Текст книги "Четвертый Рим"

Автор книги: В. Галечьян

Соавторы: В. Ольшанецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

Друг мой, – продолжала она, и невыразимо грустные нотки зазвучали в ее голосе, – ваша беда в том, что вы заиндевели между реальностью и безумием, а эти двое органичны.

– Кто же вас выпустил! – прервал ее в сердцах Тойбин, а Губин, ничего не говоря, привстал на одно колено и поцеловал подол халата.

– Город опасен, – сказал он славным тенорком, – вам надобен спутник, чтобы добраться до дома, а и цел ли ваш дом? В наше смутное время и дома исчезают бесследно, как люди.

– Мы все вас проводим! – в восторге закричал Орфей, который, отойдя от шока, бросился на лужайку собирать лопухи, коими заменил еще не распустившиеся цветы, воображая, что галантен не менее вылощенных историков.

Так же и Нарцисс готов был хоть на край света вести неожиданно возникшую даму своего сердца, и даже мелькнула у него идея, что, может быть, вдвоем они смотрелись бы еще чудесней. Однако эту крамольную мысль он отогнал, тем более что девушка со словами благодарности отказалась подвергнуть их опасности пешей прогулки по стольному городу и сказала, что с минуты на минуту ждет своего отца, которому она исхитрилась уже утром передать весточку. Подробнее о папаше она распространяться не стала, а только скромно пояснила, что он как лицо служебное передвигается на полицейской машине с охраной.

С этими словами девушка тепло распрощалась со своими случайными собеседниками и пошла к выходу через дверь главного корпуса, куда по ее разумению должна была подъехать машина. Окрыленные Нарцисс и Орфей все-таки навязали себя ей в спутники, обещая, что по приезде папы немедленно исчезнут, хотя про себя недоумевали явному нежеланию девушки представить таких очаровательных ухажеров отцу. Из щелочки между занавеской и оконной рамой смотрели они, как Анита в сопровождении двух каких-то важных военных чинов со сверкающими серебром эполетами на плечах садилась в открытый кабриолет, и лошади, осторожно цокая копытами, повезли его сначала тихо, а потом под свист ямщика и удары кнута быстрее и быстрее по узкой московской улочке. Долго еще был виден им белый Анитин халат и цветной закрученный вокруг талии пояс, пока не заслонила хрупкий силуэт полицейская машина сопровождения.

Обратно друзья не пошли, а остались сидеть на подоконнике, болтая ногами и собираясь с обрывками мыслей, рассеянных красотой девушки словно ударом молнии. Долго они толковали между собой, пока не утешились мечтами о том, что красота одного и дивные песни другого сделают каждого из них знаменитыми в этом громадном городе, и тогда Анита непременно вернется к ним, чтобы погреться в лучах их будущего величия...

–...Которое она сама и предрекла, – закончил Орфей, словно желая еще раз убедить Нарцисса в правоте своих слов и отщипывая от сильного волнения один кусочек зеленого листа за другим.

– Я снимусь в фильме в ее честь, – сказал Нарцисс и от радости спрыгнул с подоконника, пытаясь разглядеть себя в глазах Орфея. – А ты запишешь пластинку со своими песнями и отошлешь ей в подарок, – утешил он своего друга.

– Не могу больше гнить в этих постылых тюремных стенах. К солнцу. На волю! – вскричал Орфей и бросился в сад, на ходу срывая с себя одежду.

Нарцисс, поклявшийся превзойти самого себя в погоне за красотой и славой, последовал за другом.

После мимолетной встречи с предсказавшей им судьбу пифией по имени Анита Орфей и Нарцисс кардинально изменили обычное времяпрепровождение, которое заключалось в распитии дармовой браги и стрелянии окурков, и для усовершенствования своих талантов перешли к естественной жизни на природе, невольно превратившись в верных слушателей историков. Несмотря на свою неприязнь к словоблудствующим демагогам, они не пропустили ни одного диспута, ибо историки вещали обычно в месте постоянного расположения друзей, у заросшего травой и тиной действующего из последних сил фонтана.

В любую погоду Орфей, превратившийся в последователя давно умершего аскета Порфирия Иванова, столь же безумного, как и он сам, с утра поднимался на порушенное кирпичное основание под некогда изваянной и давно исчезнувшей скульптурной группой фонтана и пребывал на своем посту до отбоя. Стоя обнаженным, с заросшим седой щетиной телом и опавшим сморщенным пенисом, он каждое утро прочищал горло, поднимая гимном сумасшедших. Весь день он выпевал самые нелепые словосочетания и рифмы, сопровождая свои усилия непристойным пуканьем, так что к ночи, изнуренный, мог только сипеть.

Его верный сосед Нарцисс располагался на раскрошенном бордюре бассейна и целыми днями смотрелся в то, что ему представлялось водной гладью, любуясь собственным отражением. Был он кривобок, кривоног, плешив, однако имел украшавший его животик – предмет зависти исхудавших психов. Когда дамам удавалось отхватить лишний кусочек, возбужденные, они подходили к Нарциссу поближе и нежно гладили мягчайшую выпуклость, заигрывая с ним и вспоминая, верно, мужчин из своей прошлой жизни; но Нарцисс их не замечал. Перестав принимать лекарства, он более ни с кем не общался и лишь собственное отражение в блестящей грязи и тине занимало его. Кроме историков, он более никого не слушал и ни с кем не говорил, только изредка кивал Орфею, как бы не желая обидеть великого певца, да временами глядел вдаль.

Помимо того, что лишь в саду можно было растить столь великие таланты, еще крепче здесь держала друзей несгибаемая вера в новую встречу с пленившей их девушкой, которую они боялись пропустить более всего на свете.

– Что же делать. Как дальше жить в этой стране? – обхватив голову руками, бродил по саду Иезуит.

– Прежде чем наставлять других, учись сам, – мягко улыбался Тойбин. – Вспомни, о чем писал Платон в своих письмах...

– ...Подъем творческой личности происходит через напряженный интеллектуальный союз и интимное личное общение, дабы перенести божественный огонь из одной души в другую, – блеснул Губин.

– Именно так учил меня отец Климент, – пораженно заметил монах.

– Этот ваш грек, что он имеет в виду под интимным общением? – почти дружески спросил вдруг Нарцисс у Губина, вновь вспомнив Аниту.

– Откуда мне знать, – отмахнулся Губин.

– Но вы же ученый.

– У меня нет привычки читать чужие письма. А он мне не писал, – осадил бездаря профессор.

– Был такой Климент, – согласился Тойбин с Иезуитом. – При жизни не был святым, проповедовал в Александрии, поэтому и звался Александрийским. Во втором веке дело было. Так ты утверждаешь, что слышал его. Никогда бы не подумал, что ты такой старый!

Пораженный Тойбин отшатнулся от монаха и стал издали ощупывать его пронзительным взглядом.

– Есть два вида возраста. Один – когда человек зрел, а внутренние органы у него, как у младенца. Это как мы с тобой, – объяснил ему Губин, – а бывает наоборот. С виду человек достаточно молодой... лет двадцати пяти, а его внутренние органы... ох...

– Старичок ты наш, – погладил Тойбин монаха по спине. – Давно ты последний раз слушал Климента?

– Давно, – огорченно мотанул головой Иезуит. – Он теперь никого не учит. Отправился на поиски ученика...

– Плохо ты его слушал, – продолжал Тойбин, – а то бы уяснил себе, что Господь не раскрыл для всех то, что принадлежит избранным, потому что сокровенные вещи доверяются устной речи, а не писанию.

– В речи главное звучание! – произнес вдруг Нарцисс и натужившись прорычал:

 
Над Северной громадой
В тихом сумраке ночей
Безрадостно зову усладу
Души измученной моей!
 

А Орфей лишь тихонечко пропел: «Ани-та!»

– Лишь тому, кто способен сокровенно видеть доверенное ему, будет раскрыта истина! – перебил карканье влюбленных Тойбин.

С этими словами, не обращая внимания на присутствующих Орфея и Нарцисса, историки накинулись на Иезуита и стремительно сорвали с него сутану, так что он остался в одних полосатых трусах. Сутану они накинули на все три головы и стали стаскивать с молодого монаха трусы.

– Сколь слабы наши поучения по сравнению с той благодатью, которой можно удостоиться лишь в темноте, возлежа под покрывалом, – забормотал Губин, пытаясь повалить монаха на землю и одновременно расстегнуть свои штаны.

Однако пришедший в себя от изумления Иезуит легко вырвался и вновь натянул на себя сутану.

– Испытание не прошел, – грустно заметил Губин, – нельзя объяснять тайные вещи в достаточной мере.

– Тирсом его, – злобно зарычал отброшенный могучей рукой монаха в самую грязь Тойбин, – бей его жезлом священным!

Губин достал припрятанную тут же толстенную суковатую палку и, схватив ее двумя руками, замахнулся на Иезуита.

– Этот тирс символизирует спинной мозг, был бы ты поменьше, и жезл был бы потоньше, – злорадно прошипел Тойбин.

Возмущенный монах прокричал несколько фраз, вероятно по латыни, и, схватив историков за шиворот, с силой столкнул их лбами.

Бедные ученые без чувств упали на землю, причем Губин в падении задел Нарцисса, который тоже не удержался на ногах. Когда они очнулись, то, потирая ушибленные лбы и смотря вслед сбежавшему от них к самой ограде Иезуиту, заголосили:

– Дьявол!

– Прикинулся монахом, а сам – истинно Сатана! – Однако, видя что монах только трясется от злости, но близко к ним не подходит, они воспряли духом и стали обсуждать происшедшее с исторической точки зрения.

– Если есть всеохватывающее благо, то откуда взяться на Земле злу? – спросил Тойбин и сам же ответил: – Беда в том, что вся история с мирозданием необычайно запутана. Вовсе не обязательно, что наш бог самый главный в Космосе. Вполне вероятно, что некто сотворил его самого, подобно тому, как он создал нас по своему образу.

– Игра в испорченный телефон, – ухмыльнулся Губин, – но мы признаем только научный подход и должны говорить только о том, кого знаем...

–...и кого видели...

– О боге...

–...о дьяволе.

– А красота от бога или от дьявола? – задумался Нарцисс, прихорашиваясь. – Мне кажется, что идеальная красота, как моя, например, – скромно добавил он, – явно от Бога, а красота совращения, красота порока – то от дьявола.

Оба историка при последних словах посмотрели на Иезуита, но тот, не обращая на них внимания, собирал подснежники у ограды.

– Наш сатана – это ведь падший ангел.

– То-то он рвет цветочки, – заключил из опыта личного наблюдения Тойбин.

– Бог предвидел его падение и спровоцировал его. Ибо в ответ на дьявольские проделки появляется возможность нового творения.

Заинтересовавшись умным разговором, монах уже давно собирал цветы возле историков. Ученые мужи, многозначительно обменявшись взглядами, на всякий случай подтянулись друг к другу, но сделали вид, что не замечают Иезуита.

– Такое уж у Бога удивительное совершенство, что никак оно не дается человеку, – вздохнул коварно Губин.

– Да здравствует утрата смысла. Слава сумасшедшим. Они одни истинны и невинны. Ура! – продекларировал Орфей, но никто его не поддержал, даже Нарцисс, потому что никто не признавал себя безумным.

– Может быть, это никакое и не совершенство, – многозначительно подмигнув коллеге и потирая лоб, на котором уже проклюнулась здоровая шишка, проговорил Тойбин и стрельнул глазами в Иезуита, с невозмутимым видом плетущего очередной венок.

– Нет, совершенство, но падшеангельское.

– Когда иньперешло в ян, сатана уже не в силах удержать его от нового акта творения переходом от янк иньна более высоком уровне.

– Наконец-то я понял, что постоянно происходит с нашим душевным равновесием, – обрадовался Орфей, с трудом отрываясь от мыслей об Аните, – его вечно нарушает дьявол. Оттого мы такие нервные. Мы убедились с тобой, что дьявол обречен на проигрыш потому, что он не на тех напал. Как ему с нами справиться?

– А если ему в другой раз повезет? – усомнился Нарцисс, с неменьшим трудом отрываясь от созерцания водной глади.

– Ну что ж, тогда расплатится человек, но Дьявол, – и тут Тойбин повысил голос, – должен помнить, что тем самым он дает Богу возможность совершить новый акт творения.

– Долой историю. Да здравствует новый человек! – вновь вскричал Орфей. При этом он спрыгнул с постамента и, стуча в ладоши, подошел к своему другу, любовно гладившему собственный голый живот.

– Ура! – поддержал его Нарцисс и прильнул к другу животом и грудью.

– По-моему, ты стал еще краше, – польстил ему Орфей, надеясь на ответный жест.

– Думаю, – заключил Тойбин торжественно, – вы поняли, что в человеческой истории любому возмущению оказывается противодействие, и это есть великий принцип Вызова и Ответа.

– Первую стадию Вызова и Ответа, перехода от иньк ян, или, что то же, от покоя к движению, я ощутил на себе, – сказал Губин, потирая шишку на лбу и бросая злобный взгляд на монаха. – Что же будет дальше?

– Накануне искупительной жертвы человек переживает грядущее, не предпринимая действия, но готовясь к смерти истинной или аллегорической. Собственным недеянием он меняет ритм вселенной, поворачивая от янк инь...

– ...или от движения к покою, – уточнил для себя Губин, который усиленно заучивал декларируемые истины. – А Сатана, значит, несмотря на известный ему порядок действия ян и инь, снова точит когти.

Тойбин невольно дернулся, стремясь убежать, но Губин схватил его поперек туловища.

– Нет, не наш. Наш до сих пор в ностальгии по своему ангельскому прошлому.

– Он просто прикидывается!

– А-а-а-а! – закричали историки в ужасе и, схватившись за руки, побежали.

Заметив, однако, что, монах их не преследует, запыхавшиеся ученые вскоре остановились, и Губин обратился к Тойбину.

– А с чего это мы побежали? Ведь все то, что ты мне рассказывал, – лишь эзотерическая теория. Весь этот Вызов-и-Ответ не про простого человека, а про мифического...

Согласившись, что спор их в самом деле зашел в тупик, историки дружно повели носами и, унюхав запах подгорающей на кухне каши, живо мотанули в лечебный корпус, пообещав дьяволу в монашеском облике изгнать его после обеденного перерыва.

Орфей и Нарцисс, никем более не отвлекаемые, с новым рвением принялись за работу. От усердного пения щеки Орфея раздулись вдвое, а животик Нарцисса к вечеру принял форму яйца. Друзья чувствовали, что их таланты стремительно развиваются со дня на день.

3. ПСИХОЛОГ

Почитаемые в сумасшедшем доме за истинно мифических людей, Никодим со своим коллегой-китайцем в отличие от остальных обитателей психушки все свободное время проводили в палате, никогда не показываясь во дворе.

– Знаешь, Ника, – задумчиво сказал китаец, вытирая рот после постного ужина и потягиваясь, – я старый охотник секреты и в жизни украл их больше какой-нибудь другой желтый джентльмен. Но один секрет я никак не разгадать. Может быть, ты помогать, раскрыв своя таинственная славянская душа?

– Душа душой, – отвечал Никодим, которого в отличие от тощего китайца постная каша вводила в раздражение аппетита, – только я не славянин, а татарин. Предки мои со славян дань собирали скакунами и красотками, поэтому со славянской душой у меня проблем нет. – "И души нет", – хотел он добавить, но почему-то промолчал. – Короче, подними со стула свою тощую задницу и поведай мне тайну, которую ты не сумел разгадать.

– Поведаю, – неожиданно легко согласился китаец, – хотя тайна велика есть. Уже месяц мы живем без централизованный управления и снабжения. Так кто же, черт побери, нас кормить и поить бесплатна? Кому нужна в этом сумасшедший мир на чуть подпорченная психа тратить драгоценная крупа?

Никодим улыбнулся равнодушно, лег на койку и прикрыл рукой глаза.

– Тебе, постороннему китайцу на нашем посткоммунистическом пиру, – медленно протянул он, – так и быть поясню. Понятно, что ни один кретин-чиновник не выделит отдельно существующему сумасшедшему дому ни грамма гуманитарной помощи. Да и какая гуманитарная помощь может быть от русского чиновника. Стало быть, наш дом имеет неограниченные стратегические запасы разного сорта круп и консервов. И нам с тобой, людям потенциально не богатым, лучше всегда держаться руками и ногами за юбку здешней сестры-хозяйки.

Он улыбнулся и жестом пригласил старика сесть к нему на койку.

– Рассказать тебе, какой секрет гложет меня? – улыбнулся он. – Нашел невидаль – дармовую жрачку. Вот ты мне объясни, какого хрена работает каждый день лабораторный корпус, и "больные" покорно несут свои изломанные тела на сомнительного качества процедуры.

Не успел он закончить, как в палату вошла толстая сестричка с добродушным румяным лицом и грузными ляжками и сказала:

– Никодим, голубчик, тебя опять психолог вызывает, хочет поиграть с тобой на сон грядущий в тестики. Да и энцефалограмму ты уже не делал дней несколько. Давай, дорогуша, прошвырнись.

– Это же парадокс, – замахал руками Никодим, когда нянечка вышла. – Какого черта я должен посещать шизанутого за всю масть невротика с его сраными тестами...

Отведя душу в значительно более крепких выражениях, Никодим со стоном поднялся с постели и стал-таки готовиться к неприятному визиту.

Поев из общего котла, историки решили прилечь, чтобы завязался какой-нибудь жирок на тощих животах, но, промучившись полчаса на одной кровати, которую сообща занимали для сохранения тепла, разом вскочили и, жмурясь на солнышке, стали одеваться. Жажда "доесть" злокозненного монаха и публично еще раз изложить свое понимание истории и природы привело их к фонтану. Иезуит и голые оппоненты историков в это время бродили между обломками мраморных статуй и собирали цветы.

– Священная история вершится ее вечным повторением в человеческой жизни, а не только в эзотерических спекуляциях, – начал Тойбин без всякого вступления. – Любое истинное событие не только указует на Высшее, но и само обладает Высшей значимостью и состоит в опыте поглощения индивидуального божественным. Там, где исчезает этот опыт, теряется постигаемый смысл и божественное меняется на свою противоположность.

– Понимая все это, я вернулся, – гордо выпрямился Губин.

– Вы можете не бояться меня, – прошептал незаметно подошедший Иезуит, поправляя венок на голове. – Я очень жалею, что не проявил достаточного смирения в обучении.

– Вот видишь, – обрадовался Тойбин, – подтверждение моей теории само пришло, – и продолжил, развеивая недоумение Губина: – Разве я не учил, что человек достигает цивилизации в ответ на вызов в ситуации особой трудности, воодушевляющей его на беспрецедентное до сих пор усилие.

– Действительно, – должен был согласиться Губин. – Ведь это мы с тобой создали систему особой трудности для него.

– Конечно! – воскликнул Тойбин и дружески хлопнул Губина по плечу. Тот поморщился, но отвечать не стал.

– Цивилизация несет погибель, возрождает же любовь! – провозгласил Орфей и схватился за губную гармошку.

– Любовь поднимет нас над всеми, – ухватил Орфея за ногу Нарцисс.

– Как же все-таки постичь истину, чтобы нести ее в массы? – вздохнул Иезуит, и историки невольно повернулись к нему.

– Существует один истинный путь получения волевого импульса, – презрительно оглядел монаха Тойбин. – Ты должен найти достойную историческую личность и вступить с ней в духовный союз.

Тут он напыжился, давая Иезуиту представление об истинном виде образца.

– Слушать глухими ушами неземную музыку кифары Орфея – ну и идейка! – захихикал Губин.

Тут все невольно обратились к Орфею, и тот ответил совершенно загадочно:

– Ты услышишь музыку, если душа твоя созрела для понимания.

Надо отдать должное Никодиму – он никогда не задумывался о собственной душе и, более того, мгновенно отметал любые дискуссии на данную тему. Однако юноша пребывал далеко не в лучшем состоянии и, дабы успокоиться, считал ступеньки на пути к психологу.

Пять пролетов вниз, потом проход по мощенному булыжником двору, огороженному со всех четырех сторон глухими стенами, дверь, обитая блестящим пластиком, и... широкий вестибюль приемного покоя. Вращающаяся стеклянная дверь, раскидистые пальмы в горшках с изъеденными зелеными листьями, все то же, как при первом визите в качестве душевнобольного, только тогда у входа стоял молодой конвойный прапор со штыком у пояса. Сейчас вместо него так же сурово и неподвижно стояли два хмыря из местных психов в байковых серых халатах, таких же, как и на Никодиме. Вместо штыков у них были подвешены на кушаках железные прутья, свинченные с больничных кроватей, но выражение лиц психов было еще более служебное, чем у царских часовых. Если те, прежние, служили, дабы не выпускать беглецов, то задача нынешних более сложна – не впустить с улицы претендентов на больничные харчи.

Никем не сопровождаемый, не то что в былые времена, когда каждого испытуемого в лаборатории конвоировали не менее двух санитаров, Никодим поднялся в отделение психотерапии.

"Косить или не косить, – думал он, идя по узкому коридорчику, где, как и несколько месяцев назад, висели таблички с фамилиями и научными званиями врачей, – вопрос тяжелый. С одной стороны, ранее, когда псих косил, он уходил от наказания со стороны карательных органов, с другой, сейчас скажи, что ты здоров, и сестра-хозяйка не поможет. Сами психи выгонят лишний рот к такой-то матери".

Он постучался в кабинет врача и осторожно приоткрыл дверь. В окружении трех сияющих экранов ему навстречу повернулось узкое лицо с внимательными глазами из-под русой челки. Психолог был молод, бодр и, несмотря на всеобщую деградацию, полон энтузиазма. Он жил в лабораторном корпусе вместе с женой и сыном, которых поселил рядом из соображений экономии и безопасности. Кроме того, он считал, что чем раньше ребенок познакомится с теневыми сторонами действительности, тем больше у него шансов выжить.

– Просматривал я вчера ваш вопросник тестовый, – безо всякого приветствия обратился к Никодиму врач, – и пришел к выводу, что вы, дорогой, при ответах бессовестно врете. Открою вам сейчас такой секрет, такой секрет ужасный... – психолог замахал, как утка крыльями при кладке яиц, – вы своим ушам не поверите и, конечно, разнесете его по палатам. Дело в том, что во всех вопросниках, которые я даю больным для заполнения, существуют поправочные кривые на правду и ложь. И эти кривые, дорогой мой, ни вам, ни вашим коллегам никак не обойти. Все ваши ответы я суммирую на мониторе и получаю так называемый "профиль". Так вот, такого лживого профиля, как у вас, я не видел даже у знаменитых аферистов. Более того, когда вы нажимаете на кнопки, я изучаю не только информацию, которую вы передаете, но и моторику ваших рук. И есть, к вашему сведению, целая наука почище графологии, которая позволяет по движениям рук, непроизвольным движениям, естественно, составить такой же профиль вашей духовной сущности. Вы пронизаны ложью, мой друг. Причем вы лжете, даже когда простой расчет рекомендовал бы придерживаться истины. При этом вы очень хитры, честолюбивы, неразборчивы в средствах для достижения цели и изобретательны в методах. Что же вы делаете у нас, абсолютно здоровый и незаурядный разбойник? Никогда не поверю, что у вас ничего не припасено на черный день и вы нуждаетесь в дармовой каше.

Никодим улыбнулся. "Вот могилу себе роет, —. подумал он лениво, – ну прямо сам нарывается на чистку. Самого болвана держат здесь по инерции, так нет, неймется. Лезет в сыщики. С другой стороны, я тоже хорош, надо было подготовиться лучше к этим сраным тестам, а не прокалываться по мелочам. Еще два месяца назад все это было бы опасным, сейчас просто смешно... до тех пор, пока этот тип не обратится в полицию. А он обязательно настучит".

– Однако, доктор, вы в точку попали, – ухмыльнулся он. – Скрываюсь я тут от преследования. Конечно, никакой я не больной, просто здоровее не бывает, и друг мой вместе со мной прячется. Знаете китайца из моей палаты, тоже притворщик. Я вам эту информацию дарю; что вы будете с нами делать?

Психолог нервно стиснул одной рукой дискету и посмотрел искоса на Никодима.

– Вам покажется смешным, – сказал он задумчиво, – но я в отличие от вас не утратил своих моральных принципов. Поэтому я не могу безразлично отнестись к тому, что два проходимца бесстыдно обкрадывают больных и претендуют на их скромную пайку. И не думайте, что вам удастся просто так улизнуть вместе с вашим бессовестным азиатом. Я через одну минуту позвоню в полицию, и, хотя там с людьми совсем напряженно, ради меня они пришлют за вами наряд. Отольется вам дармовая каша!

– Кровожадный вы человек, – сказал Никодим, оглядываясь. Увидев, что никого, кроме них, в кабинете нет, добавил: – Вы очень ревнивы к отсутствию порядочности в других, ну а как же вы и ваши коллеги, которые годами вынимали мозги из голов беззащитных людей своими таблетками и уколами. Сколько на вашей совести людей, потерявших здоровье и память? По ночам не снятся?

– Выбраковка, – сказал врач. – Естественный процесс. Кто не выдерживает интенсивного лечения – погибает. Иначе весь город наводнился бы неполноценными людьми. Впрочем, – улыбнулся он, – к чему лишние споры? Приберегите ваш язык для следователя тайной полиции.

– Да ладно, профессор, – чарующе улыбнулся Никодим, – хватит шутить. Я вот предлагаю вам пари. Ставлю свой байковый халат против вашего ситцевого. – Он взял доктора за рукав белого халата. – А суть пари в том, что никуда вы звонить не будете, потому что я вас за несколько минут уговорю и перевоспитаю.

– Наглец, – сказал психолог, глядя на Никодима как на какую-то сальную тряпку. – Неужели вы думаете, что на меня может подействовать ваша невежественная демагогия. Ваш халат я не возьму, даже чтобы мыть им сортир. Но одну минуту я вам дам. Убедите меня, если сможете.

– Да одной-то много, – утешил его Никодим. Он чуть повел правым плечом и резко сжатым кулаком ударил врача в лоб. Психолог, не сказав ни слова, перевернулся в воздухе и грудой мятого белья свалился на пол. Не теряя времени, Никодим приподнял его за плечи и посадил в кресло. Чтобы доктор не свалился, он стянул его под грудью своим кушаком и привязал к спинке кресла. Затем, не долго думая, открыл объемистый белый шкаф и стал выгребать с полок на стол банки и пробирки с разнообразными лекарствами. При этом он косил на дверь кабинета, не желая, чтобы его застигли врасплох. После того, как целая батарея бутылок, склянок и пакетов с таблетками была выгружена на стол, Никодим достал одну ампулу, на которой было написано "Морфий" и раздавил кончик. Одной рукой он разжал рот психологу, а другой слил ему на язык содержимое ампулы.

Познания Никодима в фармакологии были довольно скудны, и, чтобы не ошибиться, он слил в рот врачу понемножку из самых разных бутылок. Видимо, действие лекарств было разноречивым, потому что психолог то приходил в себя и начинал рваться из кресла, то мирно чмокал губами и похрапывал во сне. Решив, что смирнее всего он становится после действия лекарственной жидкости из одной объемистой бутылочки, Никодим, не церемонясь, воткнул ему горлышко бутылки в рот и резко поднял дно. Жидкость полилась сквозь стиснутые зубы врача к нему в горло, и после двух вынужденных глотков он расслабился и затих. Никодим деловито слил ему в рот все до последней капли, потом, развязав, приподнял и ловко снял с врача халат. Оставив спящего в одних брюках неопределенно-серого цвета и синей рубашке, он обнял его за плечи и поволок прочь из кабинета. По карманам он рассовал с десяток коробочек с чарующими названиями: "промидол", "седуксен", "аминозин" и тому подобными. Поддерживая врача, он буквально снес его вниз и пересек вместе с ним дворик, ведущий в больничный корпус. Оставив спящего мертвым сном психолога под лестничной клеткой, Никодим отправился за подкреплением.

Вчетвером они с трудом подняли грузное тело, причем Орфей с великим усердием нес спящую голову, а Нарцисс суетливо брался то за одну ногу, то за другую и больше мешал, чем помогал. Китаец же со свойственной его племени старательностью залез буквально под тело и поддерживал врача на весу. По дороге им встречались больные и сестры, но никто не задал ни единого вопроса – так расшаталась дисциплина в психбольнице. Они беспрепятственно внесли спящего врача к себе в палату и, крепко связав, сунули под Никодимову кровать.

Самым обычным делом в Москве было то, что пропадали вдруг люди, и случаев таких было столько же, сколько смертей от естественных причин, так что никто не пришел на следующее утро с обыском и не поинтересовался, что могло случиться с не в меру любознательным психологом.

У Никодима с китайцем по поводу судьбы врача состоялся тем же вечером долгий разговор. Друзья решили не растворять врача в серной кислоте и не скармливать подопытным собакам, и такие были в клинике, правда всего две-три и очень заморенные, а оставить в палате под действием наркотиков, зато перепробовать на нем все!