Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Последние слова великого норвежского художника ЭДВАРДА МУНКА, обращённые к его служанке, были: «Разве я не говорил вам, что мне нужен покой?.. Я же говорил, вы получаете хорошее жалованье. Оставьте меня в покое». И она оставила его в покое. А он поднялся в верхнюю часть дома, в самой большой своей усадьбе Экелю, возле Осло-фьорда, и прилёг отдохнуть. В шесть часов вечера та же служанка заглянула к нему и нашла его уже в вечном покое. Мунк умер от паралича сердца. В спальне во всю мощь играл приёмник и горел свет. Мунк боялся темноты. После его смерти в мезонине, погребе и на чердаке, среди пыли, бытового мусора и мышиного помёта, нашли сваленные в огромные кучи полотна, рисунки, литографии, гравюры и оттиски – вряд ли какой-либо другой великий художник с таким рвением собирал свои собственные картины. После него ещё остались сорок пять пар перчаток и варежек, двенадцать лорнетов и дешёвые карманные часы на шнурке от ботинок. И автопортрет. Старый и усталый, Эдвард Мунк стоит по стойке «смирно» у напольных часов с боем. Кажется, что художник поднялся с постели, чтобы встретить смерть. На своей наиболее известной картине «Крик» Мунк сделал надпись «Ich fühlte das Geschrei der Natur» – «Я почувствовал крик природы».

ФРАНКЛИН ДЕЛАНО РУЗВЕЛЬТ, 32-й президент США, в полдень 12 апреля 1945 года просматривал свежие газеты и позировал для официального портрета художнице русских кровей Елизавете Шуматовой в так называемом «Маленьком Белом доме», своей летней резиденции в штате Джорджия. Работы оставалось всего на полчаса, не больше, ещё несколько последних заключительных мазков. «У нас осталось 15 минут», – сказал президент своей кузине, Маргарет Сакли, и позволил себе закурить. Он пересел за ломберный столик подписать деловые бумаги. Неожиданно из рук его выпала авторучка. Рузвельт провёл рукой по лбу, потёр ладонью шею, потом вдруг схватился за голову и прошептал: «Какая же страшная головная боль… Как больно…» И тотчас же потерял сознание, сполз со стула на пол, и через три часа его не стало: кровоизлияние в мозг не шуточное дело. Портрет работы Елизаветы Шуматовой так и остался незаконченным.

ШАРЛЬ ПЕГИ, французский журналист и писатель, стал с началом Первой мировой войны лейтенантом, командиром 276-го линейного взвода. «Стреляйте!» – закричал он, поднимая в атаку своих солдат, закопавшихся в землю. «Стреляйте же, ради бога!» – поднялся он в окопе во весь рост. Но приказ застрял у него в горле: выстрел немецкого солдата прозвучал на миг раньше, пуля угодила Шарлю Пеги в лоб и вырвала его из жизни. Это случилось в битве на Марне 5 сентября 1914 года.

Или вот что сказал ЛЖЕДМИТРИЙ ВТОРОЙ (по одним сведениям, крещёный еврей БОГДАНОК, учитель из Могилёва, по другим, посадский человек из Шклова МАТВЕЙ ВЕРЁВКИН), прозванный Тушинским вором, потому что стоял лагерем в селе Тушино, в 12 верстах от Москвы. Полупьяный, с конвоем из татар и толпой псарей, выехал самозванец верхом на псовую охоту. «Ату его!» – крикнул он борзым, когда загонщики подняли крупного зайца-беляка, и взял наизготовку пищаль. Два выстрела грянули разом: самозванец убил зайца, самого самозванца убил крещёный ногайский князёк Пётр Урусов из его личной охраны, убил из-за кровной мести. А младший брат князька отрубил Лжедмитрию голову. Было это 11-го дня декабря месяца 1610 года в отъезжем поле под Калугой.

Или же вот американский писатель УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР. Рано утром 17 июня 1962 года он, как обычно, оседлал одну из недавно купленных им лошадей, которая с трудом поддавалась объездке, и выехал на прогулку. Что-то испугало кобылу, она понесла, потом встала на дыбы и сбросила незадачливого седока. Седок упал на спину – удар был силён. Фолкнер с трудом поднялся с земли и попытался вновь взобраться в седло, но не смог. Когда его привезли к доктору Николлу, давнишнему его приятелю, и Фолкнер рассказал, как было дело, тот пришёл в ужас: «Надо быть истинным дураком, чтобы проделывать такие штуки! Ты мог убить себя. Или серьезно покалечиться». – «Ты же не думаешь, что я могу позволить этой проклятой кобыле одержать надо мною верх, – ответил доктору Фолкнер. – Я должен был подчинить её себе». Лечился «певец американского Юга» испытанным лекарством – виски, а когда совсем занемог, его племянник Джим и жена Эстелла отвезли его в санаторий Райта недалеко от Оксфорда. «Брат Билл, когда ты будешь готов вернуться домой, дай мне знать, и я приеду за тобой». – «Да, Джим, я дам тебе знать», – ответил племяннику романист. А той же ночью, где-то в начале второго, в пятницу, 6 июля, он проснулся и сел на край кровати. Ночная сиделка слышала, как он застонал, но не успела подхватить его, когда он повалился на пол. Пришедший через минуту доктор зафиксировал смерть от острого сердечного приступа. Нобелевский лауреат Уильям Фолкнер оставил по себе слова в эпитафии: «Я хочу, чтобы люди сказали обо мне: „Он написал все свои романы и умер“».

Когда чилийская военщина, после 22-минутного авианалёта на президентский дворец La Moneda, пошла на решительный штурм, президент Чили САЛЬВАДОР АЛЬЕНДЕ ГОССЕНС – в стальном шлеме и с автоматом Калашникова в руках – наравне со всеми отстреливался от взбунтовавшейся хунты. Охрана едва оттащила его от окна, а на её уговоры надеть бронежилет он ответил: «А почему я? Я такой же боец, как и все». Действительно, миролюбивый Альенде в этот День Армагеддона легко вошёл в роль воина. Он был порезан осколками битого стекла, и доктор Оскар Сото перебинтовывал его. Когда в час пополудни танки «Шерман» и 105-миллиметровые орудия открыли ураганный огонь по дворцу, Альенде повёл горстку оставшихся в живых защитников на второй этаж. А когда трагический конец стал неизбежным, а переговоры о достойной сдаче ни к чему не привели, приказал им: «Всем покинуть дворец и сдаться. Иначе погибнут все. Первой выходит Ла Пайита, последним – я». В кромешной тьме, среди грохота разрывов, задыхаясь от пороховых и слезоточивых газов, спотыкаясь о стреляные гильзы, защитники стали спускаться по винтовой лестнице к выходу на улицу Morande 80. Альенде отстал. Его, уже через 15 минут, нашёл мятежный генерал Хавьер Паласиос в Зале приёмов Salon Independencia. Президент сидел на красном диване, возле широко распахнутого окна, половина его головы была снесена автоматной очередью, руки были черны от пороховой гари. На автомате АК, по-прежнему крепко зажатом в коленях Альенде стволом вверх, блестела золотая пластинка со словами: «Моему другу и собрату по оружию. Фидель Кастро». Генерал Паласиос доложил генералу Пиночету: «Альенде покончил жизнь самоубийством. Он мёртв. Вы поняли меня?» – «Понял», – ответил Пиночет.

Или же вот шумный и аскетичный король Швеции КАРЛ ДВЕНАДЦАТЫЙ, тот самый, который, раненный русской пулей в левую пятку, едва унёс ноги из-под Полтавы. В день святого Андрея, двенадцатого декабря лютого 1718 года, он отправился в войска, осадившие норвежскую крепость Фредерикшальд. В кромешной тьме Карл со свитой прошёл по траншее, поднялся на вал и лёг на земляной бруствер, желая как можно лучше рассмотреть городские укрепления. Его адъютант, инженер-лейтенант Яган Каульбарс, оставшись в траншее с генералами штаба, французскими и немецкими советниками, постучал кулаком в подошвы его ботфортов: «Король, не пора ли подумать о голове?» – «Оставь меня в покое, Яган, я должен всё видеть сам…» – небрежно отмахнулся от него король. Взошла полная луна, осветившая всё окрест, и неожиданно раздался «булькающий звук, словно бы камень упал в болото», и вслед за этим сдавленный всхлип: голова Карла склонилась на грудь, левая рука упала с вала. «Король убит!» – закричал промёрзший до костей часовой, и Каульбарс за ноги стащил Карла в окоп. Штуцерная пуля угодила «герою Севера» в левый висок и пробила череп. Правый глаз выпал из глазницы. Но откуда прилетела пуля – из норвежской ли крепости или же из шведских порядков – было неясно. «Пьеса окончена, пошли ужинать», – сказал собратьям по оружию генерал Метре. Много лет спустя личный секретарь Карла, француз Сикье, уже лёжа на смертном одре, признался исповедавшему его патеру, что это он убийца короля.

Во время Семилетней войны, в самый разгар жаркого дела где-то под Кунерсдорфом, к Петру Александровичу Соймонову, будущему генералу и директору императорских театров, подъехал знакомый СЕКУНД-МАЙОР и, держась за щеку, спросил: «Не знаешь ли, братец, средства от зубной боли?» И в ту же минуту прусское ядро оторвало секунд-майору голову. Да, правы те, кто считает, что лучшее средство от перхоти – гильотина.

«Ваше величество, – подъехал к Александру Первому его советник, французский генерал-изгнанник ЖАН-ВИКТОР МОРО. – Вы слишком подвергаете себя опасности, и совершенно напрасно». Действительно, в битве под Дрезденом 30 августа 1813 года он и император остановились против сада принца Антония, где стояла французская артиллерия. «Поверьте моей опытности…» – продолжал Моро, и в этот самый момент французское ядро ударило французского генерала (вот ирония судьбы!) в правую ногу выше колена, насквозь прошило его лошадь и раздробило левое бедро. «Смерть…» – прошептал Моро, падая наземь вместе с лошадью. Его перенесли в первый попавшийся дом маленького городка Даун, где лейб-хирург императора Виллие решил ампутировать ему ноги. «Ну, так и отрежьте их, только поскорее!» – вскричал бравый генерал. Молча, с сигарой, крепко закушенной зубами, он перенёс ужасную операцию и сказал императору Александру, навестившему его: «Вам остаётся лишь моё туловище, но в нём ещё бьётся сердце…» Потом попробовал написать письмо жене: «…Этот мошенник Бонапарт всегда счастлив». А умирая, сказал своему адъютанту, полковнику Рапателю: «Я погиб, но приятно умереть за правое дело и на глазах великого монарха!.. Мне не в чем себя упрекнуть!» Другие, правда, говорят, что он горячо воскликнул: «Как! Я, Моро, умираю от французского ядра, окружённый русскими!» Узнав о его смерти, император Наполеон, который сам изгнал Моро из Франции за участие в заговоре против него, тогда ещё первого консула, велел распустить слух, что это он сам наводил пушку и стрелял из неё по изменившему ему генералу.

Российский адмирал ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ ГОЛОВНИН, как всегда, в утренний час, после завтрака, сел в казённый экипаж, запряжённый четвёркой, и отправился на службу в Адмиралтейство и на верфи. А в пятом часу пополудни, раньше обыкновенного, карета привезла его домой, и жена не узнала побледневшего мужа, которого под руки ввели в дом. «Корёжит меня что-что, Авдотья Степановна, – через силу улыбаясь, проговорил он, держась за живот. – Вот, вокруг света обошёл, а до дома дойти не дошёл. Авось к утру полегчает…» Нет, не полегчало. Ночью Головнин потерял сознание, а к утру один из первых вице-адмиралов Российского флота, за плечами которого была тридцать одна кампания и кругосветное путешествие, умер, поражённый холерой, которая летом 1831 года свирепствовала в Петербурге. На простой повозке осмоленный гроб свезли на Митрофаньевское кладбище, где хоронили тогда всех холерных.

«Строитель новой Индии» и её первый премьер-министр ДЖАВАХАРЛАЛ НЕРУ, закончив рабочий день и встав из-за рабочего стола, сказал дочери: «Я думаю, Индира, мы всё завершили» и поднялся к себе в спальню. Как обычно, в 6.25 утра он проснулся, но неожиданно почувствовал сильное недомогание. Срочно вызванные врачи обнаружили разрыв брюшной аорты и удалились в соседнюю комнату на консилиум. Они были очень удивлены, когда Неру зашёл к ним и спокойно сказал: «Предпринимать что-либо уже бессмысленно» и, потеряв сознание, рухнул на пол. Буквально за пару дней до этого Неру на вопрос репортёра: «Не пора ли вам подумать о преемнике?» ответил: «Моя жизнь закончится ещё не скоро». Потомственный астролог Хавели Рам думал иначе: он точно предсказал день смерти премьера – 27 мая 1964 года. Неру завещал сжечь своё тело, а пепел развеять над священной для индийцев рекой Ганг. Он не преминул объяснить, что это вовсе не религиозная его прихоть: «…Ганг для меня символ и память прошлого Индии, текущего в настоящем и впадающего в Великий океан будущего». Чтобы ни у кого не возникло соблазна утаить хотя бы и малую толику его пепла, он повелел поднять его на самолете и развеять с большой высоты.

В 7.30 утра 31 октября 1984 года премьер-министр Индии ИНДИРА ГАНДИ позавтракала у себя в рабочем кабинете, и позавтракала, надо сказать, впопыхах – она опаздывала на телеинтервью с Питером Устиновым для БиБиСи. Завтрак был неизменным уже много лет: одно яйцо всмятку, два гренка с маслом и чашка молока с ложкой кофе в нём без сахара. После завтрака она отдала себя в руки косметолога и гримёра и спросила одну из них: «Ну, как я выгляжу, Канта Пант?» Она была очень щепетильна всего, что касалось её внешнего вида. «Мадам, сегодня вы выглядите просто великолепно», – ответила та. «Останьтесь со мной выпить чашечку чаю», – предложила Индира. Несколькими минутами позже она вышла из своего бунгало и с группой советников направилась к лужайке, где команда Питера Устинова уже расставила свои камеры. На ней было сари персикового цвета с тёмной (траурной?) каймой. Но не было бронежилета. Шеф полиции Нараин Сингх раскрыл над ней чёрный (траурный?) зонт от солнца. Агенты службы безопасности, ветеран Бент Сингх, и молодой полицейский Сатвант Сингх, отсалютовали ей, и она ответила им доброй улыбкой. До лужайки оставалось несколько шагов, когда Бент Сингх неожиданно выхватил из-под мундира служебный револьвер и направил его на Индиру. «Что это тебе взбрело в голову?..» – спросила она, и это были её последние слова. Весь барабан револьвера Бент Сингх разрядил в неё в упор. Индира успела лишь поднять правую руку, чтобы защитить хотя бы лицо. «А ты собираешься стрелять?» – тем временем кричал Бент Сингх на своего молодого подчинённого. И тогда Сатвант Сингх разрядил весь рожок своего карабина (25 патронов) в первую женщину – премьер-министра Индии, «единственного мужчину в её правительстве», как называли её за глаза. На всё ушло менее трёх секунд. Когда-то Индира Ганди сказала: «Когда я умру, каждая капля моей крови закалит и укрепит Индию».

ИВАН ИВАНОВИЧ ШИШКИН, «верстовой столб российской живописи» и «певец русского леса», буквально накануне своей смерти сказал свояченице: «Знаешь, как бы я хотел умереть, сестрица? Моментально, сразу». Так оно и случилось. Рано утром 20 марта 1898 года, по завершении полотна «Корабельная роща» (его приобрёл император Николай Второй), он прошёл в свою петербургскую мастерскую, сел на стул перед мольбертом и начал набрасывать углем новую картину «Краснолесье». Рядом примостился с этюдом его ученик, алтаец Гуркин. Держа в руке эскиз, Иван Иванович закончил нижнюю часть полотна, передвинул стул, потом неожиданно зевнул, выронил из рук рисунок и вдруг стал падать. Гуркин бросился было к нему, но подхватил уже бездыханное тело. За два года до этого газета «Новое время» опубликовала сообщение о смерти Шишкина, которое перепечатали все российские издания. «Кому желают смерти, того не достанут черти», – сказал тогда художник редактору «Нового времени» Алексею Суворину после крупного с ним разговора.

Вот и генерал ШАРЛЬ де ГОЛЛЬ… В понедельник, 9 ноября 1970 года, бывший президент Франции, как обычно, ближе к вечеру, спустился в свой рабочий кабинет в поместье Коломбэ, где он, уже свободный человек, пребывал в тумане добровольного забвения. В неизменном чёрном костюме и тёмном галстуке, он с головой погрузился в работу над своими «Мемуарами надежды». Затем, в ожидании семичасовых новостей, пересел в кресло за карточным столиком и разложил пасьянс. «Македонская фаланга» сошлась. «Просто прекрасно! Лучше не бывает!..» Вдруг карты выпали у него из рук, и он, приподнявшись, судорожно схватился за грудь и испустил хриплый крик: «О, как больно! Там, в спине…» Генерал потерял сознание и повалился, оседая на бок. Колени его подогнулись, рука беспомощно ухватилась за кресло, очки упали на пол. Мадам де Голль, бросив рукоделие, всё же не успела подхватить мужа. Наступила гробовая тишина. Даже подоспевшему молодому врачу Ги Лашени симптомы были очевидны – разрыв аорты, смерть в таких случаях наступает в какие-то 30 минут. Кюре Жожей прерывающимся голосом произнёс слова последнего причастия: «Сын мой Шарль, этим святым миропомазанием Господь отпускает вам все грехи, которые вы совершили. Аминь».

В новогоднюю ночь 1909 года на петербургской квартире вице-адмирала ЗИНОВИЯ ПЕТРОВИЧА РОЖЕСТВЕНСКОГО шла большая игра в карты. Бывший командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой (38 вымпелов), разбитый наголову японским адмиралом Того в Цусимском сражении, метал банк, смело понтировал и срывал куш за кушем. Боже мой, какая была игра! Вернувшемуся из японского плена, преданному суду, но оправданному флотоводцу истинно по-адмиральски везло, и он весело напевал себе под нос слова сумасшедшего мельника из оперы «Русалка»: «Я – здешний ворон…» Но, увы, счастье недолговечно. Вдруг карты выпали из рук банкомёта, он задёргался, посинел, и, свалившись со стула, генерал-адъютант царской свиты умер в одночасье от паралича сердца. Его похороны «сопровождались собачьим лаем вблизи редакции „Нового времени“ и панихидой в соборе святого Спиридона в Адмиралтействе».

Граф ХЕЛЬМУТ КАРЛ МОЛЬТКЕ старший, начальник германского Генерального штаба, решил на склоне лет уйти в отставку. Причины такой просьбы были по-солдатски просты и достойны солдата: «…так как при своей старости я не могу больше сесть на лошадь». И в полдень 24 апреля 1891 года многие берлинцы видели своего великого генерал-фельдмаршала, бодро и весело маршировавшего домой: «Ать-два! Ать-два!» После обеда он катался по городу в экипаже с женой и детьми своего племянника, генерала Хельмута Мольтке младшего. Поздним вечером «великий молчальник» в кругу самых близких своих знакомых увлечённо играл в вист под звуки божественных сонат Моцарта, исполняемых его племянницей. Играть в карты Мольтке любил, но на зелёном поле ему везло гораздо меньше, чем на поле брани, и когда он неожиданно сделал «большой шлем», то просто взвился: «Ну, как я вас разнёс! В пух и прах! В пух и прах!» И вдруг карты полетели у него из рук на пол, он с трудом поднялся из-за стола, пошёл было в соседнюю комнату, но не дошёл нескольких шагов и, прислонясь к косяку двери, умер от паралича сердца, но устояв на ногах. Какой пример солдатам! Девяностолетний фельдмаршал Мольтке не проиграл в своей жизни ни одного сражения.

Полярный исследователь Норвегии, Нобелевский лауреат мира ФРИТЬОФ НАНСЕН сидел в кресле на балконе своего дома и любовался красотой майского цветущего сада. Сиделка Кари принесла ему утренний чай, и они немного поговорили. Нансен чувствовал себя бодрым и весёлым. На фоне хвойного леса зеленела нежная дымка берёз, далеко за вершинами деревьев сверкал на солнце фьорд, на горизонте синели горы. На опушке пели дрозды и зяблики, пролетела трясогузка. Нансен впивал всё это – аромат цветущих деревьев, солнце, привольный вид, который он так любил. «Большая липа ещё не зеленеет, – сказал он с улыбкой Кари. – Но скоро и она распустится. Так я увижу сразу две весны». Он хотел ещё что-то сказать, но не успел. Голова упала на грудь. Кари бросилась к нему. Но «Белый орёл» Норвегии уже умер. Он был похоронен во дворе своего дома.

«Как-то мне пришлось исполнять партию Ленского на украинском языке», – рассказывал ЛЕОНИД ВИТАЛЬЕВИЧ СОБИНОВ своему другу, артисту Василию Качалову. Великий лирический тенор по дороге из Кеммерна домой остановился в Риге и навестил великого актёра в местном санатории. «Он был в прекрасном настроении, весёлый, отдохнувший, и не захотел войти ко мне в палату. Мы остались на воздухе, в парке. „Послушай, как это хорошо звучит!“» И потихоньку запел. Знаменитый собиновский голос разнесся по осеннему парку: «Чы впаду ли я стрилой пробытый, чи мымо пролэтыть вона?..» Больные один за другим повылезали из окон и дверей санатория. И вдруг голос певца оборвался… Навсегда… «Ведь это был Собинов! Ах, почему же он так мало пел!..» Родившийся в рубашке, шагавший по жизни в плаще и при шпаге, «лебедь русской сцены» так и не надел тёплого стариковского халата и войлочных тапочек. Говорят, перед отъездом на лечение за границу, в Мариенбад, он сказал своим друзьям, провожавшим его на Белорусском вокзале: «Туда еду, а оттуда привезут».

 
Не по таланту знаменит,
Не по заслугам заслужён,
Жизнь прожил душка Леонид
И умер под рыданья жён…
Это Собинов написал про себя.
 

В полдень композитор ИСААК ОСИПОВИЧ ДУНАЕВСКИЙ только что закончил письмо «милой девушке» Вытчиковой, когда ему позвонили из Театра оперетты. Секретарь дирекции посетовал, что они до сих пор не располагают партитурой номера из «Белой акации», который они репетируют сейчас, и хотели бы прислать к нему за ней. «Я как раз и работаю над ней, – заверил его Дунаевский, – и как закончу, так сразу же вам и перезвоню». Повесил трубку и пошёл из кабинета в спальню за валидолом – у него странно закололо сердце. Домработница баба Нита, готовившая на кухне, услышала шум упавшего тела.

А вот ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА ЗАГРЯЖСКАЯ, родная тётка Натальи Николаевны Гончаровой, жены поэта Пушкина, говаривала: «Не хочу умереть скоропостижно. Ведь как неловко явиться перед богом, запыхавшись, угорелой и впопыхах. А мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедимитрии, кто Железная маска, а кавалер дʼЭон – мужчина или женщина? Говорят также, что Людовик XVII увезён из Тампля и его спасли; мне и об этом надо спросить». Ничего-то у старухи Загряжской, статс-дамы, фрейлины и кавалерственной дамы ордена святой Екатерины, не получилось – умерла она от удара, скоропостижно.

Кавалер или кавалерша ШАРЛЬ ЖЕНЕВЬЕВА дʼЭОН, странная личность, которая так заинтересовала графиню Загряжскую, сорок восемь лет прожил мужчиной, а тридцать четыре его считали женщиной. Этот честолюбивый, энергичный, ловкий и умный искатель приключений стал доверенным лицом Людовика XV, его тайным агентом и послом в Петербурге и Лондоне. Но жизнь, начатая им столь блестяще, закончилась для него в крайней бедности. ДʼЭона, называвшего себя гражданкой Женевьевой, подобрала на улицах Лондона добрая француженка, мадам Колль, приняв его за нищенствующую старушку, и приютила у себя в трущобной квартирке. По её словам, жизнь Женевьевы заключалась «во сне, еде, питье, молитве и женских рукоделиях». Вечером 21 марта 1810 года старушку угостил стаканчиком рома подгулявший швейцар и слушал, как бывший капитан драгун хвастал: «Да я обыгрывала в шахматы самого хитрого Филидора!». А потом, сорвав со стены свою шпагу, кричала: «Не так… В ан-гард снова… Руку, руку назад! Будь я моложе, я сделала бы из вас решето». «Зачем вы пьёте вино, Женевьева? – пожурила „старую деву“ мадам Колль. – Ночью у вас опять будет плохо с сердцем… Ай, какая вы непослушная! Идите, прилягте. Подберите юбки». – «Юбки? – засмеялся дʼЭон. – Пусть они вас не смущают, мадам. Мои юбки сшиты из драгунских штанов». И наступила её смерть от удара. Когда королевский доктор отбросил нищенские юбки девицы и кавалера Шарля Женевьевы дʼЭон, мадам Колль едва не упала в обморок. «Господа, я не знала, что она… мужчина. Клянусь!»

Сам Государь всея Руси ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНЫЙ в день своей кончины приказал нести себя в Казну, где наслаждался игрой и блеском драгоценных камней. Потом попросил английского посланника Горсея положить ему на ладонь кораллы и бирюзу. И увидев, что они потускнели, заметил: «Видите, как они бледнеют. Это значит, что я отравлен. Они предвещают мою кончину…» Потом повелел лейб-лекарю Эйлофу подать свой посох, сделанный из рога единорога, но минутой позже сказал: «Слишком поздно, рог уже не убережёт меня». И вдруг застонал: «Худо мне… Унесите меня отсюда до следующего раза…» В третьем часу дня он велел растопить баню, куда направился, распевая свои любимые стихиры, и где долго, более четырёх часов, мылся и парился. Из бани довольный и распаренный царь вернулся в опочивальню и возжелал потешить себя игрой в шахматы, до которых был большой охотник. Кликнули молодого рязанского дворянина Родиона Биркина, весьма искусного шахматиста. Государь стал расставлять фигуры, но руки уже не слушались его. Все фигуры стояли по своим местам, «кроме короля, которого он никак не мог поставить на доску». Не справившись с королем, царь лишился сил, потом повалился навзничь и испустил дух. На дворе было 18 марта 1584 года, «день, который ещё зимой указали для его смерти лопари-шаманы». Когда их, знаменитых саамских целителей, по санному пути пригнали из Лапландии в Москву, они отказались лечить царя: «Он скоро умрёт. Мы помочь бессильны» и назвали точную дату смерти. Так и случилось – шаманы слов на ветер не бросали. С кончиной Ивана Грозного и его сыновей – богомольного и кроткого Фёдора, прозванного «звонарём» за его любовь к церковным службам, и малолетнего Дмитрия, то ли зарезанного, то ли зарезавшегося в Угличе, – прекратилась на Руси династия Рюриковичей.

И российский поэт, глава акмеизма НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ГУМИЛЁВ, тридцатипятилетний «царь-ребёнок», игрушками которого были поэзия, война и путешествия, играл перед смертью в шахматы. В своём последнем письме из тюрьмы он сообщал своей второй, молодой жене, Анне Николаевне Энгельгардт: «…Я арестован и нахожусь на Гороховой. Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи, читаю Гомера и Платона и играю в шахматы. Пришли сахару и табаку». В списке «заговорщиков» по делу № 2534, приговорённых к расстрелу, Гумилёв, «бывший дворянин, бывший офицер, беспартийный, поэт, участник Петроградской Боевой организации», проходил под номером 30. В день ареста его предупреждали об опасности. Известен и его ответ: «Благодарю вас, но мне бежать незачем – большевики не посмеют меня тронуть». Ещё как посмели! Когда арестованного гражданина мира выводили из Дома искусств на Мойке, где было общежитие писателей, немало юных почитательниц приветствовало его на подъезде, и он сказал конвоирам: «Вот так женщины провожают людей, идущих на смерть». Как в воду глядел. На рассвете 24 августа 1921 года в тюремную камеру № 7 «Крестов» вошли латышские стрелки: «Заключённый Гумилёв, на выход!» – «С книгами?» – спросил он. «Нет», – ответили ему. Он побледнел, перекрестился и пошёл своей прямой походкой, не оборачиваясь. На стене камеры остались девять последних, написанных им слов: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Гумилёв». На следующее утро его вместе с другими арестованными конвоиры вывели из заброшенного порохового склада на Ржевском артиллерийском полигоне близ Бернгардовки, под Петроградом. Был Гумилёв совершенно спокоен, точно такой же, как и когда охотился на львов в Африке, и водил улан в атаку на немцев под Ригой, и говорил в лицо матросам Балтийского флота о верности своему Государю. «Смерть нужно заслужить, – бывало, говаривал он. – Природа скупа». «Поэт Гумилёв, выйти из строя!» – раздалась команда. В измятом чёрном костюме, без галстука, с папиросой в зубах, поэт сделал шаг вперёд, к свежевыкопанному рву и громко заявил: «Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв, Георгиевский кавалер!» – «Николай Степанович, не валяйте дурака!» – оборвали его. Гумилёв улыбнулся, бросил под ноги недокуренную папиросу и осторожно затоптал её носком ботинка. И тогда раздался залп. На расклеенных по всему Петрограду афишах было сообщено населению о его смерти. Могила поэта до сих пор не найдена – Гумилёв так и остался вечной перелётной птицей, по словам Ивана Бунина, «дикой и гордой».

Российская поэтесса АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА, урождённая ГОРЕНКО, первая жена Николая Гумилёва, проснулась субботним мартовским утром в санатории «Домодедово» под Москвой в прекрасном настроении. «Самая худая женщина Петербурга», как её, бывало, называли, а теперь старая, тучная, изнурённая болезнью, она сидела на высокой больничной кровати, в тапочках на босу ногу, но выглядела по-королевски. «Сегодня я не только ходила по коридору, как большая, но и немного карабкалась по лестнице», – хвасталась она сестре Ирине. И охотно шутила по поводу «великолепия её элитного санаторного номера, пышных и торжественных декораций его»: «Помнишь „Lʼannée dernière à Marienbad“?» («В прошлом году в Мариенбаде»). Она только что прочитала этот роман Роб-Грийе и сыпала цитатами из него. Но вечером, отправляясь спать, после того, как ей сделали очередной укол камфоры, она призналась: «Всё-таки мне очень плохо…» И добавила: «Жалко, что я не захватила с собой Библию». И это были её последние слова на земле.

«Как же я паршиво себя чувствую, знала бы ты, – признался великий американский романист ФРЭНСИС СКОТТ ФИЦДЖЕРАЛЬД очередной своей подружке, кинокритикессе Шейле Грэм. – Ну прямо, как тогдашним вечером у Швабса, когда я покупал у него сигареты». Они только что вышли из театра The Pantages в Лос-Анджелесе, где смотрели пьесу «Это-то и называется любовью», и Скотт позволил Шейле поддерживать себя под руку, чего раньше никогда ей не дозволялось. И это-то её беспокоило. Но ночь прошла спокойно, и утром писатель чувствовал себя вполне удовлетворительно. После обеда он в ожидании семейного доктора сидел с карандашом и плиткой шоколада в руке подле камина в своей небольшой квартирке на Сансет Бульваре и делал пометки на полях своей статьи для журнала «Princeton Alumni Weekly», гонорар за которую составит около 13 долларов. В самый канун предстоящего футбольного матча он сверял и уточнял состав команды Принстонского университета, за которую и сам когда-то играл в студенческие годы. «И этот тоже!..» – несказанно удивился он, вставляя в текст имя одного из нападающих, и вдруг неожиданно приподнялся из кресла, словно бы его ударило электрическим током, схватился за мраморную доску камина и рухнул на пол. Через мгновение всё было кончено. Фицджеральд умер от сердечного приступа, так и не закончив последний свой роман с роковым заголовком «Последний магнат». Ему было всего 44 года. На банковском счету великого писателя осталось всего сто долларов, ровно столько, сколько он получал в месяц, работая по молодости рекламным агентом.

Величайший фокусник Америки, циркач-одиночка и лучший продавец своих трюков ГАРРИ ГУДИНИ, рухнул на сцене гостиницы «Штатлер» в Детройте (штат Мичиган) во время своего представления. Его доставили в Грейс-госпиталь с разорванным аппендиксом, «чертовски длинной штукой». В больнице для него не нашлось отдельной палаты, и врачи были приятно удивлены той легкостью, с какой он согласился на койку в двухместной палате: «Ничего, ничего. Это для меня сойдёт». Скорее всего, дело было в многолетней привычке Гудини экономить. Он предупредил жену Беатрис, которая не отходила от него в его предсмертные часы: «Будь готова, если что-нибудь случится». А брату Хардину сказал свои последние слова: «Я устал и больше не могу бороться…» Ещё бы не устал! Его запирали в паровом бойлере, наполненном закипающей водой. Его зашивали в чреве только что выловленного кита. Его неоднократно закапывали заживо в землю, на глубину до двух метров. Его закатывали в гипс. Его закрывали в металлическом герметически запаянном гробу. На него надевали смирительную рубашку. Скованного по рукам и ногам, его запихивали в набитый железным ломом сундук, который опускали на дно Сены в Париже. В ножных кандалах и наручниках его спускали в лютый мороз под лёд реки в Детройте. В Лондоне его закрывали на двенадцать замков в железной ёмкости с пивом. В Москве его упрятали в камеру смертников Бутырской тюрьмы. Но Великий Гудини, сын эмигрировавшего из Венгрии раввина Мейра Вайса, творил поистине библейские чудеса и неизменно выходил победителем в схватке со Смертью. И вот: «Я устал и больше не могу бороться…» По роковому стечению обстоятельств «Короля наручников» похоронили в том же бронзовом гробу, который был заказан для его очередного номера с погребением заживо. Над гробом был сломан и возложен на его крышку деревянный жезл – старинный символ власти волшебника над природой.