Текст книги "Серебряные орлы"

Автор книги: Теодор Парницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

– Визирь, да и сам халиф Хишам, пугливый человек, – это игрушка в наших с Анбаром руках.

Аарон неуверенным голосом спросил, что привело к нему столь знатного гостя. С минуту он полагал, что мухтасиб привел в исполнение свою угрозу: непрошеный пришелец из христианских земель будет силой выдворен за пределы халифата, а может быть, даже брошен в темницу. Единственно, что поражало Аарона, почему именно столь высокопоставленному военачальнику поручено дело, которое больше пристало начальнику местной городской стражи? Или, может быть, этот Кхайран столь ревностен в вере, которую чтит, что ему доставляет радость собственноручно убивать христиан?

Он ожидал изгнания, тюрьмы, избиения, пыток, даже смерти. Но никак не того, о чем Кхайран спросил его вежливо, кротко, почти с мольбой:

– А ты мог бы вывести меня за пределы халифата вместе с невольниками, которых выкупаешь? Может быть, вскорости мне понадобится твоя помощь. Я щедро заплачу.

Аарон не верил своим ушам. Неужели Кхайран шутит? Издевается над угодным господу делом, которое привело христианского священника из таких далеких стран в Кордову? Может, хитро испытует его: получив согласие, обвинит Аарона перед мухтасибом в обмане, в желании разбогатеть под видом вывоза выкупленных невольников?

– Мне трудно поверить, чтобы в моей помощи нуждался такой могущественный военачальник, который сейчас сказал, что сам халиф игрушка в его руках, – сказал Аарон, пытаясь выдавить улыбку.

Кхайран тоже улыбнулся.

– Поговорим, как пристало мужчинам рассудительным и многоопытным, – сказал он с холодным спокойствием. – Действительно, сейчас я могущественный военачальник, а халиф, владыка правоверных, игрушка в моих руках. Но что будет завтра? Через неделю? Через месяц? Аллах это знает, но в моих жилах течет кровь не его почитателей, и я не хочу, не могу ждать безвольно, пока случится то, о чем Аллах знает, что оно должно случиться. Я хочу ему помочь. Ты наверняка знаешь, что два больших наемных войска вот уже несколько веков служат владыкам правоверных: мы, которых зовут славянами не совсем справедливо, потому что в нашей дружине есть и франки, и печенеги, и норманны, и другая дружина, столь же сильная, – берберы. Вот уже целый век не ладят между собой эти дружины, а несколько лет назад между ними началась открытая борьба. Еще неделю тому назад один Аллах знал, чем кончится эта борьба, – но ныне я уже знаю столько же, сколько Аллах, и во сто раз больше, чем все мои товарищи, даже больше, чем Анбар и Ибн аби-Вада. Мы разбиты, через месяц-два берберы войдут в Кордову – и столь страшные вещи будут здесь твориться, что деяния воинов Иисуса Навина в хананейских городах окажутся детской забавой. Я никогда не боялся смерти, но я не хочу, чтобы Хаббус, или Хобаса, или ка-кой-нибудь другой вождь берберов наслаждался видом моей головы, надетой на копье… Мир широк, в нем много королей и князей, нуждающихся в мужественном и умном военачальнике. Я служил халифам, послужу кому-нибудь другому. Есть, говорят, какой-то Болеслав, могущественный князь. Славянин, как и я. Я отыщу его, предложу ему свои услуги. Говорят, он бьется с франками: невыгодная это война – какую добычу можно захватить у франков? Голодранцы! Немного коров и свиней, оружие у них плохое, живут в курных деревянных хижинах, которые кичливо зовут рыцарскими замками! Да мне бы только попасть к Болеславу, я такую ему дружину сколочу, что мы сможем на богатый Волин пойти, на далекий Новгород, который еще богаче Волина, а то и на сам Киев, самый богатый из всех: вот уж где добычи будет! Только ты мне помоги, христианский жрец, чтобы я с тобой вовремя из халифата убрался. А торопиться надо – самое время! Послушай моего совета, не мешкай!

Аарона уже не удивило знание событий, о которых говорил вождь наемников, описывая жизнь в богатых славянских городах: здесь, в Испании, подвластной Полумесяцу, пожалуй, о любом закоулке мира знают куда лучше, чем сами обитатели этого закоулка! Бурно и строго хотелось возразить Кхайрану, что Болеслав бьется с франками, а вернее, с саксами не ради добычи, а только за воплощение мечтаний Оттона, ради славы и мощи Римской империи. Но раздумал: не поймет Кхайран, что это значит – благородное наследие Оттоново! И посему лишь спокойно ответил, что попросит знакомых евреев, чтобы те вывели военачальника наемников за пределы халифата, а сам он уезжать не собирается: остается в стране, подвластной Полумесяцу, остается навсегда среди своих преследуемых братьев во Христе.

Кхайран назвал его безумцем. Останется среди братьев во Христе? Но ведь никто так не пострадает от победы берберов, как именно христиане! Страстно, горячо и невежественно почитают берберы Аллаха и пророка его, Магомета, упиваются любыми убийствами, но убийствами неверных больше всего! И хотя бы потому, что среди их противников, дружинников Кхайрана и Ан-бара, много есть христиан, скрытых и даже явных, – они не пощадят ни одного священника, ни одного христианского монаха. Так что пусть скорей убирается пришелец из страны франков – пусть поскорей убирается, пока есть время! А его, Кхайрана, возьмет с собой. С евреями в любом случае Кхайран не пойдет, не может пойти. Они давно ненавидят дружины, которые называют славянскими, что тут скрывать: люди Кхайрана и Анбара не раз и не два поживились на имуществе, здоровье и жизни евреев. Евреи поддерживают берберов – и, когда Кхайран очутится в их руках, они с радостью выдадут его Хаббусу.

– А у вас там, в стране франков, евреев убивают? – спросил он с неожиданной тревогой.

– Епископы и аббаты защищают евреев, но не всегда получается: часто их убивает городская чернь, особенно когда случается чума или засуха, – со вздохом ответил Аарон.

– Тогда ты обязательно должен взять меня с собой. Ты должен объяснить франкам, кто я такой, защитить меня. Ведь если я один отправлюсь к франкам, они могут меня убить, решив, что я еврей. А как я еще смогу убедить ваших, что все иначе. Ведь раз я принимал веру Магомета, то и отметил себя знаком союза Авраама с богом, нестираемым знаком…

Кхайран умолк. Сжался и содрогнулся.

– Самое глупое, самое поганое дело быть убитым по ошибке, – добавил он срывающимся голосом.

Аарон сочувственно, но решительно повторил, что хотя он очень хотел бы помочь побратиму Болеслава, по, к сожалению, не может, так как остается здесь. Остается с братьями по вере, хотя ему и грозят муки и смерть от рук берберов.

Но когда Кхайран ушел понурясь, Аарон уже не был уверен, что останется.

Не остался. Покинул Кордову в страшный день убийств, так точно предсказанный, так пророчески описанный Кхайраном.

И Аарон погиб бы, как погибли тысячи, как погиб Абдаллах Ибн аль-Фаради. Аарона спасли евреи. Кхайран не ошибся. Евреи действительно держали сторону берберов. И берберы в благодарность не убивали их, только грабили. Два еврея нашли Аарона в доме Ибп аль-Фаради, вывели его под нечеловеческие крики насилуемых и убиваемых жен ученого араба, провели между грудами трупов – каждому встречному берберу объясняли с многозначительной улыбкой, что ведут немого, племянника самого Ибн Нагрелли, великого мудреца во Израиле, улыбку подкрепляли горстью изумрудов или золотым динаром. Когда благополучно переплыли Гвадалквивир и укрылись в апельсиновой роще, Аарон принялся с жаром, многословно благодарить их за спасение. Старший прервал его, спокойно, холодно, почти сухо:

– Можешь не благодарить. Нам ты ничего не должен за свою жизнь. Деверь моей тетки получил от какого-то вашего епископа выпас под Кёльном за то, чтобы я здесь, в Кордове, берег твою голову. Так что не меня благодари, а своего епископа.

В Кёльн Аарон возвращался совершенно одинокий. Он ожидал упреков, может быть, даже взрывов гнева со стороны разочарованного Гериберта, которому не привел ни одного управителя виноградника, ни одного умелого ремесленника или хотя бы работника. Кёльнский архиепископ наверняка прогонит его со своего подворья, но Аарон не очень этим огорчался. По дороге через королевскую Францию он принял твердое решение вернуться в Рим. Попросит покровительства у Иоанна Феофилакта: уж кто-кто, а этот любимец мудрости не отрекся, наверное, от памяти Герберта-Сильвестра, как французы и лотарингцы, как Ингон, Лиутерих, даже Фульбер, любимый ученик.

А если Иоанн Феофилакт не сможет оградить Аарона щитом безопасности и надежности, если сын Феодоры Стефании и новый папа, как и предыдущий, безвольное орудие Кресценциев, станут преследовать любимца Сильвестра Второго, пусть и это случится: за все надо платить страданием; нельзя уклоняться от этой расплаты, нельзя.

Когда вдалеке начали вырисовываться башни Кёльна, Аарон еще раз вспомнил все мысли, которыми поделился с ним, оставил ему в наследство жестоко убитый берберами Абдаллах Ибн аль-Фаради.

Ибн аль-Фаради утверждал, что, дабы одни могли возводить прекрасные дворцы, писать прекрасные стихи, погружаться в тайны математики, логики и астрономии, другие должны работать в поле, в мастерской, в рудниках, чтобы первым было что есть, во что одеться, – они должны работать, пусть даже и не хотят: рабство неизбежно.

– Иначе мы бы все жили сейчас, как звери в пещерах, голые и непросвещенные.

– А если именно тот, кого принуждают к невольничьей работе в поле или в руднике, получил от предвечной мудрости чудесный и таинственный дар, который на свободе сделал бы его учителем учителей в поэзии, математике, философии? – со слезами на глазах, с глухой болью в сердце спросил Аарон.

– Этот дар высечет из него такую мощь, что раскует цепи рабства и вознесет в ряд самых достойных. Ты говорил о Кхайране: разве не был он невольником, прикованным к веслу? А ныне он могущественный военачальник.

– А сколько Кхайранов и дальше гребут, пока не умрут в цепях? Собачьей смертью… Ты издеваешься надо мной, а ведь я прибыл сюда для того, чтобы таких, как Кхайран, освободили от цепи… Я уже говорил тебе как-то: сила общины моей, сила церкви исходит из мудрости, а служит любви и доброте… Я выкупаю невольников, чтобы они, скинув цепи, распрямив спины и локти, имели возможность работать свободным разумом, высекать из него сокровища в разных искусствах.

– А до меня доходили вести, что те, кого ты выкупил, куда тяжелее работают на землях епископов и монастырей, спиной и плечом, а никак не разумом, которым они здесь трудились… Но именно так и должно быть. Ведь если бы никто не гнул спину на епископа и аббата в поле, то откуда бы взял епископ или аббат одежду, еду и угол для тех, кто тебя, Аарон, учил грамматике, риторике и логике? Ты подумал когда-нибудь о том, сколько невольничьих рук работало для того, чтобы ты был сейчас таким ученым? Но прости, что я тебя покидаю. Тут какие-то евреи к тебе пришли. Я же пойду в гарем – у меня сорок четыре жены, но только восемь из них я действительно люблю. Эти восемь я убью своей рукой: не хочу, чтобы прежде, чем умереть, они раскрывали свои тела для любви берберов.

И тогда перед глазами Аарона впервые раскрылись тайные помещения гарема. Впервые увидел он такое сборище красивых женщин – женщин, которые должны были умереть через минуту и знали, что умрут. Видел, как они умирали: познал тайну звериного обличья изрезанных тел и еще большее звериное обличье тел, которые силятся хоть на миг отдалить миг смерти. Аарон умолял своих спасителей, чтобы они вместе с ним спасли и Ибн аль-Фаради. Оба отрицательно качали головами.

– Мы заботимся только о твоей жизни, – сказал один.

– Весь город знает, кто он такой, не поверят берберы, что это один из наших, – добавил второй.

Ибн аль-Фаради не подражал римлянам: убив восемь любимых жен, он не убил себя. Но, убиваемый берберами, он не целовал кровавых рук, не молил о жизни: земля могла быть шаром, хотя пророк Магомет учил иначе, по Кисмет неизбежно оставался собой даже на шарообразной земле.

Входя в Кёльн через западные ворота, Аарон подумал, что Рихеза, может быть, все еще ожидает его возвращения через восточные ворота. Покидая год назад дом архиепископа, он даже не простился ни с сестрой Оттона, ни с его племянницей. Боялся, что они разгневаются на него – уговорят Гериберта, чтобы тот переменил намерение, чтобы в Польшу, а не в Испанию послал бездомного монаха. Аарон просто бежал тогда от влюбленных в Болеславову кровь женщин. Трусливо бежал, только бы не ехать в Польшу.

А в Польшу он все же поехал. Но не бездомным монахом, а облеченный саном, почтенным преосвященным аббатом.

Правлению его были подвластны тысячи славянских душ, темных душ, которые он должен был утверждать в новой вере, чужой, непонятной. Но не только души вверили ему. А и обширные леса, луга и пахотные земли, лесные сплавы, медоносные борти, десятки коров и свиней, сотни лесных зверей, которые должны были убивать для него умелые охотники, и сотни женских и мужских спин, которые должны гнуться, подневольно работая на него, Аарона. Бдительным оком должен был он следить, которая спина сильнее прочих, более гибкая. Эту он должен выделить из числа прочих – одеть в хорошо выделанную медвежью шкуру, в наряд княжеского война. И вместе с такой шкурой должен вручить палицу, лук, полета стрел, а отборному воину – копье и щит; а уж отборному из отборных сам князь даст остроконечный шишак, цепь из янтарных шариков, а кое-кому даже кольчугу, снятую с убитого сакса.

Дали ему еще и власть казнить смертью тех, кто, приняв крещение, втайне совершает языческие обряды. По любому его вызову прибудет в Тынец из Кракова княжий сотник, любого, на кого укажет палец аббата – вот этот вернулся в мерзостное язычество, – быстро посадят на кол. Чаще всего ловили на отправлении безбожных обрядов девиц. Был, правда, какой-то закон, запрещающий карать их смертью, – даже Унгер Познаньский, тот самый, о котором Сильвестр с неприязненной гримасой говаривал «этот мясник», давно уже почти дал убедить себя Бесприму, первородному сыну Болеслава, что кара смерти никогда не коснется невинных девиц. «Ведь прежде, чем она умрет, кол будет ее мужем», – с жаром втолковывал Бесприм, потирая узловатые руки.

Но Аарон умело отказался от права и обязанностей выносить смертные приговоры. «Княжеское это дело, а не монашеское», – объяснял он, ссылаясь на писания святых отцов.

Впрочем, и другие права и обязанности, которые накладывало звание настоятеля самого богатого в Польше монастыря, отнюдь не обременяли любимца Сильвестра Второго.

Долго отказывался он от чести, о которой и не мечтал, к которой и не стремился. И наконец уступил. Не поддался уговорам Гериберта и Рихезы – не уступил их немилости и гневу. Но не сумел устоять против горячих уговоров Тимофея, многолетнего друга.

Тимофей прибыл в Кёльн за месяц до возвращения Аарона из Кордовы. У Аарона слезы стояли в глазах. Тимофей же улыбался, как будто высокомерно, но лишь для того, чтобы скрыть волнение.

– Ты нисколько не изменился за эти годы, преподобный отец Аарон, – сказал он, держа приятеля за плечи.

– Зато ты страшно изменился, преосвященный епископ, – прошептал Аарон, впиваясь глазами в жесткое, полное, почти расплывшееся, но, пожалуй, еще более красивое, чем раньше, лицо Тимофея, уже не обрамленное, как когда-то, кудрями, спадавшими чуть не на плечи, теперь у него была короткая, золотистая щетина с выстриженной тонзурой. – Как же ты похож сейчас на дядю, Иоанна Феофилакта. И подумать только, что теперь вы оба епископы.

– Давно ты не был среди христиан, отец Аарон, – усмехнулся Тимофей, познаньский епископ, – вовсе перестал интересоваться делами нашей церкви. Нет уже епископа Иоанна Феофилакта, есть святейший отец Бенедикт Восьмой. Пришел час отмщения за унижение Оттона Чудесного и Сильвестра Мудрейшего; камня на камне не осталось ни от одного замка Кресценциев, а сын Феодоры Стефании, шутовской патриций, последовал, унесенный паршивой какой-то хворью, в адское пекло к своим дедам и отцам, остальных же родичей далеко из пределов Рима и его окрестностей изгнал мой святейший дядюшка!

Аарон бессильно упал на скамью.

– Иоанн Феофилакт – папа?! – еле выдавил он, так сжалось у него сердце от безграничного и радостного удивления. От удивления и надежды. Значит, он вернется в Рим! Тот, кто явился ночью к одинокому Сильвестру в дни самого большого унижения, не отвергнет любимца Сильвестра в дни его славы и могущества!

Но радостные надежды тут же развеялись.

– Дядя и я очень изменились, но Рим похож на тебя, отец Аарон: но меняется. По-прежнему изгоняет каждого достойного наместника Петра. И дядю изгнали римляне. Но я не тужу, вернется! Вернется, как Григорий Пятый. Такие всегда возвращаются.

Установилась минутная тишина. Тимофей стал прохаживаться, шурша переливающимся епископским облачением. Аарон следил за ним все еще изумленным взглядом, полным радостного восхищения.

По вдруг он опустил глаза к полу.

– А что с ней?

– С кем?

– С Феодорой Стефанией, – прошептал он, с трудом переводя дыхание.

Тимофей снисходительно, но не ехидно улыбнулся.

– Нашлись ревностные советчики, которые советовали дяде, – сказал он небрежно, – чтобы он велел удушить ее в темнице. Но святейший отец сказал: «Без мужа и сынка эта стареющая женщина не опасна. – Ответил мудро и милосердно: – Пусть живет, пусть пользуется покоем и свободой». Мы, тускуланцы, не изощряемся в жестокостях. Мой предшественник в Познани германец Унгер каждую девицу, которую ловили на том, что она бросает венки в Варту, тут же приказывал сажать на кол. Я же таков девице приказываю на год удалиться в лес. Если волки не съедят, если с голоду не умрет, пусть через год спокойно возвращается под родительский кров; еще стараюсь, чтобы какой-нибудь княжеский воин, из тех, что самый набожный, взял ее за себя. Уж он-то отучит ее от языческих обрядов.

Аарон вздохнул:

– Как же не завидовать тебе, Тимофей? Сбылись твои мечты, казалось бы такие недосягаемые. Мощью епископского помазания борешься с демонами славянских земель!

Тимофей потянулся. Потерся пухлым лицом о левое плечо.

– Это так. Все сбылось. Даже больше, чем мечтал.

Громко шурша облачением, поспешно подошел он к Аарону. Золотым епископским крестом почти коснулся бедной, монашеской одежды.

– Помнишь, – воскликнул он, – как Экгардт издевался, что славяне ездят на палочке, думая, что сидят на копе? Так вот, когда я предстал перед Болеславом, я сразу выпалил ему это. А он насмешливо прищурил холодные, светлые глаза и говорит: «Что же ты хочешь, чтобы я с тобой в Рим на посеребренной палочке поехал? Подожди, останься со мной, я отяжелел, неподвижен стал: поможешь мне, римлянин, на коня пересесть. А там и поедем».

– И поедете?

Гордой, несокрушимой уверенностью загремел голос Тимофея, когда он ответил:

– Поедем. Вот увидишь. Уже сейчас на лошадиную спину садимся, только перед саксами прикидываемся, что все еще на палочке скачем.

– И скоро поедете? Надо торопиться. Рихеза подгоняет, ей скорей надо в Петровой базилике с Беспримом первородным сочетаться, от крови Болеслава Оттонова наследника, Цезаря Августа родить.

Тимофей засмеялся:

– Не за Бесприма – этот хоть и первородный, но глуп, варвар, а вот за Мешко, красавца и ученого, выйдет государыня Рихеза. Но не думаю, что в базилике Петра. И не в Риме родит она наследника крови Болеслава, Оттона и базилевсов, а в Познани или в Кракове. С поездкой в Рим придется ей подождать.

– А согласится ли? Она же твердит: в Риме, только в Риме.

– Для того я и прибыл, чтобы согласилась.

Рихеза долго не соглашалась. Со слезами гнева и попранной гордости кричала, что никогда-никогда не позволит унизить свое звание римлянки. Наследница Оттона лишь во всемирном городе скажет славянскому князю по древнеримскому обычаю: «Где ты, Кай, там и я, Кайя», только в Риме зачнет сына, будущего Цезаря Августа. Были моменты, когда она так упиралась заходила в этом так далеко, что заявляла, что не надо ей ни Мешко, ни Бесприма, – уйдет в монастырь по примеру теток Софии и Адельгейды – слишком еще девичье у нее тело, чтобы зачинать и рожать. Аарон давно бы уже сдался и отступил. Но Тимофей был неутомим. Целые дни проводил в совещаниях с Матильдой, с Герренфридом, с Герибертом, как-то даже ошеломил и Рихезу и Аарона неожиданным заявлением, что обручение с Мешко состоится в день сошествия святого духа в Мерзебурге – таково окончательное пожелание благороднейшего Генриха, короля Германии и Италии, а в недалеком будущем и Римского императора, воле которого не может противиться ни Герренфрид, отец Рихезы, ни Болеслав, поскольку они являются послушными ленниками Генриха.

Аарон подумал, что Тимофей просто сошел с ума. Рихеза прошипела сквозь зубы:

– Изменник! Жалкий прислужник саксонских варваров!

Познаньский епископ чуть побледнел, по тут же улыбнулся и принялся, казалось, вроде небрежным, а на самом деле очень решительным тоном объяснять, что война между Генрихом и Болеславом идет к концу, что Мешко уже гостит у короля, что с ним идут переговоры, но Болеслав не заключит с Генрихом мира, не вложит свои руки в королевские, если сын его не получит как можно быстрее Оттоновой племянницы.

Рихеза, с трудом сдерживая рыдания, побежала к матери, к отцу, потом к Гериберту. Архиепископ искренне огорчился этим известием, но сказал, что Болеслав – патриций империи, любимый друг Оттона Третьего и если он что-то решает, то всегда это самое мудрое решение. Матильда шепнула:

– Святейший отец хочет надеть императорскую диадему на Генриха, значит, мы должны быть послушны его воле.

Долго еще потом шептала она что-то на ухо дочери: по мере того, как говорила, все больше прояснялось лицо Рихезы.

Герренфрид прямо сказал дочери:

– Генрих нынче очень силен, Болеслав же останется таким же сильным, как и был. Раз эти двое договорились между собой, что значим мы?

Рихеза топнула ногой:

– Ты слишком медленно думаешь, государь мой отец. Болеслав не заключит с Генрихом мира, пока Мешко меня не получит, так сказал епископ познаньский. Так что если не отдашь меня Мешко, не договорятся Генрих и Болеслав и не будет мира.

– Зато ты думаешь быстро, но глупо, дочь моя. Генриху необходим сейчас мир с Болеславом, необходим! Чтобы заключить его, он отберет тебя у меня, чтобы передать Мешко, силой заберет. Но смотри: тогда он заберет не только тебя, а и заберет у меня лотарингское княжество, с него станется!

Рихеза проплакала всю ночь и последующий день. Вечером же ее исповедал прославленный клюниец Рихард, верденский аббат. Исповедовалась она долго. Причастившись же, заявила Тимофею, что, раз такова воля ее отца и короля, она отправится в Мерзебург, чтобы сочетаться там браком с Мешко, сыном Болеслава, королевского ленника.

– И вот ты опять добился чего хотел! – сказал Аарон Тимофею.

Тимофей потянулся. Вновь потерся пухлой щекой о плечо.

– Да, – сказал он, – именно того, чего хотел.

И вновь Аарон опустил глаза.

– Позволено ли будет мне, господин епископ, – прошептал он, – сказать такое слово, какое бы мне хотелось сказать Тимофею, долголетнему моему другу?

– Разумеется, милый брат, говори, говори! – живо воскликнул Тимофей.

– Раз господин епископ позволяет, скажу. А ты, Тимофей, никогда не думал над тем, что всему, чего ты добился, ты обязан Феодоре Стефании? Разве не она направила необразованного тускуланского подростка на путь, который привел его к епископскому престолу?

– Великая мудрость, глубокая мудрость гласит устами мужа, который справедливо, как никто иной, был удостоен милости Герберта-Сильвестра, мудреца из мудрецов, – прошептал Тимофей с восхищением и растроганностью. – В одном только ошибаешься, Аарон, брат мой милый. Женщина, о которой ты говоришь, не вывела меня на поистине дивный путь, а лишь толкнула на него, толкнула, не ведая того, случайно. Так что я обязан ей не благодарностью, а лишь доброжелательным воспоминанием. И искренне был рад, когда дядя мой, святейший отец, не склонил слух к подстрекательствам злорадцев, а позволил этой женщине пользоваться свободой и покоем. – И улыбнулся. – Помнишь, отец Аарон, как ты меня исповедовал? Как же я боялся, а не грешу ли чрезмерной гордыней, гордостью своими силами, способными сопротивляться вожделению? Но я знал тогда, что говорю. Не легкомысленно уверовал я в чудесную силу, которая из тускуланского неученого парня сделала епископа, ученого человека, доверенного советника Болеслава, могущественного и прославленного повелителя. Никогда ничем я не осквернил этой силы, всегда верен ей. И мне хорошо с нею. Никакой соблазн даже снов моих не смущает. Когда я прибыл сюда, мне подослали прельстительную девицу. Знаю кто и знаю зачем. Заранее предвкушали великий шум, который пошел бы по всей церкви: «У польского князя развратники в епископах ходят!» Погладил бедную девицу, по глупой голове и сказал: «Ступай с миром и не будь дурой!» Нет, не обманется во мне Болеслав. Никогда.

– Никогда, Тимофей? А сумеешь ли ты уберечь его всем своим умом от униженного преклонения гордых серебряных орлов перед германским королем? Любимый друг Оттона покорно вложит свои руки в руки того, кого заклятые враги Оттона и Оттонова римского духа вознесли к вящей славе германцев и к унижению всех негерманцев?!

И тут произнес Тимофей:

– Едем со мной в Польшу, Аарон. Мудрость твоя весьма потребна будет Болеславу. – И добавил: – В Риме чудеса рассказывали о твоей памяти. Но я думаю, что память твоя проницательности твоей равна. Никогда ты не мог или по хотел запомнить, что я тебе говорил о копе и палочке.

Рихеза была как бы эхом Тимофея.

– Едем со мной в Польшу, Аарон, – произнесла она те же самые слова, что и познаньский епископ.

– Зачем тебе там бедный, одинокий, бездомный монах? – горько ответил он.

– Ты был рядом с Оттоном Чудесным. Подле Герберта-Сильвестра вникал в тайны мечтаний Чудесного, проникался его возвышенным римским духом. В Польше подле патриция империи мы вместе будем следить, чтобы не потерпело какого-нибудь ущерба наследие Оттона. Твоя ученость поможет вникать во все науки и искусства, потребные истинному римлянину, будет развивать младенческий, а потом и юношеский ум будущего Цезаря Августа, моего сына.

Аарон усмехнулся, горько, почти страдальчески:

– Августейшим императором будет Генрих, любимец и избранник врагов Оттона. Болеслав, который должен был заполучить и верно сохранить для твоего сына императорскую диадему, вложит свои руки, как покорный ленник, в руки Генриха. Оставь напрасные мечтания, сударыня Рихеза, как оставил их Болеслав.

Рихеза топнула ногой:

– Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь! – И голос и слова ее сразу же напомнили Аарону Оттона. – Ты слишком темный, слишком глупый, чтобы попять! Никакие мечтания я не оставлю, ни я, ни Болеслав! Ты знаешь, что сказала мне мать, а потом то же самое на исповеди повторил аббат Рихард? Король Генрих – настоящий монах, он давно живет с королевой Кунигундой как с сестрой, а не как с супругой. У них не будет сына! Пусть берет Генрих императорскую диадему, раз он так ныне силен, что никто ему в этом не может воспрепятствовать. Но когда он умрет бездетным, кто ему унаследует? Кто? Скажи, монах, раз уж ты такой умный, такой, как говорят, ученый… Кто? Мой сын, внук Болеслава. Так что ни от каких мечтаний мы не отказываемся, ни от каких. Зимой король Генрих отправится в Рим, с ним Болеслав, а я с Болеславом. Столица мира наконец-то увидит патриция. Исполнится воля Оттона Чудесного. Серебряных орлов понесут на Капитолий не перед конем без всадника, а перед конем, на котором будет восседать Болеслав.

И вновь не сбылась воля Оттона Чудесного. Папа Бенедикт Восьмой, некогда Иоанн Феофилакт, надел на голову Генриха диадему, символ всемирной Римской империи. Но Рим не увидел патриция империи. А серебряных орлов не понесли вслед за золотыми на Капитолий.

В Тынце, в Кракове – удивление, полное горечи удивление и страдание.

Тимофей сказал еще в Кёльне Аарону:

– Моя чудесная сила сделала из тускуланского парня доверенного советника Болеслава.

Доверенный советник не может не знать, почему Болеслав не захотел поехать в Рим.

А раз знает он, то будет знать и Аарон. Если тускуланский парень не имел тайн от молоденького монашка, прибывшего из Ирландии, – то не будет их иметь познаньский епископ от тынецкого аббата, наверняка нет!