Текст книги "Уйди во тьму"

Автор книги: Уильям Стайрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Негров, – поправила его Долли.

– Пусть «негров». – Брюки снова промелькнули мимо, как и большой зад. – Ты как насчет этого, Милт?

– Да черт с ним, я бы сказал, – произнес Лофтис поверх края своего стакана, а сам подумал: «Ну почему я так сказал?»

Вдалеке церковный колокол пробил четыре часа. Юбка Долли немного сдвинулась вверх, обнажив шесть дюймов ноги почти до…

«Боже, – подумал Лофтис, отводя глаза. – Я совсем как школьник. Грязный, гнусный маленький школьник».

– Это тенденция, Милт. Сразу видно. Страна катится к социализму… смерть для свободных предпринимателей. Знаешь, Милт? «Нэшенл риэлторс» уже отправили лоббистов в конгресс. Вот подожди – увидишь…

Долли поднялась, разглаживая юбку.

– Ну если вы намереваетесь взяться за политику, я, пожалуй, воспользуюсь этим и отправлюсь куда надо.

Пуки поднял на нее глаза.

– Она имеет в виду комнату для девочек, – сказал он, подмигнув для ясности. – Подожди минутку, милочка. Я пойду с тобой. – Он рассмеялся своим обескураживающим смехом, маленькие глазки загорелись, и он взял локоть Долли с видом человека, помогающего инвалиду. – Это напоминает мне… – начал он и пустился рассказывать шутку про «Шикарную распродажу», которая оканчивалась полной белибердой.

– Пошли, остряк, – произнесла томно Долли, потянув его за руку, и они вместе двинулись вверх по лужайке – его рука была услужливо прижата к ее спине, словно он хотел уберечь ее от всех возможных падений, от всех нападок.

Лофтис следил за ними, пока они не исчезли, слышал, как перекликались дети под кедрами, смеялись, кричали, слышал также шуршание бумаги рядом, когда Элен вдруг встала и сунула свое вязанье в сумку. Она стояла к нему спиной – он не мог видеть ее лицо, однако по этим быстрым движениям понимал, что она сейчас уйдет и что, прежде чем уйти, задаст какой-то вопрос, презрительный и неприятный. Ну и пусть. Он отвернулся. Она что-то сказала. Он снова повернулся к ней и в алкогольном тумане каким-то образом заметил огромную желтую бабочку, кедры, умирающее солнце, свисающую прядь ее волос и ее лицо перед ним – красное и неприятное, исполненное возмущения и презрения.

– Теперь вы довольны.

– Что такое, Элен? Что вы имеете в виду?

– Вы не сказали мне, что звонили им, что пригласили их.

– Лапочка, я забыл, – сказал он. Процессия лживых слов и извинений прошаркала в его мозгу. – Во всяком случае, я не думал, что это важно. Клянусь Богом, – дружелюбно произнес он, – если бы я знал, что вы хотели бы быть… быть об этом оповещены или что вы хотели бы подготовиться…

– Не втирайте мне очки, – возразила она. – Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. – Она судорожно провела рукой по лбу – эдаким театральным жестом, подумал он и поднял глаза к небу.

«До чего же она эксцентрична, – подумал он со странно приятным чувством озабоченности. – Что-то действительно с ней не так».

– Милтон… – сказала она. И посмотрела на него. А ему даже в алкогольной броне захотелось отвести от нее взгляд, да он так и сделал. – Они оба – скоты, вульгарные и простонародные, – услышал он ее категоричный приговор. – Я знаю, вы ненавидите его. Может быть, вы хотите бытье ней? Так? Ну так?

Ужас на мгновение навалился на него. Она же не может этого знать.

– Я ведь не слепая, – пробормотала она и пошла прочь.

А он остался один.

Потом наступили сумерки, и Лофтис, не осознавая присутствия Элен и не думая о ней, рассказал смешную историю. Смех, пролетев над лужайкой, унесся в небо, воздух наполнился синими тенями, и легкий ветерок, порожденный приближавшейся темнотой, вызывал сухой резкий треск в кедрах.

– Милтон, – сказала Долли, – постыдитесь.

Тем не менее она и Пуки снова разразились смехом, а Лофтис, довольный произведенным эффектом, скромно улыбнулся и отвернулся, глядя на расплывавшийся перед глазами, угасавший на западе кровавый закат. Наверху, на кухне, зажегся свет. Он вдохнул сладкий вечерний запах роз и травы.

– Это напоминает мне… – заговорил Пуки, но тут на склоне за ними раздался топот ног и возле Долли появился Мелвин, девятилетний мальчик, до невероятия похожий на отца, со словами:

– Мама, Пейтон ударила меня по лицу.

Видимо, так оно и было, поскольку на его щеке виднелось розовое пятно величиной с орех, и теперь, вызвав всеобщее внимание, он конвульсивно сжал руку матери и взвыл.

– Ничего страшного, дорогой, – вяло произнесла она, – все мигом станет о’кей.

А Пуки среди этих всхлипов и криков, звеневших в тишине, поднялся и, опустившись на колени рядом с мальчиком, сказал:

– Ничего страшного, не реви так.

Ребенок перестал плакать. Он уперся головой в плечо Пуки и начал капризно хныкать, нечленораздельно бормоча.

– Хочу домой, хочу домой… есть хочу, – расслышал Лофтис.

Раздосадованный Лофтис налил себе еще виски, в то время как Долли, отвлеченная происходящим, вытащила из сумочки носовой платок и постаралась вытереть Мелвину лицо.

– О’кей, дорогой, – услышал Лофтис ее голос, исполненный раздражения и скуки, – через минуту мы поедем домой.

И впервые за многие часы Лофтис почувствовал унылую депрессию. Ей придется уехать, и он останется один. Он страшился предстоящих часов в доме наедине с Элен. Проклятый мальчишка. Почему они не вырезали ему аденоиды? Он вырастет юным оболтусом, и им придется отправить его в военную школу, подальше от подрастающих девчонок. Лофтис устало глотнул виски.

Через минуту Пуки и Мелвин полезли на гору к кедрам, где все еще играли две маленькие девочки, чтобы помирить детей; Пуки один раз повернулся – Лофтис видел его, – произнес что-то, глядя с нелепой улыбкой в направлении садовых кресел, чего Лофтис не услышал, и пошел дальше вверх. Затем, подняв глаза от своего стакана, Лофтис обнаружил, что Долли осуждающе смотрит на него; он без улыбки взглянул на нее, чувствуя легкое головокружение, слыша слабый звон, встречающийся летом в воздухе, светлячки мелькали в сумерках, словно светящиеся капли воды, и в нем нарастало жаркое желание, с которым он ничего не мог поделать.

– Вы счастливы? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что Пуки некрасивый.

– Вы же это несерьезно, – сказал он.

– Нет, я хочу сказать: потому что он чудной, – сказала она.

– Потому что он клоун, – подсказал он.

Долгое время оба молчали.

– Он милый человек, – со вздохом произнесла она наконец.

– Пошлите все это к черту, – сказал он.

А Пуки спускался по склону, весело махая им рукой. Он прошел мимо них, направляясь к берегу.

– Хочу взглянуть на это маленькое старое суденышко, о котором вы говорили, – крикнул он. – Хочу…

Лофтис поднял вверх бутылку.

– Выпей еще! – крикнул он.

– Спасибо, нет, старина! – крикнул в ответ Пуки. На расстоянии глаза его казались остекленевшими, слегка растерянными, на лице была глупая ухмылка. – Я из тех, кто знает, когда надо остановиться.

Лофтис весело помахал ему – Пуки исчез за дамбой.

– К черту все это, – сказал Лофтис Долли. – А то каким-то образом где-нибудь увязнешь.

Несколько минут они сидели молча. Потом Долли очнулась. И казалось, с бесконечной нежностью посмотрела на него. Она была раздосадована, она выпила слишком много виски, и она могла поддаться почти любой эмоции – особенно вожделению.

– Вы – красивый, – прошептала Долли. – Вы – чудесный.

Он прошел к ней сквозь тьму.

– Долли, – сказал он. – Сладкий котеночек… – пробормотал он, пускаясь – он это так или иначе понял, предвидя и осознавая, – в волнующее и опасное плавание.

И вдруг, разрезая сумерки, откуда-то сверху раздался дикий испуганный вскрик. Они с Долли повернулись к дому; Лофтис услышал, как испуганно ахнула Долли, привстав со своего кресла, а он со все еще протянутыми руками, словно застыв в позе мольбы и заверения, перевел взгляд на террасу, где разглядел под деревом Руфь, взволнованную громадину, – передник ее развевался, она сжимала руками лицо и трепыхалась как безумная на выступе холма, словно эдакая черная заморская птица.

– Ай-й-й, – вопила она, сопровождая это протяжными выкриками: – Боже! Спаси нас!

И Лофтис застыл, дрожа, уверенный, что кого-то убили. Он не совсем понимал, будучи уже одурманен непомерными эмоциями и виски, как добрался до вершины холма, а все-таки добрался, казалось, со скоростью света, оставив Долли далеко позади, – она тоже в ужасе кричала: «Подождите, подождите!» – а он, спотыкаясь, поднялся по ступеням из каменных плит и прошел под кедрами, где чуть не упал, споткнувшись о поваленные ветки, и, боясь даже подумать о том, что могло случиться, отчаянно заспешил туда, где стояла Руфь, закрыв лицо руками и подняв к Богу глаза.

– Скажи мне… – задыхаясь, выкрикнул он. От нее пахло стряпней и жиром, и она безмолвствовала. – Да скажи же мне, черт бы тебя побрал! – крикнул он, встряхнув ее, но она лишь закатила свои большие черные глаза, и из горла ее вырвался слабый писклявый звук.

Он оттолкнул ее. Под кедрами слышались голоса, и он устремился туда, а там на прохладной, лишенной травы земле Элен и Элла Суон силились вытащить Моди из массы веревок и стеблей. Он, пошатываясь, нагнулся, чтобы помочь, растерянный и испуганный, но Элен жестко сказала: «Отойдите, отойдите», – а Элла, начавшая дрожащими пальцами высвобождать веревку вокруг шеи Моди, простонала:

– Они связали ее, они ее чуть не убили, мерзопакостники.

Спотыкаясь о корни кедров, прибежали Долли и Пуки, а Моди, чей рот был заткнут носовым платком и маленькое личико с минуту выглядело синим, снова начала дышать. Ее лицо покраснело в нескончаемом спазме страха, или муки, или и того и другого, и она наконец издала крик боли, услышав который вместе с истерическими выкриками Руфи на террасе, Лофтис вдруг почувствовал что-то мистическое. Элен, подхватив Моди, прижала девочку к груди. Ее парализованная нога жалко висела, и Элен принялась ходить маленькими кругами под кедрами, тихо, приглушенно говоря с дочкой, а та, немного успокоившись, рыдала отчаянно, горько, прижавшись к лицу матери. Лофтис тщетно пытался что-то сделать или сказать. Почему-то, когда он беспомощно стоял тут, все это показалось ему невероятной небылицей, поскольку теперь он знал, что Моди в безопасности, и он желал лишь, чтобы все вдруг растаяло как дым и он снова сидел бы в садовом кресле. Однако все, что он мог, казалось, сделать – это стоять тут, тщетно размахивая руками и шаря в карманах в поисках сигареты.

– Бедное дитя! – воскликнула Долли, с успокаивающим жестом направляясь к Элен, но Элен, избегая встречи с ней, отвернулась и вместе с Моди направилась к двери на кухню, а в это время Пейтон и Мелвин вылезли из-под большой гортензии – четыре глаза в затененном пространстве, расширенных от страха.

Они все стояли и смотрели. Очень осторожно Элен опустила Моди на руки Эллы Суон, затем круто развернулась и молча, на глазах у всех – включая большого чау-чау, приблудившегося из соседнего дома, выставившего свой дурацкий фиолетовый язык, – подошла к Пейтон, стоявшей там с испуганными от неожиданности глазами, и сильно, жестоко ударила по щеке. Затем заговорила шепотом, но так, что все ее слышали.

– Ах ты, маленький дьяволенок! – сказала она и, повернувшись, опустила голову и снова нежно взяла Моди, продолжавшую тихонько всхлипывать, из рук Эллы и пошла по ступеням в дом. Сетчатая дверь захлопнулась за ней, и Пейтон стала всхлипывать. Все молча присутствовали при этом, замерев, стоя неподвижно, как столбы, под кедровыми ветвями, – Лофтис и его гости, и, наконец, две негритянки, которые с застенчивыми и озадаченными, однако странно понимающими улыбками подошли к ним, каждая, возможно, чувствуя, что ее окружают ясные весенние сумерки, напоенные запахом кедров и моря, и что-то еще – окрестные тихие дома зажиточных людей, огражденные и чистые, с подстриженными садами, которые в этот момент все без исключения затронуты непонятной бедой, тогда как мысли каждого, возможно, на секунду обращаются к осознанию собственной вины, подобно тому как душа всегда ищет свою могилу. Вдали колокол бросил в тишину семь звенящих звуков, и Пейтон, отчаянно рыдая, снова залезла под гортензию.

Дверь комнаты, где они стояли – Лофтис и Пейтон, ее рука в его руке, – находилась на краю темноты, как на берегу ночью у моря. За ними в темноте возникали сильные, таинственные запахи пудры и духов, которые, хоть и знакомые им обоим, никогда не теряли для него аромата чего-то непривычного и таинственного, потому что вызывали в нем память о танцах и вечеринках в далеком прошлом, а запах гардении – о любви. А у Пейтон они вызывали порочное возбуждение, тоже обещание танцев и вечеринок, а также – поскольку ей было все еще девять лет – надежду, что, когда принц явится наконец с любовью и веселым звоном шпор, день будет вот так же душераздирающе пахнуть, и всегда розами. Ветерок зашелестел в комнате, с тихим шорохом потряс кусочком бумаги – словно игрушечные копытца процокали по крошечной дорожке. Они с Пейтон стояли застыв и слушали: без конца шуршала бумага, маленькие копытца галопом неслись в тишине; ветерок со вздохом утих, и бумага, копытца, лошадь и всадник без звука исчезли, свалились в игрушечный овраг. Они прислушивались в нерешительности, почему-то испуганные, поскольку теперь где-то за ними – словно из темноты прилетела стая сверчков – прозвучало клик-кляк-клик будильника, прерывистый монолог, обещавший нечто ужасное.

– Элен, – тихо произнес он.

Молчание.

– Элен, – повторил он.

– Да. – И все. Голос, ничего не ожидающий и не враждебный – просто никакой. Снова тишина.

Они слышали, как она дышит, мгновенно вызывая у обоих видение: лежащая фигура, мать и любовница, бесстрастная, ничего не чувствующая, больная. Что случилось с этими теплыми, любящими руками, которые когда-то заботились о нас? Но ничто не шевельнулось в темноте. Руки были неподвижны. Будильник прозвонил: «клик-кляк-клик». Так назойливо, так назойливо, так назойливо.

– Мы можем войти, Элен?

– Да.

Они медленно прошли через комнату, шаря руками в темноте, словно отдирая паутину от невидимой стены. Здесь стояли две одинаковые кровати с маленьким вязаным ковриком между ними, и они подошли к ее кровати, по-прежнему ничего не видя, но зная, какие ее окружают вещи: коврик, остовы кроватей, собрание маленьких фигурок и безделушек, незряче смотревших на них в темноте, а также бутылочки с медикаментами и пилюлями, маленькая зеркальная горка, от которой исходил слабый запах сиропов и химикалиев.

Звук ее дыхания возобновился совсем близко, и когда их глаза привыкли к темноте, они обнаружили, где она лежит, – фигура в белом, тихо дышащая; руки, безвольно скрещенные на груди, словно бледные призрачные крылья – крылья морской птицы.

– Элен, – тихо произнес он.

– Да.

– Элен, я привел Пейтон. Мы с Пейтон…

Они сели на край кровати напротив нее. Вспышка огня вдруг осветила тьму: Элен, опершись на локоть, поднесла огонь к сигарете. На минуту они увидели ее лицо, вытянутое и искаженное гневом, горем, – они, право, не могли сказать, чем именно. Она снова откинулась назад, задула спичку. Огненный цветок рассыпался, и тьма окружила их; крошечная капелька света трепетала на конце спички, а потом и она погасла. Их окутала ночь – ночь, напоенная ароматом гардений и роз, – однако вместе с темнотой появился и запах медикаментов, неприятный запах, слегка угрожающий, напоминающий об изнеможении и немощи, и болезнях.

– Элен, – медленно произнес он, – Пейтон хочет вам сказать… что она сожалеет… о том, что случилось с Моди.

– Мама, прости меня за то, что Моди ушиблась из-за меня. Извини, мама. Я не хотела, мама.

– Да, – сказала Элен.

Они сидели в темноте, вдыхая запахи духов, лекарств, сигаретный дым, не видя ничего. Высоко в небе пролетел самолет – каждый из них шевельнулся, прислушиваясь: как далеко он летит, куда? На крыльях вспыхивали огни – зеленые и красные, дьявольские глаза, мигавшие в ночи.

– Извините ее, Элен, – сказал он.

– Извини, мама, – повторила Пейтон, слегка задыхаясь, точно она вот-вот заплачет.

– Да, – сказала Элен.

– Извини, мама.

В темноте раздался шепот и зашуршали простыни. Протянулась рука – она притянула Пейтон к себе.

– О да, дорогая. Я знаю: ты сожалеешь о случившемся. Я знаю. Я знаю. Мне тоже жаль, что так случилось. – И обе немножко всплакнули, послышались тихие, успокоительные звуки, какие издают две женщины, старающиеся простить друг друга. Лофтис какое-то время праздно сидел, пока Элен наконец не прошептала Пейтон: – А сейчас, дорогая, иди вниз. Пойди сейчас и умойся. Ты, должно быть, ужасно перепачкалась. Пора в постель.

Пейтон, спотыкаясь, прошла мимо него – он ее не видел, но почувствовал на своей ноге ее пальцы, трепетавшие как мотыльки, хватаясь за его брюки.

– Папа? – сказала она.

– Минутку, крошка, – сказал он. – Я сейчас.

Пейтон вышла из комнаты, натыкаясь на скамеечки для ног и туалетные столики, и Лофтис снова остался сидеть в тишине.

Наконец он произнес:

– По-моему, она действительно жалеет, что так случилось. Ведь я же… не подталкивал ее к этому. Я только сказал ей, что надо говорить. По-моему, она действительно сожалеет.

– Да. Сожалеет.

– А Моди сейчас в порядке?

– Да, – устало произнесла Элен.

– По-моему, она просто испугалась, – медленно отважился он сказать.

– Да.

Затем он произнес то, чего не хотел говорить, – это так ущемляло его гордость, однако он знал, что должен это сказать:

– Элен, я правда очень жалею о том, что произошло сегодня. Правда, жалею. Все это было очень глупо. Надеюсь, ты не поняла это неправильно. Я не должен был так поступать.

– Нет.

– Я хочу сказать: приглашать их.

– Да, – сказала она.

– Элен, я же люблю вас. Вы этому верите?

– Не знаю, – сказала она. И повернулась на бок с вымученным вздохом. Он ее не видел, хотя по звуку голоса понимал, что она все еще лежит лицом к нему. Слова полились – устало, монотонно, и, слушая ее, он почувствовал, что его пробирает холодный пот. – Я не знаю. Я просто не думаю, что и вы это знаете. Я старалась делать все как надо. Я старалась потакать вам, понимая, что поступаю неправильно. Я просто думаю, что вы ребенок. И я не думаю, что мы когда-либо понимали друг друга. Вот и все. Я просто думаю, что у нас во многом разные ценности.

– Вы любите меня? – тихо спросил он. И понял, что давно ее об этом не спрашивал, и мысль о том, что она может ответить, вызвала в нем смутную дрожь страха.

– Я не знаю…

– То есть как это, Элен?

– Если б не было Моди. Если б не было Моди…

– Что вы хотите этим сказать?

– Сама не знаю, – сказала она. – Не думаю, что я смогу и дальше с вами жить. Я просто думаю, что вы всех нас уничтожите.

Он поднялся. В груди его вспыхнули гнев и сознание тщетности всех усилий, а также, неожиданно, стыд – стыд от того, что их совместная жизнь, которая, как большинство браков, началась в такой беспечной, доброй атмосфере, с таким доверием, пришла к такой беспросветности, к такому сумбуру.

– Что ж, – произнес он ровным тоном, думая: «Что ж, все дело в твоих деньгах – в этом весь ужас». – Что ж, мне жаль.

– Да, – сказала она.

– Мы все начали и теперь вынуждены положить этому конец.

– Да.

Голос ее звучал холодно, устало, безразлично. Она снова приподнялась на локте, повернула светящийся циферблат будильника от стены, так что призрачный зеленый свет упал на нее. Затем она потянулась к стакану с водой и проглотила таблетку. Ему хотелось что-нибудь выкрикнуть ей. «Не смей трогать мою дочь!» – отчаянно хотелось ему сказать, но на мгновение захотелось также сесть рядом и взять ее за руку, потому что с ней было что-то не так, – ведь он же любил ее, и она должна это понимать. Но он действительно не знал, что ей сказать, а потому просто повернулся и на ощупь вышел из комнаты.

Внизу он обнаружил Пейтон: свернувшись в кресле, она спокойно читала «Винни-Пуха». Он окликнул ее, и они вместе вышли. Они сели в машину и поехали, казалось, за многие мили – за город и по безлюдным сосновым лесам, через болота, полные лягушек, которые пронзительно квакали и, завороженные светом фар, выпрыгивали как угорелые на дорогу и попадали под колеса. Это приводило в восторг Пейтон, а у Лофтиса разболелась голова. Пошел дождь – он упорно лил полчаса, а потом прекратился так же внезапно, как начался. Наконец часов в десять Пейтон объявила, что проголодалась; они остановились возле пустого ресторана в маленьком рыбацком городке выше по заливу и наелись крабов с лимонадом. Пейтон болтала без устали и сказала, чтобы он посмотрел на нее: «Посмотри на этот новый браслет». Лофтис пил пиво. Затем появилась женщина с красным лицом и жировиком на щеке – она несла опилки и щетку – и сказала им, что пора уходить: заведение закрывается.

Машина была запаркована у темного причала. Они долго сидели в ней, глядя на залив. Начался прилив – волны, фосфоресцируя, мягко набегали на берег. Стало холодать, и Пейтон, свернувшись клубочком, притулилась к Лофтису.

– Чем больше снежинок пом-пом, тем больше их падает пум-пум…

Он посмотрел на нее.

– Когда ты, крошка, вырастешь, – сказал он, – ты будешь просто чудом.

Она никак не отреагировала. Через какое-то время она сказала:

– Папа, мне жаль, что мы с Бастером связали Моди.

– Да, – сказал он, – это была не очень хорошая идея. Вы с Бастером.

– Мы с Бастером. Почему мама меня так ударила? Она никогда…

– Она просто плохо себя чувствовала, крошка. – Он обнял ее и притянул к себе.

– Да, – задумчиво произнесла Пейтон. – Я думаю, она плохо себя чувствовала. Мне правда жаль, что я сделала так больно Моди.

– Да, – сказал он.

– Дети должны быть добрыми друг к другу, – сказала Пейтон.

– Да.

Вскоре Пейтон заснула, притулившись к нему, и поднявшийся на берегу ветерок растрепал ее волосы, принеся с собой запах болота и кедров, воспоминание о том, что происходило в этом сезоне любви и дождя.