество – мебель, ковры, столовое серебро, картины – было распродано за долги. Да и самого Шеридана шериф чуть не выволок из постели, чтобы отвести в долговую тюрьму, но за него вступились друзья.) «Так это потому, что они уже устремлены в вечность, – ответил даме сатирик и крепко стиснул её руку в своих ладонях. – Этим рукопожатием я подаю вам тайный знак: возможно, я приду к вам после смерти». – «Зачем это вам? – испуганно пролепетала леди Бессборо. – Вы и так преследовали меня всю свою жизнь, а теперь хотите продолжить преследование и за гробом». – «А затем, что я хочу заставить вас помнить обо мне, – ответил ей Шеридан. – Прощайте же, – прошептал он, погружаясь в предсмертное забытье. – Мои глаза останутся такими же блестящими, когда будут смотреть и в крышку гроба». В полдень, с боем часов на башне Сент-Джорджа в Лондоне, а это было воскресенье 7 июля 1816 года, блестящие глаза Шеридана смежило предсмертной истомой. «Прощайте», – прошептал он, погружаясь в вечный сон. Многие тогда вздохнули с облегчением: ядовитые сарказмы Шеридана, автора «Школы злословия», ранили страшнее всякой картечи.

Капитан ХРИСТОФОР КОЛУМБ, которому важно было знать, откуда дует ветер, перед смертью поминал, как и многие другие, Господа Бога: «In manes tuas, Domine, commendo spiritum meum» («В твои руки, о Боже, вверяю дух свой»). Четыре великих плавания совсем изнурили тело адмирала Испанского королевского флота и «первого адмирала Индии» и надломили его дух. Он не нашёл обещанного золота, не открыл пути на запад и не совершил кругосветного плавания. Обиженный на всех, но ещё не всеми забытый, он до последней минуты оставался в сознании. За день до смерти, когда он ковылял на изувеченных артритом ногах по улицам Вальядолиде, к нему подошёл незнакомый молодой человек. «Ваше Величество, – обратился он к нему, – позвольте мне прикоснуться к руке величайшего человека нашего времени и истинного государя Востока». 29 мая 1506 года вокруг его постели стояли сыновья, некоторые офицеры из бывших под его командой и несколько оставшихся друзей. Великий старец говорил им: «Я разорён… У меня отобрали даже камзол, который я носил… Небо, сжалься надо мной, земля, плачь по мне!» Нет, первооткрыватель Америки умирал совсем не бедняком. Кстати, последней его волей стала просьба подать милостыню в полмарки серебра «еврею, который живёт у самых ворот лиссабонского гетто, или любому другому иудею, имя которого назовёт раввин». Эта неожиданная просьба Колумба породила оживлённые разговоры на тему, не был ли Колумб и сам евреем. Некоторые учёные охотно подхватили эту мысль.

Изнурённый двадцатью четырьмя годами плодотворной работы и утомительных интриг, кардинал РИШЕЛЬЁ, в миру АРМАН-ЖАН дю ПЛЕССИ, слёг в постель у себя в Малом Люксембургском дворце – на этот раз один, без очередной любовницы. А было их у него тогда три. На вопрос исповедника, прощает ли он врагов своих, как это принято в таких случаях, он произнёс знаменитое: «У меня не было врагов, кроме тех, что были врагами государства». Навестивший кардинала Людовик Тринадцатый подал ему чашку с яичным желтком, последнее блюдо в его жизни. Говорят, что, выйдя из спальни, король вздохнул с облегчением. После его ухода Ришельё осведомился у врачей: «Сколькими часами я могу располагать?» Лейб-медик откровенно ответил: «Монсеньор, думаю, что в течение этих суток Ваше Высокопреосвященство либо умрёт, либо встанет на ноги». Кардинал выслушал этот приговор совершенно спокойно: «Хорошо сказано» и попросил свою племянницу, герцогиню Эгильон, выйти из комнаты: «Помните, что я любил вас больше всех на свете. Не хватало ещё, чтобы вы стали свидетельницей моей предсмертной агонии». Отец Леон прочитал над кардиналом молитву и почувствовал движение руки умирающего. К его губам поднесли горящую свечу – её пламя было неподвижно. Кардинал Ришельё был мёртв. Узнав о его смерти, папа Урбан Восьмой сказал: «Если есть Бог, то кардиналу за многое придётся держать ответ. Если же Бога нет, то тогда он очень удачно прожил свою жизнь». Кардинала похоронили в гробнице в церкви при Сорбонне. Во время Великой французской революции гробница была вскрыта и разграблена. Мальчишка, сын мясника, украл череп Ришельё.

Первый поэт Польши, бедный шляхтич АДАМ МИЦКЕВИЧ, умирая от холеры в Константинополе, попросил своего верного друга Генрика Служальского: «Выведай, что там думают медики обо мне». Когда доктор Гембицкий сказал, что нет большой надежды, но, кто знает, нужно всё же принимать лекарства, от которых Мицкевич отказывался, тот воскликнул: «Дайте мне лучше нож!» Потом сказал Служальскому: «Возьми бумагу и перо. Буду диктовать». Но тут же изменившимся голосом заключил: «Нет, мне плохо». Служальский склонился над ним: «Хочешь ли передать что-либо детям?» (у Мицкевича их было шестеро от жены Целины Шимановской). «Пусть любят друг друга», – ответил тот. И, миг спустя, прибавил еле слышным голосом: «Всегда». Эти последние его слова прозвучали как любовное послание. Доктор пощупал пульс – больной уже угасал. Он лежал на походной койке пилигрима в жалком жилище – комнате, похожей на «корчму на украинских шляхах в осеннюю пору»: узкая койка с кожаной подушкой, ничем не застланный стол, несколько простых стульев, подслеповатое окно, выходящее на берег Босфора. Мицкевич приехал в Турцию по поручению французского правительства «учёным способом исследовать славянские земли». В шесть часов вечера к нему пришёл ксендз Лавринович, родом из Жмуйдзи (Мицкевич лишь знаками дал понять, что узнал его), и соборовал поэта. Доктор Гембицкий ещё раз склонился над умирающим, покрытым медно-красным плащом, и мгновение оставался в этой позе. А когда обратил лицо к присутствующим, они прочли на нём всё. На часах было 9 часов 40 минут вечера. Кончался 26-й день ноября месяца 1855 года. Черты покойного немедленно после кончины приняли поразительное сходство с лицом Наполеона.

Великий учёный, мыслитель и художник Высокого Возрождения, флорентиец ЛЕОНАРДО да ВИНЧИ, написавший «Тайную вечерю» и «Джоконду», тоже поминал бога: «Я оскорбил Господа Бога и человечество! Бог дал мне способности, но сколько же я не сделал, сколько не завершил! Мои работы не достигли того совершенства, к которому я стремился!» Друзья и слуги поддерживали его, когда в комнату неожиданно вошёл король Франциск Первый, нередко, чисто по-приятельски, посещавший незаконнорожденного сына нотариуса и крестьянки. Леонардо, весьма уважавший монарха, рассказал ему о своей болезни и попросил прощения у Бога и людей: «Я не сделал для искусства всего того, что мог бы сделать». Король поддерживал его под голову до последнего, рокового момента, и «король» живописцев испустил дух в объятиях короля. Последней волей гения было: «Мою душу – Богу, моё тело – земле, моё имущество – близким».

И величайший художник немецкого Возрождения АЛЬБРЕХТ ДЮРЕР тоже вспоминал Бога «Я так и не постиг, что есть истинно прекрасное…» – пытался он громко кричать, чтобы все его слышали. Но крика не было, был лишь глухой протяжный стон. Лекарь Эобаний Хесс склонился к лицу Дюрера, умирающего от «какой-то странной, неслыханной болезни» (чахотки): «Чего хочет мастер?» – «Об этом, видимо, ведает лишь Бог…» – расслышал он. И это были последние слова художника. Дюрер умолк, напрягся, словно бы к чему-то прислушиваясь. Хесс опустил его сухие, как пергамент, веки. На звоннице церкви святого Зебальда ударил колокол. Жители Нюрнберга, прислушиваясь, считали число ударов. Их было 56. Но и без этого весь город знал, что Великий Мастер, один из самых могучих и благородных умов Севера, умер. На его надгробии написано: «Здесь похоронено всё, что было смертного в Альбрехте Дюрере».

Ярый безбожник, страшный насмешник и воинствующий атеист, самый «французский» немецкий поэт ГЕНРИХ ГЕЙНЕ тоже вспомнил о Боге. Со свойственным ему неподражаемым злым юмором он на вопрос своей двадцативосьмилетней почитательницы, верной подруги и суженой невесты Камиллы Зельден «Примиритесь ли вы с небом?» заметил, скорбно улыбаясь парализованным ртом: «Будьте спокойны. Бог меня простит, это – его ремесло». Полуслепой и надломленный годами мучившей его сухоткой спинного мозга, лёжа на полу, на ложе из «роковых матрацев», в своей тесной парижской квартирке на авеню Матиньон, дом 3, Гейне в последние свои минуты не переставал работать по шесть часов в день. Длинными белыми пальцами правой руки поднимал он тяжело опускавшееся веко, чтобы немного видеть, а левой рукой выводил на бумаге большие буквы-каракули последних строк своих мемуаров, для окончания которых, по его словам, «нужно всего ещё дня четыре». Поэтому беспокоил доктора Груби: «Доктор, ведь вы не только мой врач, вы ещё и мой друг. Я прошу, я требую… как друг, скажите правду, это конец?» Груби промолчал. «Благодарю», – сказал Гейне. «У вас есть просьбы, поручения?» – спросил доктор. «Да, не будите жену… Пусть она отдохнёт… Но там цветы, которые она принесла утром… Положите их ко мне… Да, да, на грудь… Я ещё чувствую запах… Я очень люблю цветы… Благодарю… Цветы… Цветы… Ведь это прекрасно…» Это были последние отчётливо произнесённые им слова, которые услышал врач. Сиделка, подошедшая через несколько минут, слышала уже невнятный шёпот. Она наклонилась к нему: «Писать… писать…» – «Что написать, господин Гейне? Кому?..» – «Бумагу… Карандаш!» Карандаш выпал из его рук. В завещании Гейне, «человек, умеющий писать стихи, и только», оставлял всё своё имущество жене, ещё довольно молодой и легкомысленной красавице-парижанке Матильде Мира, но лишь при одном условии, что она снова выйдет замуж. Он объяснил свою прихотливую последнюю волю с тевтонской прямотой: «Потому что только в этом случае хотя бы один мужчина будет сожалеть о моей смерти».

Писатель ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГОНЧАРОВ, член Совета по делам книгопечатания и «генерал из писателей», как прозвали его дворники и лавочники, перед смертью думал о Боге. Юрист Анатолий Кони присутствовал при последних часах романиста в его квартире в доме № 3 на Моховой улице в Петербурге, «обставленной несколько по-обломовски» (пустой письменный стол без чернильницы, без бумаги и без перьев), и выразил надежду на его выздоровление. Совершенно седой Гончаров, самолюбивый и раздражительный, посмотрел на него единственным уцелевшим выцветшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твёрдым голосом: «Нет, я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил». И надо же, действительно, Гончаров умер в двенадцатом часу дня 27 сентября 1891 года. Сама кончина, эта неизбежная обыкновенная история, наступила так тихо, что в первое время Александра Ивановна, немка-барыня, у которой квартировал прославленный романист, приняла его смерть за сон. Никто из российских писателей не был так скоро забыт, как покойный Гончаров. Общество мстило ему за то, что он обозвал его «обломовщиной», а ещё за то, что он служил по цензурному ведомству самым исполнительным и робким чиновником. Автора романа «Обрыв» и похоронили у обрыва в Александро-Невской лавре, как он и завещал.

ТИТ ФЛАВИЙ ВЕСПАСИАН, первый римский император несенаторского происхождения, тот самый, который возвёл Колизей и обложил налогом общественные уборные, сказав при этом: «Non olet» («Деньги не пахнут»), при смерти мрачно пошутил: «Похоже, я становлюсь богом». Мало ему было быть всемогущим императором! Хотел быть ещё и богом. Умер он не в постели, а стоя на ногах.

А король Франции КАРЛ ПЯТЫЙ МУДРЫЙ из династии Валуа им уже стал. «Да, я Иисус Христос», – очень уверенно сказал он своим изумлённым родичам и царедворцам и с этим умер.

«Я – новый Христос, приносящий себя в жертву ради великой Норвегии», – кричал с эшафота ВИДКУН КВИСЛИНГ. Сын сельского пастора, поклонник язычества и расовой теории Гитлера, он, заделавшись «фюрером» норвежских фашистов, практически сдал страну немцам. За что и был повешен в 1945 году по приговору суда.

«Наконец-то я – царица!» – восторженно выкрикнула английская кинозвезда ВИВЬЕН ЛИ, оказавшаяся в клинике с очередным острым приступом маниакальной депрессии и рецидивом туберкулёза. Помните её по фильмам «Унесённые ветром» и «Мост Ватерлоо»? «Я – царица Клеопатра! – ещё громче закричала она, и у неё хлынула горлом кровь. – Слышите, я – Клеопатра!» (Ли играла заглавные роли в пьесах «Цезарь и Клеопатра» Шоу и «Антоний и Клеопатра» Шекспира). Лицо самой счастливой и самой несчастной актрисы, женщины магической красоты, сделалось багровым, она тяжело дышала. «А ну-ка, пошли все вон отсюда! Немедленно! Я – царица!» Множество посетителей, собравшихся у больничной койки Вивьен, остолбенели. В крайнем возбуждении она поднялась, поскользнулась на гладком полу палаты, упала и вскоре скончалась. Она распорядилась тело своё кремировать, а прах развеять над озером.

А вот Главнокомандующий английским флотом сорокасемилетний адмирал ГОРАЦИО НЕЛЬСОН больше всего думал о долге. Перед началом сражения в Гибралтарском проливе у мыса Трафальгар против франко-испанского флота он поднял на флагманском фрегате «Победа» прославленный лозунг: «Англия ждёт, что каждый из вас исполнит свой долг». И взошёл на верхнюю палубу кормы в усыпанном драгоценными камнями и регалиями кителе – одних золотых звёзд на нём было четыре. В разгар боя снайпер с французского фрегата «Грозный» заметил однорукого и одноглазого офицера с полным иконостасом наград на груди и справедливо решил, что это и есть главный англичанин. Он взял мушкет, сунул в карман четыре патрона и поднялся на марсовую площадку бизань-мачты, бросив на ходу товарищам по команде: «Если не сниму его с трёх раз, четвертую пулю пущу себе в лоб». Мушкетная пуля ударила адмирала Нельсона в позвоночник. Смертельно раненный, он успел сказать капитану «Победа» со слабой и словно бы извиняющейся улыбкой: «Харди, на сей раз они меня достали… У меня перебит хребет… Но я доволен… Благодарение Богу, я исполнил свой долг… Только не бросайте меня за борт, Харди». Доктору Скотту он сказал: «Не таким уж большим грешником я и был… Не забудьте, я оставляю леди Гамильтон и мою дочь Горацию на попечение страны… Не забудьте Горацию… Бедная Эмма… Что с ней будет…» Говорил быстро, отрывисто, со всё большим трудом. Ему дали испить напоследок лимонаду, вина и воды. «Неприятель разбит наголову и лишился пятнадцати судов», – доложил ему капитан Харди. «А сегодня утром я держал пари, что потоплю двадцать!» – промолвил Нельсон с улыбкой. И после этого всё повторял: «Благодарение Богу, я исполнил свой долг», пока слова не замерли у него на губах. Он в последний раз открыл глаза и потом закрыл их уж навеки. В бочке с бренди, смешанном с камфарой и миррой, тело Нельсона было доставлено в Лондон и упокоено в Вестминстерском аббатстве в гробу, сделанном из грот-мачты фрегата «Победа». Все моряки эскадры причастились бренди из траурной бочки. Позднее останки адмирала были помещены в саркофаг, предназначенный для короля Генриха Восьмого.

«Принеси-ка мне, дочка, чего-нибудь выпить, – попросила леди ГАМИЛЬТОН, в девичестве ЭММА ЛАЙОН, четырнадцатилетнюю Горацию. – Куда это девались остатки вчерашней бутылки шампанского?» Чарующая женщина, «божественная леди», дочь бедного дровосека из горного Уэльса, начавшая с ничего, потом актёрка, куртизанка, леди, жена английского посла в Неаполе сэра Уильяма Гамильтона, потом любовница Марии Каролины, королевы Неаполитанской, потом величайшая и последняя любовь флотоводца Горацио Нельсона, от которого родила дочь, Эмма окончила свою жизнь тем же, чем её и начала, то есть нищетой. Умирала она во Франции, куда ей удалось бежать от кредиторов после двух тюремных заключений за долги. Лицемерная Англия отвернулась от женщины, которая бросила тень на славу адмирала Нельсона. В деревушке Коммьюн де Сен-Пьер, в двух милях от захолустного Кале, в полуразвалившемся и холодном крестьянском домике, снимаемом у мадам Дам, Эмма находила утешение лишь в религии и в спиртном. Вином она безуспешно лечила больную грудь – хорошее бордо, белое и красное, по 15 пенсов за бутылку, а то и дешёвый портвейн по одному су за четверть. Не помогло. Когда её дочь ушла за выпивкой, а миссис Гентер, английская дама из Кале, зашла к ней с мясными обрезками для стола, то услышала последние слова леди Гамильтон: «Я умираю из-за разбитого сердца». Глаза Эммы были широко раскрыты и устремлены куда-то вдаль. Прядь белоснежных волос ниспадала на грубую наволочку подушки. Рядом с телом лежал портрет лорда Нельсона. Эмма умерла 15 января 1815 года то ли от водянки, то ли от простуды, то ли от пьянства, то ли от безысходности. Она всегда считала, что «у женщин уж очень большое сердце». Безжалостное время и страшная нужда последних лет пощадили пятидесятилетнюю леди Гамильтон, и в гробу она по-прежнему была «необыкновенно красивой». На перевоз тела в Англию денег не нашлось, и Эмму похоронили на задворках Кале. За гробом былой первой красавицы Лондона шло человек пятьдесят – всё больше капитаны и шкиперы английских судов, стоявших в порту. Ныне её могила затеряна.