Текст книги "Четвертый Рим"

Автор книги: В. Галечьян

"Все повторяется", – горько подумал Луций. Он вспомнил уроки Пузанского, который рассказывал о том, как сто лет назад уголовники уже брали власть, убивая прекрасную страну во имя будущего рая на земле.

В это время Хион, вытянувшись во весь свой рост, сошел с возвышения и заключил в объятия очень толстую белокурую женщину с красивым обрюзгшим лицом и жирными руками, сплошь увешенными браслетами. Рядом с ней стояла миниатюрная черноволосая девушка с сеткой из червонного золота на волосах и золотой ладанкой на шее.

– Вот, – представил их публике хозяин, – это мои дочь и жена, Виктория и Фортуната. Обычно они не ходят на пиры, но сегодня необыкновенный день, о котором многие из вас уже слышали. А для тех, кто еще не знаком с последними известиями, сейчас выступит наш дорогой гость – очень известный писатель Виктор Топоров. Давай, Витюша, не тушуйся.

Тотчас на возвышение, освобожденное Хионом, вбежал маленький седой мужчина с сияющим лицом, в котором Луций признал старого знакомого из Петербурга.

– Господа! – закричал он звонким, ликующим голосом. – Русский народ победил. Вся жидо-масонская зараза из Петербурга выжжена. Теперь очередь за Москвой! Чтобы не быть голословным, я сейчас прикажу вывести к вам пленников. Вместе с председателем мы решили исключительно из гуманности дать им возможность с оружием в руках защитить свою жизнь. Гладиаторские бои, которые мы перед вами проведем, будут отличаться одной особенностью: тот, кто выживет, будет освобожден от всякого судебного преследования.

Оркестр грянул марш, зрители захлопали и засвистели, тотчас десятки служек заполнили середину триклиния, вынося стол с остатками блюд на нем. В центре триклиния они расположили круглый красно-черный ковер, вокруг него выстроилась охрана с копьями наперевес. Охранники образовали длинный узкий коридор от самых дверей, по которому одетые в черную униформу гвардейцы Топорова провели десяток людей с завязанными назад руками.

Люди эти, подгоняемые копьями легионеров, сгрудились в середине ковра. Тотчас вышел один из гвардейцев и стал резать им веревки на руках. По одному он отводил пленных за край ковра, а глашатай зычным голосом объявлял:

– Первый заместитель префекта... генеральный директор акционерного общества... главный редактор демократической газеты...

Особое оживление вызвало в зале появление среди пленных сына регента и рядом с ним диктора Петербургского телевидения – очень красивой юной женщины в домашнем халате, одетом, как показалось Луцию, на голое тело. Как только последнему пленному были развязаны руки, тотчас ковер взяла в кольцо усиленная охрана, так, чтобы они ни в коем случае не смогли добраться до пирующих.

Топоров хлопнул в ладоши, и один из его телохранителей вышел на середину ковра. Не глядя, протянул он руку в сторону, и тотчас в ней появился бронзовый меч с коротким широким лезвием. Навстречу ему стража вытолкнула невысокого пожилого мужчину в генеральском мундире, штанах с лампасами и точно с таким же мечом. Высокий и длиннорукий охранник не торопился нападать. С усмешкой он смотрел, как дрожит опущенный острием к земле меч в неумелых руках генерала. Затем генерал выпрямился, подобрал живот и с ругательством бросился на противника. Тот с пренебрежительной усмешкой сделал шаг в сторону и, когда его противник проскочил мимо, резко взмахнул рукой. Меч распорол надвое мундир и брюки, так что генерал под гомерический хохот присутствующих остался в одном исподнем. Вне себя он отшвырнул меч в сторону и попытался натянуть брюки, однако они остались у него в руках. Охранник глядел на генерала с тем же брезгливым выражением, которое возникает у человека, поставленного перед необходимостью прихлопнуть слишком назойливую муху так, чтобы не испачкать мебель.

Он дождался, пока генерал нагнулся, чтобы поднять меч, а потом одним поворотом кисти отрубил ему руку по локоть. Генерал с неописуемым удивлением посмотрел на лежащую на ковре собственную руку, которая по инерции еще продолжала сжимать меч. Он, видимо, еще не почувствовал боли и пытался зажать невредимой рукой артерию, когда новый удар меча сделал все его усилия бесполезными. Безголовое туловище несколько секунд стояло неподвижно, потом упало навзничь, оросив густыми черными брызгами победителя. Луция чуть не стошнило при виде крови. А на ковер тем временем вывели молодую женщину-диктора. С ужасом уставившись на обезглавленное тело, она присела на корточки и спрятала лицо за распущенными волосами. Луций сам не понял, какая сила вытолкнула его на ковер.

Боец не торопился нападать на девушку, видимо, этому его не учили. Увидев Луция, он ожил, оскалил зубы в мрачной улыбке, и сам, наклонившись, подал юноше меч. Однако режиссеров спектакля такой поворот событий не устраивал. Тотчас Хион хлопнул в ладоши, и несколько вооруженных служителей оттеснили Луция с ковра за спины охраны. Девушку осторожно подняли на руках два телохранителя Топорова и положили на ложе.

Топоров встал, подошел к отрубленной голове генерала и крикнул:

– Русские не воюют с женщинами и детьми. Эта проститутка была любовницей регента и идеологическим знаменем наших врагов, но мы перевоспитаем ее!

Толпа зрителей скандировала:

– Бой! Хион медленно сполз с ложа и на нетвердых ногах побрел к Луцию. Остановившись против него, он поднял вялую руку и потрепал юношу по щеке.

– Молодец, – похвалил он, – настоящий рыцарь. Рад, что у моего возлюбленного Васи такой брат.

Слова отдались громом в ушах Луция. С невероятным трудом он превозмог себя, чтобы не броситься на толстяка. Хион, видимо, не замечая его состояния, побрел на середину зала. Кряхтя, он поднял запачканный кровью меч и отер его полой своего плаща. Потом повернулся к пленникам.

– Когда вы тявкали на нас с высоты своего положения, – презрительно произнес он, – то казались очень храбрыми. Чего же теперь приуныли? Есть тут хоть один мужчина? Даже девку свою не можете защитить. Дерьмо! – и, махнув рукой, он отошел от пленных.

– Сам ты дерьмо! – четко разнеслось по залу. Это сын регента, молодой стройный парень в коричневой рубашке с золотой цепью на шее, которую, видно, не успели сорвать, вышел вперед. – Дай мне меч!

Хион с усилием повернулся и не глядя швырнул меч. Молодой человек в коричневой рубашке подхватил его на лету и выпрямился. Пирующие одобрительно загудели.

– Выродились бойцы, – пожаловался знакомый Луцию толстяк. – Наши ребята косят пленных как пшеницу. Этот парень, видно, не трус, раз сам лезет в драку.

Пожалуй, только телохранитель с мечом, да Никодим, только что вернувшийся в триклиний, могли по достоинству оценить храбрость юноши. Уже по первому движению руки, когда он принял позу фехтовальщика и поднял меч вверх, они увидели, что парень держит холодное оружие едва ли не первый раз в жизни. Телохранитель и на этот раз не торопился нападать. Не глядя на своего противника, он проделал несколько движений мечом, а затем стал вращать его так быстро, что могло показаться, будто у него в руках крутится велосипедное колесо.

Сын регента долго стоял в неподвижности, видно, не зная как противостоять этому напору стали. Потом, улучив момент сделал резкий выпад в сторону телохранителя. Тот отступил назад, лениво перебирая ногами. Длинная рука его, вроде бы безо всякого участия хозяина, парировала яростные выпады. Казалось, ему ничего не стоит разом прервать наскоки своего противника и уложить его рядом с обезглавленным трупом генерала. Видимо, юноша понимал это, потому что, сделав пару-тройку резких движений, он отступил к краю ковра и перевел дыхание. И он, и окружающие понимали, что жить ему осталось не более минуты. Однако торжество правосудия испортила Фортуната. Исполнившись пьяного умиления, она с визгом бросилась к сражающимся и, растолкав охрану, упала на шею молодому человеку. Тот, растерявшись, едва не поразил ее мечом, но вовремя сообразил, что перед ним дама.

– Такой хорошенький, – завизжала Фортуната, – и этот изверг его на моих глазах проткнет. Не пущу! – и, повиснув на шее юноши, она умудрилась повалить его на спину, сама оказавшись наверху. – Когда резали генерала, я и слова не произнесла, – продолжала женщина, – ходить без головы – это генеральское дело, но детей корчевать не дам!

– Уймись непутевая женщина, – тщетно увещевал ее Хион, подойдя на заплетающихся ногах к рингу и пытаясь нагнуться, чтобы прикрыть голые ноги и зад Фортунаты. Однако силы его покинули окончательно, и он грохнулся на жену, так что юноша вовсе скрылся под двумя грузными телами. Пирующие застыв от неожиданности, наблюдали, как барахтается Хион, не в силах слезть с дебелой жены. Луций, несмотря на свою озабоченность, искусал губы, чтобы не рассмеяться при попытках Хиона отползти в сторону. К тому же совсем растерявшийся сын регента не вовремя вздумал подняться, чем полностью перетасовал колоду, так как Хион оказался внезапно внизу, на нем с торжествующим воплем возлегла Фортуната, а молодой человек с глупым видом сел на ее зад.

– Роковой треугольник, – услышал Луций у себя за спиной голос Никодима. – Идиотка, сорвала бой!

Луций повернулся к Никодиму, который что-то жевал, расстегнув нагрудник и положив меч на ложе.

– Ты мало того что сексуально озабочен, еще и кровожаден!

Впервые за время их общения Никодим обиделся всерьез.

– Дурак ты, – сухо ответил он. – Ты бы прежде, чем незрелые суждения высказывать, поинтересовался причинами, как ты говоришь, моей кровожадности, подумал бы о том, что я тепло относился к администрации Питера и с неприязнью к националистам. Далее, при минимальной привычке рассуждать тебе бы стало ясно, что поворот в моих взглядах мало реален. Значит, я владею неведомой тебе информацией. Ей-богу, чтобы сделать такое заключение, даже твоего ума хватит. Этот парень, – показал он на юношу, который высвободился из-под душащей его в объятиях Фортунаты, – по моему досье, великолепный спортсмен. Чуть ли не чемпион федерации по прыжкам с шестом. Конечно, он не умеет фехтовать, но стоит ему чуть освоиться или заменить оружие более грубым, у него появится шанс.

Скучно, – заорал вдруг Никодим, набрав полные легкие воздуха, – даешь бой с трезубцем!

Как и следовало ожидать, пирующие оживились и поддержали Никодима протяжными воплями и швырянием металлической посуды об пол. Фортуната, расслышав громкие крики о сети и трезубце, поднялась, расправила свободное до откровенности платье и, повернувшись к Хиону, который тоже умудрился встать и даже добрести до своего ложа, воскликнула:

– О мой повелитель, глас народа – это божий глас! Прикажи этим мрачным охранникам убрать мечи и копья. Да здравствует сеть и трезубец!

С этими словами она легко подбежала к Хиону и, упав на колени, стала целовать его руку. Хион поглядел на жену с хитрой улыбкой.

– За что люблю, – громко сказал он, приподнимая ее и усаживая между ног, – умная баба, а главное, вовремя умеешь дурой притвориться.

По его знаку труп генерала убрали, причем голову с обещанием набальзамировать и передать в музей изящных искусств несли на подносе отдельно; ковер перевернули и посыпали песочком, а бойцов развели по разным углам. Оставшись без меча, телохранитель впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Видимо, он почувствовал, что речь уже идет не о работе палача, а о борьбе не на жизнь, а на смерть с умелым противником. Когда же юноша скинул рубашку, обнажив мускулистое тело атлета, телохранитель стал беспокойно вертеть головой, питаясь поймать взгляд Хиона и одновременно заручаясь поддержкой собственного хозяина – Топорова.

– Трезубец мне, – услышал Луций его просьбу, обращенную к двум слугам, которые несли на громадном бронзовом подносе трезубец и кусок рыболовной сети, сплетенной из очень крепкой лески.

Не обратив внимания на просьбу, слуги прошли на середину круга и передали трезубец сыну регента, его сопернику же сунули в руки сеть, которую он тут же стал расправлять, искоса поглядывая на юношу. Хион дождался, пока телохранитель расправил сеть, и поднял ее края над головой, после чего хлопнул в ладоши.

Сын регента взял трезубец наперевес и бросился вперед. Телохранитель приготовился накинуть на нападающего сеть, но юноша использовал оружие как шест. С размаху воткнув трезубец в деревянный пол, он отпустил его рукоятку и, выгнувшись, как кошка, перелетел через сеть. Не устояв на ногах, юноша кубарем покатился по ковру и, пока охранник с сетью разворачивался, успел подняться и стремглав броситься на него. Запутавшись в сети, двое бойцов перекатывались по ковру, пытаясь схватить друг друга за горло.

Присутствующие поддерживали их нестройными криками. Тут же заключались пари, причем более всех усердствовал Никодим, который без зазрения совести принимал любые ставки за сына регента. Борьба, впрочем, не оказалась слишком затяжной. Преимущество в силе юноши было столь велико, что не прошло и минуты, как он завернул противнику руку за спину, а свободной рукой стал давить на подбородок, так что голова охранника, несмотря на сопротивление, стала отъезжать от позвоночника, пока не послышался громкий хруст сломанных костей. Сеть напряглась и взлетела вверх, отброшенная сильной рукой. Юноша встал и пошатываясь отошел к краю ковра. Телохранитель остался лежать лицом вниз, но когда слуги захотели унести его и, перевернув, попытались втащить на носилки, он вдруг застонал.

– Не понимаю, как это может ожить человек со сломанной шеей? – вслух выразил общие сомнения Хион, на что ему резонно и так же громко ответила Фортуната:

– Значит, у него сломана не шея, а рука. Ее ответ всех удовлетворил. Оставшихся пленных увели, вслед за ними пронесли носилки с изувеченным телохранителем, причем толпа улюлюкала и кричала вслед: "Слабак", "Заяц полудохлый!"

Победителя гладиаторского сражения взяла под свое покровительство Фортуната. Вместо разодранных в сражении рубашки и брюк выдали ему прекрасный халат не хуже, чем у Хиона. По приказанию Фортунаты слуги принесли серебряный таз и омыли раны юноши чистой водой, после чего умастили его тело розовым маслом. Хион смотрел на все проделки жены с поразительным безразличием, и все чаще его взгляд останавливался на Василии, которому все больше нравился и сам пир, и события, которые на нем происходили. Вид же брата стал ему почему-то неприятен, и когда Луций подошел вплотную к его ложу, Василий отвернулся и занялся разговором с мальчиком-слугой, чтобы его не замечать. Так что Луцию пришлось отойти, опустив голову.

В завершение пира вновь выбежали мальчики с духами в серебряных тазиках и натерли ими ноги возлежащих, предварительно опутав голени от колена до самой пятки цветочными гирляндами. Остатки духов были вылиты в сосуды с вином и светильники.

Умиротворенный Хион подозвал к себе Василия и повелел ему возлечь на ложе рядом с собой. Тотчас появился увенчанный виноградными лозами отрок, обнося гостей корзиной с виноградом. Затем он запел тонким пронзительным голосом:

 
Когда лобзал я мальчика
В уста полуоткрытые,
И аромат дыхания
Я пил губами жадными,
Мой дух, больной и раненый,
Взобрался на уста мои,
И, мчась безостановочно,
До мягких губок мальчика,
Сквозь них искал он выхода
И убежать старался.
И если б лишь немножечко
Лобзание продолжилось,
Огнем любви прожженная
Душа б меня покинула.
И чудо б совершилося:
Сам по себе я умер бы,
Но жил бы в сердце отрока.
 

Хион шепнул Василию, что песня исполняется специально для него, и мальчик все доверчивее прижимался к своему благодетелю, который кормил его из рук виноградом. Видя его расположение, Хион объявил, что внесет Василия в завещание. Все засмеялись, но Хион, оставив шутки, велел немедленно принести из своих покоев проект завещания и зачитать его. После того как посыльные вернулись с сообщением, что текста нигде не могут найти, он вначале воспылал притворным гневом и распорядился всех слуг, участвовавших в поисках, перепороть, но потом сменил гнев на милость и поведал, что сочинит документ заново прямо здесь в триклинии. Первым делом повелел найти он скульптора и заказать ему памятник, потому что без этой статьи расхода ему трудно планировать другие распоряжения.

Когда явился скульптор, разодетый в полосатую тогу, Хион перевел на него оценивающий взгляд и так заговорил:

– Что скажешь, друг сердечный? Ведь ты воздвигнешь надо мной памятник, как я тебе заказал. Хотелось бы мне и после смерти пожить. Желаю, чтобы вокруг праха моего были яблони и вишни, а если климат и успехи сельского хозяйства позволят – виноградник. Ибо большая ошибка украшать дома при жизни, а о тех домах, где нам дольше пребывать, не заботиться. Пусть на памятнике изобразят всю мою жизнь. Ни от чего я не хочу отказываться.

В молодости был я автомобильным вором, за что честно отбыл наказание в Сибирской тайге. Поэтому на первой фреске изобрази меня в самом цветущем возрасте с топором в руках перед елкой. После первого неудачного опыта коммерции поменял я профессию и стал солдатом. Воевал я с армянами против турок, с грузинами против чеченцев и абхазов, получил чин капитана, поэтому на второй фреске я завещаю изобразить меня в офицерском мундире на вершине горы с автоматом в руках, и по периметру все мои боевые награды, если поместятся. Без ложной скромности скажу, что подоспел я в Москву очень вовремя, когда татарва, как пятьсот лет назад, обратала Русь и город стоял в осаде. Тут как нельзя пригодился мой боевой опыт, и тогда впервые возглавил я отряд добровольцев, с которыми отстоял укрепрайон вдоль реки Рублевки. Поэтому на следующей фреске изобрази меня стоящим над полуразрушенной Москвой с мечом в руках и удирающих во все лопатки татар.

Тут все зааплодировали и выпили за здоровье доблестного воина. Приосанившись, Хион продолжал.

– На фронтоне изобрази, мой друг, разбитую урну с моим прахом и мальчишечку, – показал он кивком на Василия, – рыдающего над ней. Над урной – часы, так, чтобы каждый, кто пожелает узнать, который час, волей-неволей прочел бы мое имя. Вы сами знаете, кем я являюсь в последние годы, поэтому мне кажется уместной будет такая надпись, идущая вокруг памятника: "Здесь покоится господин Хион Триумвиратор, градоначальник Москвы, украшавший собой Тайный Совет при государе. Благочестивый, мудрый, верный, он вышел из народа и умер великим государственным мужем".

При последних словах голос Хиона задрожал, и он заплакал в три ручья. Плакала Фортуната, плакал скульптор, плакал маленький Василий, прижимаясь к жирному плечу Хиона, а затем все пирующие и вся челядь дополнили триклиний рыданиями, будто их уже позвали на похороны. Наконец, когда и Луций готов был расплакаться, поддавшись общему настроению, Хион, утерев слезы и сопли, сказал:

– Итак, если мы знаем, что обречены на смерть, почему бы нам не пожить в свое удовольствие. Будьте же все здоровы и веселы!

С этими словами Хион притянул к себе Василия и, не стесняясь присутствующих, поцеловал в губы. Фортуната, до сих пор очень спокойно относившаяся к увлечению мужа, вдруг вскочила с ложа и стала кричать, размазывая по лицу пьяные слезы вместе с румянами и тушью.

– Я угробила на тебя лучшие годы! Я отдала тебе свою молодость без остатка. Ни один мужчина не смел дотронуться до меня! – Тут она обнаружила руку сына регента у себя на груди и грубо ее оттолкнула. – Ты же принялся заигрывать с мальчиками. Что же мне теперь одной засохнуть в постели?

– Дает! – с восхищением обратился Хион к Стефану Ивановичу.

Тот посмотрел в сторону Фортунаты с большим уважением к ее актерским способностям и кивнул. Хион сполз с ложа и подозвал Фортунату. Обняв ее за плечи, он незаметно ущипнул Василия за пухленький зад.

– Ублажила ты меня. За такую любовь не грех и выпить. Верю, верю, что ты меня любишь, верю. Поднимем бокалы во славу жизни!

С этими словами Хион схватил мальчика в охапку и смачно поцеловал. Луций больше не смог выносить всего этого. Понимая, что не может вырвать брата из рук градоначальника, он, не думая, следят за ним или нет, поднялся с ложа и вышел.

– Вот и состоялась наша помолвка! – закричал Хион, высоко поднимая мальчика над головой. – Теперь очередь за свадьбой.

– В этом что-то есть, – усмехнулся Стефан Иванович. – По-нашему, по-римски!

– Что же ты стоишь как столб! – взорвался Хион. – Поздравляй нас.

– Поздравляю! – хохоча отозвался директор лицея и крепко пожал руку хозяина. – Желаю нарожать побольше детей. Прелесть, – он поднял двумя пальцами подбородок Василия и причмокнул от восхищения. – Тебе просто нельзя не позавидовать.

– Ты чего ждешь, жена? – взревел Хион, сверля Фортунату узкими, злыми глазками. И снова не понять было – пьян он или притворяется. – Да ты не волнуйся, – пробормотал он ей на ухо, – минутная прихоть, не больше.

Фортуната, решив, что долг приличия ею выполнен, подошла, к мальчику и в свою очередь стала покрывать поцелуями его щеки, лоб и губы. Василий, ничего не понимая, почувствовал, как жгучая краска стыда растеклась у него по щекам.

– Как они стыдливы! – хохотала Фортуната, и ее почти обнаженная мягкая грудь коснулась губ мальчика. Тот неожиданно для себя поцеловал ее.

Заметив это, Хион нахмурился и грубо схватил Фортунату за руку:

– Для любви втроем он еще не дорос, – пробормотал он.

– Такой наивный мальчонка, – улыбаясь, шептала Фортуната. – Когда он тебе надоест, я, пожалуй, возьму его слугой к себе.

– Служанкой, – поправил ее муж. Услышав его слова, Василий засопел и отвернулся. Слезы побежали по его круглым щекам. Никодим, наблюдая за мальчиком издалека, пришел к выводу, что для него есть шанс. Небрежной походкой римского легионера подошел он к ложу Хиона и нежно погладил мальчика по голове.

– Это еще кто? – выпучил на него глаза Хион.

– Я его дядя, – без смущения представился юноша. – Знаю его с рождения. Замечательный мальчик. Красавец!

– Хорошо, утешь его. Я объявляю тебя распорядителем свадьбы. Справишься?

– Рад служить вашей милости! – вытянулся в струнку Никодим. И обращаясь к Василию, спросил: – Чего ты плачешь, дурачок. Не рад чести, которая тебе выпала?

– Я перестану быть мужчиной? – спросил Василий и икнул.

– Да что ты! У одного правителя был точно такой же мальчик...

– Расскажи мне про него, – обрадовался Василий.

– Он справил свадьбу со всей пышностью и ввел мальчика к себе в дом на правах второй жены, одел его по-царски и возил в "мерседесе" по городу.

– Разве тогда уже были "мерседесы"? – удивился мальчик.

– "Мерседесы" были всегда. На заседаниях, торжествах и в путешествиях они всегда были вместе. А Хион, можно сказать, знатный путешественник.

– Правда?

– Конечно. Будешь ездить с ним по всему миру. – Ну а потом... – юноша сознательно задержал последнюю фразу.

– Ну же... – не выдержал Василий.

– Не томи! – вскричала Фортуната.

– Он подарил мальчика своей любимой жене, и после смерти правителя они поженились.

– Не уверена, в моем ли ты вкусе. Сейчас это просто не рассмотреть, – пожала плечами женщина. – Но идея прекрасная!

– Посмотрите, свадебный наряд прикатил! – забила в ладоши Виктория.

В триклиний вошла жрица, которая исчезла сразу после объявления свадьбы, со своей юной ассистенткой. В руках Лена держала свадебную тунику, которую она бережно разложила перед мальчиком. Василий судорожно оттолкнул одежду и в испуге поднял глаза на жрицу.

– Не бойся, миленький, – заворковала она. – Это же свадебный наряд, а не похоронный или жертвенный.

– Ну, утешила, – рассмеялся Хион. Василий робко потянулся к тунике и попытался надеть ее, не вставая с ложа. Девочка помогла ему подняться, оправила на нем длинную тунику и, нежно обнимая, перехватила бедра белым поясом из овечьей шерсти.

– Я сама его ткала. Носи его всегда, затягивай потуже, и он будет тебе верной защитой от колдовства и дурного глаза, – тихонечко шептала она, повязывая пояс замысловатым узлом.

"Неужели она во все это верит?" – пронеслась мимолетная мысль у Василия.

Жрица, отступив на шаг, придирчиво рассматривала мальчика. Наряд ему был к лицу, и она, довольная, сравнивала его с бутоном. Лена надела склонившемуся в раздумье Василию венок из белых гвоздик, накинула сверху огненно-рыжее покрывало почему-то с двумя рогатыми оленями зеленого цвета и взяла за руку.

– Вот кого бы надо поженить, – в восхищении перешепнулись жрица с Фортунатой.

Девочка в самом деле была очень хороша в новой длинной серой юбке и розовой кофточке из полупрозрачного шифона. Она взяла Василия за руку и с очень серьезным видом повела вокруг триклиния.

"Слава богу, что Луций этого не видит", – вздохнула жрица, отворачиваясь.

По мере продвижения процессии к ней добавлялись все новые и новые люди из числа приглашенных на пир. Они пьяной гурьбой окружали Василия и Лену и сопровождали их.

– Слушай, а на ком Хион женится, на ней или на нем? – спросил Никодима один из только что проспавшихся гостей.

– На обоих, – ответил Никодим и отвернулся. Процессия обошла триклиний и затормозила у возвышения, на котором ее ждал жених и почетные гости. У всех были чрезвычайно серьезные, величественные лица. Толпа радостно сгрудилась позади Василия. Хион вышел к нему вместе с Фортунатой и почтительно приветствовал. На большом подносе вынесли два бокала с шампанским и пшеничный каравай. Хион бережно взял руку мальчика в свою.

– Не откажи, – проворковал он, поднося к губам Василия бокал.

Мальчик залпом выпил шампанское и сам поцеловал Хиона в дряблые щеки.

– Утешил, – умилился жених, тоже выпил свой бокал и лихо разбил об пол. – Негодник, я тебе легковушку подарю, если будешь хорошо себя вести.

Жрица отстранила ненужный поднос и обратилась к разомлевшим от своих мыслей жениху и невесте.

– Хоть и изрек в свое время Гораций: "Настоящим браком будет, который заключен по желанию сочетающихся, хотя бы никакого контракта и не было", но я все-таки подготовила брачный контракт на две недели с включением в него со стороны жениха нового автомобиля "Ягуар" для невесты.

– Что это такое "Ягуар"? – переспросил Василий у Никодима и, получив ответ, выхватил из рук жрицы авторучку с золотым пером и быстренько, раньше Хиона, подписал контракт.

Пышущий оптимизмом жених тоже расписался, не читая, и крепко, уже в который раз, поцеловал мальчика в губы.

– Как шерсть, остриженная прядями, плотно соединена между собой, так и муж да составит с женой единое целое, – возвестила жрица, усаживая Хиона и Василия на покрытое шкурой ложе.

С неистовым хрюканьем слуга втащил упирающуюся белую свинку пудов на пять весом. В какой-то момент свинье удалось выпутаться из веревки, и все гости с пьяным гоготом начали ловить ее, бегая как безумные по триклинию и смеясь.

– Не бойся, – прошептал Никодим Василию, которого все-таки било крупной дрожью. – Это глупая шутка, которая кончится через две недели. И ты снова увидишь своих друзей по интернату и любимого брата.

– Я не хочу никого видеть, – ответил мальчик, глотая слезы. – Мне стыдно.

В это время слуги вновь поймали свинью, и вся процессия начала весело распевать:

 
Что за ночка, о боги и богини!
Что за мягкое ложе, где сгорая,
Мы из уст в уста переливали
Души наши в смятении!
 

С последними словами песни обнаженный до пояса слуга заколол жертвенную свинью, и кровь ее обрызгала всех присутствующих.