Текст книги "Уйди во тьму"

Автор книги: Уильям Стайрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Ей это было действительно не безразлично? Или она сумасшедшая? Нет. Он так не думает. Одержимая или что-то в этом роде. Но не сумасшедшая.

«О нет, Элен. Право, я этому не верю. – И слегка улыбнувшись: – Право же, Элен, нехорошо так говорить. Ну зачем ему…»

«Ей это действительно небезразлично?» – думал он.

Пригнувшись, она посмотрит ему в глаза – сдержанность, поза статуи разлетелись в клочья, как он и ожидал после их часового разговора, и красивый рот немного задрожит, когда она произнесет: «Ох, Кэри, что же мне делать? Мне что, встать на колени перед ним? Он этого хочет? Чего – ради всего святого – он хочет?»

Нет! Да! Кэри хотелось ударить кулаком по своему столу, встать с повелительным видом, как хорошему исповеднику, быть целеустремленным и суровым. Ему хотелось сказать одновременно и то, и другое: «Нет! Да! Нет, моя дорогая Элен, он не хочет, чтобы вы вставали на колени, – это оскорбляет, по крайней мере смущает любого мужчину. Он хочет только дружелюбия, приличия, человечности, нежного женского обращения. Да! Ради всего святого, да, опускайтесь на колени не перед ним, а перед собой: встаньте на колени перед этой личностью, которую вы ненавидите, смиритесь на минуту, и, возможно, ваша молитва осветит царящую вокруг вас тьму; попросите простить вас за то, что себя презираете».

Однажды он попытался высказаться на эту тему: «Элен, по-моему, вы невысокого мнения о себе…» Но она расстроилась и надулась. А в другой раз, раздраженный и уставший от ее излияний, он коротко сказал ей: «Я, знаете ли, не могу вам помочь. Я могу лишь вас выслушать. Вы должны заглянуть в собственное сердце и мозги».

А она страшно разрыдалась – единственный раз он видел, как она рухнула. «Вы тоже покидаете меня! Даже вы!»

«Нет, Элен. О нет, послушайте: пожалуйста, не истолкуйте меня превратно!» И после кофе и беседы, полной (он это понимал) глупых утверждений о праве женщины на счастье, что отдавало немного мыльной оперой, он проводил Элен до ее машины, по-отечески – или как-то иначе – положив руку ей на плечо, и сказал: «Жаль, что я ничего не могу для вас сделать. Просто надейтесь, имейте терпение. И молитесь, усиленно молитесь („За себя, – подумал он, – любите себя“); это его состояние пройдет. Тогда вам станет легче».

«А Пейтон?» – с отсутствующим видом произнесла она.

«О да… – Ну что он может сказать? – Я уверен, вы скоро ее увидите. Пусть вас не волнует то, что она написала Милтону. Я вот что скажу: она не хочет приезжать домой не из-за вас, а… ну вы же знаете, каковы девочки… по-моему… они любят ходить в гости, посещать разные места». Он отчаянно подыскивал нужные слова. На самом-то деле ей не все равно?

«Спокойной ночи, Элен, дорогая».

Порой она немного пугала его, но и интересовала – в душе он знал: ему льстит то, что она ищет его помощи, беседует с ним. Ее посещения, обычно по вечерам, будут происходить в ближайшие несколько лет раз в два или три месяца. Они стали добрыми друзьями, они беседовали и на другие темы; раз или два она вообще не упоминала о Милтоне или Пейтон – «своей беде», как она однажды назвала это в нелепой попытке сыронизировать. Казалось, у нее полностью отсутствует чувство юмора, но это, право, не имело значения: они говорили о Боге, бессмертии, времени и пространстве, и обо всем с энтузиазмом, разбросанно, эклектично, как это бывает у старшеклассников, чего Кэри – по крайней мере, по званию и, бесспорно, по сути преданный вере – уже многие годы не делал и что под конец привело его в замешательство, и он вернул разговор к тому, насколько ценна молитва. Порой они говорили о Милтоне, о том, как печально, что любовь и страсть проходят, и почему, пояснил Кэри, используя в качестве отправной точки трактат Диотимы, необходимо, когда пройдут годы и рассыплется предмет земной любви, искать непреходящую, великую, вечную любовь. Бороться за любовь. И это, будучи чем-то большим и абстрактным, а следовательно, и не столь легко достижимым или практически применимым, привело в возбуждение Элен – частично потому, что Кэри (он вынужден был это признать) был весьма убедительным проповедником, – и она, по крайней мере в тот момент, воспряла духом: она, по мнению Кэри, не слишком умная женщина, но достаточно умна, чтобы, собравшись, проникнуться ритмикой, тяжелой чистотой величия строк Платона. И окончив чтение, дав книге упасть с решительным стуком на стол, услышав, как Элен произнесла: «Ох, Кэри, как это великолепно, разве это не истина?» – он почувствовал, как тонкое острие отчаяния резануло его по сердцу, потому что он знал: это правда, но эта правда – подобно Христовой любви, подобно этой поэзии – находится на вершинах гор, это храм. А человечество никогда не покидало долин, чтобы искать там утешения, или, возможно, слишком страдало, чтобы пытаться предпринять подъем. Что вернее?

Все это прекрасно. Сладкая интоксикация поэзией, правдами и стремительными обобщениями успокаивала мозг Элен и ее сердце, и на какое-то время она обретала покой, и Кэри стал отговаривать ее от столь частых посещений, говоря ей по телефону – как можно мягче, – что не надо это делать, право, не надо: она ведь помнит, что он говорил ей о мыслях и сердце, об опоре на себя? Ему, конечно, было лестно сознавать, что он, священник, может дать облегчение страдальцу, да, настоящему страдальцу, – ему льстило и было приятно, что Элен пришла к нему, вместо того чтобы идти к врачу, хотя иногда он смутно подозревал, что нужен-то ей именно врач. Ну как это объединить! Он считал, что достаточно просвещен, и хотел таким быть, но психология и подобные проблемы раздражали его и казались странными – то, что такая потенциально сильная союзница на самом деле не верит в Бога и может быть столь непристойно пытливой и расточительной и не уважать деликатные и бесконечные изменения в сердечных делах.

Итак, Кэри гордился, был польщен тем, что Элен пришла к нему и что они добрые друзья до тех пор, пока он соглашается с ней, признает ее правоту. Только когда вспоминал – как сейчас, – что она не шла на компромисс и сколь немногого они достигли за прошедшие несколько лет, вспоминал все сказанные слова, стихи, молитвы, жуткое бездействие, он чувствовал сомнения и злость. Дьявол – или кто-то – все еще был тут. И Господь не появлялся. «Но я должен сделать так, чтобы она увидела его, – думал Кэри. – Я должен свести их».

«Никогда. Хватит, – сказала она всего месяц назад, когда он уходил из ее дома, потеряв всякую надежду, считая, что ничего не может добиться. – Я теперь одна, и разницы между смехом и плачем нет. Ни на то, ни на другое я уже не способна».

И решительно покачала головой. Она убила то, отреклась от того, с чем пришла к нему вначале.

Сейчас он медленно остановился у знакомого дома под сенью диких смоковниц и тяжело вылез из машины, разгоряченный и вспотевший, с надеждой и отчаянием на круглом дружелюбном лице, но больше было отчаяния, чем надежды.

* * *

– О, пожалуйста. Великий Боже, да просыпайтесь же. – Голос, певучий и печальный, вытащил ее из жарких, успокоительных объятий сна. А ее плечо? Что это дрожало у ее плеча? Пять тоже горячих пальцев на ее руке у плеча, однако нежных, прогнали последние ошметки темноты, призывая ее к свету, к которому она нехотя старалась пробраться, хлопая ресницами. – Проснитесь же, мисс Элен, о великий Боже, мисс Элен, мне сказали про… сейчас там.

Над ней маячила Ла-Рут – огромное черное, как уродливая маска, лицо, страдающее, обливающееся слезами.

– Мисс Элен, внизу преподобный отец ждет вас, чтоб отвезти, он говорит, на кладбище.

Она стояла у кровати, Элен, еще не вполне проснувшись, смотрела на нее – на громадную бесформенную тушу, опасливо склонившуюся над ней и наблюдавшую за ней сквозь очки полными горя глазами, на толстые бесформенные ноги в чулках, которые спустились и висели мешками на коленях, и на прозрачную, в водяных пятнах, юбку.

– О Господи, мисс Элен, я все толкала вас, а вы не просыпались, и я подумала, что вы тоже умерли… – И вдруг отстранилась, втянув ртом воздух, вскрикнула от ужаса и горя. – Знает Бог, мисс Элен, не хотела я такое говорить! Великий Боже, мисс Элен, мама вчера вечером пришла домой и сказала мне про бедную малышку Пейтон, и я тут же упала на колени и назвала ваше имя и стала молиться, чтоб драгоценный Папаша Фейз вмешался и сказал, чтобы спустили ангелов забрать дух маленькой бедной Пейтон и оставить вашу дорогую девочку здесь, на земле, чтобы дух ее заботился о маме бедной маленькой Пейтон, которая…

– Ла-Рут, – перебила ее, садясь, Элен, – пойди принеси мне стакан холодной воды.

Ее горло словно покрылось жесткой щетиной – эти первые слова она произнесла хриплым голосом.

– Да, мэм. О да, мэм.

Ла-Рут стояла не двигаясь; в ее глазах, как у кузнечика, разрасталось смутное удивление, как эта жертва трагедии, не единожды, а дважды лишенная материнства, может так стоически страдать и, просыпаясь после сна в жаркий день, не впадает в истерику. Сама она потеряла двоих из троих детей, и хотя не могла правильно назвать отца каждого, она помнила, с каким страхом просыпалась много дней потом, как вскрикивала и словно сумасшедшая умоляла Бога послать на землю апостола. Быстро. Чтобы он повел ее не по путям веры (потому что она все равно верит каждой частицей своей души и тела), а по путям мира и милосердия к крещению в настоящих водах, которые омоют и обласкают ее усталое тело и вымоют разные горести из ее головы, всегда мечтательно жаждущей найти мужчину. И вскоре Бог не просто прислал своего апостола, а приехал сам в «кадиллаке», чтобы удостовериться, что все в порядке, хотя она и много работала и грешила, хотя она и потеряла детей, – это был Папаша Фейз, Прославленный Король, Замечательный Советчик, Всесильный Бог, Вечный Отец, Принц Мира. Было это десять лет назад, и все это время она обожала его и любила, и пожертвовала ему свыше четырехсот долларов, став Внешним Ангелом Порт-Варвикского отделения рая, обособленного от Балтимора. Сегодня был день ежегодного приезда в августе Папаши Фейза, и Ла-Рут вся трепыхалась от волнения, так что, наверное, ей можно простить этот внезапный всплеск евангелизма. Элен поднялась, спустила дрожащие ноги на пол и снова посмотрела на Ла-Рут, чье расстроенное лицо молило о понимании: она старалась сказать Элен, что она тоже может рассчитывать на миллион, миллиард, триллион блаженств – блаженств, которыми бесплатно награждают всех, кто трудится и потеет, и знает горе или кто просто потерял дорогого ребенка.

– Бедненькая мисс Элен, – сказала она.

По дороге проехала машина. Элен взглянула на свои часы: был почти полдень. Сильный запах ударил ей в ноздри – пахло телом, промежностью и подмышками, совсем как луком.

– Я просто хочу стакан воды, – усталым голосом повторила Элен.

– Да, мэм. Бедненькая вы. Я уж, конечно, принесу его вам. Вы только подождите тут. – И она, тяжело двигаясь, поспешила из комнаты, и так спускалась на плоскостопых ногах по лестнице, что зеркало даже на расстоянии слегка затряслось, словно мимо проезжали товарные вагоны дальнего следования.

Пока она отсутствовала, Элен подошла к лестнице и крикнула вниз:

– Кэри! Кэри!

– Да, Элен! – Голос, донесшийся из холла, пытался звучать бодро, зазвенел и пропал, разделяя слоги, колеблясь между профессиональной заботой и искренней опечаленностью. – Вы… вы в порядке? Могу я что-то для вас сделать? Нам, наверное, уже скоро надо двигаться. Могу я что-то для вас сделать?

«Бедный Кэри, – подумала она. – Такой милый человек, такой по-настоящему милый – всегда старается поступать как надо».

– Я сейчас спущусь, – сказала она. – Мне нужно одеться.

В своей комнате Элен заметила, что георгины увяли. Она выбросила их в корзинку для мусора, затем прошла в ванную и вылила протухшую воду в унитаз. Одеваясь, она снова услышала слоновый топот ног, на этот раз поднимавшихся по лестнице, и появилась Ла-Рут со стаканом воды, одиноко стоявшим на широком просторе цветастого эмалированного подноса.

– Ну разве не приятное питье? – сказала она. – Такое приятное и холодное, и вообще. Вы вот присядьте на минутку и выпейте все до дна, а то вам, видно, жарко, мисс Элен.

– Спасибо, Ла-Рут, – сказала она.

И в самом деле было жарко. Ничто не нарушало спокойствия: листья остролиста за окном не шевелились, ярко блестя на свету, словно были из фольги. За деревьями и внизу, за лужайкой, лежал залив – гладкий и спокойный, бесцветный, а в небе, куда в жару осмелилась взлететь только одна чайка, словно огромный воздушный шар висели над заливом пыльные серые испарения, угрожая сбросить свой мерзкий груз из дождя и ветра. Элен попудрила лицо, стараясь как можно лучше скрыть складки и морщинки, и села – только чтобы передохнуть, как подумала она, сомневаясь, сможет ли это осилить. От успокоительного лекарства, которое она приняла два часа назад, Элен нетвердо держалась на ногах и была взвинчена, нервы ее оголились. Ей хотелось закурить, но доктор Холкомб запретил. Она медленно выпила воду и, поставив пустой стакан на подоконник, стала смотреть, как выцветают и пропадают на стекле заиндевевшие отпечатки ее пальцев, эти серебристые призраки улиток, съеживаются и исчезают в некой невидимой бесконечности страны чудес. Внезапно пол заскрипел под ногами Ла-Рут – Элен подняла глаза.

– Мисс Элен, – взволнованно произнесла Ла-Рут, – у меня нет никакой одежды для траура. Мама – она сказала мне сегодня, чтобы я перед ее приходом попросила одежду для траура у сестры Альберты Леммон, которая живет около дома банкира Макгрудера, а когда я туда пришла, сестра Альберта уже ушла в Бухту для малых судов, где Папаша Фейз – да восславится имя его – проводит подготовку к крещению сегодня вечером. Сестра Альберта – она Внутренний Ангел…

– Все в порядке, Ла-Рут, – перебила ее Элен. – Тебе не нужна траурная одежда. – Она подняла глаза на угрюмое лицо, на выпученные глаза в очках, все еще мокрые от горя, которое, казалось, было всесветным; выпирающая на целый дюйм розовая нижняя губа, вечно подверженная воздействию ветра и солнца, испорченная странными белесыми протоками и желобками, необъяснимо наполнила Элен чем-то более глубоким, нежели отчаяние. Она быстро встала. – Тебе не нужна траурная одежда! – выпалила она, не сдержав рыдания, и отвернулась. – О Господи, до чего же жарко! Как же мне быть?

– Я очень старалась сделать как надо, – упорно продолжила Ла-Рут умоляющим голосом. – Мама – она сказала мне: если сестра Альберта уйдет к Бухте для малых судов, чтобы я пошла к сестре Морин, которая в Хрустальном автомагазине…

– Ой, Ла-Рут!

– Да, мэм.

– Не говори больше ничего.

– Да, мэм.

Элен снова села, стараясь справиться с бесконечной усталостью и собрать все свои силы и мужество для встречи с Кэри: «Он не станет больше говорить мне о Боге или Милтоне. Об этом я теперь все знаю. Знаю. Я пропущу мимо ушей его глупые слащавые рассуждения…»

– Достань мне мой зонтик. Он в стенном шкафу, где лежат чемоданы.

– Да, мэм. – Огромная задница возникла перед Элен, когда Ла-Рут нагнулась, выцветшая юбка задралась, обнажив толстые, цвета красного дерева ноги и рыжеватое углубление – шрам, там, где была сделана прививка. – Похоже, он должен быть тут, если только я до него доберусь, – произнесла она приглушенным голосом и добавила победоносно, вытаскивая зонтик и постепенно мучительно выпрямляясь и прерывисто невнятно бормоча: – Этот у вас черный, как и надо. М-м-ох, спина! Слушайте, я вам оботру его старой тряпкой. Это настоящий хороший зонтик, мисс Элен. – И следуя по бесконечному туннелю своего мышления, не имеющему ответвлений, где ни одна мысль не могла сойти с пути или измениться, а лишь продвигалась по цепочке, связующей мысли сестры подобно тому, как слоны идут друг за другом вереницей, она с серьезным видом изложила все соображения насчет зонтов и продолжила тихим тоненьким голоском: – У Папаши Фейза есть зонтик, который он возит с собой в машине, куда ни поедет. Люди говорят, что камни на нем – настоящие бриллианты. Я-то не знаю, но…

«И больше того, – думала Элен, – он скажет, что это бесчеловечно, низкопробно, недостойно моего места под солнцем, клянусь Богом. То, что я такая холодная. И когда Кэри позвонил мне сегодня утром, он был в шоке: „Ох, Элен, не знаю, что и сказать. Ох, Элен, печальнее ничего быть не может. Ох, Элен, я знаю про вас и Пейтон. Ох, Элен, вы должны сегодня поехать. В любом случае. Ну хотя бы ради меня, Элен, дорогая. Ох, Элен, а вы подумали о Милтоне? Ох, Элен, вы сейчас необходимы ему. Неужели не понимаете? Ох, Элен, вы должны спасать свою душу, неужели вы не понимаете?“ И ох, Элен, это, и ох, Элен, то. И… к черту!

Ха! К черту!»

Но что это теперь? Каким-то образом покончив с зонтами, Ла-Рут подошла к Элен, протянув руки, чудом перейдя на другое.

– Господи, мисс Элен, – заскулила она, – знала бы я про вашу беду, я пришла бы вчера вечером, но вот мама сказала мне об этом только очень поздно, потому как я ведь стирала у миссис Мэсси. – Она помолчала, с трудом проглотила слюну. И вдруг неожиданно для Элен заговорила как Кэри: – Ох, мисс Элен, мама – она сказала мне: нужно вам вернуть капитана Милтона. Чтобы вам остаться на этой прекрасной земле, мама говорит, – детки-то у вас, бедняжки, улетели к Господу, так вам нужно прожить ваши дни с дорогим добрым мужчиной. Великий Боже, мисс Элен… – Голос ее был громким и понизился в жарком воздухе, словно играла виолончель. – Мама говорит: «Верните его, верните», – потому как, бедняга, он ведь мужчина, а значит – грешит и ничего с этим не может поделать, и вчера вечером, пока она была тут, она слышала, как он стонал и плакал, и это были самые что ни есть печальные звуки на свете – так сказала мама.

– Ла-Рут! – Элен поднялась, но женщину невозможно было остановить, она судорожно обхватила Элен, и та почувствовала, какие у Ла-Рут потрескавшиеся, мозолистые ладони.

– Мама говорит: с тех пор как вы вернулись оттуда, где умерла Моди, из этого Шарлотсвилла…

«Шарлотсвилл. О великий Боже, убери это из моих мыслей».

А негритянка продолжала держать ее в своих крепких мозолистых руках.

– Она говорит: с того времени вы и сами стали сбиваться с пути и не взывали к Иисусу, и все учение Христово как-то ушло из вас.

– Возьми свои… – произнесла было Элен, стараясь вырваться из ее рук, но глаза за грязными стеклами очков, всегда полные непонятного отчаяния, сейчас под окрашенной кровавыми прожилками влагой светились откровением.

– Послушайте, мисс Элен, трое мужчин сбежали от меня. Всю жизнь я жила правильно, и эти бегства очень меня обозлили. А потом пришел день, когда дети мои улетели с ангелами, и, великий Боже, как же я горевала, все время плакала и даже двигаться не могла – так мне было тяжело, точно меня топором по голове ударили. Тогда я стала молиться апостолу, а если это не поможет, то дорогому нашему Иисусу: пожалуйста, верни мне моего мужика, чтобы был у меня мой любимый, если никого другого больше нет.

Она умолкла и сняла с Элен руку. А Элен наблюдала за ней. Ла-Рут, хрипло дыша, смотрела в окно, и глаза ее перестали сиять: слишком тяжело оказалось для нее довести до сознания Элен, что такое любовь, и смерть, и мужчины. Никакие воспоминания уже не могли сейчас взволновать Ла-Рут, словно ее мысли и глаза застлала знакомая завеса, лицо ее снова стало спокойным и тупым – теперь прошедшие годы могли возникнуть в ее памяти лишь с воспоминаниями о болях в спине, спазматическими вспышками ничего уже не значившей – даже в воспоминаниях – любви, бесконечными жертвоприношениями. Почти только так. Потому что голос ее в этой последней попытке зазвучал вкрадчиво и возвышенно, и лился как вода, стекающая по желобу.

– Мама говорит: с той самой свадьбы вы разошлись с ним. Точно это была его ошибка или ошибка бедняжки Пейтон. Мисс Элен, мама говорит: неправильно это. Примите его назад, говорит она, ради Бога, примите назад…

– Да прекрати ты, Ла-Рут! – воскликнула Элен. – Замолчи! – А потом, словно почувствовав, что день за ее спиной будто набирает огромную скрытую силу, подобно приливной волне жары, угрожающей затопить ее, она промчалась мимо Ла-Рут в прохладный коридор, громко произнеся: – О, я не могу это вынести! Не могу! – И: – Ла-Рут, мой зонтик!

– Да, мэм.

Ла-Рут последовала за ней по лестнице, громоподобно стуча ногами, а внизу их ждал Кэри с белой соломенной шляпой в руке и мерзкой улыбочкой на лице.

– Элен. – Он протянул ей руку. – Мне очень жаль. Я…

– Не надо, – сказала она. – Не жалейте.

– Право, не знаю, что и сказать.

– И не пытайтесь, – сказала она, вздохнув. – Ой как жарко! – И подумала: «В самом деле, если я начну думать о Шарлотсвилле, это уже будет конец. Что хуже – прошлое или будущее? Ни то ни другое. Я скручу свои мозги, как засохший лист, и поплыву по течению, которое перенесет меня…»

«…через край. И произойдет это скоро, а потом настанет тьма и будет покончено с мерзостью…»

– О да, жарко, – говорил он, стоя теперь позади нее, – мне так жаль, так жаль.

– Так жаль, – повторила она, нагибаясь, чтобы поправить чулок, как заметил Кэри, намного выше колена, нога под ним была в голубых венах, тощая.

Кэри отвернулся, покраснев. «О великий Боже», – подумал он.

– Элен, дорогая, – мягко произнес он, – надо поторапливаться. Уже почти пора. – «Какой она стала безобразной. После всего. Точно привидение». – Надо поторапливаться, – повторил он, – уже почти пора.

– Да, – сказала она и, опустив подол юбки, поднялась.

Ла-Рут протянула ей зонтик.

– Примите его назад, – сказала она.

– У меня с собой лишний плащ, – сказал Кэри, – так что можете воспользоваться моим.

– Господь да благословит вас, – прошептала, всхлипывая, Ла-Рут, – примите его назад, как сказала мама.

– Надо поторапливаться, Элен, дорогая, уже почти пора.

Кэри распахнул перед ней дверь, и она взяла его под руку, прижав к себе его локоть.

– До свидания, мисс Элен.

– Я продержусь, – убежденно сказала Элен Кэри и добавила, уперев взгляд в его глаза, когда они спускались по ступенькам крыльца: – Конец близок. Нет смысла… – И не окончила фразу.

«В чем?» – подумал Кэри. Ее рука, лежавшая на его запястье, была тонкой и холодной. Над ними, когда они садились в машину, солнце прошло зенит и покатилось в долгий послеполуденный день.