Текст книги "Четвертый Рим"

Автор книги: В. Галечьян

Соавторы: В. Ольшанецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)

– Вот теперь, господа, я в самом деле могу вас поздравить с победой. Не вижу никого, кто посмел бы заслонить собой обреченный режим. По-моему, пора подключать к чистке тайную полицию.

Хион, не торопясь, поднялся, подошел к иконе и поклонился святому Георгию в пояс.

– Господа, – обратился он к вставшим с бокалами в руках окружающим. – Прямо из сердца вырываются слова: "Свершилось великое дело!" Но свершилось ли? Ведь мы стоим у самого начала глобального нашего пути, и слово "свершилось" сможем произнести только, когда дойдем до исторических наших границ, а до них еще ой как далеко – сотни государств и тысячи народов. Я хочу обратиться к тем, кто, еще не вкусив сладости победы, уже пытается замесить горькое тесто раздора: не переиграйте, господа генералы и гражданские. – Слово "генералы" он подчеркнул, словно бросил в лицо чуть перебравшим военным. – Фронт национального спасения не позволит никому самоличную расправу над полезными его членами.

Наступила неловкая тишина. Видно, смущенный словами главы партии министр обороны поставил недопитую рюмку и отошел от стола. В это время звякнул монитор на журнальном столике, дающий возможность оперативно управлять ситуацией. На экране появилось лицо начальника штаба мятежных войск, худого полковника со впалыми щеками в роговых очках.

– Охранные войска императора вошли в город, – лаконично сообщил он. – Они продвигаются на уровне аэропорта Шереметьево с явным желанием выдвинуться к окружной. В связи с приказом о безусловной охране личности императора и с явным подозрением, что он находится среди наступающих войск, лишены возможности открыть заградительный огонь. Какие будут указания?

– Рано праздновать собрались, – пробурчал одноглазый генерал и, не дожидаясь приказаний, подошел вплотную к экрану.

– Полковник, – спросил он, – вы хорошо меня слышите? – И в ответ на утвердительный кивок приказал: – Вывести ближайшую бронетанковую часть на пересечение окружной с шоссе, по которому передвигается противник. Занять позицию таким образом, чтобы императорские части никак не могли миновать танки. В случае отхода войск противника не преследовать. На огонь отвечать огнем на поражение. Для корректировки мы вам вышлем два армейских вертолета.

– Еще не кончен бал, – криво улыбнулся Топоров и добавил, обращаясь к министру обороны: – Какое соотношение наших и императорских частей?

– Двадцать к одному, – процедил министр и отвернулся к монитору. Он никак не мог преодолеть застарелую неприязнь к штатским, которые лезут управлять армией.

– Дело в другом, – добавил генерал в васильковом мундире с золотой перевязью на груди, желая смягчить грубость своего шефа. – В драчку могут вмешаться разные нежелательные элементы, та самая пена, которая в дни потрясений всегда перетекает со дна малин на улицы города. Тогда прольется кровь, много крови, которой сейчас еще можно избежать. Император не понимает этого или плюет на кровь русских, заботясь о мнимом конституционном разрешении событий.

– Вызовите штаб! – приказал Хион, собственно, ни к кому не обращаясь, но по тому, как забегали мундиры и штатские, стало ясно, кому принадлежит истинная власть.

На экране возник тот же самый худощавый и вроде бы сонный полковник. Сначала он хотел непотребно выругаться, что его отрывают от дела в самый разгар операции, но, узнав градоначальника, поднес руку к уху и вопросительно на него посмотрел.

– Каждые пятнадцать минут сообщать мне о передвижении войск! – приказал Хион, не глядя на экран и от ярости теребя зажатую в руках серебряную ложку. – Кроме того, перекройте гвардейцам отступление. Зажмите их в клещи, пусть сворачивают с бетонки на проселочные дороги. Авось растекутся без боя. Насколько возможно, держитесь без выстрелов, – предупредил он полковника.

Стефан Иванович посмотрел на хмурые лица рождающегося правительства великой империи и позволил себе улыбнуться.

– Вы не правы, господа, – проговорил он. – Если вы при каждой тактической заминке будете так нервничать, то мы вряд ли покорим исконные пространства России. Я понимаю, на всех нас давит синдром былых поражений, но тогда мы защищали отдельные города и местности. Теперь мы вызрели громадную цель. Пусть сегодня император захватит аэропорт, завтра он вернет его новому правительству с извинениями. На вашем месте, – он обратился к сгрудившимся в углу военным, "битым генералам, – как он подумал про себя, – генералам, до сих пор проигрывавшим все битвы, но не потерявшим ни личной храбрости, ни тяги к новым войнам", – я бы сверял все свои действия с глобальной стратегией.

"И все-таки их надо менять", – решил будущий глава кабинета и по лицу Хиона, на котором гнев сменялся ледяным спокойствием, понял, что тот мыслит так же. Сам он был уверен в сегодняшнем дне, и более того, глядя на карту Москвы, уже видел на ней очертания других земель и цвета других стран.

2. ИЕЗУИТ

Если раньше Иезуит не чувствовал себя готовым проповедовать, то после ареста в Римском клубе за антигосударственную деятельность и подстрекательство к мятежу ему оставалось лишь вспоминать солнечный свет, голубизну неба, зелень травы и другие атрибуты живой природы, где дух его, как ему казалось и о чем свидетельствовали величайшие умы сумасшедшего дома, призван был вознестись в высшие дали. Не радовал его и единственный слушатель, судя по всему, отринутый поклонниками Сатаны. Монах, не способный из темницы, в которую был заключен, увидеть паству и показаться ей сам, оказался лишен даже возможности обратиться к анонимным слушателям. Стены и потолок тюремной камеры были оштукатурены толстым слоем алебастра, именуемым «шубой», и такая примитивная защита полностью изолировала любые звуки. Тусклый свет мерцал из узкого окна темницы, выходящего в коридор, которое кроме обычной решетки было еще забрано сеткой из проволоки.

Достойно отвечая на вызов небес, Иезуит в упоительном экстазе не обращал ни малейшего внимания на кандалы, которые стягивали его руки и ноги. Безучастный слушатель, который с божьей помощью и великим тщанием, возможно, смог бы разобрать половину говорящегося, был прикован длинной цепью к стене. Вместо того чтобы внимательно прислушиваться, юноша, представляющий в одном лице всю аудиторию и паству проповедника, лежал на нарах, отвернувшись лицом к стене. Малоразборчивая речь монаха не мешала Луцию вспоминать.

Очередная попытка освободить Василия привела юношу в темницу и теперь, перебирая в уме последний разговор с отцом Климентом, он утешал себя тем, что лишь провидение могло сыграть с ним такую шутку.

К вечеру в камере стало совсем темно. Голодный и отягощенный железом, Луций вовсе перестал слушать монаха и задремал. Однако сон его продолжался недолго. Лязгнула засовами сначала входная дверь, потом прилегающая к ней решетка, загорелся слабенький электрический свет. Вошли два охранника в длинных теплых плащах и бронзовых шлемах. Один из них вынул связку ключей, нашел подходящий и молча, ничего не объясняя, снял с юноши оковы. Второй проделал ту же самую операцию с кандалами его соседа. После чего на окованном по краям маленьком деревянном столе появились две миски, хлеб и кастрюля с дымящимся варевом.

– Поешьте, – учтиво предложил охранник, – и ни о чем не беспокойтесь. Да будет сон ваш крепок!

Последнее слово он произнес с особым ударением, и Иезуит, видимо, его понял. Он взял коротенькую алюминиевую ложку и стал истово хлебать похлебку, предварительно покрошив в нее хлеб. Луций посмотрел на свою миску, и его чуть не стошнило.

Однако монах отложил ложку в сторону и, дождавшись, когда охранники вышли, сурово приказал:

– Ешь!

– Неохота, – вяло отбивался Луций, но Иезуит был неумолим.

– Для свободы нужны силы! – веско сказал он, и Луций покорно взял ложку в руки.

Действительно, после еды юноша почувствовал прилив сил. Проникнувшись к монаху доверием, он стал рассказывать ему про Лину, потом почему-то стал убеждать, что жрица очень хороший человек, только пошедший по ложному пути, и она его очень любит. Иезуит слушал его внимательно, как это делает врач у постели больного, узнавая новую для себя симптоматику. При этом он все время тер сбитые цепями кисти рук и изредка стрелял глазами в сторону дверей, будто ожидая каких-то новых вестей с воли.

По прошествии получаса язык юноши стал заплетаться. Свет маленькой лампочки, запрятанной в пыльный серый плафон, померк в его глазах. Он откинулся всем телом на шконку и заснул. Иезуит крепился несколько дольше. Он кряхтя прошелся вдоль нар, потом прильнул к окошку, безуспешно пытаясь хоть что-то высмотреть в коридоре, но вскоре тоже прилег на койку и скрестил руки на груди.

На этот раз дверь камеры отворилась без всякого стука. Вслед за охранником в темницу вошли четверо людей в черной монашеской одежде. Они внесли громадный деревянный крест, который сразу же положили на пол. После чего охранник вышел и запер дверь снаружи.

Тотчас в руках у монахов как бы сами собой загорелись свечи, которые они вытаскивали из-за пазухи и расставляли по краям креста. Потом двое из них осторожно приподняли тело погруженного в глубокий сон Иезуита и положили на крест, раскинув его руки по перекладинам. Первый из вошедших, видимо главный, порылся в сутане и достал узкий и длинный наконечник копья. Как только он дотронулся острием до предварительно обнаженной груди Иезуита, все тело того пошло волнами, а потом застыло в глубоком трансе, не подавая признаков жизни. Чтобы убедиться в успехе, монахи сняли собрата с креста и прислонили к стене, где он застыл в той же позе распятого. Голова Иезуита запрокинулась, руки и ноги не гнулись, глаза были плотно прикрыты веками. Удовлетворившись осмотром, монахи произвели ту же самую процедуру и с Луцием, после чего положили обоих катотоников назад на шконки и стали стучать в дверь, требуя их выпустить. Видимо, со стражей все у них было согласовано, ибо тотчас двери отворились и монахи выскользнули из камеры.

Только они ушли, как часовой поднял тревогу. Он вызвал начальника охраны и дежурного по тюрьме, а также тюремного врача и, открыв двери камеры, продемонстрировал неподвижные тела Луция и Иезуита. В связи с началом запланированного восстания это мелкое событие никого не волновало. Начальник охраны приказал дежурному подготовить рапорт о ритуальном самоубийстве заключенных в связи с тяжелым нервным расстройством, а часовому передать тела в руки родственников, если такие объявятся. После того как начальство удалилось, на сцену снова вышли монахи, которые подкупили охрану, чтобы доиграть свои мистерии. На свет появились, видимо, заранее подготовленные два каменных саркофага, куда не без усилия засунули Иезуита и Луция.

Луций проснулся оттого, что тесно стало его членам, стиснутым в каменном гробу. С большими усилиями перевернувшись с живота на спину, увидел он над головой яркое иссиня-черное со сполохами молний небо, и ледяные брызги дождя оросили его лицо.

Он поднялся, опираясь на руки, и упал набок на твердую мокрую землю. Было очень мокро. Только редкие лучи солнца, вдруг летящие сквозь сумрак дождя, говорили, что день в разгаре. Каменный саркофаг вскоре стал сосудом для дождевой воды. Где-то рядом под напором ветра шумели редкие деревья. Луций огляделся. Цепь гор уходила черными вершинами в пелену дождя. Сам он оказался на пронизываемой ветрами вершине, а под ним, в долине, возле залитого водой саркофага стоял на коленях Иезуит.

"Молится пню", – подумал с отвращением юноша, не увидев на привычном месте ни Древа Добра и Зла, ни каменного креста, и пошел на другую сторону горы, где в отвесной глубине цвело синее в белых бурунах море.

В поисках спасения от стужи он обхватил свои плечи руками и только тут заметил, что стоит голый. Он понял, что спасение от смерти и тьмы в теплой силе прибоя, в прыжке вниз через климатические пояса в глубь соленой воды. И с верой в провидение Луций прыгнул с обрыва. Действительность оказалась еще многообразнее его видения. Пролетев в свободном падении несколько сот метров, он потерял сознание от недостатка воздуха и, не приходя в себя, вонзился в нижние горизонты атмосферы. Влекомый своей звездой, он безболезненно встретился с землей и, чудесным образом облекшись в цивильную одежду, вдруг оказался у подъезда высотного дома, ухоженного и теплого, каких он не встречал в Москве. Предвидя необходимое ему место, он вошел в лифт и, не нажимая кнопки, оказался на четырнадцатом этаже.

Открыл ему плотный мужчина средних лет в сером костюме. Вместо галстука тлел у него на шее рубиновый факел из драгоценных камней.

– Боже мой, – сказал мужчина, хищно осклабившись и обняв Луция за плечи, повлек его за собой сквозь пустой и полутемный холл. В маленькой, замечательно освещенной свечами и электричеством гостиной, где был накрыт стол шампанским и фруктами, Луций, к великому своему удивлению, увидел среди шумных веселых гостей отца Климента в костюме спортивного покроя, который сидел в окружении двух цветущих юных женщин и разрешал возникший между ними спор.

Только гостеприимный хозяин велел разлить всем вина в честь вновь прибывшего, как случилось нечто, повергшее Луция в уныние, потому что внезапно померк свет от свечей и люстр, и вся зала погрузилась в полную темноту. Темнота эта нисколько не смутила хозяина, который, как удалось Луцию разглядеть, поднял полный бокал перед собой и объявил:

– Господа! Прошу вас замолчать на мгновение, потому что не каждый день нас навещает столь достойный человек, как наш юный гость. Я пью за его здоровье не только потому, что он чудом своего спасения стал подобен отцу нашему, но и потому, что в его чудесном спасении от смерти вижу я отблеск божественной благодати. Дадим же ему слово, дабы он собственными устами провозгласил нам истину.

– Я вас не знаю, – сказал Луций вставая, – и это мне не оправдание, но я и себя не знаю. Не потому, что это вообще невозможно, а потому, что я не удосужился понять, кто я? Мне все равно, кто меня слушает и что из этого может произойти. Мне все равно, в какую форму выльется месть тех, кого я обижу, и радость мною возвеличенных. Насколько помню, я никогда серьезно не задумывался ни над своим происхождением, ни над своими поступками, ни над своими мыслями, всегда вредными и опасными казались мне идеи о собственных моих месте и роли в этой жизни. Потому я никогда не пытался проанализировать мир, в котором я волей-неволей существую во взаимоотношениях с собой, принимая за истину данность происходящего. Я только играл с собой и с природой других людей в игры, где ставкой была их любовь и уважение, их счастье или разлад, их жизнь или небытие, но не мои. И когда эти люди, привлеченные моим духовным полем, уходили, неся с собой ледяной кусок моего равнодушия, я не видел своей вины. И я никогда не анализировал, почему сцепление вещей идет таким, а не другим путем, почему все, кто меня окружает, отступают с пустыми руками, ведь я обещал им добро и щедрость, а дарил только пустую оболочку своей нелепой низшей души. Лелея мою верхнюю душу, низшую наставники оставили на меня, и я, в полной мере наслаждаясь удовольствиями для себя, стал зомби.

Чем я могу похвастаться перед вами: людьми или измышлениями моего духа, – так только тем, что вы меня совершенно не занимаете. Внутри у меня боль, которую не утолят ни реальность любящих, ни фантомы без души и тела. Когда я думаю о тех, чьи судьбы я разрушил, о своем брате, который завял без моего пристального взгляда, о девушке, исчезнувшей за сугробами моего равнодушия, о моих родителях, которые пропали в вихре политической игры и о которых я ничего не знаю, то понимаю тщетность и вред своего существования. Потому что я не учился любить, а просто верил на слово тем, кто, будучи заинтересован во мне, дергал за леску, привязанную к поплавку моих желаний. Что стоит мое чувство собственного достоинства, если я размазал достоинство любящих меня? Какова цена астрального тела без света добра в душе? Мне все равно, где я и что со мной, потому что я не искал природной души ни во внешнем мире, ни внутри своего духа. И не смею искать я жатвы, если не сеял ничего.

Только Луций сказал последние слова, как исчезли и стол с пирующими, и веселая музыка, и будоражащие плоть прекрасные женщины. Снова был он на вершине горы, и каменный гроб, до краев заполненный водой, стоял рядом, и вода чуть плескалась в саркофаге под порывами ветра. Юноша засмеялся, чувствуя прикосновение чего-то, не имеющего названия и долженствующего быть ужасным, но не для него.

– Привет, – сказал он, – привет тебе, кто позвал меня, я даже не знаю, еще живого или уже мертвого. И чем ты можешь испугать меня, каким судом, если я уже совершил суд в своей душе?

– Я принимаю твою исповедь, – сказал Иезуит важно, – потому что вижу, она идет от сердца, а не от рассудка. Только ведь мало толку в том, чтобы признать свое поражение, когда надо измениться самому и изменить все вокруг. Я пришел к ним со словом Божьим, потому что Логос разит сильнее, чем бронза и железо, но они отвергли слова, они слов не боятся. Значит, мы должны не говорить, а делать. Надо разрушить этот вертеп, а весь сброд, его населяющий, выгнать из прелюбодейского клуба на улицы Москвы.

Луций осмотрелся. Он сидел в самой обычной комнате в глубоком мягком кресле за полированным столом, на котором попыхивал самовар с заварным чайником на нем. Напротив в высокой горке с хрустальными стеклами сияли серебряные блюда и кубки. Пламенели иконы в ярких лучах люстры цветного стекла. Рядом с окном на тумбочке стоял телевизор с плетением антенн вокруг него. До того как юноша очнулся, монах, видимо, просматривал какие-то передачи, потому что в руках он вертел пульт управления, а на экране метались и падали человеческие фигурки. Луций вспомнил мистерию, в которой участвовал, и сердце его сжалось от беспричинной тоски. Жаль ему было просыпаться, и все казалось, что он не доделал во сне чего-то необычайно важного, но и полной уверенности, что он спал, у него не было, ибо как тогда мог он выбраться из тюремной клетки? Иезуит смотрел на юношу, как будто ожидая ответа, и Луций, напрягшись, суммировал услышанное.

– Мысль все разгромить, конечно, чисто русская и не новая, – произнес спокойный, уверенный голос за плечом юноши.

Повернувшись, Луций встретился взглядом с удивительно синими глазами отца Климента, яркость которых могла соперничать со сверкающими очами святых на стене.

– Прежде чем рушить этот храм непотребства, не худо бы узнать, как он возник и кто его сделал таким. Луций, наверно, лучше нас с тобой, мой друг, постиг, что за идеи стояли в основе создания клуба. Как ты считаешь, Луций, чем уничтожать, может быть, стоит подумать о переделке? Вот у нынешнего моего собрата иное мнение.

– Вы, отец Климент, схоласт, – довольно невежливо пробурчал Иезуит. – Вы вещаете о победе добра, но само по себе зло не исчезнет, наоборот, сегодня зло побеждает, и его-то должно уничтожить, чтобы расчистить путь добру. Зло сидит в каждом из нас, и чтобы уничтожить его абсолютно, надо стереть с лица земли весь мир. Правда, вы так не думаете, но и со злом тягаться не советуете. Тогда я вас спрошу: хотите вы маленький мирок под названием Римский клуб уничтожить тотально или выборочно, или перестроить его, не уничтожая? И отдаете ли вы себе отчет о каждом пути и о тех последствиях, которое принесет не уничтоженное зло. В настоящее время Римский клуб – это ящик Пандоры, из которого зараза грозит перекинуться на весь мир.

– Я никогда не верил в возможность построения Царства Божия на смерти, но и воспрепятствовать вам я не в силах, ибо множится зло на земле нашей.

Юноша отметил про себя, что отец Климент всячески избегал называть монаха по имени. Тот же сам так и не представился.

– Ради авторитета христианской нашей церкви мы не можем спокойно смотреть, как антихрист пытается завладеть Россией! – решительно продолжал Иезуит. – Сейчас псевдохристиане во главе мятежа, который залил кровью Питер и выплеснулся на улицы Москвы.

– Бывает, что великие империи рушатся от незначительного толчка, – все также задумчиво констатировал отец Климент.

– Я зову людей, – сказал монах обрадованно, – хотя их мало. С начала мятежа все входы в Римский клуб взяты под контроль. Но и внутренние войска клуба, за исключением небольшой охраны, выведены на улицы, и мы воспользуемся этим.

– Ты, конечно, с нами, – обратился Иезуит к юноше. – Впрочем, тебе деваться некуда. Ни выйти отсюда, ни брата вызволить ты в одиночку не сможешь. Тем более что нас, как беглецов, уже, наверное, хватились.

– Вы учили меня, – сказал Луций, с укоризной глядя на бритое равнодушное лицо священника, – что вознесение человечества совершится тогда, когда каждый человек сможет воспроизвести в себе Христа. Обряд, который я прошел вместе с ним, – он кивнул в сторону монаха, – сделал меня посвященным. Разве я не должен теперь начать новую жизнь?

– Как посвященный, ты должен бороться со злом во всех его обличьях, – обронил Иезуит, – и не тебе, овце, спорить с пастырями твоими. Посмотри, что творится на улицах Москвы, – ткнул он, не глядя, мощной рукой в экран телевизора.

Юноша уставился в экран, а Иезуит проговорил через его голову, словно того и не было, отцу Клименту:

– Далек еще твой ученик от истинного понимания Бога!