Текст книги "Четвертый Рим"
Автор книги: В. Галечьян
Соавторы: В. Ольшанецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)
– Может, он сам ошибся, – спросил Луций. – Это мой старый друг. Жили через площадку.
– Запросто, – согласился энергетик. – Дело обычное. – Он обратился к кому-то, а тот не глядя подмахнул ему пропуск. – Так что беру свои слова обратно. Чтобы знать истинное положение вещей, надо на заводе работать. Ты сам-то учишься или как? Что-то про Москву нехорошие слухи идут. Будто она от монарха отделиться хочет. Наши газетчики из Москвы пишут как с поля боя. Да и гибнет их у вас изрядно.
– Плохо в Москве, – сказал Луций. – Опасно. Детям вообще там жить нельзя. Вон его двух сверстников недавно забрали прямо днем. Рядом с интернатом. Потом вернули без глаз. Кому-то понадобились, значит. Да и взрослых похищают почем зря. Особенно женщин.
– Почему бы вам, парни, в Петербурге не остаться? Глядишь, поумнется столица. Да и возвращаться, как я понял, вам особенно незачем. А я вам с жильем и работой помогу. В память о ваших... – он перекрестился.
– Спасибо, – сказал Луций, – только ведь нам учиться надо. Уж как-то свыклись со своими трудностями. Поди, у вас проблем хватает.
– Хватает, – согласился энергетик. – Ну что ж, тогда пойдемте к выходу. Я вас провожу. – Он включил микрофон и отдал короткую команду. Когда братья вместе с ним вышли обратно в цех, к ним подъехала небольшая серая машина с мигалкой наверху и шофером.
– У нашей милиции позаимствовал, – объяснил энергетик. – Домчит вас до проходной, да и объясняться с охраной не надо будет. Да не благодарите, я же вам сказал, что у меня в Рязани двое таких же гвоздей осталось. Только не совсем таких. Не ищут. – И энергетик резко поворотился в сторону.
10. ВЕРБОВКАНикодим, как и обещал, ждал в фойе. Выслушав рассказ братьев о несостоявшемся свидании, он явно омрачился.
– За лоха меня держит, – пробурчал он, явно имея в виду кого-то своего. – Видимо, зная порядки на заводе, решил, что вам до правды не докопаться и сквозь бюрократический завал не пройти. А вы его просто обошли. Хорошо, брат, не серчай на меня. И адрес архива не ищи. Я тебе его на блюдечке принесу. А к шефу веди. Не у меня, у него беда будет, если мы не встретимся.
Луций не присутствовал при разговоре учителя с Никодимом, но в тайне переживал, не зная, правильно ли он поступил, устроив школьному другу встречу. Поэтому он весьма был рад, когда дверь в номер отворилась и Пузанский, по обыкновению довольно жмурящийся, заглянул внутрь. Тотчас Луций провел его к столу, посадил на лучшее место и велел брату ставить чай.
– Не хочу я твой чай, – пробурчал Пузанский, впрочем, без особого гнева в голосе. – Я к тебе, собственно, без дела пришел, поблагодарить. Приятель у тебя молодец. Сечет поляну на две сажени вглубь и в стороны. Бери с него пример. Он рассказал мне, что кроме нашего общего дела у тебя еще своя заноза в пятке. Я имею в виду твой культпоход на Кировский...
– Путиловский, – поправил его Луций угрюмо. – Да не реви ты! – прикрикнул он на брата, который стал вдруг размазывать слезы по лицу.
– Учитель, я просто потрясен этой дьявольской игрой в несуществующее дело, которой занимаются самые взрослые люди на этом заводе. Не удосужившись разобраться в самых простых вопросах, они футболили меня из одной конторы в другую, пока не запутали его окончательно.
– Студиус ты безалаберный, – почему-то произнес Пузанский. – Сам не подозревая этого, ты попал в тиски заурядной бюрократии. А она, между прочим, возникла еще в древних империях, процветала в обоих Египтах и Риме. Единственное отличие в том, что современная техника создает невиданные ранее возможности. В конечном счете все население находится на службе у бюрократов. Создана была бюрократия, чтобы служить всему обществу, а на деле она служит самой себе. Ты не первый и не последний, кто бился в ее сетях. Бороться с ней отдельному человеку невозможно, как засевшей в паутине мухе с голодными пауками. Но я пришел не для этого. Я принадлежу к обществу людей, которые в отличие от чиновников целью своей жизни и деятельности ставят помощь другим людям. Я долго приглядывался к тебе и решил сделать тебе предложение. Если ты мне откажешь, это поставит меня в затруднительное положение, но... только перед моей совестью.
Заинтересованный Луций никак не мог сообразить, куда клонит учитель, и решил на всякий случай его внимательно выслушать.
– Вряд ли в нашем Лицее ты мог что-либо услышать о масонах, и в мои намерения не входит раскрывать суть их религиозных и политических идей. Но, заботясь о твоем будущем, я предлагаю тебе сопровождать меня на ежегодное собрание Северной масонской ложи, где, может быть, представится случай познакомиться с выдающимися людьми нашего времени. Такое знакомство может сослужить тебе службу как в настоящем, так и в отдаленном будущем.
– Как прикажете, учитель, – сказал Луций, который, по правде говоря, знал от отца Климента, что общество вольных каменщиков возникло еще в начале второго тысячелетия. Под видом производственных совещаний строители храмов приобщались к эзотерическим знаниям посвященных. Таким образом сохранялась древняя вера и чистота религии. Но свои знания студент предпочел не афишировать и тем самым заставил почтенного наставника раскрыть несколько общих положений из жизни возродившегося племени масонов.
– Уже первый параграф нашего устава, – важно сказал Пузанский, – гласит, что масон по своему положению перво-наперво подчиняется законам морали, а уже потом принципам государственного и религиозного устройства той страны, где он обитает. В старые времена масоны невольно держались в каждой стране ее религии, какова бы она ни была, но теперь, когда человек свободно выбирает себе мировоззрение и веру, обязательна для вольных каменщиков только одна религия – быть добрым и верным долгу, быть человеком чести и совести. Именно верность этим началам превратила масонов в объединение людей, связанных узами искренней дружбы; причем в ложе запрещены всякие религиозные, политические и национальные споры. В наше смутное время обращение к столь влиятельному источнику власти и мудрости никому нелишне. А тем более сироте, обремененному малолетним братом, и по тому, что я о нем узнал от директора его интерната, настоящей шпане.
– Что же вы меня так уговариваете? – улыбнулся Луций. – Я всегда рад помочь вам, тем более что вы не полагаете меня совсем уж бессмысленным балластом. Другое дело, как посмотрят на это лицейские римляне. Ведь организация масонов возникла гораздо позднее, чем, скажем, третий триумвират или сотворенный кесарем пожар. Могу ли я скрыть все происшедшее со мной здесь от других лицейских наставников, если же нет, то скажите, какой позиции мне в этом предмете держаться.
– Ты мне мозги не пудри, законник хуев, – приободрил его Пузанский. – Сам небось такой мастер соврать, что и некий барон позавидует. Нет на свете никаких моральных рецептов, дружище мой Луций, каждый сам ищет грань между честностью и подлостью. Я не делаю тайну из своей принадлежности к ложе, но и не афиширую ее. Я сейчас обрисую тебе один маленький, но приятный парадокс. Только быстро слетай ко мне в номер и захвати бутылочку водки из холодильника. Надеюсь, закусь у тебя имеется? Одна нога здесь, другая там. А я пока твоего брательника поэкзаменую. Хотя он из блаженных Андреевцев. Так они всю историю сводят к борьбе между Иосифом Сталиным и Архангелам Гавриилом. Кто у кого скорее член откусит, тот и прав. А ты, малый, не слушай, – пригрозил он Василию. – А то такое соврешь на экзамене, что всех наставников своих уморишь.
Только Луций вышел из номера и подошел к лифту, как две громадные тени застлали ему свет.
– Привет, кореш, как живешь-можешься, говорят, с татарвой концы сплел? Пойдем поздоровкаемся. – И взяв его, как ребенка, под мышки, человек из охраны, двухметровый Саша, о котором он и вовсе забыл, вдруг повлек его перед собой по длинному коридору. Оказывается, у бойцов неведомого фронта был точно такой же номер, как у Пузанского, не иначе устроенный одной и той же влиятельной рукой. Луция внесли в номер и без церемоний бросили на ковер к чьим-то ногам, обутым в модные шузы на очень высоких каблуках.
Луций присел на ушибленный кобчик и посмотрел наверх. Над ним возвышались в три фигуры, обступившие его с разных сторон. Одна из них, обутая в туфли с высокими каблуками, все-таки не очень возвышалась. Юноша встал на четвереньки, собираясь было выпрямиться, как ловкой подсечкой вновь был направлен на пол.
– Так, так... – проговорил знакомый голос с хрипотцой, и маленький седой человек с прекрасными глазами медленно сел на корточки рядом с ним.
И снова Луций с упорством, казалось бессмысленным, попытался встать, и снова был сбит уже более жестоким ударом на пол.
– Уймись, – приказал яму боец, причем по жестокости интонации было ясно, что он не шутит. – Уймись, иначе я тебе шею сверну.
– И ведь сверяет, усмехнулся седой и приблизил к лицу Луция свое морщинистое лицо, так что юноша без труда узнал в нем писателя Топорова. – Не страшно?
– Я чего, святой мученик, что ли, – огрызнулся Луций, но дергаться больше не стал. – Или мне больше всех надо? Мое дело чаю подать да бутылку открыть. Так что спрашивайте, сила ваша.
– Рубашку расстегни, – негромко приказал Топоров, внимательно изучая лицо Луция, – да живее. А то ребята помогут.
Недоумевая, Луций расстегнул ворот рубашки, потом одну пуговичку, вторую, третью.
– Вот взгляните, люди добрые, – констатировал писатель, брезгливо тряся головой и отворачиваясь. – Русский же человек по анкете и на вид наш: волосы светлые, нос курносый, глаза без всемирной скорби, даже наоборот, предельно наглые. А ни Христа в душе, ни креста на груди. Откуда берутся эти подзаборно-интернациональные юнцы, которым все равно: креститься или обрезаться. Скажите, славяне, что делать с такими вот чертями, которые плюют на родину-матушку, жидам сапоги лижут до блеска и срут где ни попадя. Неужели у тебя ни разу вот здесь, – Топоров с размаху шваркнул себя по левой стороне груди, – ни разу не екнуло: "Родина меня подняла, воспитала, пылинки сдувала, а я ее нехристям продаю"? Есть ли имя у тебя, не постыдная языческая кликуха, а имя христианское, коим божья тварь отличается, есть ли?
"Сумасшедший, – подумал Луций, – сейчас забьется в истерике, еще кусанет. Вот сходил за водочкой. А эти-то мафиози, неужели при нем? Ребята строгие, при них не шали. Ему стало очень грустно.
– Сирота я, – сказал он, в самом деле себя жалея, – бросили в воду и сказали плыви. Вот и плыву, куда течением несет. Что касается матери-родины, то не слишком от щедрот ее благоденствовал. Впрочем, время для всех несусветное. Не обольщаюсь. Но и путать меня с действующими лицами не надо. Мое дело сторона, даже если брать просто по малолетству.
– Чего он несет? – проговорил старший из бойцов, изумленно на Луция глядя. – Хоть бы я полслова понял. Ну кореш, смотри, если ты издеваешься...
– Оставь, оставь, – сказал Топоров, пристально глядя на Луция и как бы его для себя оценивая. – Парень правильно говорит. Накипело у него. Никто не верит, не видит, не понимает, поживи как он, свихнешься. Нет, нет, поднимите-ка его. Садись сюда, мальчик...
– Могу ли я считать, что жизнью ты своей недоволен и хотел бы ее сменить? – требовательно спросил писатель после некоторой паузы. – И знаешь ли ты, среди каких людей находишься?
"Это уж точно знаю: среди бандитов", – сердито подумал Луций, но скорчил только недоуменную мину и пожал плечами.
– Выпала тебе честь, малый, не каждый такой чести сподобится, ты находишься в штаб-квартире Российского национального движения. Я – секретарь бюро партии, а вот эти мальчики – члены. И если бы ты не продался с потрохами своему жидовскому Лицею...
– Римскому, – перебил его Луций. – Евреев же к нам не принимают, так же как и в интернат к брату.
– Зато они в нем служат! – закричал вдруг Топоров. – Сколько у вас всего преподавателей: сто, двести?
– Человек тридцать.
– Так вот, даже если вообразить, что Пузанский там в единственном числе, то получается, что коллектив объевреен на три процента. А какой процент евреев в Московии, знаешь? Всего ноль целых три сотых. Остальные давно выехали. Так что учишься ты буквально в рассаднике жидомасонства.
– Признайся, твой патрон предлагал тебе пойти с ним на масонский кагал?
– Да что вы? – усмехнулся Луций. В который раз он попытался встать с колен, и попытка удалась.
По знаку Топорова боевики скрылись за спиной Луция и ничем не препятствовали ему.
– Мы никогда на темы, не связанные с учебой, не разговаривали. Пузанский, он же специалист по уличным агиткам, какие тут масоны?
"Напрасно я им", – дернулся было Луций, но было уже поздно.
– Спасибо, – засмеялся Топоров и пригласил: – Садись за стол, а то валяешься на полу, как чушка, прямо оторопь берет!
– Это я валяюсь?! Вы же сами меня на плоскость уложили, а теперь еще и издеваетесь.
– Ты, брат, не знаешь, что такое издевательство, – утешил его боец, – кстати, давай знакомиться. Женькой меня зовут, а его Александр, – он показал на своего молчаливого спутника.
– Мы с ним еще по железной дороге знакомы, – буркнул Луций.
– Ты, малый, пей чай, не куксись. Мы твоего жидка-воспитателя не тронем. На хрена он нам сдался. Так, шуткуем от нечего делать.
– Русский человек, увы, бывает бесцеремонным, – с затаенной грустью в голосе, задушевно проговорил Топоров. – У него понятие о достоинстве иное, чем у древних римлян.
Луций хотел было ответить в том духе, что и римляне тоже были не подарок, но решил пока помолчать и разобраться в происходящем поосновательней.
– Простые мы, простые, – поддержал Топорова Женька.
– А простота хуже воровства, – изрек глубокомысленно Александр, и оба охранника гулко захохотали.
Топоров не остановил, но и не поддержал, а как бы отделил соподвижников, процитировав великого русского писателя.
– Как писал Достоевский, мы можем быть мерзкими, но и в мерзости своей по свету и святости вздыхаем. Главное – народ наш светлый, светоносный. Как у Платонова: страна темная, а человек в ней светится.
Второй цитатой писатель окончательно отстранил от беседы телохранителей и в дальнейшем разговоре использовал их исключительно в качестве манекенов.
– Поясню свою мысль ссылкой на наставника нашего, возглавлявшего в конце прошлого века Союз духовного возрождения Отечества Михаила Антонова. Учил он, что существо каждого народа, как и каждого человека, трехсоставно: тело – душа – дух. Еда – для тела, музыка – для души, а вот дух – когда мыслью воспарил. В нормальном положении тело человека должно получать пищу от души, душа – от духа, а дух – от Бога. Иначе сказать, в каждом человеке есть святое начало, чисто человеческое и животное, то есть звериное.
У русского человека развиты начала святые и звериные. Он стремится к святости, но если она ослабевает, то берет верх звериное начало. Тогда русский человек впадает в анархию, начинает все крушить, появляются разины, пугачевы, махно, появляются и своеобразные методы ведения беседы. Но при этом стержнем русского характера является святость. Что скрывать, на Руси во все времена хватало беспутства, пьянства и разврата, но не было купца, не преклонявшегося перед Серафимом Саровским и не ставившем его неизмеримо выше себя, несмотря ни на какие заколоченные миллионы. Отсюда следует, что главное – в идеале народном. Когда он лишь в приобретательстве и комфорте – это гибель неминуемая, неизбежная. Избегать ее удавалось России не потому, что русские жили свято, главное, что святость была идеалом их души, и необходимо ей вернуться в заблудшие сердца. Если у русского преобладает святое начало...
– И звериное тоже нельзя исключить, – осмелел Луций, потирая ушибленные места.
Соподвижники оставили реплику без внимания, и Топоров продолжил:
– ...то на Западе душа почти полностью поглощена человеческим началом, то есть гуманизмом. На самом деле нет ничего страшнее подобной цивилизации, когда божественное извергается из души, замещаясь человеческим. Возрождение человеческого, провозглашенное в средние века, на самом деле было возрождением языческого после тысячелетия правления христианства.
Когда Бог поселил на земле человека, он дал ему задание превратить нашу планету в Рай. В православном идеале Земля – это Сад Божественный, или Рай, а в Западном – сад плодоносящий. Православный возделывает свой сад во имя Бога, он бескорыстен, жертвенен и посвящает плоды Отцу своему, а гуманист растит сад для собственной радости и блага – он строит в нем Диснейленд и услаждает естество. Это попытка устроить рай на Земле окончательно и бесповоротно, но без Христа и против него.
– Я обучен методам борьбы за возвращение России ее истинной государственности, но со своей стороны вы, верно, мыслите возрождение державы иначе.
– Сейчас очень важно то, что называется стоянием за правду! Вот они, – Топоров кивнул на телохранителей, – голову положат на плаху истины, не жалея живота своего. Истинно честные, верные Христу души, – даже голос Топорова дрогнул, но с присущим ему мужеством идеолог сдержал себя, – беззаветные защитники Союза. Они могучи телом, но в стоянии за правду нужны также люди развитого ума, готовые за собой словом и способные выступить против лжи, которая ушатами льется на нас и нашу историю.
Возможно, Топоров ожидал, что Луций рванется в ряды его организации, но юноша не прореагировал, и писатель терпеливо продолжал вербовку.
– Во-первых, необходимо переписать историю последнего столетия. Сейчас огульно опрокидываются достижения советского периода и, наоборот, превозносятся двадцать перестроечных лет. Наверное, наш народ в тысяча девятьсот семнадцатом году мог пойти по иному пути, но случилось то, что случилось. Если бы масонское правительство Керенского выкупило землю у помещиков и вернуло ее крестьянам, провело бы другие внутренние преобразования, заключив мир с Германией, то никогда бы не удалось большевикам захватить власть.
Были, конечно, справедливо признанные перегибы в коллективизации, но ведь это был традиционно-патриархальный русский уклад, модернизированный Сталиным, и не в одиночку он изгонял кулаков и разорял деревни. Представь себе вернувшегося после гражданской войны в прохудившуюся хату с порушенным хозяйством и плачущими детишками красноармейца, да если еще и без ноги? А вокруг отъевшиеся хари откупившихся и разжиревших на эксплуатации так называемых "хозяев жизни". Как тут не спросить себя: за что боролись? И как усомниться в праведности гнева защитника родины?
Нужно отдавать себе отчет, что никогда Россия не была такой великой и могучей державой, как на рубеже сороковых – шестидесятых годов двадцатого века! Была создана настоящая народная культура, была добротная живописная школа, жизнь, наполненная психологией оптимизма. Мы ощущали себя наследниками победителей, строителями нового мира. Какие создавались фильмы, как встречали Гагарина, неужели всенародная радость могла бы расцветать под дулом пистолета! А теперь выйди на улицу, и найди радость хоть на одном лице.
В то время много было людей честных душой, пусть богоборцев, но истинных, правдивых, рвущихся к добру, ищущих и отдающих жизнь за правду, как они ее понимали. Единство страны, величие России для людей было выше не то что каких-то мифических демократических принципов, выше личного счастья. Надоумить бы эти невинные души о путях Божественного промысла, и возликовала бы земля Российская. Однако прорывающиеся ростки были загублены доморощенными демократами. В процветающей, благодатной и еще недавно счастливой стране миллионы беженцев без крова, не прекращающиеся войны, пожары. Думали запереть Дух, а заперли народы на клочочках земли. Себялюбие разгородило всемирную державу крепостными стенами границ, забыв, что в Православии наибольшим грехом считается гордыня, а величайшим достоинством – смирение.
Тут Луций решил как можно лояльнее продемонстрировать собственную позицию.
– Скажите, а разве не проявление гордыни брать на себя роль спасителя человечества?
Не обнаружив в вопросе подвоха и, более того, одобрив сообразительность и умение юноши следовать в русле рассуждений толкователя, Топоров продолжил:
– Спасать человечество – доля невероятно тяжелая и неблагодарная, но эту ношу возложил Господь на Православие, и нет такой страны, кроме России, которая могла бы эту ношу выдюжить. Спасительное учение и воплощение Божественного замысла обязано быть сохранено до конца Света, и потому России никогда не сойти с исторической сцены. Русский народ исчезнуть не может и не исчезнет! Однако "вера без дел мертва есть", а значит, должно быть ассенизаторам, расчищающим путь в капиталистическом дерьме Богом избранному народу.
По завершении тирады Топоровым телохранители вмиг встрепенулись. Тихий Александр куда-то вышел, и сразу вернулся с запотевшей бутылкой "Посольской".
– После первой не закусываем, – пробасил похожий на монумент Женька, но Топоров его не одобрил.
– Шутишь, – сказал он серьезно, – парень пить не свычен, окосеет, и что он ответит на вопрос: "Где был да с кем пил"? Ты, Леша, – так он переделал на свой лад имя Луций, – больше на картошечку налягай да на огурец. Простая русская пища никогда не выдаст. А всякие там кошерные цимусы пускай в государстве Израиль кушают.
После второй рюмки он твердо перешел к делу:
– Ты, братец, сам понимаешь, что мы не просто так тебя в компанию взяли. Все нам про тебя известно, вплоть до уличных твоих знакомств. И я тебе скажу, ты без нас пропадешь. Ощиплят тебя и голой курой в кипяток. И щенок несмышленый, братец твой, погибнет с тобой вместе. Опора тебе нужна, и эту опору мы тебе даем. Но только уж не взыщи. Словом или взглядом предашь – удавим.
– И имя смени, не позорь Родину, – пробурчал молчаливый Александр. – Какой ты к чертям Луций, это же имя для голубого лесбиана, не иначе.
– Ты у нас будешь проходить под кличкой Леша, а когда всех иноверцев и инородцев сотрем с лица земли нашей исконной, в паспорт тебе новое имя впишем. Пострадай, Леша, за народ русский, поддержку тебе всегда дадим.
"Как еще страдать-то?" – хотел спросить Луций, но благоразумно промолчал.
