Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Всемирно известный художник КАЗИМИР МАЛЕВИЧ умирал у себя на квартире в Ленинграде, умирал тяжело и мучительно. С его губ беспрестанно, в бреду, срывались отдельные слова: «Краски… Цвет… Образ… Картины…» Потом он закрыл глаза и внятно и твёрдо сказал: «Я хочу полной темноты». Ну что ж, последнее желание автора «Чёрного квадрата» исполнилось, и он погрузился в полную темноту.

«Принеси мне ящик с красками и кисти», – попросил служанку Большую Луизу французский импрессионист ОГЮСТ РЕНУАР за день до смерти и, сидя в инвалидной коляске, принялся писать своё последнее полотно – небольшой натюрморт с двумя яблоками, которые только что сорвала служанка Ненетт. Окна на втором этаже его виллы «Les Collettes», выходящие на море и лес, были распахнуты настежь, и оттуда налетели мухи. Ренуар раздражённо бурчал: «Они учуяли труп». Неожиданно он почувствовал озноб и недомогание, и склонившейся над ним служанке послышалось: «Мне кажется, что я начинаю что-то понимать…» Вызванный из Ниццы лечащий доктор Пра и сопровождающий его врач Дютил нашли у него воспаление лёгких. «Дело моё каюк», – невесело пошутил с ними художник, но всё же закончил натюрморт «Два яблока» со словами: «Сегодня я что-то постиг». Большая Луиза вынула кисть из его скрюченных артритом пальцев и уложила в постель. Ренуар попросил дать ему лист бумаги и карандаш – ему вздумалось сделать набросок вазы с идеальными женскими формами. Карандаш никак не отыскивался, Ренуар заволновался, забормотал: «Подайте мне мою палитру… Вон там два вальдшнепа… Поверните голову этому вальдшнепу влево… Иначе я не смогу написать его клюв… Краски мне скорей… Дайте палитру… Переместите этих вальдшнепов…» В предсмертном горячечном бреду в голову Ренуара упрямо вторгались эти птицы, накануне подстреленные врачом Датхилом, о чём тот неосторожно расхвастался перед художником. В полночь Ренуар прохрипел в последний раз: «Краски мне, скорей!.. Дайте сюда палитру…» и замолк. В два часа ночи, на среду, 3 декабря 1919 года, его не стало. Лицо его было спокойно. Ему шёл семьдесят восьмой год.

А вот великий русский композитор и дирижёр ИГОРЬ ФЁДОРОВИЧ СТРАВИНСКИЙ уже почти и говорить не мог. И жена его подала ему в кровать листок бумаги и карандаш. «Напиши свои последние слова», – попросила она. И он написал своё имя, но почему-то латиницей: «Igor Stravinsky». «Нет, так не годится, – сказала Вера Артуровна, – теперь напиши по-русски». И Стравинский написал. Но не имя своё, а признание: «О, как я люблю тебя!» – «Что исполнить на твоих похоронах, Игорь? Бетховена или Реквием Стравинского?» – «Бетховена», – попросил Стравинский едва слышным шёпотом. Считалось, что Реквием был написан им для себя. Потом он неожиданно спросил: «Как будет слово „сырость“ по-английски? А как по-французски? А по-итальянски?» Стравинского похоронили в Венеции, на русском участке местного кладбища на острове Сан-Микеле, рядом с могилой его друга, создателя «Русских сезонов» Сергея Павловича Дягилева. С этого «острова мёртвых» Стравинский отплыл навсегда. Быть похороненным в Венеции значило словно бы существовать вечно, повсюду и нигде. Музыка, которую Стравинский писал всю жизнь con tempo, в ногу со временем, осталась жить в вечности.

Последнее своё желание английский мореплаватель капитан ДЖЕЙМС КУК изложил в последнем письме, дошедшем до его патрона, лорда Сандвича. В нём открыватель Австралии и Новой Зеландии сообщал, среди прочего, что на мысе Доброй Надежды он «закупил ещё несколько голов крупного рогатого скота и ничего больше не желает, как только нескольких особ женского пола нашей с Вами породы, чтобы окончательно превратить свой флагманский фрегат „Resolution“ в истинный Ковчег». Потом капитан Кук открыл Гавайские острова, где неосторожно волочился за местными красотками, даже за королевой гавайцев Канейкаполей, и приказал взять заложником её мужа, чтоб, значит, не путался он у них под ногами. Тогда тысячная толпа возбуждённых туземцев окружила капитана и с десяток его солдат и матросов. «Я очень боюсь, что островитяне принудят меня принять жестокие меры, сказал он лейтенанту Кингу. – Но знаете, ведь нельзя же допустить, чтобы они думали, будто взяли верх над нами?! Миром ничего не добьёшься. Зарядить мушкеты боевыми патронами! Огонь!». И выстрелил первым. Последовал нестройный залп. «По лодкам!» – вновь скомандовал Кук и, повернувшись спиной к толпе, зашагал к шлюпке. Из рапорта Кинга: «Он был уже у самой кромки воды, когда один из вождей ударил его в шею и плечо острой железной палкой; капитан упал лицом в воду. Туземцы кинулись к нему с громким криком, десятки их окружили тело, добивая упавшего дубинками и кинжалами, купленными у нас…» Потом величайший исследователь мира и первоклассный навигатор был изжарен гавайцами на вертеле и съеден. Команде всё же удалось выкупить у них скальп, берцовые кости, голени, кисти рук, нижнюю челюсть и ботинки королевского капитана Кука, и «в пять часов вечера, 23 февраля 1779 года, с почестями, при приспущенных флагах, звоне судового колокола и пальбе из четырёхфунтовых пушек», гроб с ними был опущен в бездну Тихого океана у западного побережья Гавайских островов. Закономерная смерть человека, посвятившего морю всю свою жизнь.

И другого королевского капитана, хромоногого португальца на службе у испанского короля Карла Первого ФЕРНАНДО МАГЕЛЛАНА, тоже растерзали туземцы, когда он взялся усмирить их вождя Лапу-Лапу на островке Мактан в только что открытом им Филиппинском архипелаге. «Завтра я проучу этого человека!» – пообещал он команде своей каравеллы «Виктория» и выступил в поход. Его пробовали отговорить от личного участия в схватке, на что капитан ответил: «Полно, друзья мои, где это видано, чтобы пастух покидал своё стадо…» С этими словами Магеллан первым выпрыгнул из шлюпки и по грудь в воде пошёл к берегу, навстречу своей бессмысленной смерти. Ни огнестрельное оружие, ни доспехи не спасли Магеллана – его закидали бамбуковыми копьями и дротиками. Тело капитана туземцы расчленили и захоронили в разных частях острова Мактан. Величайший мореплаватель всех времён и народов, адмирал Фернандо Магеллан, первым поплыл на восток, чтобы достичь запада. Он отплыл на пяти каравеллах с командой в 237 человек и первым обошёл вокруг света, открыв пролив между Атлантическим и Тихим океанами, названный позднее его именем. Домой вернулось только 18 человек на одном судне. Без капитана.

Некоторые, стоящие одной ногой в могиле, еще и хорохорились.

Как, например, седьмой президент США ЭНДРЮ ДЖЕКСОН: «Доктор, я стараюсь умереть изо всех сил». Один из величайших генералов Америки и самых влиятельных президентов, отчаянный дуэлянт и дамский угодник, работяга и скандалист, он умирал от водянки («Я уже похож на хорошую медузу, в воде с головы до ног») на своей плантации Эрмитаж в штате Теннесси. Возле его одра толпилось множество людей – родственники, друзья, слуги-негры и негры-подёнщики и даже просители – он устал от их стонов и слёз и только просил: «Пожалуйста, не плачьте. Будьте хорошими детками, и мы вновь встретимся с вами на небесах, и белые и чёрные». Доктор Эссельман дал ему столовую ложку бренди, генерал выпил его с удовольствием и несколько приободрился. «Однажды я встречусь со всеми моими друзьями там, на том свете», – пообещал он. Сын Эндрю взял его за руку и шепнул на ухо: «Отец, как ты себя чувствуешь? Ты узнаёшь меня?» – «Узнаю ли я тебя? – воскликнул бравый генерал. – Да, я узнаю тебя. Да я узнал бы каждого из вас здесь, если бы мог видеть. Принеси-ка мне мои очки». Пока сын ходил за очками, отец его скончался.

Или как ЧАРЛЗ ДАРВИН, великий английский натуралист, автор труда «Происхождение видов», который сделал его величайшим еретиком всех времён и народов и «священнослужителем дьявола» и из-за которого до сих пор в мире не утихают шумные споры. «Доктор, я нисколько не боюсь умереть», – сказал он семейному врачу Эндрю Кларку, приглашённому из больницы святого Варфоломея. «А вы и не должны бояться», – ответил тот. Повернувшись к дочери Генриетте и сыну Фрэнсису, которые сидели подле его постели, Дарвин добавил: «Вы самые лучшие из всех сиделок». Ему ещё удалось вложить свою ладонь в ладони жены Эммы. Через несколько минут он, несостоявшийся сельский пастор, окончательно утерявший веру в Бога, вздохнул в последний раз и почил покойно и мирно в своём рабочем кабинете с окнами, выходящими в старый, запущенный сад. И врач закрыл ему глаза.

«Я не боюсь смерти», – признался жене Фрэнсис знаменитый английский писатель-юморист XX века ГИЛБЕРТ КИЙТ ЧЕСТЕРТОН. Действительно, он не боялся и не мучился. Вернувшись из очередной поездки в Париж, писатель, которого прозвали «человек-гора» за его тучность, сильно простудился, занемог и слёг в постель у себя на лондонской квартире, неподалёку от улицы газетчиков Флит-стрит. Доктор определил у него болезнь сердца. «Теперь мне всё ясно, – сказал ему тогда Честертон. – Свет борется с тьмой, и каждый должен выбрать, где он». И потерял сознание. Пришёл местный священник и соборовал писателя. Приехал старый школьный друг Эдмонд Бентли. Отец Винсент Макнеб, стоя у постели, пропел Salve Regina. Потом взял со столика вечное перо, которым Честертон написал десятки рассказов, новелл и романов, и поцеловал его. Фрэнсис ни на минуту не отходила от мужа. Однажды он всё же очнулся от забытья, открыл глаза и ласково поздоровался с ней: «Добрый день, душенька!» Потом, увидев приёмную дочь Дороти Коллинз, добавил: «Здравствуй, милочка!» и спокойно умер. «Неужели это наш Честертон?» – крайне удивился один парикмахер из Челси, который на протяжении последних пяти лет слушал передачи писателя по радио.

Или как его соотечественник, философ, историк и экономист ДЭВИД ЮМ, который умер философически спокойно и даже весело. Перед самой кончиной он закатил прощальный пир, пытаясь сравняться в хлебосольстве с античными философами. И, не обнаруживая ни малейшего нетерпения или ропота, с улыбкой рассказывал друзьям за столом: «Только что доктор Блэк сказал мне с сожалением, что я скоро умру. Как будто бы я этого сам не знал, без него. И это вовсе не было для меня неприятной новостью». Перед сном он сыграл обязательную партию в вист и довольный пошёл спать. Юм попросил родных написать на могильной плите: «Дэвид Юм. Родился 26 апреля 1711 года. Умер 25 августа 1776 года» и присовокупил: «Предоставляю потомству дописать остальное».

«Вы знаете, я никогда не боялся смерти», – говорил ближайшему другу бывший штатгальтер Нидерландов ВИЛЬГЕЛЬМ ТРЕТИЙ ОРАНСКИЙ, призванный на английский трон. В ночь с 7 на 8 марта 1702 года король быстро приближался к кончине, и его последние часы были достойны его жизни. «Было время, когда я желал её. Но теперь, когда передо мной открывается такое обширное поприще, я желал бы остаться здесь немного дольше…» И, поворотившись к доктору, стоявшему возле его страдальческой постели в Кенсингтонском дворце, едва дыша, спросил: «Сколько времени это ещё будет продолжаться?» И уже не услышал слов доктора: «Конец близок, Ваше Величество». На груди Вильгельма нашли небольшую шёлковую ленту с золотым кольцом и золотым локоном его рано умершей жены Марии.

Мать поэта Иоганна Вольфганга Гёте, ЭЛИЗАБЕТ ТЕКСТОР, весёлая хохотушка, смех которой был её природным даром, попросила родственников с одра смерти: «Передайте герру Швайнштайгеру, что я очень сожалею, но должна отказаться от его любезного приглашения… по той простой причине, что принуждена умереть через минуту». Расхохоталась и умерла.

Поэт ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ БАРАТЫНСКИЙ, увязая в вулканическом пепле и ежеминутно падая на колени, с трудом спускался с Везувия. Тропинка сплошь была залита лавой. Из жерла Везувия валили клубы жаркого ядовитого дыма, начинали дымиться подошвы сапог, и ступням становилось невыносимо горячо. Баратынский едва переступил порог дома на Villa Reale в Неаполе и повалился на руки жены и детей. Ему стало совсем плохо. Настасья Львовна уложила его в постель, и он дремал у окна, прерывисто втягивая воздух, душный от лекарств и сухого аромата пиний. На рассвете следующего дня он пришёл в себя и в бредовой горячке говорил жене: «Я прав в споре с ангелом: Смерти нет!.. Начинается жизнь… Всю жизнь опаздывать, боже мой… Разлука невозможна для истинно любящих… Смерть не имеет того зловещего облика, который представляется душам, не знающим и боящимся её…» Молоденький доктор-итальянец пощупал пульс, прижал ухо к груди пациента и испуганно прошептал: «Е morto… Умер… Смерть от воображения… Господин был поэт?..» В последнем письме из Неаполя Баратынский писал свояку: «Сладко проходит здесь жизнь наша».

А вот великий чешский писатель КАРЕЛ ЧАПЕК, напротив, признался своему другу Полачеку: «Боюсь, Карел, умереть, ибо никогда этого не делал и не знаю, как с этим справиться». – «Не бойтесь, Чапек, – приободрил его Полачек, тоже литератор. – Вы всюду попадаете в самую точку». Однако вслед за этим Чапек похвастал перед профессором Йозефом Харватом, который делал ему последний укол в руку: «Я, доктор, не боюсь смерти». И от этих слов доктор весь покрылся потом. «Он засыпает», – радостно сказала ему жена Чапека, актриса Ольга Шайнпфлюгова. «Иди и ляг, я уж как-нибудь справлюсь сам», – мягко попросил её Карел. Он высвободил свою руку из её успокоительной ладони и поднял, собрав последние силы, два пальца – средний и указательный: «Мы были вместе, Ольга, вдвоём. Всегда вдвоём. Вдвоём – на жизнь и на смерть, моя родная». И умер у неё на плече вечером в Рождество 1938 года, без четверти семь. Чапек никогда не любил Рождества. Смерть спасла его от гестапо: Гитлер давно объявил писателя своим личным врагом, и имя его стояло третьим в нацистском списке на уничтожение. Сразу же по приходе в Прагу немцы ворвались в особняк на Узкой улице в квартале Флора, на Виноградах, чтобы арестовать Чапека.

А вот старого, больного, ненавистного им писателя-пацифиста РОМЕНА РОЛЛАНА, Нобелевского лауреата 1915 года (современная эпопея «Жан-Кристоф»), гитлеровцы не тронули – он был им уже не опасен. И умер Роллан в своей постели, в маленьком бургундском городке Везеле, недалеко от тех мест, где он родился 78 лет назад. В его спальне суетился парижский доктор, маленький, юркий, он ставил романисту медицинские пиявки, стараясь оттянуть опасно прихлынувшую к голове кровь, и громко нёс какой-то вздор, чтобы отвлечь больного. Русская жена писателя, Мария Павловна Михайлова-Кювилье-Кудашева-Роллан, со страхом смотрела на одутловатое, багровое лицо мужа, её особенно пугали его безжизненные мёртвые глаза. Незадолго до этого Роллан сказал ей: «Если это правда, я хочу умереть. Прямо сейчас. У меня есть пистолет». В день его смерти в типографии Поля Дюпона в Париже закончили печатать последнюю книгу Роллана «Пеги».

Когда ГАРРИ ТРУМЭНУ прочитали сценарий его государственных похорон («гроб на пушечном лафете, неосёдланый вороной жеребец Чёрный Джек в поводу, несколько тысяч солдат в почётном карауле и 21 залп артиллерийского салюта из шести гаубиц»), он воскликнул: «Какое шикарное шоу! И как жаль, что мне самому уж не доведётся увидеть его». Бывший президент США, 33-й по счёту, доживал свои дни на скромную пенсию – не президентскую, а лишь на пенсию ветерана Национальной гвардии штата Миссури! Трумэна положили в Медицинский Центр города Канзас-Сити в канун Рождества 1972 года, и его палата на шестом этаже была разукрашена еловыми гирляндами и ёлочными игрушками. Трумэн, несмотря на тяжёлую болезнь, был «весел, добродушен и крайне приветлив с медицинским персоналом» и в какой-то момент сказал главному врачу Уоррену Вильгельму: «Порой мне кажется, что, за что бы я теперь ни взялся, всё ведёт к похоронам». На вопросы жены Бесс и дочери Маргарет он отвечал односложно, но неизменно бодро: «Я – в полном порядке. Нет, у меня ничего не болит». Потом потерял дар речи. И когда его ночная сиделка, миссис Уолтер Киллилае, уходя на праздничные каникулы, склонилась над ним и спросила: «Вы ведь дождётесь моего возвращения, мистер президент?», он только крепко сжал её руку и ничего не смог ответить. Лишь кивнул головой. Нет, он её не дождался. Доктор Уоллес Грэм, который оставался с ним до последней минуты, констатировал его смерть в 7 часов 50 минут утра 26 декабря. Было Трумэну 88 лет, 7 месяцев и 18 дней.

Или как наш скульптор ИВАН ДМИТРИЕВИЧ ШАДР. «Я не боюсь умереть, – говорил своей жене автор известной композиции „Булыжник – оружие пролетариата“. – Я никому не сделал зла». Но когда костлявая замахнулась на него косой, тихо спросил: «Неужели конец?»

Или как первый президент США ДЖОРДЖ ВАШИНГТОН: «Доктор, – обратился он к лейб-медику Крэку. – Вот я всё никак не умру, но не потому что боюсь. Просто я жду, когда наступит новое столетие». Потом попросил доктора помочь ему повернуться на другой бок: «Боюсь, затрудняю вас. Так что оставьте это». Но Крэк этого не оставил и пустил Вашингтону кровь, целых 32 унции, что окончательно лишило старика сил. «Момент настал, – сказал он с покорностью. – Ну, я пошёл, пора, пора… Похороните меня порядочно… но не раньше, чем через три дня после смерти. Понятно? Ну, и хорошо…» «Отец» нации накануне объехал, по обыкновению верхами, как мирный сельский хозяин, свои фермы. Декабрьский день выдался на редкость холодным, шел смешанный со снегом дождь, Вашингтон промок до костей, сильно озяб и простудился. Он скончался от крупа 14 декабря 1799 года на своей ферме Mount Vernon, не дожив всего нескольких дней до начала нового XIX столетия. Перед самой смертью «первый американец» взялся пальцами за запястье и принялся считать свой пульс, заметно шевеля при этом губами, и результатом остался доволен. Его последними словами были: «А пульс-то у меня совсем неплохой…»

В четыре часа утра 31 мая 1740 года деспотичный император Пруссии ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ПЕРВЫЙ разбудил слугу и повелел отвезти его в спальню королевы. «Вставай, Соня, верная моя Соня, вставай и пособи мне как можешь! Это моя последняя ночь. Сегодня я умру, нам надо быть вместе сегодня». Но тут барабанный бой на плац-параде привлёк его внимание, и он приказал слуге: «Подкати меня к окну!» За окном полк потсдамских лейб-гренадеров шёл сменять дворцовый караул, и в последний раз перед глазами «царственного сержанта» в ночном колпаке маршем прошли любезные ему великаны. Когда вахтпарад завершился, король созвал генералитет в своей спальне и походя потрепал по плечу плачущего фельдмаршала Дессауэра: «Ну, ну, дружище, нечего хныкать, от этого долга ни один человек ещё не отделывался!» И, внезапно приподнявшись в постели и сжав кулаки, закричал на берлинском диалекте: «Смерть, да не боюсь я тебя!» Потом по-солдатски прямо, как и подобает «коронованному капралу», спросил старшего полкового хирурга: «Эй, Пичч, долго ли будет тянуться эта канитель? Сколько же мне ещё осталось жить?» Тот взял руку короля, подумал и ответил тоже по-солдатски прямо: «Ах, недолго, Ваше Величество, пожалуй, ещё полчаса». – «Нечего тут ахать, Пичч, но почему ты думаешь, что недолго?» – «Пульс почти пропал, Ваше Величество». Король поднял руку вверх и прокричал: «Вздор! Пульс не должен пропадать!» «Кайзер-солдат», он же «фельдфебель на троне» был известен короткими приказами: «Не потерплю!» и «Не рассуждать!» Когда же священник Кохиус начал читать отходную: «Нагим я пришёл в этот мир и нагим уйду», Фридрих оттолкнул его рукой и воскликнул: «Не смейте хоронить меня нагим, но только в парадной форме, в мундире моего любимого Потсдамского полка! И возложите мне на грудь русский Георгиевский крест». Чтобы отвлечь короля от грустных мыслей, через комнату провели слуг в новых ливреях. Фридрих едва заметно покачал головой: «О, гордыня, гордыня!» и велел принести зеркало. Рассмотрел в него своё чудовищно распухшее багрово-синее лицо, потрогал грудь, вздохнул и сказал: «Вот здесь я уже мёртв». После чего призвал к себе кронпринца, майора, будущего Фридриха Великого. «Добрый мой Фрицхен, – привлёк он внука к себе на грудь. – Боже, я умираю спокойно. Ты не посрамишь любви моей к народу. Только не залезай, сынок, со своими гренадерами в ту страшную берлогу, где лежит русский медведь. Сохрани с ним дружеские отношения». Наконец он прошептал: «Господи Иисусе! Господи Иисусе! В руке твоей жизнь моя, в руке твоей моя кончина, в жизни и смерти ты моё спасение. Ты мой доход…» И провалился в беспамятство. В два часа пополудни Фридрих Вильгельм Первый скончался. Известный всему миру своей безумной скаредностью (его семья вечно вставала из-за обеденного стола голодной), он завещал, чтобы его похороны стоили недорого. «На угощение отпустить три бочки вина из моего погреба. За гробом („Хорош, хорош! В нём мне будет покойно“) идти моему любимому лейб-гренадерскому полку великанов. Полковой музыке играть гимн „О, голова в кровавых ранах“. Дать три залпа холостых выстрелов, ровно, без дроби». Его сын, став кайзером, не исполнил волю отца и составил пышную погребальную процессию.

«Скоро ли вы дадите мне отставку? – хриплым и стеснённым голосом спросил лейб-медика Мартина Мандта российский император НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ. – Скоро ли всё будет кончено?» – «Ваше Величество, – сказал врач, вынимая часы, – через два с половиной часа вас уже не будет в живых. У вас поражено правое лёгкое». На минуту царь закрыл лицо руками, затем произнёс: «Если это начало конца, то очень тяжёлое начало. Я не думал, что так трудно умирать. Но теперь я знаю, что мне делать». Он лежал в своём маленьком кабинете, в «мастерской вечного работника на троне», дурно освещённой и прохладной, в нижнем этаже Зимнего дворца. Потом подозвал своего сына-наследника, будущего императора Александра Второго: «Прощай, Сашка… сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал бы, оставляю тебе много трудов и забот. Служи России!..» Когда доставили письма из осаждённого Севастополя, он не захотел распечатывать их: «Нет, не читайте мне их. Это меня слишком займёт земным». А великой княгине Елене Павловне сказал: «Bonjour, madame Hélène! Вот и мой черёд, я отправляюсь, стоп машина!..» Прощаясь с императрицей, попросил: «Оденьте меня в мундир лейб-гвардии Измайловского полка». Александра Фёдоровна сказала, что Варенька Нелидова хочет проститься с ним. «Нет, дорогая, я не должен больше её видеть». И вновь наследнику: «Ну, снимай аксельбанты: теперь ты уже государь». Без десяти минут двенадцать, в пятницу, 18 февраля 1855 года, над Зимним дворцом был поднят чёрный траурный флаг. По Петербургу поползли злонамеренные слухи: мол, не стерпев стыда поражения в Крымской кампании, болезненно самолюбивый Николай Павлович поступил всё же по-рыцарски, приказав лейб-медику Мандту дать ему порцию смертельного яда. «Разбитый, обкраденный, обманутый и одураченный», шеф Павловского полка трагически сошёл со сцены в полном сознании, лёжа на узкой железной походной койке, тюфяком которой служил кожаный мешок, набитый на дворцовой конюшне свежим сеном, и накрывшись своей старенькой полинявшей военной шинелью со многими заплатами, «столь же знаменитой, как треуголка Наполеона». Он не пережил постигшей Россию военной неудачи, оставив после себя окровавленную и разлагающуюся империю. Нет, умер Николай всё же своей смертью, и смертью ужасной – в полном сознании, от заурядного гриппа, воспаления лёгких и подагры. Уже больной, он в сильный мороз отправился в манеж на смотр в лёгкой своей шинельке без подкладки. Доктору Карелю на его слова «Солдату в вашем положении я бы велел лечь в постель» он ответил: «А мне, императору русскому, нельзя, мне нужно ехать». Он больше не хотел жить. И всё равно толпы народа бросились к Зимнему дворцу, требуя выдать им на расправу немца Мандта. За несколько дней до кончины Николая его лошадь привели в манеж для проездки, но она шарахнулась от берейтора, когда он хотел сесть на неё, упала на бок и тут же издохла.

«Сколько я ещё протяну?» – спросила одного из лейб-медиков КАРОЛИНА АНСБАХСКАЯ, добрая, любезная и образованная жена короля Великобритании Георга Второго. «Я полагаю, что Вашему Величеству вскоре очень полегчает», – заверил её доктор. «Тем лучше», – спокойно сказала королева. До самого конца она непременно велела возить себя по улицам Лондона, показывая, что ещё жива. Ей не знакома была ревность, и она доводила свою любезность к бесчисленным любовницам мужа до того, что даже влюблялась в них. Она убила себя тем, что так любила Георга. И с туманом смерти в глазах, изгибаясь от нестерпимой боли, с кроткой улыбкой на устах, умоляла мужа: «Непременно женись вторично». На что старый король, едва сдерживая рыдания, отвечал: «Нет, нет, я обойдусь одними метрессами». – «Ах! Бог ты мой! – вздохнула умирающая красавица. – Это тебе не помешает». Её смерть была жутким и трогательным фарсом, она и король мастерски исполняли свои роли. Георг не отходил от её смертного одра ни на час, вне себя от горя и раскаяния, и даже придворные были поражены глубиной его чувств. Последними словами Каролины стали: «Я задыхаюсь… Это астма… Откройте окно… Молитесь… Молитесь…»

Вот и благонравный король Франции ЛЮДОВИК ВОСЕМНАДЦАТЫЙ, тяжёлый, тучный, задыхающийся от астмы, «сгнивший на своём троне», спросил придворного лекаря: «Сколько же ещё я буду умирать?» И выслушав невразумительный ответ, взорвался негодованием: «Не выставляйте меня идиотом, Порталь!» А на слова врача: «Вы будете умирать медленно и не сразу» – ответил: «Ну, нет, это не по мне!» Он умирал от подагры и чудовищной гангрены ног, его тело отставало от костей лоскутьями, и большой палец ноги остался в чулке, который снимал с него камердинер. Но никто не слышал от короля ни жалоб, ни стонов. Наоборот, Людовик шутил: «Королей делают не ноги, а голова!» Даже недоброжелатели восхищались его мужеством. Брата своего и наследника, графа дʼАртуа, пригласившего священника прочитать над Людовиком отходную молитву, «старый подагрик в английских гетрах» приободрил: «Вообще-то это ещё рановато для меня, Monsieur. Но давайте-давайте, коль уж скоро вы нашли это уместным. Я не боюсь смерти. Это только никудышние короли не умеют умирать». Когда его спросили о последнем желании, он просто отмахнулся: «Последние желания короля редко сбываются». Когда он, с трудом передвигавшийся старик, упал на пол, а бывший в спальне офицер бросился его поднимать, он остановил его: «Как вы смеете, де Ножан?» А Порталю, который всё порывался уложить его в постель, с истинно королевским апломбом, не лишённым некоторой надменности, отвечал: «Королю должно умирать стоя!» И это король, вступивший в Париж в обозе интервентов, посаженный на трон прусским кайзером, славившийся своим обжорством, прозванный за это в народе Индюком, нюхавший табак, высыпая его не на рукав, а на грудь своей фаворитки, и много лет царствовавший, сидючи в глубоком трёхколёсном кресле, на котором катал его по дворцу верный слуга Баптист! Но умереть пожелал – непременно стоя! Как римский император Веспасиан. Когда же, наконец, он внял совету врача лечь в постель, и тот сказал слугам: «Снимите с него рубашку», император пожурил его: «Monsieur Порталь, моё имя Людовик Восемнадцатый, вам следовало сказать: „Снимите рубашку с Его Величества“». Он выпил предложенный ему целебный напиток и сказал: «Ну, и хватит. Королю запрещено болеть, но позволительно умереть». И уснул. В 4 часа утра 16 сентября 1824 года лейб-медик Порталь поднёс свечу к его изжелта-чёрному лицу – пламя свечи не дрогнуло и не колыхнулось. Первый гофмейстер двора опустил полог постели и, повернувшись к графу дʼАртуа, произнёс: «Сир, король мёртв». В ту же минуту дворецкий распахнул двери и громко произнёс: «Дамы и господа, Его Величество король!» И из спальни вышел граф дʼАртуа, уже король Карл X.

А СОФИЯ АВСТРИЙСКАЯ, мать императора Австро-Венгрии Франца Иосифа, так та со смертного одра отвечала за всю династию сразу: «Габсбурги не боятся умирать. И я не боюсь смерти». За день до этого она вернулась из Венской оперы и, разгорячённая весёлым спектаклем и воспламенённая нежным образом сценического героя, посидела немного на балконе дворца, обдуваемая лёгким, но капризным майским ветерком. И жестоко простудилась. Нет, смерти Габсбурги не боялись…

Или как некий пастор КОТТОН МАЗЕР из Пенсильвании: «И это-то и есть смерть? Всего-то? И этого-то я боялся, когда молился о ниспослании мне лёгкой смерти? О, с этим я смогу справиться! Смогу!»

«О, это так просто, – объясняла своей служанке прелестная ДЖУДИ ГАРЛЕНД, в прошлом богатая и знаменитая голливудская суперзвезда. – Глотаешь две таблетки снотворного лекарства и идёшь спать, потом просыпаешься и, позабыв, что уже их принимала, глотаешь ещё две – а это уже слишком. Но я, Дороти, хочу перед сном принять ванну». Служанка Дороти Краун через некоторое время принесла ей в ванную комнату чашку чая и печенье с корицей, её любимое. А потом… «Она была уже мёртвой, мёртвой!..» – говорила она полицейским.

«Рожденье и смерть – это так просто, – согласился с ней выдающийся поэт, переводчик и тонкий художник МАКСИМИЛИАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ВОЛОШИН. – Ещё одно последнее усилие и…» Подруга Лидия Аренс последней дежурила у его постели, когда он, задыхаясь от астмы, вдруг озадачил её вопросом: «Скажи, Лида, на какую букву легче дышать?» И где-то чуть ли не через полчаса сам же ответил: «На букву „и“». Волошина мучила жажда. У него отказали почки, и ему запретили пить воду. А когда перед самой кончиной ему всё же дали испить последний глоток с ложечки, он вдруг спросил: «Что это?» – «Вода», – сказали ему. «Вода? – переспросил он и выдохнул: – Какие прекрасные вещи есть на свете. Вода…» И то были последние слова поэта. Волошин умер в своём знаменитом Доме, в своём «торжественном Коктебеле», а в соседнем с Домом клубном саду гремел духовой оркестр, и из-за причудливости эха создавалось жуткое впечатление, что половецкие пляски из оперы Бородина «Князь Игорь» исполнялись в доме почившего. Заморённая кляча, тащившая траурные дроги с телом Волошина по августовской жаре, так и не осилила подъём на холм, где его ожидала могила.

«Умереть – это просто, – подтвердил и романист-бытописатель ДМИТРИЙ НАРКИСОВИЧ МАМИН-СИБИРЯК.  – Да, жить русский человек не умеет… Но зато умеет умирать». Он упал на улице любимого Павловска и подняться сам не смог. «Что, барин, с тобой, ай перебрал?» – спросил его знакомый дворник дядя Вася по прозвищу «старый колдун», оказавшийся поблизости. «Какое! Без вина пьян», – с трудом ответил писатель. Дворник взвалил его на спину и понёс домой. Испуганная жена Ольга Францевна с дочкой Алёнушкой выбежали на крыльцо. «Вот верхом на колдуне еду», – нашёл в себе силы пошутить писатель, успокаивая домашних. Болезнь оказалась серьёзной, и он уже не покидал постели. На его шестидесятилетие к нему на Верейскую улицу пришли литераторы из юбилейного комитета. Обречённый юбиляр сидел на кровати, довольно высоко прислонённый к подушкам, с опущенной головой и неподвижно устремлённым в одеяло взглядом. В спальне пахло наркотиками – писателю вспрыскивали морфий и кокаин. Приветственный адрес был зачитан, как отходная молитва, но Мамин не поднял глаз, не шевельнул пальцем и не произнес ни звука. Комитетчики прошли в столовую, но никто не ел и не пил – кусок не шёл в горло. А когда они покинули «репетицию похорон», писатель неожиданно пришёл в себя и спросил жену: «Что это за суматоха в квартире такая?» – «Да ведь твой юбилей сегодня!» – сказала Ольга Францевна. «Юбилей… А я им ничего не ответил!.. – почти неразличимым шёпотом произнёс писатель. – Да, поздно… Очень устал… На Волковом… Но отвечу в другой раз… в столовой… со стаканом вина…» Нет, другого раза ему уже не представилось.