Текст книги "Уйди во тьму"

Автор книги: Уильям Стайрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

– Это точно, – сказала Элла. – Это святилище от альфы и омеги, где все тайны раскрываются.

– Аминь! – произнес брат Эндрью, нервно подпрыгнув на песке. – Так он и говорит.

Ла-Рут рыгнула.

– Стонволл, – сказала она, – вылезай из воды. Надень, мальчик, сандалии. А то поранишь ногу об устрицу.

Стонволл послушался, покорно пошел назад по пляжу, волоча ноги, таща свое одеяние по воде. Он нашел себе подружку, маленькую, лет четырех девочку, у которой губы были вымазаны вареньем и которую Элла, нагнувшись, спросила:

– Как твое имя, детка?

– Дорис, – ответила девочка тоненьким слабым голоском.

– А где твоя мама? Ты потерялась?

Она хихикнула, сунула подол своего одеяния в рот и не стала отвечать.

– Ну тогда, – сказала Элла, – держись Стонволла. Он о тебе позаботится. А маму твою мы живо найдем.

Они снова все уставились на плот. Что-то, казалось, должно было начаться: из-за занавеса высунулась темная рука, поманила одного из стоявших в воде старейшин – он залез на плот и исчез в святилище. По пляжу пронесся шепот. Толпа придвинулась ближе, шумя, рассуждая.

– Теперь уж он вот-вот появится.

– Да уж наверняка. Я всегда чую.

– Ну откуда ты знаешь?

– Я всегда чую. Как старейшина пошел туда – значит, время.

– Да ведь еще оркестр не приехал.

– Правильно. Интересно, где они?

Тут, точно по данному знаку, на болоте, позади толпы, зазвучала труба – одна громкая чистая нота, мощная и продолжительная. Люди повернулись, расступились посередине, и оркестр – двадцать или тридцать музыкантов-мужчин в ярко-малиновых одеяниях – проследовал по пляжу, по-военному развернулся и пошел по воде. Толпа ахнула; все зааплодировали, раздались приветственные возгласы.

– Великий день, а какие лихие ребята!

– М-м-м. Оркестр что надо!

В широких одеяниях и в сандалиях музыканты пробирались к плоту по доходившей до бедер воде, удерживая равновесие с помощью поднятых вверх тромбонов и корнетов – инструменты сверкали в сумерках, посылая по воде золотые блики. Затем оркестр повернулся и медленно разделился возле плота на две группы. Тишина воцарилась над толпой – не было даже тишайшего шепота, если не считать детей, которых родители тут же отодрали за ухо или шлепнули. Это был наивысший пик ожидания. Где-то ниже со слипа вышел паром, дал гудок, и звук прошел по воде и растаял. Маленькие волны набежали на берег; кто-то охнул от волнения, на него шикнули, и по небу, жужжа, пролетел неуслышанный самолет, – наверху воздух порозовел, а потом потемнел, став густо-малиновым, внезапно озарив залив огненной вспышкой. Из-за плота выскочила квакающая рыба, сверкнув серебристыми плавниками; Ла-Рут закачалась и застенала.

– О-о, Иисусе, бедные люди. Что они станут делать? Бедняжка Пейтон. Нет ее!

Нету!

Элла ткнула ее в ребра.

– А ну замолчи!

Ла-Рут стала тихо всхлипывать, вцепившись Стонволлу в руку, а Элла снова уставилась на плот – взгляд ее был спокоен и таинствен. Занавес зашевелился, толпа тихо ахнула, и у края плота появился мужчина. Это не был Папаша Фейз. Это был Гэбриел, управитель, ведущий, главный заместитель – мужчина с суровым мускулистым лицом и остекленелыми выпученными глазами. Казалось, он вышел из хорошей, редкой породы со своим орлиным профилем, который он без скромности, почти с презрением демонстрировал и так и этак, и со своими тонкими, растянутыми губами. Никто из толпы не видел его раньше – люди стояли смиренно и не зная, чего ожидать. На нем было голубое одеяние, плотно облегавшее шею, как облачение. На одеянии над его сердцем, на его крепкой, явно мускулистой груди был вышит непонятный серебряный герб. Он стоял так, наверное, с минуту, совершенно неподвижно, кроме его надменной вращавшейся головы, выставленной на изумленное обозрение; легкий ветерок заиграл подолом его одеяния. Плот слегка покачивался. Тут он поднял вверх опущенные по бокам руки.

– Поднимите головы, о… врата! – крикнул он.

Молчание. Такого голоса никогда здесь не слышали – звучного, сильного, властного, похожего на гром или на голос вихря; он был таким значительным, как значительность бесконечности – страшная, величественная и прекрасная. Он продолжал стоять молча, вытянув руки, тлея в сумерках, как сожженное солнцем черное дерево. Потом он снова произнес:

– Поднимите головы, о… врата. – Опять пауза. – И да будете вы подняты, вечные двери!

Шепот снова пробежал по толпе – люди, перешептываясь, повернулись друг к другу.

– Батюшки, ты только послушай этого человека!

– Да разве он говорит как надо?

– Замолчи, приятель. Слушай его.

Он снова заговорил:

– И Достославный Царь войдет в них!

Затем он медленно стал опускать руки по бокам – так медленно, словно они съезжали на веревках. Вода закачала плот, но он стоял суровый, и прямой, и невозмутимый, его одеяние выделялось голубым пятном на фоне красных щитов, и зеленых пророческих талисманов, и подкрадывающихся драконов. Тут что-то в нем изменилось – не то чтобы он стал казаться менее царственным или суровым, глаза у него были по-прежнему выпучены, вид надменный и презрительный. Скорее исчез властный, почти невыносимо повелительный тон, каким он ранее вещал, – теперь снова послышался голос более умеренный, даже немного мягкий.

– Кто Достославный Царь?

Это был вопрос. Никто не ответил. Толпа стояла, по-прежнему застыв, в спокойной растерянности и с непрочным уважением. Элла стояла, утопив сандалии в песке пляжа, пораженная, с таинственным видом, слезы текли по ее морщинистому лицу. Губы ее зашевелились, но она ничего не сказала. А над водой снова пронесся голос, величавый и красивый:

– Кто Достославный Царь?

Тут Элла – первая – громко воскликнула, воскликнула, воздев в сумрак руки, обратив глаза к небесам.

– Папаша Фейз! – выкрикнула она… – Папаша Фейз! О да, Иисусе, он Царь Достославный! Папаша Фейз! Да, Иисусе, о да!

Это было все равно как первый залп фейерверка, и за выступлением Эллы последовал взрыв криков – включились все. Точно вскрик Эллы был тем, что им требовалось, и все они тоже начали кричать:

– Папаша Фейз! Папаша Фейз, он Достославный Царь! Выходи же, Папаша, выходи, Папаша!

Постепенно толпа замерла, поскольку тот мужчина жестом призвал к молчанию; Элла успокоилась последней: она продолжала снова и снова выкрикивать, пока вместо голоса у нее не появился писк:

– Да, Папаша Фейз, он Достославный Царь, да, Иисусе! – и пока сестра Адельфия, сама на грани истерики, немного не утихомирила ее, сказав:

– А теперь помолчи, сестра, нас еще многое ждет!

И она умолкла, грудь ее вздымалась, она перебирала свое одеяние, тюрбан у нее съехал, и по щекам текли слезы.

Затем по воде снова пронесся голос мужчины:

– Он и есть Достославный Царь!

Он кивнул – резко, быстро и в развевающемся одеянии спустился по лесенке в воду. Такой спуск, казалось, был для него презренным и полным унижения; если бы в этот момент у него появились крылья и он взмыл бы в небо, никто не был бы поражен – таким, казалось, был он наделен самовластием и чудесами. Но несмотря на его властный голос и манеру держаться, это была лишь прелюдия к грядущему чуду, так что его неожиданный спуск казался не унизительным, а лишь таким, как надо. И последовавшее ожидание, которое, казалось, длилось часами, а на самом деле было минутой или около того, произвело еще более драматическое впечатление, чем появление человека в голубом. Все люди какой-то момент стояли, перешептываясь:

– Бог мой, вот это представление!

– А как он говорил!

– Вы только посмотрите на него, как он там стоит!

Но постепенно до них дошло, что Папаша Фейз все не появляется.

– Почему Папаша не приходит!

Они утихомирились, нервничали – время шло. Чайки кружили над головой, и краб заспешил к берегу, вытянул одну блестящую голубую клешню и попятился в мелководье. Элла не сводила взгляда с плота, смотрела на элегантных драконов, на кресты и вышитые крестом деревья, и чудных, съежившихся львов; она молчала – ее глаза, пожелтевшие от слез, демонстрировали идеальный покой, запредельное понимание. Стонволл расчесывал пустой оболочкой краба волосы Дорис, а она хныкала; Ла-Рут молча забрала панцирь краба.

– Где же Папаша-то? – сказал кто-то.

И тут началось – взвыла труба. Появилась воздетая вверх рука в малиновом одеянии, и над водой зазвучала одна нота. Рука опустилась, занавес раздвинулся, и появился Папаша Фейз. Толпа шелохнулась, и люди заулыбались, но соблюдали почтительную тишину. Он стоял перед ними, человек-бочонок, черный – чернее быть не может, в таком же простом белом одеянии и, как все. Он стоял у края плота, улыбаясь, по-отечески милостивый; будь он белым, его можно было бы принять за сенатора с его добродушно-насмешливыми, застенчивыми, однако дружелюбными глазами и доброй улыбкой. У него не было тюрбана, голова его была без единого волоса и блестела как пуля; руки у него были маленькие – не больше, чем у ребенка; он вытянул их перед собой, мягко – скорее взывая, чем приказывая. Затем он заговорил. Слова были произнесены хриплым голосом, но они были добрые и успокаивающие, и он изливал их на толпу, затрагивая людей почти ощутимо, так что, казалось, слышно было, как вздрагивают люди, но он словно проливал на них райскую жидкость, ласкающую и божественную.

– Утешьтесь. – Мягко.

Он помолчал, глядя на них с улыбкой добрыми глазами, в которых горел огонек.

– Утешьтесь, – сказал он снова хриплым, задыхающимся голосом, но слово было ласковое и пронеслось над водой с бесконечной нежностью. Он снова помолчал, поднял руки вверх, к небу. – Утешься, народ мой!

И ударил себя в грудь ладонью. Этот жест тоже показался не столько высокомерным или помпезным, сколько просто подходящим, само собой разумеющимся и идеально соответствующим его доброжелательной улыбке. Глухой звук удара эхом пронесся над водой, и он заговорил снова:

– Обратитесь к вашему Богу.

Он опустил руки по бокам, простоял так еще минуту, молча и созерцая, глядя добрыми глазами, в которых горел огонек. Люди стояли, застыв, и ждали его следующих слов. Оркестр шевелился, неловко чувствуя себя в воде; старейшина стоял под Папашей по пояс в воде, окидывая толпу быстрыми презрительными взглядами. Тут Папаша Фейз снова заговорил. Они знали, что он скажет, смотрели, как он стоит, спокойный и благостный, и слова – вопрос – не успели вылететь из его рта, как они уже кричали, отвечая ему.

– Кто любит тебя, народ мой?

– Ты, Папаша. Папаша Фейз! Ты любишь нас! Ты, Папаша!

Элла присоединилась к остальным, она протянула руки, и глаза ее были мокры от счастья, словно она могла силою своей воли притянуть его через разделявшую их воду в свои объятия.

– Ты, Папаша! Ты Иисус, ты любишь нас!

Но Папаша Фейз, поведя рукой, вежливо призвал их к тишине. Он громко сдавленно хихикнул – они слышали это, видели, как он, приложив руку к подбородку, радостно рассмеялся, продолжая смотреть на них своими дружелюбными, веселыми глазами.

– Верно, – сказал он.

Помолчал, продолжая посмеиваться.

– Ей-богу, верно.

Он перестал смеяться, но улыбка оставалась на его лице, и он, забавляясь и несколько удивляясь, покачал головой.

– Это уж точно! – сказал он.

И все снова рассмеялись. Где-то вдалеке прозвучал гудок грузового судна: скоро станет темно. Красные огни на воде исчезли, теперь на ней лежали лишь зеленые сумерки и бледнейший розовый отблеск исчезнувшего, закатившегося солнца. Папаша Фейз распрямился. Его обращение сначала было прямым, но дружелюбным, он был почти как дядя или рассказчик, беседующий с детьми. Раз или два он умолкал, чтобы посмотреть на свои наручные часы, и только постепенно голос его стал утрачивать свое успокаивающее, интимное звучание и обретать подлинное величие, врожденную победоносность. Толпа слушала, переступала по песку, и он говорил, а некоторые пожилые женщины – в том числе Элла – молились, закрыв глаза.

– Мы знали тяжкие времена, народ мой, – говорил он, – все эти годы. Мы пережили войну, и заразные болезни, и изгнания. У нас была чума, и рабство, и люди в цепях. Израильтяне пострадали в стране фараонов и в стране Навуходоносора[35]35
  Навуходоносор – царь Вавилонский.


[Закрыть]. И народ лег в пустыне и завопил: «Горе нам, обиженным, наша рана тяжелая, и на что нам теперь надеяться? Они подойдут к братской могиле, где мы будем лежать все вместе в прахе». И люди громко плакали: «Мой Господь, мой Господь, почему Ты забыл меня?» Люди были сильно ранены, и они говорили: «Наше наследие отдано чужестранцам, наши отцы грешили и не грешили, и мы унаследовали их грехи». А народ хочет видеть чистую воду в реке жизни, прозрачную как кристалл, текущую от трона Господа и Агнца. Они стоят на разоренных улицах и говорят: «Господи, яви мне такое откровение, где не будет ни ночи, ни необходимости в свече, ни солнечного света. Яви мне это, Господи, ибо наша боль горестна, и на пути у нас стоит забор, так что нам не пройти, и дорога наша темна».

Теперь народ Израиля пошел на войну, – продолжил он, прислонясь к одному из золоченых столбиков. Над ним в сумерках светилась лампочка, освещая слово «ЛЮБОВЬ»; Элла в экстазе, закрыв глаза, простонала дрожащим голосом:

– Аминь!

Где-то ей вторила женщина:

– Война. Аминь! Да, Иисусе! – И слова эти пронзительно прозвучали в наступавшей темноте.

– Теперь люди пошли на войну и сбросили атомную бомбу на Страну восходящего солнца, и солдаты возвращаются домой, наглотавшись славы, под грохот барабанов и звон колоколов. – Он снова помолчал; глаза его, став печальными, ласкали толчею. – Что ж, народ мой, мне кажется, что нам еще предстоит пройти длинный путь. Рука Господня против грешных и несправедливых, и свеча нечестивцев задута. Но пройдет еще много времени, и глаза народа увидят их уничтожение, и они глотнут гнева Всевышнего. И они увидят время ненависти и время войны, как сказал проповедник, и они услышат шум битвы на Земле, и будет великое разрушение. «О, Владыка, – пойдут они и будут кричать. – О, Владыка, я угнетен, выручи меня! Я воркую как голубь, глаза мои не смотрят больше вверх! Услышь мою молитву, Владыка, и пусть моя молитва проникнет в Тебя! Не отбирай у меня опять мою свободу, Владыка, не отбирай ее!»

– Они будут вопить, о Боже, самодовольные поднялись против меня и группы насильников жаждут моей души. Как долго, Владыка, будешь ты гневаться, будет ли Твоя забота гореть огнем?

В сумраке раздалось резкое:

– Аминь! О да, Иисус! – Тени с затененного болота протянулись по воде, и раздалось протяжное дикое завывание, исступленный вопль женщины:

– О да, Папаша! Ты прав!

Папаша Фейз вытянул свои маленькие черные ручки жестом сострадания и нежности.

– Утешьтесь, – мягко произнес он, – утешься, народ мой. Разве вы не знаете, что я окроплю вас чистой водой, и вы будете чистыми, и я дам вам также новое сердце и вложу в вас новый дух? Если бы это было не так, я бы сказал вам.

– О да, Папаша!

– Аллилуйя.

Затем в голосе его послышалась глубокая скорбь – в известной мере гордая и соответствовавшая моменту и правильная, – когда он воздел руки к небу и поднял в сумраке вверх свое лицо.

– Не бойся, народ мой. Голос сказал: «Плачьте!» И он сказал: «О чем я должен плакать? Всякая плоть – трава, а вся красота – полевой цветок. Трава вянет и цветок блекнет, потому что дух Господа подул на них…» – Конечно, народ – трава.

Он помолчал, благосклонно глядя на толпу.

– Конечно, – мягко повторил он, – конечно, народ – трава.

– Ох, Папаша!

– Величайте его! Величайте!

Он снова утихомирил их одним взмахом руки, осторожно похлопал себя по груди и улыбнулся.

– Трава вянет, цветок блекнет, – сказал он, – но слово вашего Господа будет звучать вечно.

Когда закончилось крещение, Элла и Ла-Рут, мокрые и усталые, вылезли из воды на берег, таща за собой Стонволла и Дорис, которая так и не нашла свою маму. Они прошли немного по песку к столам, расставленным под эстакадой, и тут сели. Элла все еще дрожала, переживая обряд, вспоминая, как в носу у нее пузырилась соленая вода, когда она опустилась под нее, однако куда больше она вспоминала, как чуть не потеряла сознания, когда он улыбнулся ей, подошедшей по очереди к нему, и ощутила божественную радость от его прикосновения к ее тюрбану. Она выжала воду из своего одеяния и откусила кусочек от жареного цыпленка. По телу ее прошла дрожь от холода и воспоминания о его прикосновении.

– Вот это было крещение, – сказала она.

Ла-Рут не отреагировала. Она уткнулась лицом в кусок арбуза.

– Великий день – такое было крещение, – снова сказала Элла.

Сестра Адельфия и брат Эндрю присоединились к ним вместе с беспечной молодой женщиной, которая, судя по всему, была матерью Дорис. Она схватила Дорис и увела ее с горки песка, где девочка играла со Стонволлом.

– Бегаешь вот так где-то! – Она шлепнула девочку и, когда та закричала, стала целовать ее, пока девочка не успокоилась. – Сумасшедшая маленькая дуреха, – вполголоса произнесла она, сама чуть не плача, – убежала от меня. Я подумала: ты утонула. – Затем, сказав Элле: – Спасибо тебе, сестра, – она пошла с Дорис по пляжу и исчезла.

Сестра Адельфия выжала воду из своего одеяния и села на скамью рядом с Эллой, держа бутылочку «Сэвен ап».

– У-ух, сестра, вот теперь я их всех видела.

– Аминь! – сказал брат Эндрю.

– Это было что надо, – сказала Элла. – И на этом свете. – Все грехи были смыты, ее война окончилась, ее грехи прощены – и все это одним касанием его рук, когда она погрузилась в море.

Ла-Рут выпустила из пальцев арбузную корку и начала причитать.

– Я не знаю, – сказала она, – как подумаешь обо всем этом времени и вообще обо всем, бедная Пейтон, бедная маленькая Пейтон. Ушла! Ушла! – Она уткнулась головой в руки и, расставив ноги, шумно завздыхала в мокрые рукава своего одеяния. – Ей-богу, я не знаю…

Сестра Адельфия презрительно фыркнула, прогремев своими бусинками.

– Разве ты не принимала крещения, сестра? – сказала она.

Вокруг них сгустились сумерки – вечер высветили звезды. Вдалеке победно загремел оркестр, освещенный лампочками «ЛЮБВИ», среди вспыхивавших, расцветая, факелов. А Элла думала о прикосновении рук Папаши, о морях, смывающих грехи. Она все еще находилась под его очарованием, и она поднялась.

– Да, Иисус, – тихо произнесла она.

– Правильно, сестра, – сказала сестра Адельфия, ударив в ладоши.

– Да, Иисус, – повторила Элла громче. И начала вся трястись. – Я видела Его!

– Аминь, – произнес брат Эндрю.

– Я видела Его!

Вдалеке раздался грохот поезда, он подъехал к эстакаде, и все блюдца заплясали на столе. Элла крутанулась на песке, подняв черный палец к небу.

– Да, Иисусе! Я видела Его! Да! Да!

Поезд гремел, все дрожало, он приближался. Это был дикий грохот. Стонволл заткнул пальцами уши; остальные повернулись лицом к морю.

– Да, Иисус! Да! Да!

Голос почти потонул в шуме. Поезд проехал с грохотом, сотрясая эстакаду, и его гудок прозвучал во всю мощь вместе с расширяющимся пером пара.

– Да! Да!

Снова гудок, грохот, гигантский шум – казалось, этот звук, взмыв в сумрак над ними, навсегда зависнет там вместе с шумом, подобно вечному хлопанью открывающихся ворот и дверей, но он быстро исчез на севере, в направлении Ричмонда, в грядущей ночи.