Текст книги "Уйди во тьму"

Автор книги: Уильям Стайрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

А этот день был по-настоящему победоносным для нее. Никто никогда этого не узнает. Никто не узнает, как она была наэлектризована и какое удовлетворение скрывалось под мягким благородством ее манер, под этим изборожденным морщинами, довольно печальным, но изящно стареющим спокойным лицом. Никто никогда не узнает и о той борьбе, что шла внутри. Борьбе за то, чтобы выглядеть неозабоченной, собранной, гордой матерью – женщиной, которая приносила жертвы, чьи страдания известны людям, но которая вдень свадьбы своей дочери предстает скромной, и храброй, и мягко доброжелательной. Было мучительно трудно так держаться, и как она под это подделалась, как извратила свои настоящие чувства! Но она знала, что любые средства оправдывают такой конец, этот день, и когда прошептала на ухо Милтону: «Ох, дорогой, я так хочу, чтобы Пейтон вернулась домой», – она с радостью увидела искреннюю благодарность в его глазах и поняла, что он не сомневается в ее честности.

Ее честность. Да что такое честность вообще? После стольких страданий должна ли женщина действительно быть честной? Элен считала, что ее брак был таким кошмаром, она вытерпела столько оскорблений – тяжесть такого множества пренебрежений так давила на ее настроение, – что она могла отбросить мысли о честных намерениях, чтобы этот день прошел как надо. «Что угодно, что угодно, – говорила она себе эти последние месяцы, – что угодно вообще». Что угодно, лишь бы Пейтон вернулась домой. Что угодно, лишь бы люди знали, что Элен Лофтис – хорошая мать, удачливая мать. Что угодно, лишь бы люди знали, что Элен Лофтис, эта исстрадавшаяся женщина, собрала вместе распавшуюся семью.

Сейчас – чисто из опрометчивой вежливости – Кэри нагнулся и поцеловал ей руку. Она знала, как Кэри видит ее: уравновешенная, мягкая, сияющая улыбкой женщина. Кто мог бы сказать, спрашивала она себя (и уж, конечно, не Кэри со своей безмерной доброжелательной отзывчивостью), что эта благовоспитанная сильфида таит в себе премерзкие намерения? Что ж, они были действительно премерзкие. В этот момент мрачное предвестие мелькнуло в ее сознании, хоть и кратко, но достаточно, чтобы Кэри тихо произнес:

– Что-то не так, Элен?

– Да нет, Кэри!

Это были бессердечные намерения, бессердечные чувства и, пожалуй, противоестественные, но что могла она поделать? Слишком много и слишком долго она страдала – не могла она не ощущать их. Или это. Эту глубокую и неизменную ненависть Пейтон. Бедная Пейтон. Подлая греховница. Ее плоть и кровь.

– Я, возможно, буду снова видеть вас в церкви, Элен. Теперь, когда вы вновь убедились в моих возможностях и вообще.

Кэри с улыбкой смотрел на нее, и она собиралась ему ответить, когда к ним подошел Милтон, бледный и обеспокоенный. Что такое с Милтоном?

– Нам следует пойти в столовую, лапочка. Мы должны принимать гостей.

– Ах да, конечно, дорогой, я не забыла.

Тем временем Кэри вышел в коридор, чтобы повесить свои одеяния, и Элен крикнула ему через плечо:

– Возможно, Кэри. Возможно. Собственно, я думаю, что буду.

Лофтис взял ее под руку.

– О чем это вы, лапочка?

Она обняла его за талию.

– Да ни о чем. – Она подняла на него глаза, пока они шли по проходу. – В чем дело, дорогой? У вас встревоженный вид. – И стиснула его мягкую уязвимую кожу под ребрами. – Ох, Милтон, я так счастлива!..

Большинство гостей так или иначе умудрились разместиться в столовой, хотя, как и раньше, многие вышли на оба крыльца. Элла хозяйничала у чаши с пуншем вместе с двумя цветными юношами в белых пиджаках, готовившимися разливать шампанское. Ла-Рут было поручено заниматься закусками и сандвичами, тарелками и вилками, и салфетками, но еще до появления гостей она столько всего неверно наделала: неправильно сложила салфетки, положила на стол вилки так, что их не достать, и Элла отправила ее на кухню, чтобы она не мешала. Когда гости направились к ожидавшим их хозяевам, Элла и двое юношей застенчиво и неловко встали навытяжку с разливной ложкой для пунша и бутылками в руках. Время от времени Ла-Рут выглядывала из кухни вместе со Стонволлом в голубом пиджаке и бархатных брюках, который умудрился защемить пальцы качающейся дверью, и его пришлось угомонять и успокаивать.

Элен с Милтоном присоединились к Пейтон и Гарри, и гости шли мимо них, пожимая им руки и обмениваясь приветствиями. Более пожилые дамы – в том числе миссис Мэйо, и миссис Казберт, и жена доктора Балуинга, походившая на испуганного маленького дрозда и говорившая с придыханием, – чуть не рухнули, пока шел обряд, и он явно сказался на них. Когда они приехали к Пейтон и посмотрели на нее, каждая вспомнила свое исчезнувшее одиночество и молча, трясясь, обхватила невесту, каждая боясь доверить слова дрожащим губам. Но общая атмосфера полна была безудержного веселья и радости. Пейтон, по мнению всех, была такая красивая и изящная. Она всем улыбалась и представляла гостей Гарри, правильно помня все имена. Мужчины постарше, считавшие ее красивой – это верно – и должным образом целовавшие ее, видели, однако, свадьбы стольких детей, что мысли их были о шампанском. Картер Хьюстон, начальник верфи, был верхом аристократизма и воспитанности. У него были висячие, словно выбеленные, усы без единого пятнышка, хотя он все время жевал трубку. Целуя Пейтон, он прошептал: «Моя прелестница», – и его накрахмаленные манжеты хрустнули, а красивые старые голубые глаза романтически сверкнули.

– Так это, значит, и есть ваш юноша, – сказал он, поворачиваясь к Гарри, и остановился – единственный в этой комнате, кто мог безнаказанно так долго прохлаждаться. Он оглядел Гарри с ног до головы любезно, мягко и повернулся к жене. – Это ее юноша, Лиза, – сказал он, точно она этого не знала. – Вы должны хорошенько беречь это прелестное дитя, Гарри. И если вы оба не осядете в Нью-Йорке, тогда вам надо поселиться в Порт-Варвике и часто нас навещать. Пейтон, ты слишком долго отсутствовала. Верно, Лиза?

Он повернулся к маленькой седой женщине, висевшей у него на руке и пахнувшей духами «Ярдли», – у нее было лицо аристократки и странная вечная улыбка. Так получалось благодаря ее глазам, и от того, как поднимались вверх уголки рта, и оттого, что вся ее жизнь прошла в атмосфере озадачивающей доброжелательности, поскольку, видя эту улыбку, люди не могли не отвечать тем же, улыбаясь ей, даже когда, возможно, ей было грустно.

– Совершенно верно, Сайэта, – сказала она, – совершенно верно.

– Мы так и поступим, сэр, – сказал Гарри.

Хьюстоны проследовали дальше. Хозяева немного побездействовали, поскольку Лофтис, стоявший рядом с Пейтон, занялся дантистом-калекой по имени Монро Хобби. У него когда-то была недалекая красивая жена – брак этот был разрушен соблазнителем, ловким итальянцем-моряком из Уилмингтона, что в штате Делавэр, у которого язык был подвешен куда лучше, чем у него, да к тому же было целых две ночи, и теперь Хобби на каждой свадьбе, желая вернуть великолепие былых лет, поспешно напивался и становился многоречив и патетичен. Он посмотрел на Лофтиса и схватил его за плечо, бормоча что-то насчет вечной молодости, а потом неуверенно прошагал в тумане забывчивости мимо Пейтон и Гарри. Лофтис повернулся к Пейтон.

– Ну как ты сейчас, лапочка?

– Оскорблена. – И рассмеялась.

– Чем?

– Да этот доктор Хобби. Он же не поцеловал меня. Бедняга!

– Действительно бедняга. – Лофтис посмотрел на Гарри. – Не обижайтесь, Гарри, на некоторых из этих людей, – понизив голос, произнес он и подмигнул, – это же виргинцы. Большинство из них точно в бреду и… ох… – И отвернулся, поскольку Элен дотронулась до его плеча:

– Тут Эпплтоны, дорогой.

Так оно и пошло. Гости шли чередой, обменивались рукопожатиями, целовали хозяев и были поцелованы, и чинно выстраивались в очередь за шампанским. Там было и виски и джин – бутылка за бутылкой для любителей чего покрепче. Элен не пожалела денег на этот величайший в ее жизни кутеж, а Лофтис благодаря своим обширным связям в обществе совершил необходимое чудо, чтобы преодолеть нормирование. Лучи октябрьского солнца золотой пылью оседали на окнах, а внутри, в помещении, было сплошное серебро: серебро шампанского и джина, серебро ложечек, серебро заколок в волосах девушек и серебристое звяканье полусотни бокалов, веселый и хрупкий перезвон. С пластинок звучала музыка, нечто нежное и венское, и разносилась по террасе, увлекая за собой толпу юношей и девушек, которые начали танцевать, разбрызгивая шампанское, серебряными ручейками струившееся по собранным в кучи листьям. Погода была мягкая, с голубым небом и множеством солнца – идеальный день, все сказали, для свадьбы; вскоре окна были распахнуты и запах отдаленных дымных костров стал смешиваться с запахами духов и цветов. В одном углу толстяки Казберты, оба еле держась на ногах, пожирали смитфилдскую ветчину – никто не обращал на них внимания. А Монкьюр (Монах) Юрти, вечный остряк, затерявшись в царившей в доме атмосфере, принялся целовать всех женщин, молодых и пожилых, пока его жена, высокая суровая женщина, не оттащила его в сторону и не успокоила. Романтика пустила корни среди молодежи: начались взаимные обещания, поглаживание рук, комплименты. Кто-то принес Пейтон и Гарри шампанское, и они поцеловались, а какой-то мужчина с камерой вдруг залил комнату светом, и немецкая песня, которую заело, снова и снова звучала: «Bist ein… bist ein… bist ein…»[23]23
  Будь единственным (нем.).


[Закрыть].

– Да поправьте кто-нибудь пластинку! – крикнула Пейтон, отрываясь от Гарри и смеясь.

Снова тосты, снова шампанское, и наконец появился последний гость – девушка по имени Винни-Бёрд Тэйлор, которая росла с Пейтон. Она была высокая и некрасивая, с плоской грудью, и, по всей вероятности, она никогда не выйдет замуж, и она обняла Пейтон вроде как со всхлипом, уткнулась своим прыщавым лицом в плечо Пейтон и немного всплакнула, словно ей нечего было вспомнить, кроме своего детства и летних дней под деревьями.

– Спасибо тебе, Винни-Бёрд, – сказала Пейтон, в свою очередь целуя ее, – а это Гарри.

Винни-Бёрд слегка коснулась ее рукой, изобразила вымученную улыбку и исчезла. Теперь они остались вчетвером: Пейтон и Гарри, Лофтис и Элен, и Лофтис, вращая в руке бокал шампанского, посмотрел на Пейтон и почувствовал облегчение. Казалось, все в какой-то мере улучшилось. Совершенно трезвый, он тем не менее чувствовал легкое, пощипывающее опьянение – от счастливых лиц гостей, от музыки, от наблюдения за Пейтон. Главным образом от наблюдения за Пейтон. Со времени окончания обряда едва ли была секунда, когда он отвел от нее глаза, – какой она выглядела сейчас счастливой, какой взволнованной, прелестной, какой сияющей невестой! И как он был не прав, думая иначе. Смотрите-ка: она ведь дважды за пять минут поцеловала его, говоря: «Зайка, дорогой мой». Его панический страх по поводу того, как пройдет обряд, был излишним.

Элен на минутку отошла обнять какую-то женщину, старинную подругу, и поверх ее плеча Лофтис увидел, как Гарри нагнулся и снова поцеловал Пейтон в губы. Почти один он это видел – во время сборищ бывают такие необъяснимые затишья, когда почетные гости, игнорируемые остальными, занятыми едой и питьем, кажутся совершенно и бессмысленно изолированными. Это тайна отдельного момента во времени, когда мы в своем странном одиночестве, даже будучи почетными гостями, можем вполне логично спросить: «Жизнь, что я тут делаю?» В эту короткую минуту можно сбросить с себя всю одежду или, хлопнувшись в обморок, умереть, и никто этого не заметит. Здесь Лофтис был единственным наблюдателем, и он это сознавал, и, наблюдая, как они целуются, почувствовал тот же нутряной вялый голод, который чувствовал утром и во время обряда, – только на этот раз это не было ни приятно, ни неприятно, а немного и того и другого, принадлежа, скорее, к воспоминаниям, чем к чему-либо еще, и вызывая снова в его памяти лишь наполовину услышанную музыку, виденный где-то солнечный свет, что-то безвозвратное. Элен отошла, был поднят бокал, зазвенел смех и застучали тарелки, сочный голос фрейлейн запел: «Tränen ins Auge»[24]24
  «Слезы на глазах» (нем.).


[Закрыть], перекрывая отдаленное завывание скрипок, и сквозь окружие своего бокала, поднесенного ко рту и переливавшегося словно радуга, Лофтис увидел, как слились их губы и опустились, взволнованно затрепетав, их веки, а руки обвились вокруг друг друга в трепетном объятии. Никто этого не видел, никто не заметил, кроме него, а его раздирала отчаянная ревнивая нежность, какую он редко раньше чувствовал. Прошла всего лишь минута. Пузырьки шампанского, кисло-сладкие, возникли под его языком, а он наблюдал их как зачарованный: Гарри, смуглый еврей, красивый, видно было, как на висках слегка пульсирует кровь, и Пейтон – волосы до плеч, веки, такие тонкие, что кажутся прозрачными, опущены вниз, дрожат, а губы ее – на его губах.

Очарование разрушилось. Они внезапно оторвались друг от друга, и перед глазами Лофтиса возникла спина Элен. Обнимая одной рукой женщину, она произнесла:

– Фелисия, это Пейтон, а это – Гарри. Верно, они хорошо вместе смотрятся?

Лофтис подвинулся поближе, намереваясь что-то сказать, но тут кто-то дотронулся до его локтя. Это был Эдвард, раскрасневшийся до ушей от шампанского.

– Привет, старина. Что-то вы не слишком празднуете. Возьмите-ка этот бокал. – У него было два бокала.

– Благодарю. У меня уже есть один, – сказал Лофтис, поднимая свой бокал.

– Да там ничего и нет. – Эдвард поставил один из своих бокалов, взял у Лофтиса пустой и заменил его своим полным.

Лофтис стал было возражать, потом сдался.

– Вы же знаете: я бросил пить.

– Ну, не сегодня, – сказал Эдвард.

Лофтис почувствовал, что сдается под воздействием внезапно возникшей потребности выпить – частично из-за авторитетности тона, – и, ненавидя по какой-то причине Эдварда больше, чем когда-либо, сделал большой глоток. Он слышал этот голос за письменным столом в лагере, на мгновение увидел себя дрожащим лейтенантом: «Не сегодня, нет», – как легко в определенных условиях этот голос мог стать парализующе повелительным. Эдвард находился на той стадии опьянения, когда самолюбие становится горящим углем и люди блестящие испытывают прилив вдохновения, а люди скучные, разогретые таким вдохновением, становятся еще зануднее. Лофтис посмотрел на орла, украшавшего погоны Эдварда. «Славно было бы, – подумал он не без зависти, – стать полковником и быть раненным на Гвадалканале» (это сработало шампанское: он вдруг увидел парные джунгли, услышал глухой пулеметный треск грузовика, как в «Новостях»).

– Пейтон прелестна, – сказал Эдвард.

– Угу.

– В самом деле – прелестна.

– Угу.

– Этому Гарри повезло. Как он сумел ее подцепить?

Лофтис вкратце изложил то, что Пейтон писала ему и говорила, – то немногое, что он знал.

– Он еврей, да?

– Да, еврей.

– Выглядит он как кто-то получше. Он и должен быть таким, иначе эта маленькая дорогуша не вышла бы за него. Похоже, знаете ли, он вполне о’кей, и он мне понравился, как только я его увидел. Знаете, когда я на Гвадалканале был начальником штаба полка, у нас в аппарате был один такой. Он был одним из лучших офицеров-тактиков, я…

Но Лофтис уже не слушал его. У него возникло странное чувство, будто это он думает за Эдварда – он в точности знал, что думает Эдвард, и от этого невероятно нервничал. Он глотнул шампанского. «Так, значит, он еврей. Это важно? Нет. Да. Нет, это детские мысли». Любопытно, если уж говорить об этом, как они с Элен оба спокойно приняли этот факт, после того как Пейтон им написала. Он был удивлен, но не шокирован, как это могло бы быть десять лет назад, и еще больше удивился тому, как Элен, которую он никогда не считал нетерпимой, но которая всегда была помешана на классовых различиях, спокойно восприняла этот факт. Что она думала? Он ее об этом не спрашивал и со временем вообще об этом забыл. До этого дня. Да, до этого дня. Когда они принимали гостей, его утешили поцелуи Пейтон – он даже сейчас почти что чувствовал их на своей щеке, такие теплые, – и ее нежный, восхитительный смех. В какой-то момент они даже держались за руки, и этим касанием она словно магически сняла напряжение и тревогу, успокоила его, дала понять, что, в общем-то, счастлива. И тем не менее – и это злило его – он не мог ни минуты не волноваться: он следил за ними, а возможно, они следили за ним, они естественно поселились в его мозгу подобно миногам на животе алозы. Он искренне и стыдясь волновался по поводу того, что Пейтон выходит замуж за еврея, художника и к тому же человека, которого не берут в армию. Кроме того, он не такой уж молодой. Черт возьми, ему почти тридцать. «Ну и что? – говорила Лофтису одна часть его. – Она счастлива – ты посмотри на нее, разве этого недостаточно?» – «Да, – говорила другая часть его, – но он еврей».

Так почему? Почему он волнуется? Это бесило его. Потому что он должен волноваться, счастлива ли Пейтон. Потому, наконец, что у него появились эти подозрения из-за того, что еврей женится на его собственной дочери, тогда как всю жизнь – пожалуй, потому что вокруг было мало евреев, пожалуй, из снисходительности и доброжелательности – у него не было предубеждений против них и лишь совсем немного – против негров. Возникшие подозрения бесили его, и он переориентировал их, обратив большее внимание на гостей. Что они думают? Миллер. Зовут его Гарри Миллер. Это была одна из фамилий, поступивших прямо из Йоркшира, как, например, Хэррис или Палмер, которые (как говорили Лофтису его нью-йоркские соученики) многие евреи считают своими, так что в таких местах, как Нью-Йорк, они берут фамилии исключительно еврейские. Что гости, увидев фамилию Миллер на приглашениях и скорее всего никак это не восприняв, подумали об этом Миллере? Да, он предполагал, что именно это беспокоило его больше всего. Гости. Ну если они вообще что-то подумали, то это никак не отразилось на них. Это были леди и джентльмены. Они обратили свои блестящие глаза протестантов налицо Гарри, нашли, что оно теплое и приятное, и пожали ему руку. Возможно, они сказали: «Это особый еврей. Он мужчина Пейтон». Возможно, они так и сказали. Так или иначе, Лофтис был доволен.

Эдвард пригладил сноп серо-стальных волос, глядя на Лофтиса сморщившись, с неприязнью расиста, старающегося быть приемлемым.

– Когда я был гражданским, знал в Нью-Йорке евреев, занятых угольным бизнесом, они были такие приятные, как…

Лофтис был раздражен, ему все наскучило, и он хотел сказать что-то уничтожающее, но у него хватило храбрости лишь на то, чтобы приложить палец к губам, пробормотать:

– Только не волнуйтесь, не волнуйтесь вы, – и, загадочно, как он надеялся, подмигнув, удалиться. Стакан его был пуст.

Он обнаружил Пейтон и Гарри, стоявших с Элен. Фотограф был нервным маленьким человечком с глазами несправедливо побитой собаки. Свет никуда не годится, пожаловался он, но раз клиент хочет неофициальную фотографию – так он постарается. Он поставил Лофтиса между Элен и Пейтон так, что они уютно стояли вместе.

– А теперь, – сказал он, – стойте, пожалуйста, спокойно.

И, передвинув их, поправил линзы и пластинки, а гости стояли полукругом и делали замечания.

– Улыбнитесь, пожалуйста.

– Я стараюсь, чтобы было как можно лучше, – тихо хихикнула Пейтон.

Ее талия под рукой Лофтиса была мягкая, теплая, а вот запястье Гарри, до которого он тоже дотронулся, было волосатое и явно мешало.

– Улыбнитесь.

– Эй, Милт, улыбнись, как в тот день, когда ты связал Джин Сэрезен, – крикнул Монк Юрти.

Все рассмеялись.

– Улыбнитесь шире, пожалуйста. Миссис Лофтис, приподнимите, пожалуйста, подбородок. То, что надо.

Вспышка света, еще одна, еще – съемка окончена, и гости побрели назад, к столу, где стоял пунш, жужжа как мухи над розовой скатертью, уже мокрой от шампанского. И шампанского принесли еще, чтобы отмечать свадьбу. Официанты тщательно следили за этим. Каждые пять минут они, улыбаясь, появлялись с нагруженными подносами. После второго бокала Элен отказалась от предложения, а Лофтис, обняв ее за талию, сказал:

– Вы не возражаете, если я еще выпью?

И она улыбнулась и, осторожно проведя по его подбородку ногтем, сказала:

– В такой день, дорогой, что угодно. У меня наверху полно Бром-Зельцера.

За десять минут он выпил три бокала, с благодарностью и неблагоразумием принимая предлагаемое цветными парнями, помня, что надо хорошо их отблагодарить; вскоре он услышал, что разговаривает с Пейтон и с Гарри, – говорит быстро, по-отечески и с любовью. Держа Пейтон за руку он говорил невообразимо галантные вещи. Воздух был насыщен молодостью – по крайней мере частицей ее, – как и музыкой или фривольным серебристым светом, и Лофтис чувствовал себя молодым и вновь полным своеобразного алчного задора.

– Не волнуйся ни о чем, – говорил он Гарри, сжимая пальцы Пейтон, – она в точности как ее мать. Настанет время, когда ты просто не сумеешь понять, как ты мог подцепить такое переменчивое существо, – они, знаешь ли, вечно разглядывают все, что в брюках, – но не волнуйся. Ты заглянешь в эти большие карие глаза, и она посмеется над тобой – ну и что ты станешь делать? Смотри на меня: эти женщины по фамилии Лофтис превращают тебя в беспомощное существо…

– Ох, зайка…

– Милтон… – рассмеялась Элен.

– Нет, я это серьезно, Гарри, – сказал он поверх бокала, – я действительно так думаю. Это идет по фамильной линии Пейтон. А это, видишь ли, семейка вояк. Надо внимательно следить за ними, как ты следил бы за какими-нибудь старшими сержантами. Взять хотя бы старшего сержанта, который был у меня на прошлой войне, когда я проходил подготовку. Тот малый мог вести себя так подло, как ему хотелось, и в то же время было в нем что-то мягкое и… право, милое. Это был ирландец по имени Макнамара…

И Лофтис отклонился – он это понимал – на что-то ненужное, пожалуй, глупое. Он начал проводить параллель, а закончил высокопарной речью, чтобы произвести впечатление на Гарри. В военное время всегда такое происходит. Надо оправдывать свои надежды, романтизировать – пусть немного. Но лицо Гарри под влиянием шипучего шампанского казалось Лофтису напряженно-внимательным, – это было, безусловно, лицо еврея, смуглое и почти красивое. Глаза его, казалось, редко осуждали и не могли выражать фальшивую жалость. Было в них глубокое, странно терпеливое ожидание, которое, вероятно, объяснялось главным образом просто желанием помочь. Благодаря этому выражению лица, а отчасти благодаря шампанскому Лофтис обнаружил, что ему все больше и больше нравится этот молодой человек, но ему казалось также, что Гарри видит всю подноготную его россказней, поэтому он вернулся к главному:

– Словом, Гарри, мальчик мой, запомни, что я говорю, потому что я это знаю. Они не смогут долго не давать тебе ходу. Да они на самом деле и не хотят. Это все игра, как у старшего сержанта. Они до смерти полюбят тебя, дай им только шанс. Полюбят, как милого маленького ребеночка… – И он поцеловал Пейтон в щеку.

Было ясно, что он не попадает в точку, что неуклюже пытается по-хорошему развеселить их – а почему, он и сам не мог бы объяснить, – и полностью проваливается. В ходе своих разглагольствований он сказал что-то не то. На лице Гарри была признательная, любезная ухмылка, а вот улыбки на лицах Пейтон и Элен – он скорее почувствовал это, чем увидел, – казалось, были наклеены и скрывали напряженный, идущий изнутри укор.

– Ох, папа, – произнесла Пейтон довольно раздраженно, как он почувствовал, и, отобрав у него руку, быстро глотнула шампанского.

– Ваш тесть иногда заходит слишком далеко, – прошептала Гарри Элен, с лица которой не сходила укоризненная улыбка.

Лофтис пытался найти слова, чтобы исправить впечатление – хоть что-то, чтобы ликвидировать неловкость, – но тут к ним подошли сестры Эббот, такие схожие, точно у них одно лицо. Одной было восемнадцать, другой – девятнадцать, обе держались очень прямо и шли легко, у обеих были светлые, цвета масла волосы, которые, как у пажей, висели вдоль щек, и они со своей прямой спиной и грацией травинок походили на двух канареек.

– Мы так славно провели время, – хором сказали они.

– Что ж вы так рано уходите? – сказала Пейтон. – Ох, Эвелин, Джин!

– Нам же надо возвращаться в Чэпел-Хилл, – сказала та, что стояла слева, – экзамены. Ты же знаешь, каково это.

Пейтон поцеловала обеих. Все попрощались, и они ушли под ручку. Лофтис был благодарен им за передышку, но когда он снова повернулся к своей семье, то увидел лишь застывшие улыбки и почти скандальное молчание. Что такое, черт возьми, он сказал? В зале стоял шум. Обряд был весной события – она окончилась; это была сплошная невинность, увядшая, как апрель. Затем было лето – сезон, когда царит беспечность, легко завязываются знакомства, первый порыв веселья, который пережили гости (имея в виду алкоголь), словно двигаясь в туманном августовском свете. А теперь в приеме наступило начало осени, и если закрыть глаза, то услышишь ее звуки: разнузданный, пронзительный, пустой смех женщин, мужские голоса, почему-то вдруг невероятно громкие и хриплые, как треск сухих листьев. Так все собравшиеся движутся к холодной зиме и окончательному оцепенению и угасанию.

До сознания Лофтиса доходил шум, но на какой-то миг он почувствовал себя, взглянув на Пейтон и Элен, изолированным в молчании. И в этот момент он снова тщетно попытался припомнить, что он такое сказал или сделал, чтобы возникла столь напряженная и явная, столь всеохватная атмосфера неловкости. «Ах эти улыбки, эти улыбки». Быть может, это из-за того, что он поцеловал Пейтон?

Тут у него вдруг пробудилась интуиция, и в этот момент – столь краткий, что Пейтон успела только раз моргнуть, – он понял, почему были эти улыбки, у него возникло сокрушающее леденящее предчувствие беды. Гарри любезно улыбнулся, но исчез из поля зрения Лофтиса, поскольку тот наблюдал за Пейтон. Она подняла бокал, приложила к губам. Но кроме ее улыбки он увидел еще кое-что: она слишком много выпила. Лицо у нее было красное, словно она прошлась по нему щеткой, лихорадочно пылало, и по тому, как блестели ее глаза, а влажные губы приоткрылись, он каким-то образом понял, чувствуя, как захолонуло сердце, что она уже не оправится. Осознание этого пришло внезапно и было страшным. Он понял, что всю жизнь ждал этого момента, этой вспышки прозрения. Он только что произнес, не подумав, глупые, безобидные слова, но это были такие слова, как «непостоянство», и «любовь», и «смерть», и они – каждое своим путем – тайно подвергли коррозии сердца этих двух женщин. Господи, да разве он все время не знал, что они ненавидели и презирали друг друга? Разве он двадцать лет не обманывал себя, наслаивая одну фальшивую надежду на другую, чтобы только в этот – изо всех дней – день обнаружить сокрушительную, ничем не приукрашенную, горькую правду? Эти улыбки… конечно же… Так Пейтон и Элен улыбались друг другу! И были слова, отношение друг к другу, пустячные женские жесты, которые ему было не угадать или хотя бы отчасти понять.

И он годы обманывал себя, слишком гордый, слишком занятый собой, возможно, просто слишком глупый, чтобы постичь, что это он всегда был объектом этих ужасающих, непонятных женских чувств. Они возненавидели друг друга не за то, что он что-то делал не то или чего-то не сделал. Даже не за Долли. Ни одно его действие, правильное или неправильное, не породило этой трагедии в такой мере, как сам факт его существования, то, что он, безоружный и беззащитный, находился на ничейной земле между двумя безрассудными, воюющими друг с другом женщинами-машинами. Сейчас он поцеловал Пейтон, сказал какие-то не те слова и каким-то образом обидел ее. И эта улыбка скрывала ее обиду – по крайней мере ото всех вокруг, – точно так же как улыбка Элен, вторя улыбке Пейтон, скрывала лишь дикую, насыщенную ядом ревность, которая зашевелилась в ее груди. Что она наделала? Почему она так обманывает его? Эти улыбки. Ему стало вдруг холодно от ужаса. Эти улыбки. Они мелькали в паутине его жизни словно обманчивые прелестные бабочки, всегда увлекая его, побуждая его, несмотря ни на что, верить, что эти две женщины действительно любят друг друга. Что в глубине души у них жила материнская, дочерняя привязанность. Но нет. Сейчас, в этот момент, он увидел улыбки, какими они были – женские улыбки, великий Боже, такие предательские, такие фальшивые, и он между ними, словно это ненавистные крылья летучих мышей.

«Ох, Пейтон, я так тебя люблю…»

Он вытянул руку – улыбки растаяли. Из кухни вдруг раздался резкий взвизг. Заставляя гостей отступать в сторону, вошла Ла-Рут с ручной тележкой, на которой ехал огромный торт. Ее лицо было сплошной улыбкой; громко топая, она блаженно поквакивала, кланяясь налево и направо гостям, хохотавшим до упаду. Но что-то было не так. За ней тащилась цепочка сосисок, каким-то образом прицепившихся к ее переднику. Не обращая на это внимания, она в каком-то экстазе, тащила их за собой по полу, – а их было по меньшей мере штук десять – направляясь к Пейтон, восклицая и выкрикивая, толкая свою тележку под громкий истерический хохот. Затем она остановилась прямо перед Пейтон и обвела окружающих взглядом.

– Вот он, торт-то, – сказала она уже без улыбки. – Что я теперь не так сделала?

– Ох, Ла-Рут, – услышал Лофтис. Эти слова произнесла, забавляясь, Пейтон.

В зале вдруг стало тихо. Даже музыка перестала звучать, и гости повернулись, глядя поверх бокалов, не желая чего-то пропустить. Ла-Рут, нахмурясь, осмотрела свои юбки, нахмурясь, посмотрела назад, но ничего не обнаружила. В толпе захихикали. Затем вот что увидел Лофтис: он увидел, как Элла Суон, припадая на ногу, стала протискиваться к Ла-Рут сквозь толпившихся людей, разгневанная и возмущенная, в развевающемся переднике. Она быстро промчалась сквозь толпу, как разозленная черная малорослая курица, с черпаком для пунша в руке – этакая высохшая черная Кассандра, изрыгающая угрозы и гибель. Этой сцены следовало бы избежать, но никто и не думал ее прекращать, и Лофтис, который все еще плохо соображал от выпитого и медленно подступавшего сознания грядущей беды, стоял как вкопанный и видел, как Элла отодрала сосиски от передника Ла-Рут и закачала ими перед ней.

– Посмотри сюда, – закричала она дрожащим старческим голосом, – посмотри, что ты наделала. Говорила я тебе – подожди. Убирайся отсюда!

– Мама, я…

– Закрой рот! Так набезобразничать на свадьбе Пейтон! Становись на колени!

– Мама, я ведь…

– Да заткнись ты! – крикнула она, подняв в воздух черпак и сосиски. – Надо же было притащить сюда эти сосиски. Я вот сейчас как дам ими тебе по голове.

– Элла! – услышала она голос Элен, направлявшейся к ней, но было уже поздно: Ла-Рут заплакала, уткнувшись головой в складки передника. Все ее тело сотрясалось в агонии горя. Со сбившимися на сторону волосами, закрыв руками лицо, она откинула назад голову и взвыла.