Текст книги "Предсмертные слова"

Автор книги: Вадим Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Всемирно известный советский разведчик, полковник РУДОЛЬФ ИВАНОВИЧ АБЕЛЬ, он же ВИЛЬЯМ ГЕНРИХОВИЧ ФИШЕР, которого обменяли на пилота американского шпионского самолёта «U-2» Фрэнсиса Гарри Пауэрса, умирал столь же мужественно, как и вёл себя после ареста в американских каторжных тюрьмах. И сказал незадолго до кончины: «Я вызвал смерть на дуэль и буду драться с ней до конца». Смерть, однако, дуэль выиграла.

Русская аристократка ЕЛЕНА ПЕТРОВНА БЛАВАТСКАЯ, великая оккультистка, основательница Теософического общества, умирала в чужой стране, в чужом чопорном доме № 19 на Avenue Road в Лондоне, где она разместила Ложу Блаватской. У неё нашли инфлюэнцу, эпидемия которой свирепствовала в столице Англии. Огромная, неповоротливая, оплывшая старуха лежала в шелках на модной, но чужой кровати, как на ладье, вплывающей с ней в холодные мёртвые воды Стикса. В три часа пополуночи 8 мая 1891 года она внезапно открыла глаза и позвала свою преданную ученицу: «Изабел, Изабел, храните, не порвите связь, не дайте, чтобы моё последнее воплощение провалилось…» Ей, казалось, полегчало, и её на время оставили одну. Лёжа, прикинула она на глаз расстояние до письменного стола: «Нет, не дойти, конечно…» Резкая боль в боку заставила её по-бабьи охнуть и тяжело повернуться на спину. И всё же она умудрилась подняться (откуда только силы взялись!), торопясь и забыв от волнения надеть халат, мелкими, торопливыми шажками дошла до стола и упала в бархатное кресло рядом. «Давно на моём столе не убирали», – сиплым, прокуренным голосом сказала она самой себе. Взяла бумагу, ручку и написала: «Моя жертва не напрасна, и цель достигнута…» Блаватская умерла за рабочим столом, за которым работала даже тогда, когда должна была лежать в постели или в могиле, умерла на своём посту, как истинный воин духа. Тело её было сожжено, а пепел разделён на три части: первая часть хранится в Адьяре, под Мадрасом, другая – в Нью-Йорке, третья – в Лондоне.

«Ты думаешь, я вытерплю?» – спросил великий сын Норвегии, «восхитительный» ЭДВАРД ГРИГ, своего врача и близкого друга Клауса Хансена, который приготовился сделать ему укол. «Я буду осторожен, Вардо», – ответил Хансен. «Ну что ж, если это неизбежно…» – согласился композитор, который победил сердце Чайковского и которого называли «северным Шопеном». Когда доктор, уходя, пожал ему руку, недвижимый до этого Григ вдруг приподнялся в постели и сделал глубокий и почтительный поклон. Это не было случайным движением, он именно поклонился – в точности так же, как артисты раскланиваются перед публикой. Это было торжественно и трогательно. Ни фру Григ, ни её сестра не были полностью убеждены, что смерть уже наступила – так незаметен был переход к ней.

Его соотечественник, КНУТ ГАМСУН (ПЕДЕРСЕН), лауреат Нобелевской премии по литературе 1920 года, национальный герой Норвегии и одновременно предатель родины, осуждённый за сотрудничество с нацистами, перед смертью совершенно потерял аппетит. «Да так я никогда и не умру, Мария!» – взмолился девяностодвухлетний романист, отбиваясь от жены, которая кормила его насильно. В последние дни Гамсун чувствовал сильную слабость. Некогда порывистый, яростный и неукротимый, теперь он всё время сидел в гостиной и читал Библию 1886 года издания, большую книгу в потёртом коричневом кожаном переплёте, со старинным шрифтом, на языке, который для него был исполнен поэзии. Умирал писатель в «своём» доме в Нёрхольме, где у него была «своя» комната, «свои» стол, стул и письменные принадлежности. В субботу, 16 февраля 1952 года, он пожаловался домашним: «Я плохо себя чувствую». Пришёл доктор, уложил больного в постель, и на того снизошёл покой вечерних сумерек. Жена хотела приподнять ему голову и поправить подушку, но он пробормотал: «Оставь, Мария, я умираю…» А потом, обратившись к старшему сыну, добавил: «Последнее, что во мне умрёт, Туре, – это мозг». Это были последние слова «Гомера нашего времени», таланту которого приписывают создание «нового Священного писания». Мария взяла мужа за руку. Только на мгновение его рука сжала её, и он начал свой последний путь, который должен был пройти уже один. Двое долгих суток Гамсун тихо спал, а в ночь на вторник, после часа, его сердце остановилось. Незаметно, без вздоха, он перешёл границу. В этот день Мария в письме сестре Сесилии написала: «…Повсюду в мире читают Гамсуна, идут его пьесы, его называют величайшим писателем современности, а у нас сейчас фактически нет денег, чтоб предать его земле. Он лежит на своём смертном одре в каких-то лохмотьях…»

«Осторожно! Вы можете причинить боль моей ступне!» – закричал ЭДУАР МАНЕ на своего юного друга и коллегу Клода Моне, пришедшего навестить умирающего предтечу импрессионизма и положившего на простыню его кровати свою каскетку. Никакой ступни у Мане уже не было, как не было и всей левой ноги – её, поражённую гангреной, хирург Тийо отрезал выше колена совсем недавно здесь же, в гостиной, на большом обеденном столе, в доме № 94 по улице Сен-Доменик. Теперь Мане страдал от болей в несуществующей ноге и жаловался на них. В понедельник, 30 апреля 1883 года, к нему поднялся аббат Юрель: «Архиепископ парижский сам готов соборовать вас». – «Не вижу в этом необходимости», – был ответ художника. И «Осторожно!» – опять закричал он державшим его непризнанному сыну Леону Коэлла и Берти Моризо. Потом, обратившись к доктору Гаше, сказал: «Когда мне станет лучше, приведите сюда своих детей: я сделаю с них пастель…» В семь часов вечера тело его сотрясли конвульсии, а с уст слетел последний вздох. Он умер на руках сына.

«Лишите меня ног, ампутируйте мне ноги», – просила и просто умоляла врачей одна из богатейших женщин Америки, восьмидесятивосьмилетняя «табачная принцесса» ДОРИС ДЬЮК, умирая в нью-йоркской больнице. Чем уж досадили ей её ноги, которых, как говорят, добивались бесчисленные её любовники и обожатели?! Рядом с Дорис в этот момент не было никого из её близких, и все свои сбережения – более миллиарда долларов – она оставила своему дворецкому, некому Лафферти, которого, впрочем, тоже вскоре нашли мёртвым.

В два часа пополудни 20 августа 1893 года выдающийся лирический поэт России АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ АПУХТИН («Ночи безумные», «Пара гнедых») без аппетита отобедал в Английском клубе и отправился в один из игорных клубов, завсегдатаем которого был много лет. С трудом, пыхтя и задыхаясь от ожирения, он добрался до первого карточного столика, опустил своё болезненно тучное тело в первое же кресло и, ни слова не говоря и даже не взглянув на игроков, вскрыл карты и начал сдавать. Его выигрыш в тот день, как, впрочем, и во многие другие дни, не был «à la Некрасов», и поэт вернулся домой, на Миллионную улицу, против казарм Преображенского полка, «в безразличном состоянии». В низких, маленьких, душных и прокуренных комнатах, куда не проникали «звуки дневные, несносные, шумные», «литературный Обломов» (Апухтин имел непреодолимое отвращение к литературному ремеслу) сел в неизменном шёлковом пёстром халате, с болтающейся папироской на губах, на неизменный широкий турецкий диван, на котором он, «будущий Пушкин», слишком захваленный и избалованный Тургеневым и Фетом, и «просидел своё дарование». Здесь его, дремавшего, жалобно мычавшего и протянувшего страшно опухшие ноги, и нашёл прислуживающий ему лакей Егор. Переворачивая умирающего Апухтина, он сказал ему: «Нет слов, у вас… главное основание, ножки в ранах». – «Ах, Егор, – передразнивая лакея, ответил ему угасающий поэт, – какое же тут основание? Нет слов, что у меня болят ноги… Но главное основание не в них!.. Песенка моя спета». А когда Егор спросил, чем он может помочь, ответил: «Мне ровно ничего не надо… Мне ничего не надо! Пустяки! Пройдёт!..» Нет, не прошло. Баловнем людей он начал жить и баловнем сошёл в могилу.

«Отрежьте мне ногу, доктор, и как можно выше. Нужно избежать риска повторной операции», – мужественно попросила доктора Томаса Кейта леди ДЖЕННИ РЭНДОЛЬФ ЧЕРЧИЛЛЬ, мать Уинстона Черчилля, будущего премьера Англии, человека, определившего судьбы столетия. Спускаясь по лестнице к вечернему чаю в новых «изящных туфельках от лучших сапожников Италии», Дженни споткнулась на истёртой ступеньке за три шага до гостиной, упала и сломала ногу у щиколотки. Дженни всегда очень гордилась своими необычайно красивыми ногами и изящными ступнями. И вот такое… Началась гангрена, ногу, по её просьбе, пришлось отнять выше колена. Навестившую Дженни подругу больная приветствовала шуткой: «Видите, теперь я уже не смогу встать не с той ноги!» И добавила: «Чем вам больнее, тем приятнее этим чёртовым докторам! Они говорят, что это и есть выздоровление». Но неожиданно, без всякого предупреждения, у неё началось сильное кровотечение из артерии ампутированной ноги. «Сестра, сестра! – закричала она. – Из меня хлещет кровь!» Главной новостью английских вечерних газет в тот день, 29 июля 1921 года, стала смерть леди Черчилль, «признанной красавицы Англии», «блестящей светской умницы», «царицы общества». Именем «Дженни Черчилль» окрестили корабельную пушку на английской канонерке, и перед её отплытием в Южную Африку на Бурскую войну (это было ещё в 1901 году), Дженни сделала из неё первый пробный выстрел. А капитан канонерки подарил ей отстрелянную гильзу.

«Вы уже решили, где вас похоронят?» – спросил Людовик Пятнадцатый умирающего маркиза де СУВРЕ. «У ваших ног, сир», – последовал довольно бестактный и двусмысленный ответ престарелого царедворца.

А великий итальянский скрипач и композитор НИККОЛО ПАГАНИНИ за несколько дней до смерти из-за паралича гортани совершенно потерял голос и писал свои просьбы карандашом на дощечке из слоновой кости или на листках бумаги. Последняя запись была неожиданной: «Красные розы… Красные розы… Они тёмно-красные и кажутся Дамаском…1840…мая, понедельник…» и могла иметь касательство к его возлюбленной Паолине Бонапарт, сестре Наполеона, прозванной им Красной Розой. Больше Паганини уже не брал в руки перо и не мог взять в руку смычок. Но скрипка лежала всегда рядом с ним, и он перебирал её струны пальцами. Его тело не принимало пищи, и все удивились, когда он однажды, в среду, 27 мая 1840 года, согласился отобедать за общим столом. Но едва сел и попытался проглотить самую малую кроху скоромного, как поперхнулся и закашлял кровью. «Великий Боже, у меня больше нет сил», – едва успел выдавить он из себя. Позвали врача, но Паганини прогнал его (он всегда говорил: «Счастлив тот, кому дано отправиться на тот свет без посредничества врачей») и попросил сына Акиллино подать ему скрипку. Тронул пальцами струны и вдруг последним отчаянным усилием сломал смычок. «Положи его в гроб, так мне будет спокойнее. И скажи, чтобы не исполняли реквием по мне». Было четыре часа пополудни, и было это в Ницце. Церковь запретила хоронить Паганини, обвинённого в колдовстве и чародействе, в какой бы то ни было христианской земле. Тело маэстро забальзамировали и оставили лежать в постели. И это было лишь началом его посмертных приключений. Через два месяца останки перенесли в подвал жилого дома, где они хранились более года, пока медицинские власти города не распорядились выдворить их оттуда. Тело переправили в келью заброшенного лепрозория, потом – в погреб на маслобойной фабрике, потом – в сад частного дома, потом – в семейную усадьбу и только по прошествии целых пятидесяти шести лет перевезли в Италию и упокоили наконец-то на городском кладбище его родной Генуи.

«Я похоронил свою скрипку (итальянского мастера Маджини. – В. А.), спустил струны и запечатал в ящик; конец моей музыке, – пожаловался композитор АЛЕКСЕЙ ФЁДОРОВИЧ ЛЬВОВ перед кончиной виолончелисту Маркусу, с которым часто музицировал. – Я играл на ней более пятидесяти лет. Что-то будет с моим несравненным инструментом теперь?» В ноябре 1833 года Львов, тогда инженер путей сообщения и скрипач, исполнил в Певческой капелле Санкт-Петербурга первый русский национальный гимн «Боже, царя храни» на слова поэта Василия Жуковского. До того у русских был гимн английский, он же – прусский. Мощь народного гимна (молитвы русского народа) в исполнении двух оркестров и сотни певчих Капеллы столь растрогал присутствовавшего императора Николая Первого, что он попросил автора исполнить гимн ещё раз, а потом ещё раз и ещё раз. После чего обнял Львова и, крепко поцеловав, сказал ему: «Спасибо, спасибо! Cʼest superbe! Прелестно! Ты совершенно понял меня». Официально «Боже, царя храни» стал Российским гимном 6 декабря 1833 года после исполнения его в Большом театре. К старости, возведённый в чин тайного советника и в звание сенатора, Львов совершенно оглох, хотя и уверял всех, что будто бы слышит свою игру на скрипке. Без музыки он совсем осиротел, похоронил себя в своём ковенском имении «Романи», где и распрощался сначала со скрипкой, а потом и с жизнью.

«Отчего это не слышно, чтобы Яков работал?» – спросил жену Адель знаменитый БАРОН БРАМБЕУС, отрываясь от диктовки статьи для третьей книжки журнала «Весельчак». Самому ему уже недоставало сил держать перо. Чтобы не мешать ему, Адель и попросила мастерового Якова несколько минут назад перестать стучать молотком – ему хозяин велел починить «прелестное маленькое фортепиано». «К чему давать приказания, противные тем, которые я нахожу нужными? Надо непременно починить эту маленькую вещичку, – сказал он старой доброй ключнице Дорхен. – Непременно надо сделать это теперь, потому что после меня никто и не подумает этим заняться». И крикнул в соседнюю комнату: «Яков! Займись этим немедленно, я обещаю тебе хорошую награду». И это были последние связные слова талантливого предшественника бульварной обличительной публицистики, одного из трёх журнальных богов России, врага Пушкина и Гоголя («хохлацкого сказочника»), настоящее имя которого ОСИП ИВАНОВИЧ СЕНКОВСКИЙ. Все ругали этого мелочного и злого эгоиста, и все его запоем читали да нахваливали. На смертном одре, трёхспальной кровати красного дерева, в собственном доме помпейского стиля, в Свечном переулке Санкт-Петербурга, барон Брамбеус говорил без умолку: «Чего доктора хотят от меня?.. С какой стати предписывают мне лекарства?.. Благо России… Государь…» И рассмеялся холодным, бессердечным смехом.

«Это была отличная партия в гольф, ребята», – сказал домочадцам любитель гольфа, джазовый певец и актёр ГАРРИ «БИНГ» КРОСБИ. После чего, очень довольный собою, умер.

«Хотел бы я умереть лыжником», – беспечно заметил больничной сиделке знаменитый американский комик СТЕН ЛОРЕЛ, вечный напарник Оливера Харди в фильмах «великого немого». «Это ещё почему?» – несказанно удивилась старая дама. «Уж лучше быть лыжником, чем лежать вот так, истыканным сотнями булавок», – объяснил ей актёр и спокойно покинул сей бренный мир.

Удачливый и отчаянный игрок Лондона, лорд УАТФОРД, только что сорвавший куш в 180 тысяч фунтов стерлингов (а это был самый крупный выигрыш, когда-либо достававшийся игроку в Клубе Адского Огня), обратился к завсегдатаям этого игорного дома с тронной речью: «Вы все по существу – пошляки. А я – самый большой пошляк из всех вас, и потому ваш король… И я хочу знать, что ждёт нас по ту сторону жизни. Я хочу знать эту самую загадочную из всех загадок: „Что ждёт нас потом?“ Любознательный мой народ стремится решить её. Но миссия короля – быть впереди всех и тут. Я хочу знать, знать, знать!» Трижды произнеся это слово, сэр Уатфорд раздвинул складки своего домино и медленно, медленно, очень медленно поднёс правую руку к правому виску. И прогремел пистолетный выстрел!

БЕЗЫМЯННОМУ ИГРОКУ в покер из Луисвиля, штат Кентукки, США, крупно повезло: ему пришёл на руки royal flush, лучший из всех мыслимых раскладов карт. Ставки всё поднимались и поднимались, и была как раз его очередь открывать карты, когда случилось то печально известное разрушительное землетрясение 16 декабря 1811 года. С крыши таверны, где шла игра, упала печная труба, затрещали стропила, стала валиться и сама крыша, игроки бросились на улицу с криками, что наступает конец света. Но человек с royal flush на руках и не думал трогаться с места. На всякий случай, ещё раз взглянув в свои карты, чтобы не ошибиться, он спокойно выложил их на стол со словами «Что ж, джентльмены, этот мир был очень даже неплох». И в этот момент на него обрушилась кровля.

Когда палач явился за римским философом КАНИЕМ, чтобы отвести его к месту казни, то застал его играющим в кости. «Я выигрываю, – спокойно и просто сказал палачу философ, которого приговорил к смерти император Калигула. – Дайте же ещё немного поиграть!» Палач согласился.

«Не сыграть ли нам в карты?» – спросил жену Фэнни шотландский писатель РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН, автор лучшего из всех приключенческих романов «Остров Сокровищ». Сели играть. Стивенсон выигрывал, и выигрывал неплохо. В восемь часов вечера, когда стенные часы начали отбивать время, он вдруг порывисто поднялся со стула, качнулся, ладонью потёр лоб и, пятясь, дошёл до антикварного кресла своего дедушки. Когда часы пробили последний, восьмой раз, Стивенсон опустился в кресло и сию же секунду сполз на пол. «О!..» – только и успел вымолвить он. «Что с тобой, Лу?» – склонилась над ним мать. Но сын уже не ответил. «Кровоизлияние в мозг», – заключил доктор, и через два часа «слагателя историй» не стало. А ведь ничто не предвещало трагического исхода. Утром, после завтрака (крылышко цыплёнка и разбавленное водой бургундское), «самоанский отшельник» прилёг и попросил падчерицу Изабеллу: «Почитай мне что-нибудь из „Книги джунглей“ Киплинга». На полуслове её прервал: «Мне очень хочется домой. Так сильно хочется!.. Что-то там, в Эдинбурге, делается сейчас?.. Снег на крышах… Роса на вереске… Птицы…» Изабелла хотела уйти из кабинета, но Стивенсон остановил её: «Какое сегодня число?» – «Тринадцатое декабря 1894 года». В семь часов он спустился из кабинета в столовую своего так называемого «Двойного» дома, сел на стул и прикурил новую папироску от только что выкуренной. «Ты слишком много куришь», – сказала ему Фэнни. Все последние дни её терзало предчувствие, будто с кем-то из её близких людей должно произойти несчастье. Чтобы приободрить её, Льюис спустился в погреб и вернулся с бутылкой бургундского вина. «Сейчас я приготовлю салат», – сказал он ей. «Ты слишком много пьёшь», – ответила на это Фэнни. Роберт откупорил бутылку: «Не сыграть ли нам в карты?» и они сели за ломберный столик. Писателя похоронили на высоком холме Ваеа на острове Самоа, в Тихом океане, где он прожил много лет, и на могиле написали заключительные строки его «Реквиема»:

 
Радостно я жил и радостно умер,
И охотно лёг отдохнуть…
 

«Вот тут… мой реквием… стихи… вам… тебе. Обработать бы, да вот… видишь…» – бормотал умирающий поэт ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ВЕНЕВИТИНОВ. В начале марта 1827 года Ланские, хозяева дома на Мойке, где поэт снимал жильё, пригласили его на семейный бал. Разгорячённый вином и танцами, не обращая внимания на трескучий мороз, он в одном лишь фраке перебежал двор к своей квартире. Последовала простуда, которая его не пощадила. У него «сделалось вдруг воспаление в груди и в лёгких, так что принуждены были кровь пустить – кровь была истинно сочинительская, как чернила». На вопрос Фёдора Хомякова «Ну, как он?» доктор Шпраух молча взял руку больного, подержал её недолго и, не глядя, отбросил: «Медик не есть Бог. Здесь надо патер и мерка для гроб». «Обещай же мне, что…» – продолжал тем временем двадцатидвухлетний Веневитинов и продиктовал Хомякову последние строки своего стиха-реквиема: «Как знал он жизнь! Как мало жил!» Потом сказал, уже в объятиях смерти: «Снег… Устали вы… со мной…»

«Я не думаю, что два стенающих и ворчащих старика составят приятный дуэт», – усомнился великий английский философ ДЖОН ЛОКК, когда к нему наведался епископ Глочестерский. «Совсем другое дело – моя подруга, леди Дэмерис Мэшем! Вот с ней-то можно посудачить и о вечном, и о заветном». И закончил словами: «Я жил довольно долго и наслаждался счастливой жизнью. И всё же рассчитываю там на лучшую». И хотя светильник его жизни уже затухал и силы его, подточенные многолетней астмой, слабели ото дня ко дню, он до последней минуты сохранил жизнерадостность и дар слова. И смерть его была подобна его жизни – истинно благочестивой, естественной, лёгкой и лишённой какой-либо аффектации. Джон Локк проявил известную учтивость и по отношению к ней.

«Я не скучал ни единой минуты, – похвастал напоследок голливудский киноактёр ЭРРОЛ ФЛИНН, умирая после сердечного приступа в больнице Кингстона на Ямайке. – Мне было чертовски весело». Ещё бы! Сердобольные поклонницы и киноманки навещали его в палате ежедневно и еженощно – они приносили с собой шампанское и занимались с Флинном щадящим сексом. Неудивительно, что он выдержал с ними только два дня и две ночи постельного режима. После смерти в его крови обнаружили 2,5 промиле алкоголя. Хотя это вдвое превышало допустимый предел для водителя, но недостаточно, чтобы свалить с ног такого актёра. Помните его в роли весёлого Робина Гуда?

«И всё-таки я успел пожить так, как хочу!» – говорил перед смертью АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛСТОЙ, писатель, драматург и поэт, более известный ныне по псевдониму шутовского сочинителя КОЗЬМЫ ПРУТКОВА. «А ведь многим не удаётся ни дня…» Товарищ юного царевича, будущего императора Александра III, церемониймейстер и егермейстер Двора Его Величества в отставке, Толстой последние дни проводил в своём графском имении Пустынька, полностью отдавшись литературе. Его мучили непрекращающиеся головные боли и мигрени, которые он укрощал всё возрастающими порциями морфия. И без того богатырского сложения (он легко разгибал подковы, заворачивал в узлы вилки, кулаком вбивал гвозди в стену и с рогатиной ходил на медведя), граф ещё более раздался и погрузнел от болезней. И однажды, ближе к вечеру, показав на балконную дверь, сказал жене, Софье Андреевне Миллер, которой посвятил стихи «Средь шумного бала, случайно…», но которую Тургенев назвал «чухонским солдатом в юбке»: «Я думаю, вам придётся отпереть её, коридор уже слишком узок для меня». И протиснулся к себе в кабинет. В половине девятого вечера Софья Андреевна, войдя туда, нашла мужа спокойно лежащим в креслах. Она думала, что Алексей Константинович заснул, но все её попытки разбудить его оказались тщетными.

Совершенно ослепший МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ВРУБЕЛЬ уже не смог сам прочитать диплом почётного академика, который Академия художеств России сподобилась наконец-то поднести ему в канун его смерти. Курьер нашёл умирающего художника в небольшой комнате, в нижнем этаже частной лечебницы доктора-психиатра Бари – он лежал на низком тюфяке, наполненном водой. В этот день он особенно тщательно привёл себя в порядок, сам причесался, вымылся с одеколоном, горячо поцеловал руку жены, оперной певицы Надежды Забелы, сказав ей: «Ты пополнела», и на много часов затих. Только глубокой ночью, придя в себя, позвал своего человека, который ухаживал за ним: «Николай, довольно уж мне лежать здесь, собирайся, поедем в Академию». И это были последние слова Врубеля, в которых было какое-то предсмертное пророческое предчувствие – через сутки его, уже в гробу, торжественно перевезли в церковь при родной Академии. Говорят, что Игорю Стравинскому суждено было сыграть роковую роль в его жизни. Он, тогда ещё начинающий композитор, предложил Врубелю выпить вина, и тот осушил свой последний, запретный, бокал. Потом, разгорячённый винными парами, долго, упорно и умышленно стоял под форточкой, вдыхая холодный мартовский воздух, пока не погрузился во мрак небытия. Впрочем, смерть пришла к нему как избавление.

Известный писатель-беллетрист ГЛЕБ ИВАНОВИЧ УСПЕНСКИЙ умирал в павильоне № 4 Новознаменской психиатрической больницы-колонии на семнадцатой версте Петергофского шоссе под Санкт-Петербургом. Охваченный болезненными фантазиями, когда ему казалось, что он состоит из двух противоположных личностей – Глеба и Ивановича, – «великомученик правды» обзывал своё узилище «бесконечным гробом», хотя оно состояло из двух светлых просторных комнат, обставленных по-домашнему, с отдельным выходом на лестницу и далее, в старый парк. Когда наступили долгие и мучительные сумерки души его, он, по словам писательницы Екатерины Летковой, говорил почти в бреду, бормотал, точно с самим собой, и одно было ясно в его речи: «Глеба Ивановича нет. Глеба Ивановича нет, отлетела душа, нет разума, только тело одно… Где мои читатели?.. Не вижу! Стена… В стену бросаю слова, мысли, душу… Не слышу отзвука… Нужно ли ему это?.. А кто он? Кто он?..» А Владимир Короленко услышал от него: «Смотрите на мужика… Всё-таки надо… надо смотреть на мужика!..»

Первый польский романист Генрик Сенкевич сидел в холле гостиницы на Пьяцца Умберто в Неаполе, когда туда внесли умирающего человека. Голова человека склонилась на грудь, глаза были закрыты, дыхание неглубокое и прерывистое, лицо землисто-серого цвета. Через минуту к Сенкевичу подошёл администратор гостиницы: «Знаете ли вы, кто этот больной?» – «Нет». – «Это – великий ГЕНРИХ ШЛИМАН». Великого немецкого археолога, откопавшего Трою и Микены, подобрали часом ранее на грязном тротуаре Пьяцца делла Санта Карита. Он был без сознания, и при нём не оказалось никаких документов, только лишь карманное издание «Тысячи и одной ночи» на арабском языке. Для Шлимана отвели в гостинице половину этажа. Постояльцы не роптали. Вызванный хирург осмотрел Шлимана и констатировал воспаление среднего уха, перешедшее уже на мозговую оболочку. Трепанировать череп он не решился, но сильными дозами наркотиков несколько заглушил боль и назначил консилиум. Папа Римский направил из Ватикана своего лейб-медика. Но пока тот добирался до Неаполя, а врачи судили да рядили, Шлиман скончался, с трудом произнеся напоследок, ни к кому, собственно, не обращаясь: «В будущем году мы едем на Канарские острова…» Правильно. Стояли рождественские морозы, было 26 декабря 1890 года. Самое время отправляться на Канары.

Среди последних душевных бурь ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ ЖУКОВСКИЙ, реформатор русского стиха, «кормилец русской поэзии», автор слов русского национального гимна «Боже, царя храни» и кавалер всех высших российских наград, находил отдых в переводе Гомера и диктовал дочери свою поэму о странствующем «вечном жиде» Агасфере. Слепой Гомер написал эпохальную «Илиаду», а почти ослепший Жуковский перевёл её на русский язык. Приехавшему к нему из Штутгарта настоятелю православной церкви, отцу Иоанну Базарову, который убеждал поэта не откладывать причащения, он сказал: «Вы видите, в каком я положении… совсем разбитый… в голове не клеится ни одна мысль… как же таким явиться перед Ним? Отложим до Петровского поста». Произнося эти слова, поэт постоянно хватал себя за голову, как будто действительно его мысли не клеились. Отец Иоанн не соглашался: «А если бы сам Господь захотел прийти к вам? Разве вы отвечали бы Ему, что вас нет дома?» Великий поэт, «отец русского романтизма», расплакался и сказал в слезах: «Так приведите мне его, этого святого гостя!» Потом рассказал Иоанну о завершённых и незаконченных работах своих: «Я написал поэму „Агасфер“. Она ещё не окончена. Это моя „лебединая песнь“. Я писал её, слепой, нынешнюю зиму. В ней я описал последние годы моей жизни. Это – дитя моё, я растил его долго, и долго жил с ним, и буду жить до последнего вздоха. Я смерти не боюсь. Я готов схоронить жену и детей. Я знаю, что отдам их Богу. Но думать, что ты сам уходишь, а их оставляешь чувствовать одиночество – вот что больно!». А когда священник ушёл, он позвал дочку и сказал: «Поди скажи матери, что я теперь нахожусь в ковчеге и высылаю первого голубя – это моя вера; другой голубь мой – это терпение!» Дочь послушно пошла в спальню к матери передать ей слова отца, но Елизавета Евграфовна в это время сама лежала в постели, держа в руках перед собой часы, и сказала дочери: «Ещё пять минут, и я умру». Ей всё казалось, что она вот-вот уйдёт из жизни. И тогда Жуковский отдал распоряжение своему человеку: «Василий, мы с тобой будем работать ночью. Теперь ещё рано. Который час?» – «Три часа». – «Как идёт время! Василий, ты, когда я умру, положи мне сейчас же на глаза по гульдену и подвяжи рот; я не хочу, чтобы меня боялись мёртвого». И два последних вздоха в ночь с пятницы на субботу Фоминой недели 1852 года окончили его телесное существование. Жуковский отчалил на своём ковчеге в Вечность. Не ушёл, а именно отчалил.

Его сын, начинающий художник Павел Жуковский, к двум часам приехал в роскошный дворец Вендрамин в Венеции на званый обед к великому музыкальному бунтарю и крупнейшему оперному реформатору XIX века РИХАРДУ ВАГНЕРУ. Он застал в слезах его секретаршу и жену Козиму фон Бюлов. Возможно, Козима плакала из-за ссоры с Вагнером, которая произошла у них накануне утром. «Старый сатир» тогда сказал ей, что хочет включить в труппу исполнителей оперы «Парсифаль» некую даму, но Козима яростно воспротивилась. Сумрачный германский «гений в зелёных чулках», певец «Тристана и Изольды» и капитан «Летучего голландца», в приступе гнева ушёл к себе в кабинет – в княжеский салон, – к обеду не появился и прислал Жуковскому записку: «Я прошу извинить меня, что не могу выйти к обеду, так как не очень хорошо себя чувствую». Вскоре после этого встревоженная служанка, услышав надрывный звон колокольчика из кабинета хозяина, вбежала к нему и нашла его склонившимся к столу: Вагнера сразил сердечный приступ. В половине четвёртого 13 февраля 1883 года, умирая среди венецианской роскоши, на руках Козимы, он уронил на пол брегет, её подарок, и пробормотал свои последние слова: «Мои часы…» Смерть была быстрой и лёгкой. «Ему всегда везло», – позавидовал этому Тургенев. Козима более суток не могла оторваться от тела покойного и была настолько убита горем, что близкие некоторое время опасались и за её жизнь. На скромных похоронах Вагнера присутствовала только Козима да ещё несколько самых близких его друзей.

«Пойдём, пойдём весело умирать, как и подобает философу», – говорил итальянский мыслитель ДЖУЛИО ВАНИНИ, когда его вели из городской тюрьмы Тулузы к костру, разложенному на площади Сален. Народу на площади собралось видимо-невидимо: весь город хотел поглазеть на безумца, который прилюдно заявил (надо же!), что Дева Мария познала телесную близость, как и все другие женщины. «Безумец» Ванини шёл босиком, в одной посконной рубахе, с верёвкой на шее, доской на плечах со словами: «Атеист и богохульник» и с зелёной восковой свечой в связанных руках. Монах из ордена кордильеров стал было его утешать, напоминая о милосердии божьем и страданиях Христа, но Ванини резко ему ответил: «Христос потел от страха в последние минуты жизни, я же умираю неустрашимым». И с этими словами поднялся на костёр.