Текст книги "Четвертый Рим"
Автор книги: В. Галечьян
Соавторы: В. Ольшанецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)
Слабое жужжание донеслось из соседнего номера, дверь в который была полуоткрыта. Луций осторожно просунул в нее голову и увидел горничную в синем фартуке и белой кофточке, которая, стоя к нему спиной, выгуливала по ковру маленький красный пылесос. И тут Луций обратил внимание на связку ключей, небрежно свисающую из замка двери. Выждав момент, он ловко вытащил связку, так что ни один ключ не звякнул, и тотчас отыскал ключ с номером двести сорок пять. Осторожно отсоединил его от остальной связки, а ключи аккуратно положил на коврик перед дверью, не рискуя вставлять в замочную скважину.
Таким образом путь в номер был открыт, и Луций не замедлил им воспользоваться. Не раздумывая, он открыл дверь в номер Пузанского и вошел. Потом закрылся на ключ изнутри и огляделся. Громадная комната вся была в осколках посуды, обрывках белья и одежды. Казалось, по ней прокатился смерч. Похоже, он опоздал, и ищейки побывали здесь до него. На всякий случай Луций вошел в спальню, где обнаружил еще больший разгром, чем в гостиной. Что-то здесь, видимо, искали с такой чудовищной интенсивностью, что растерзали бы на сотни частей и Луция, если бы сочли, что внутри него запрятана нужная информация. Хотя искать посреди развала деньги было безумием, Луций все-таки заглянул в спальный шкаф, который оказался, на удивление, нетронутым. В полном порядке висели в нем пижамы и халаты всех цветов и размеров, включая женские, из чего Луций сделал вывод, что учителя посещали не только товарищи по партии. Методично обыскав карманы самой большой пижамы, которую всегда носил Пузанский в отеле, он обнаружил конверт с вложенным в него маленьким листком. Обыск второго кармана дал еще более удивительные результаты. В нем, сложенная комом, помещалась целая пачка стодолларовых купюр.
Далее искать было нечего, и Луций, осторожно прислушиваясь, подошел к двери и вдруг, как нырнув в холодную воду, выскочил из номера. Он никого не увидел. По-прежнему гавкал пылесос в соседнем номере и сиротливая связка ключей лежала на коврике под дверью. Луций аккуратно прицепил ключик к остальным и так же быстро, как и вошел, вышел через черный ход во двор.
Василий замер в машине и, пригорюнившись, смотрел на памятник Петру Первому. Вся фигура мальчика и его удрученное лицо говорило о большой душевной усталости и страхе, как у загнанного зверька. Луций тут же пожалел, что взял брата с собой, не удостоверившись, точно ли их родители в Петербурге, и не подумав, сможет ли он обеспечить ему защиту в чужом городе. Но тут же решил он, что не время углубляться в себя, а пора как можно скорее уносить ноги из этого района, который мог стать для них смертельно опасным. Только-только в полном объеме стал доходить до него весь смысл происшедшего и тот неоспоримый факт, что именно Василий предложил взрывчатку в форме Кремля Пузанскому.
Несмотря на то, что он еще мальчик, вряд ли можно оправдаться незнанием или молодостью Василия. Явно, что сыск будет всеобъемлющим и искать их будут по всему Петербургу и вокруг него. Надо было торопиться, и Луций оставил все свои душевные переживания на потом.
Сначала он думал подъехать до ближайшего метро и там затеряться среди толпы, но потом решил, что наверняка на всех входах и выходах уже поставлено наблюдение и что общественным транспортом добираться им запрещено. Машина стремительно пренесла их по мосту лейтенанта Шмидта на другой берег Невы, где они засели на самой скрытой в кустах скамейке в Румянцевском садике. Прежде чем двигаться дальше, Луций решил спокойно обдумать вместе с Василием все стоящие перед ними опасности. Для начала он сосчитал имеющиеся у него деньги и разделил их на две равные доли. Одну положил к себе в карман, а другую отдал Василию и на всякий случай застегнул изнутри карман на большую булавку. Денег оказалось очень много, чуть ли не по тысячи долларов на каждого, и Василий, чуть съежившись, рассказал брату, как они в интернате хотели запастись валютой и поехать в далекий Крым.
– Нам бы сейчас хватило денег на целый месяц, а может быть, и год, – сказал Василий, – может, махнем в Крым, а, брат?
– Дурачок ты мой, дурачок, – обнял его Луций, еще с большей силой чувствуя меру ответственности, которую он на себя взял. – На эти деньги мы с тобой можем поехать не только в Крым, а даже в... Италию, не на Черное море, а на Средиземное. Только что с этого толку, если мы заперты в этом городе, как в капкане. Я думаю, не разделиться ли нам, потому что явно будут искать нас вместе, а порознь легче прятаться. Хоть и больно с тобой разлучаться, но и вместе никак нельзя – полиция регента обязательно нас сцапает. Тем более что не случайно мы оказались в Петербурге, а сопровождая политического посланца, которого с нашей помощью угрохали. Только не знаю я, куда тебя можно было бы пристроить на пару недель, пока слежка не утихнет и полицейские не вообразят, что нас уже нет в Петербурге.
– А я знаю куда, – с гордостью сообщил Василий и протянул Луцию коротенькую записку, на которой изображен был адрес его подружки и спутницы по парку с дикими зверями.
Еще раз он рассказал Луцию подробно, как познакомился с девочками, и как они ему помогли и не бросили одного, уверяя, что нет лучшего способа укрыться для него, как у Нины. Все эти аргументы не слишком убедили Луция, но не видел он другого, более надежного способа спасти брата от ареста и пыток, чем довериться почти неизвестным девчонкам. Сам же он решил пойти к той самой китаянке, которая запала ему в душу еще в поезде и даже смогла потеснить бедовую девчонку из самых крутых семей мафии Москвы.
Пока они так беседовали, золотая ночь спустилась на город святого Петра. От Невы шел теплый молочный туман. Постепенно он укутал сад, в котором сидели братья, прикрыл каждую прогалину, каждый просвет в нем. И Луций решил, что безопаснее всего им провести ночь здесь, в этом садике, под прикрытием теней и тумана, чего явно никто из розыскников ни полиции, ни мафии не может ожидать. Их будут искать по перронам метро и вокзалов, в пригородных электричках, в ночных барах и кафе, а они тихо отсидятся прямо напротив отеля, поглощенные теплой туманной ночью и буйной сиреневой порослью. Юноша снял с себя пиджак и укутал брата. Тот положил ему голову на колени, съежился в комочек и уснул.
Луций задремал под самое утро и спал недолго. Только Показалось ему, что он согрелся, и принял удобную позу, как пригоршня ледяных брызг ударила ему в лицо и рычание мотора показалось ужасающе близко, словно он ехал в грузовике. Луций невольно открыл глаза и увидел перед собой прямо на земле радугу. Не видя его и Василия, запрятанных в кустах, шофер поливо-моечной машины открыл вентиль на полную мощь, и радужная струя, пенясь, омывала деревья. Луций, хоть и изрядно промок, не спешил вставать с места. Он только поплотнее укутал спящего брата пиджаком и осмотрелся. Солнце еще только поднималось из-за Невы, по всей видимости, было часов шесть утра. Дерзкая мысль мелькнула у Луция. Нигде на протяжении набережной не было видно ни человека, ни машины. Как раз было такое время, когда город еще только просыпался. Самое удобное время, чтобы улизнуть от наблюдений и запрятаться в нору.
Луций осторожно поднялся, высвободил голову брата и положил его на скамейку. Сам же отряхнулся и пошел на звук работающего мотора. Голубая "бочка" катила по аллее сада, орошая щедро кусты и цветочные клумбы. Луций догнал ее и поднял руку. Водитель поливо-моечной машины остановился и выглянул в окно. Это был молодой парень с простым лицом работяги, но с хитринкой, опрятно одетый: из-под черного пуловера выглядывала у него белая рубашка и галстук в горошек. Луций подошел к нему вплотную, шофер приоткрыл окно.
– Закурить? – спросил он улыбчиво и протянул пачку сигарет.
– Приятель, – проговорил Луций как можно задушевнее, – мы с братом из дома убегли. Отчим, сука, дерется, вчера меня избил, мать колотит, нам бы надо к тетке доехать, а то намерзлись. Денег я взял из дома достаточно, так что заплачу, чего скажешь.
– Да нет, – отмахнулся водитель и принялся было закрывать окно. – Мне еще надо половину сада обрызгать, да и мостовую не мешает промыть вдоль Невы. Ты лучше такси лови.
– Двадцать долларов, – сказал Луций. – Прямо одной бумажкой, чем тебе не заработок?
– Ты меня деньгами не путай, – поморщился шофер, но окно открыл снова.
– Если у тебя отчим такой хам, почему ты в полицию нравов не обратишься? Там шутить не любят, вмиг окоротят.
– Да все мать, – вздохнул Луций, – любит его, гада.
– С бабами все ясно, – удовлетворенно констатировал шофер. – Так куда вас отвезти?
– Брата к тетке, – Луций проворно прочитал название улицы. – А меня потом, уж если время позволит.
– Правый берег Невы, – почесал затылок шофер. – К торгашам, значит. В общем полчаса лету, а потом тебя... на Фонтанку...Там же одна богема. Ты рисуешь или в музыкальной тусовке? Постой-ка, я тебя, кажется, где-то видел.
– Вряд ли, – отозвался Луций, холодея. – Девушка там у меня, у нее пока перекантуюсь.
– Еще десятку огурцов и потопали, – деловито сказал водитель. – Где же твой брат, в кустах, что ли, дрыхнет?
Не споря, Луций поднял еще спящего Василия и вместе с ним водрузился в кабину. Она оказалась неожиданно широкой, и обзор из машины на Неву был замечательный. Василий вновь заснул, не успев удивиться. Он принимал все как должное.
Луций порылся в кармане и достал двадцатку.
– Половина, – сказал он, протягивая деньги водителю, – вторая после того, как отвезешь. Только знаешь что, нам под утро заявляться неудобно, ты лучше отработай свои дела, а мы, два беспризорника, поспим. А как смену заканчивать будешь, так и развезешь нас.
– Мне так еще удобнее, – согласился шофер, хватая деньги. – Начальник коситься не будет, что где-то летаю в рабочее время. Спите, бедолаги. Как время придет, я вас разбужу.
3. ОБЩЕЖИТИЕ СВОБОДНЫХ ХУДОЖНИКОВБыл уже полдень, когда голубая поливальная машина подъехала к известному всему Петербургу дому на Фонтанке. Василия с ними уже не было. Изрядно покрутившись вокруг дома, что позволило Луцию осмотреться, водитель-таки получил разрешение остановиться на всякий случай через дом от нужного Луцию и, получив свое, удалился восвояси. По дороге он изрядно наплел Луцию про странные порядки, царившие в общежитии людей искусства, размещенных по обеим сторонам реки Фонтанки в специальных домах, выделенных для развития культуры правительством Санкт-Петербурга.
Луций еще раз сверил адрес на бумажке с номером квартиры на последнем этаже и позвонил. Очень долго никто не подходил к двери, так что пришлось ему повторить звонок несколько раз. Наконец он услышал щелчок отпираемого замка, но отворилась вовсе не та дверь, у которой он стоял, а другая, за его спиной. Из нее вышел негр в сером костюме в полоску и сдвинутой на затылок шляпе и спросил на почти правильном русском языке:
– Хелло, бой. Вам кого?
– Сестричка Ли здесь живет? – спросил Луций с замиранием сердца.
Негр внимательно на него посмотрел и ушел внутрь квартиры. Тишина, наступившая после его исчезновения и нарушаемая только звуками рока и взрывами ругательств с разных этажей, была настолько долгой, что Луций стал уже недоумевать, правильно ли он сделал, придя к китаянке. Неожиданно дверь отворилась, и юная китаянка с веселым визгом бросилась ему на шею. Тотчас взяла она Луция за руку и по длинному темному коридору, в котором почему-то через каждый метр были вставлены двери, довела его до своей комнаты. Собственно, это была не комната, а восточный шатер, сад среди пустыни с массой зелени ковров и даже холодного оружия по стенам. На полу в разных позах сидели несколько человек, и похоже, что пили пиво. Во всяком случае, перед каждым из них была поставлена тарелка с соленым печеньем и баночное пиво. Все они, к удивлению Луция, были европейцами, да и китаянка без своего обычного макияжа только с накрашенными глазами и губками все больше напоминала Лину.
Не веря своим глазам, Луций смотрел на девочку, которая шаловливо улыбалась ему, и, если бы не шаровары и по-восточному образцу скроенная кофточка, он бы ни за что не усомнился, что перед ним его знакомая подружка, а не таинственная уроженка Востока.
В комнате стоял легкий полумрак, чуть развеиваемый двумя зелеными светильниками, в которых, казалось, тлели застывшие уголья. Прежде чем он смог объяснить цель своего визита, с пола легко поднялся кряжистый усатый человек с гордо поднятой красивой головой и широко развернутыми плечами.
– Он? – спросил человек у китаянки и, подойдя вплотную к Луцию, заглянул ему в глаза.
Этот мимолетный взгляд был исполнен такой внутренней силы и горделивой уверенности в себе, что Луций невольно смутился и отвел глаза. Казалось, что за короткое мгновение, пока они смотрели друг на друга, человек этот уже дал по одному ему известным критериям оценку как духовной, так и физической силе Луция.
– Что ж ты медлил? – спросил человек с упреком. – Мы тебя со вчерашнего вечера ждем. Вот она, – он резко выбросил руку в сторону Лины, – по-моему, вообще глаз не сомкнула.
– Подрывник наш явился, – дурашливо улыбнулся второй мужчина постарше, – бомбы-то с собой принес? За пазухой, наверно, держишь.
Луций молчал, огорошенный встречей. Он видел, что китаянка тоже почтительно молчит, не вступая в разговор, и решил открывать рот только в крайнем случае. Однако не долго пришлось ему молчать. Человек, лежащий вольно на ковре, вдруг, не вставая, швырнул ему в лицо газетный ком:
– Лови, на вид у тебя не было и одного шанса отсюда вылезти.
Луций развернул газеты и на первой же странице наткнулся на описание всего происшедшего вчера. Статья так и называлась: "Бомба для Юсупова".
С ужасом юноша прочитал, что среди присутствующих был последний представитель дома Юсуповых, двоюродный брат государя князь Андрей, которому осколком стекла снесло мочку уха. Общее же число убитых равнялось девяти, тяжело и легко раненных было не менее пятидесяти человек. Самый большой удар ждал его на четвертой странице, где в продолжении репортажа из изуродованного взрывом дворца были даны две фотографии террористов – его и Василия, по которым узнать каждого из них не составляло никакого труда.
– Шофер, – простонал Луций, отшвыривая газету в сторону.
– Ты, сынок, не дергайся, – успокоил его хозяин квартиры. – В этот дом полиция не ходит. Сюда только зайти просто, а выйти ой как сложно. Где ты корешка своего оставил? – он указал на фотографию Василия.
– Да это брат, – объяснил Луций, – он прячется в другом месте. Мы разошлись, чтобы затруднить поиск.
– Похвально, – сказал пожилой мужчина и тоже поднялся с пола. – Только ты, друг, проясни-ка нам по поводу бомбы. Надеюсь, ты не из кровожадности взорвал такой красивый дворец?
– Мы не полицейские, – сказал многозначительно хозяин. – И раз уж ты к нам пришел шкуру свою спасать, поделись-ка с нами, какого хуя ты записался в террористы. По призванию, что ли? Мне вон она, – он кивнул опять на девочку, – так тебя расписывала, только сусальную краску сдувай, а ты, оказывается, в международной мафии состоишь. Или врут газеты, как всегда?
– Папа, он есть хочет! – вскрикнула китаянка, внезапно переходя на правильный русский язык, и Луций, который все время косился на нее, с радостью и недоумением находя все большее сходство с Линой, не выдержал и рассмеялся.
Лина посмотрела на него своими удлиненными на китайский манер глазами и не в силах удержаться, тоже зазвенела вся от смеха. Они хохотали, глядя друг на друга, потому что нельзя было придумать забавнее ситуации, когда замороченный поездкой и обилием разного народа Луций принял всерьез ее за китаянку. Отец Лины и, как оказалось впоследствии, ее дядя несколько секунд смотрели недоумевающе на смеющихся детей, потом не выдержали и заулыбались.
Когда приступ смеха прошел, Луций сел на ковер вместе с непрерывно пыхтящими Линиными родственниками и подробно, во всех деталях рассказал им все, что знал о заговоре и тех, кто использовал их как орудие в террористической работе.
После того, как он закончил, слушатели засыпали его множеством разнообразных вопросов, более всего касающихся личности и описания внешности бойцов сопровождения. В результате выяснения многих уточняющих деталей, видимо, субъекты эти были прояснены, и отец Лины сказал с отвращением:
– Так я и думал, люди Чеснока. Вот ему не сидится, суке, лезет в большую политику, а зад оставляет неприкрытым. Стоит только их чуть раскачать, как посыпится вся группировка в Питере. Кто так работает! Только случаем ушли. Чеснок, он же в себе бог знает как уверен. Он же думает, что копов купит, а мальчишек уроет на сто первом километре и тихо.
– Ладно, малый, ты наш базар не слушай. Здесь ты как у Христа за пазухой. Единственная зацепка – шофер. Где ты, говоришь, его подцепил. А рисовать не умеешь? Может, сделаешь фоторобот этого кента поливо-моечного, Володи, так, что ли? Не умеешь так не умеешь, ты не переживай. Сейчас с ним проведут разъяснительную беседу, и он не только улицу позабудет, но и собственное имя. Лазарь, распорядись.
Кстати, давай знакомиться, меня зовут Алексей, как его – ты уже слышал. Так что, братишка, задал ты нам задачку на выходной день, а я думал к финнам сплавать на корабле, теперь с тобой тут чинись, – и он досадливо махнул рукой. – Ты сегодня отдыхай, дочка покажет койку, а завтра уже начнем действовать. О шофере забудь, словно и не видел его никогда.
– Папа, у меня родилась идея! – вдруг воскликнула Лина. – Я знаю, как можно Луция свободно вывезти из Петербурга.
– Ну, – пробурчал ее отец нетерпеливо, – на тебе, что ли, женить, так мала ты еще. Поживи с отцом хоть до семнадцати годков.
– Вот у вас на уме женись, да разводись – отмахнулась девочка. Она встала на цыпочки и, сняв с гвоздя висящую высоко шляпу, вдруг напялила ее на голову Луцию. – Надо сделать с ним то же, что и со мной, – крикнула она, смеясь. – Обрядить его китайцем.
Но дяде ее план не понравился.
– Дуришь, девка, – проворчал он. – Может, твоя идея и хороша, так у него документов нет. Ты же проезжала за живую китаянку, она сейчас в Москве кукует, дает твой документ. И сыска за тобой ноль процентов. А тут весь департамент поди сечет, не проглянет ли на вокзале или в аэропорту парочка китаянок в брюках. В общем завтра поговорим, а пока дай парню уснуть с дороги, поди, не спал с вечера.
– Через два часа я тебя подниму, – добавил Алексей, – там уже и разберемся в конкретике. Хотя ничего ценного от вашей истории не светит. Ноги бы тебе не вырвали из жопы.
С таким напутствием Луций и Лина вышли из комнаты в широченный коридор, со всех сторон которого были натыканы двери.
– Ты в самом деле так хочешь спать? – спросила Лина с капризной улыбкой. – Вот, значит, как ты рад нашей встрече.
Жестоко требовать от человека, чтобы он был бодр и весел после того, как его чуть не убили и заставили провести бессонную ночь на улице, но вряд ли это возможно было объяснить балованной дочке Алексея.
Луций глубоко вздохнул, несколько раз сжал и разжал ладони.
– Да ничего, – сказал он, – в общем еще довольно бодр.
– Тогда пошли к художникам, – обрадовалась девочка, – у них всегда так весело. Вон, слышишь, музыка играет.
Точно из-за одной из дверей раздавалась веселая музыка и чей-то гогот.
– А тебя к ним отец пускает? – на всякий случай спросил Луций, который вовсе не хотел портить отношения с таким человеком, как Алексей.
– Он их предупредил, – просто ответила девочка, – чтобы они помнили, сколько мне лет. Вот они морщатся, но помнят.
В это время та самая дверь, о которой шел разговор, отворилась, и из нее в обнимку вышли три человека, явно символизирующих дружбу народов. Один из них был высок и донельзя черен. Голову его покрывала высоченная шапка всклокоченных волос, а широкий, чуть сплющенный нос и маленькие коричневые глаза довершали облик негритянского плейбоя. Он одной рукой поддерживал гитару, другой обнимал вполне белокожую и светловолосую даму, которая никак не хотела стоять на ногах и все клонилась то налево, то направо. Но и в другую сторону ей упасть было тяжело, так как там даму поддерживал очень веселый и живой человек большой естественной смуглости, абсолютно лысый и крайне волосатый.
Рассмотреть их было нетрудно, даже бросив мимолетный взгляд, потому что на всю веселую троицу из одежды приходился только ремень от гитары. Правда, назвать их голыми ни у кого не повернулся бы язык, потому что все они были почти полностью покрыты очень яркими и затейливыми рисунками, напоминающими по теме и манере исполнения каменные фрески раннего ледникового периода. Некто, их разрисовавший, обладал не только чувством композиции, но и очень тонким вкусом к цветовой гамме, потому что негр был расцвечен в основном белыми и красными линиями, а например, его белокожая леди, наоборот, черными и красными. Что же касалось их лысого спутника, то он сочетал на себе буквально все существующие цвета. Даже его лысина была весьма удачно выкрашена наполовину в золотой, наполовину в черный цвет. На груди у всех трех, как впоследствии оказалось сбежавших выставочных экспонатов, были пришпилены или приклеены таблички с ценой. Дороже всего стоила блондинка, хотя, по мнению Луция, на нее пошло меньше всего краски.
– Живые картины, – сказала Лина довольно равнодушно, скользя по мужским достоинствам с таким же воистину эстетским безразличием, как и по пышным телесам блондинки. – Это новое направление в искусстве. Ты знаешь, они и меня хотели совершенно бесплатно раскрасить, но отец отобрал у них все краски, пока они не протрезвеют, а потом они сами раздумали.
– Хочешь, мы тебя отдадим в разрисовку? – вдруг подскочила она от собственной изобретательности. – И отправим в Москву с выставкой.
– Пожалуй, нет, – после некоторого раздумья решил Луций. – Проходить две недели голышом, а это самое малое время путешествия, как-то не привлекает. К тому же в Москве сразу не сбежишь, пока еще удастся смыть с себя краску. И в качестве кого мне держать возле себя брата? Подставки для картины или подрамника.
Живые картины, еле держась на ногах, прошли мимо них, и Лина, чуть посторонившись, боком влетела в ярко освещенную переднюю. Луций, чуть оторопев, последовал за ней. В прихожей никого не было, но дальше за колеблющейся занавеской слышался шум голосов, визг и пение. Потом вдруг наступила тишина.
Высокий грузный человек с выступающим из красных плавок животом и суровым лицом ратника стукнул мощным кулаком по столу, так что зазвенели все медные чарки и столовые приборы, в беспорядке рассыпанные по скатерти.
– Нет, трижды был прав кровожадный ублюдок Маркс, когда перевернул вселенский дух вверх ногами и поставил впереди его материю. Да, я могу смешать розовую и коричневую краски и приготовить оранжевую, но как я таким оранжем нарисую солнце. Не привычное солнце вашего реалистического утра, весь реализм можно уложить в один путь эвенка от стойбища до стойбища, лишь умел бы петь, я говорю об особенном солнце моего видения, которое должно сиять, а не пачкаться на холсте. И где я с нашими линючими красками найду такую композицию, чтобы, как лазерный скальпель, проникнуть в ваши мозги. Погибла российская новая живопись из-за отсутствия импортной краски! – Человек присел, так что стул под ним заскрипел и зашатался, и закрыл лицо руками, выражая тем самым максимум душевного страдания.
– Не понимаю, – сказал быстрый голый брюнет, весь покрытый сетью из морских волн, рыб и водорослей, – что ты так переживаешь из-за пустых тюбиков, я, например, прекрасно углем обхожусь.
В доказательство собственных слов он нашел на своем животе пустое место величиной с чайную тарелочку и тут же куском хорошо отточенного угля совсем заштриховал его. По мнению Луция, получилось даже красиво.
Художников и художниц за столом было много и все практически голые. Правда, от того, что каждый представлял собой картину, их нагота вовсе не казалась навязчивой или оскорбительной для глаза. Просто это была живая выставка, которая по примеру русских передвижников путешествовала по российскому царству-государству, зарабатывая себе на хлеб и водку.
Более того, одетый Луций почувствовал себя каким-то кривлякой-моралистом, далеко отставшим от передовых рубежей изобразительного искусства. Лину здесь в самом деле знали и относились к ней с покровительственной осторожностью, точно к маленькой девочке с гранатой в руках. Тотчас ее и Луция окружили весьма церемонной заботой: вместо чарок с водкой поставили чай с вареньем и конфетами и как бы забыли.
Потихоньку оглядевшись, Луций увидел, что все-таки не они одни были одеты. Буквально через два человека от него или через два экспоната сидел невысокий полный мужчина с лицом круглым и даже по цвету напоминающим медный самовар и пыхтел от злости. Видимо, давно в нем вскипала желчь, потому что, не выждав и пары минут, он вскочил с места и рявкнул:
– Обделались вы все, господа, так и молчите, не вякайте о высоком, ибо спросится. Самый великий экспериментатор – история, и я так полагаю, что ей надоели наши биения кулаком в грудь и словоблудие.
И не только о нашей команде богомазов я говорю, но о всех всуе пишущих, читающих, вещающих, декламирующих и поющих. О всей голодной банде российских гениев, которых, как свиней из под-ножа, спасла матка-история и кто вместо благодарности стал ей кричать: "Шлюха ты позорная, избавь нас от соцдействительности, рты наши зажаты, руки связаны по швам, а уши в дерьме испачканы просто. Сними с нас оковы, дай обрести самих себя, и что только мы ни выдумаем нашими гениальными мозгами, свободными руками и чистыми ушами, каких песен ни споем, романов ни напишем, кино ни снимем". Я так полагаю, господа артисты, что истории поднадоел шакалий вой интеллигентов и она вскинулась: "Пробуйте, сукины дети, вот вам вольная!" Нету цензуры уже двадцать лет, нету никаких ограничений на творчество. Только где великие произведения, где гениальные обобщения, Могучие вспышки духа? Да если и прежних великих пошерстить, так из всего Солженицына, если политику скинуть, останется крохотный "Матренин двор", а из Васи Аксенова голый мовизм. Что говорить об остальных рембрандтах и бетховенах, кои смешивают краски и расписывают пупки, лишь бы собрать на чай с публики.
Вот так, братцы, выглядим мы на весах Истории, вот почему засобачивает она нас обратно под жесткий кулак террора. Ничем мы в вольную свою бытность ей не потрафили. Только ежели словоблудством и весельем пьяным. И как бы мы все свои яйца ни расцветили, голове легче не станет. Ибо голова хочет воспринять новый мир искусств, а не желудочные позывы расписанных задниц.
С этим он замолчал и, окинув всех суровым и вместе с тем приглашающим к душевному веселью взглядом, ловко хватанул ближайшую чарку водки.
Очень старый и очень красивый седой человек поднялся, не глядя ни на кого, и тотчас по левую и по правую его руку встали две юные голые девы, одна из которых изображала корабль в бурю, а вторая – Куликово побоище. Особенно впечатлила Луция вторая картина. Нельзя было не удивиться и не впасть в ошеломление при виде мастерства росписи всей ее сияющей кожи от высокой полной шеи, с которой скатывался к нежному промежутку между круглыми грудями засадный русский полк, благодаря стараниям художника почти незаметно переходящий в лес копий, ощетинивший русский стан. Обе ноги от самых лодыжек захвачены были левым и правым крылом российских дружин, татары же занимали центральное место, спускаясь от грудей к опоясанному павшими воинами пупку.
Вся композиция жила своей вневременной жизнью, подчиняясь только изгибам мышц этого точеного гибкого тела. Даже мало знающий светил живописи Луций и то сообразил, что вставший ему известен. Очень старое пергаментное лицо освещали голубые глаза, которые, несмотря на возраст, горели почти бесовским ярким огнем. Молча, с высоты своего роста, а был он весьма высок и костист, так что обе разрисованные феи доставали ему до плеча, посмотрел старейшина на говорливого толстяка и, не говоря ни слова, вдруг подхватил со стола манерку с красным вином и плеснул тому в лицо.
Луций ожидал увидеть на зловеще красном от вина лице толстяка страшную ярость и досаду. Ему представилось, что тот бросится на своего визави с ножом или по крайней мере с вилкой, но толстяк, видимо, впервые в жизни приняв доброго винца снаружи, только крутил головой со слипшимися волосами и отфыркивался. Одна из девиц молча подхватила стопку белых салфеток и начала его вытирать.
После пятой салфетки сквозь красный цвет стала выявляться белизна, а после десятой толстяк был свежее прежнего и только розовый воротничок свидетельствовал о его недавнем омовении. При полном молчании он снизу вверх заглянул в лицо своего давнего противника и, старательно улыбаясь, сказал:
– Метр, вы сердитесь, значит, вы не правы. Вы живая легенда, мир до сих пор не устает удивляться при мысли, что вы, может быть, еще живы. Никто не сердится на памятник, если с него вдруг отломится на голову кусок известки. Это только доказывает подлинность гипсовой трухи. Мне жаль... – продолжал он, полуприкрыв глаза, от чего его заурядное жирное лицо, кое-где еще пламенеющее каплями портвейна, приняло сразу значительное выражение, – мне очень жаль, что в преклонных летах вам придется услышать глоток правды, от которой вы всегда бежали, как магний от воды. Сами напросились, дорогой маэстро.
– Что ты мне можешь сказать, халдей, – презрительно спросил старик, и голос его прозвучал так же звучно, как у молодого собеседника. – Что значат целые потоки слов перед хотя бы одной картиной, но где она, эта картина? Так что я и слушать тебя не хочу, ничтожество с клешнями вместо рук.
– А зря не хочешь. Потому что вряд ли тебе придется еще услышать правду о твоей теперешней мазне!
– Они всегда так веселятся? – спросил Луций громким шепотом, но Лина только ущипнула его за бок и жестом приказала молчать.
– Знаешь кто это? – шепнула она и в ответ на удивленный взгляд Луция назвала фамилию, которую он никак не ожидал услышать.
– Он еще живой! – вырвалось у него удивленное восклицание, и как раз к месту. Именно в этот момент метр нанес удар сухоньким кулачком в живот толстомордому, который безуспешно пытался вырваться из рук скручивающих его художников и экспериментаторов-моделей.
Надо сказать, что миг торжества великого искусства оказался недолог, ибо краснорожий, изловчившись, сумел-таки пнуть великого мастера в колено. Тот плаксиво то ли завыл, то ли запричитал, а не задействованные доселе собутыльники, свернув от старания стол, бросились его утешать под грохот переворачиваемых стульев и звон бьющейся посуды.
