Текст книги "Серебряные орлы"

Автор книги: Теодор Парницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Пребывание в монастыре святого Павла дало возможность Аарону часто бывать в базилике. И странное дело! Ведь столько он уже посещал церквей, и каких великолепных: Иисусов собор в Кентербери, святого Павла в Лондоне, святого Креста в Реймсе с изумительной часовней и ракой папы Климента, святого Михаила в Павии, соборы святого Виталия и обоих Аполлинариев в Равенне, и только здесь, в монастыре святого Павла, заметил он, что, сколько бы раз ни входил сюда, никогда не испытывает привычного чувства, чувства освоения, обжитости, а всегда как-то одинаково ослепляет его чувство соприкосновения с новизной, причем каждый раз вновь и вновь возрастает впечатлительность, точно конца нет подробностям удивительной красоты.

Вот и в тот день, когда застал его в храме Тимофей, он заново наслаждался красотой базилики, и даже сильнее, чем когда-либо.

Но на сей раз впервые от очарования этого начало исходить веяние таинственности. И ведь он не воспринимал ее как благословенную таинственность непостижимой сущности господнего тела и крови господней, сущности, составляющей душу этого храма, как и любого другого. И не была эта тихая радость, вызывающая таинственность невидимого, по ощущаемого присутствия светлых духов, где-то под сводом храма неслышимой музыкой вызывающих трепетание откосных потоков света, которыми полдневные лучи, точно блестящим клинком, рассекали мрак базилики из полуоткрытой двери. И не таинственность прокрадывающегося в священное место, чтобы осквернить его, мира зла: Аарон с отвращением отбросил от себя мысль, достойную лесоруба или пастушки, что за какой-нибудь из этих бесчисленных светло-серых колонн подстерегает его кто-то пугающий или уродливый. И все же охватил его трепет ничуть не меньший, чем если бы действительно из-за какой-то колонны выполз кто-то такой же, как эта колонна, серый – только серость эта какая-то склизкая, вызывающая омерзение, – кто-то не похожий по всем очертаниям ни на что, по каждым членом по отдельности напоминающий все, что лучше всего знают и чтят. И вот ему показалось, что он слышит обращенную к нему речь: и он знал, ох, как хорошо знал и язык, и ритм, с которым к нему обращались… Кто же говорил? Стройные, полные спокойной и гордой гармонии колонны, сопряженные великолепной симметричностью архивольтов в пять рядов, которые благодаря своему обыденному названию «ряд» связались в воображении Аарона не с отрядом воинов, а с исчезающей в затянутой дымкой дали процессией напевно шепчущих дев. Он попытался пронзить взглядом сумрак и слышал все отчетливее:

– Ближе, ближе… Пусть на тебя снизойдет спокойная отвага. Смело преступи заказанную черту, обозначенную смешной по своей златокованной чванливости аркой Плацидии… Поистине чванливость вольноотпущенника!

Сколько раз спустя годы, и еще в Риме, и в Равенне, в Испании, в Кёльне, в Кракове, в Тыпце, возвращался Аарон жадной памятью к этим шепотам в базилике и к своему разговору с ними. На исповеди, однако, обычно каялся торопливо: являются грешные видения! И лишь Герберту, когда тот уже был папой Сильвестром, признался во всем. Папа усмехнулся:

– Нет в этом греха. Когда это было? Ага, в июле… когда такой противный ветер дует из Африки, который вызывает столько безумств и самоубийств? Будь там лекарь Рихер, сразу бы пощупал тебе запястье и сказал бы, что ты сам с собой разговаривал… Только помни, дорогой, – добавил папа самым серьезным тоном, – сочинения греков и римлян – это как хорошее вино… Крепкую голову надо иметь, чтобы получать от них удовольствие и пользу, а не помрачение… Твое счастье, что ты мне признался, а не моему предшественнику… или даже Гериберту… Сразу бы из тебя колдуна сделали…

Сам Аарон, однако, никогда не был совершенно уверен, действительно ли он разговаривал сам с собой. Ведь он так хорошо тогда слышал и отличал свой собственный голос, столь не похожий на те, что шептали ему. Первое отличие именно в том, что они шептали, а он кричал… он был уверен, что кричал, хотя не сразу. Сначала он отвечал спокойно:

– Чванливость вольноотпущенника? Но я также вольноотпущенник, и при этом такой, что золотом и не пахну.

– Нет, ты наш. Мы сразу же приняли тебя в свою среду, как только ты постучал.

– Когда я к вам стучал?

– Не помнишь? Утомляя юную голову, впивался ты в длинные ряды гекзаметров… Помогая себе, там, где долгота, стучал пальцем… И ты не знал, что стучишься к нам?

– Кто вы? Ради святого Павла, кто же вы?

– Зачем выставляешь себя на посмешище и униженно призываешь имя того, кто недостоин даже сдувать пыль с твоих книг… Прежде чем браться за свои письма, он должен был бы молить на коленях самого большого лентяя из твоих гластонберийских товарищей, чтобы тот поучил его грамматике…

– Вы кощунственно хулите имя хозяина места сего…

– Хозяина? Иди, мальчик, иди смело за нами в эту туманную даль… видишь, там, где пятью благородными линиями уходят паши ряды… Иди, осмелься – и увидишь хозяина… Он не испугает тебя, не бойся, ты знаешь его… он уже приходил к тебе в стихах и в прозе…

– Кто вы такие?

– Ты знаешь нас. Хорошо знаешь. Ты сиживал с нами на лугах, над ручьями, на берегах озер. Мы вводили тебя в таинственную мудрость, содержащуюся в знаках, одни названия которых настораживают невежд: в знаках Альфа и Омега, Сигма и Дельта… Помнишь? Ты помогал нам плести корзины и часто пас за нас тощих коров. Из братской любви к тебе мы принимали уродливые формы дряхлых монахов, прячущих в шалашах от епископов рассыпающиеся в прах пятисотлетние рукописи…

– Лжете. Это были не вы. Те с восходом и заходом солнца молились, обращаясь к Марии и ее сыну, крестом осеняя брезжущий свет и ниспадающий мрак, новое и закатное.

– Ты и сам видишь, сколько в тебе содержится благородной мудрости. Ты и сам уразумел, что и с Марией, ее сыном и с крестом нас связывает столько же, сколько и с Павлом… И все же ошибаешься: это были именно мы. Ради тебя мы были готовы на все. Даже на «Радуйся, благодатная…» Ты пленил нас владением тайн стиха и прозы, похищенным у нас…

– Я не похитил их ни у вас, ни у кого другого. Я получил их в наследие от святой церкви.

– Значит, святая церковь приносит в дар сынам своим то, что сама же зовет сатанинской отравой?

– Несуразное говорите. В стихе и в прозе, в мозаике и в статуе, в пении и звучании арфы, во всем, что возносит людскую душу над прахом, проявляется предмет величайшего почитания церкви. Проявляется в наичудеснейшей форме частица того, что является первым определением зиждителя и вседержителя: мудрость.

– Ты считаешь его мудрецом?

– Все мудрецы, вместо взятые, – это прах по сравнению со сном ребенка о его мудрости.

– Припомни-ка, что ты читал о мудрецах… об Орфее, о Дионисе, об Аполлонии Тианском, о Пифагоре, о Сократе… Ну, скажи – кто из них был малодушен, чтобы в столь великий час преклонять колени и молить, чтобы его миновала чаша сия. Ведь ты же веришь, что не кто иной, а именно твой вседержитель молился тогда под кипарисами на Елеонской горе?

– Верю и почитаю его за это. Чего бы тогда стоила его жертва за грехи человеческие, если бы он не взял на себя всего человеческого, даже вместе с людской робостью?.. Кто из богов так возлюбил человека, чтобы пойти за него – за всех людей, что были и будут, – на позор, на муки, на смерть…

– Ага, ты уже заговорил о других богах. Однако ты связал себя с нами куда крепче, нежели можно было подумать.

– Нет, нет… Я имел в виду не истинных богов, а лишь тех, которых – ну, вы знаете – создало воображение поэтов…

– А кто тебе сказал, что не воображение поэтов создало…

– Не говорите! Не говорите! Молчите! Молчите! Не говорите. Вы ничего не говорили. Я не знаю вас. Я знаю одного – доброго пастыря, которому верю, ибо он возлюбил мир.

– Ты опять о вседержителе? О сыне Марии? О распятом?

– О нем. Да святится любой призыв его.

– Ты стоишь под аркой Плацидии. Это хорошо. Взгляни наверх. Видишь его там, верно? Присмотрись к нему хорошенько. Попробуй разглядеть в нем доброго пастыря, внушающего доверие, любящего мир. Не скажешь ли о нем: это бог карающий… бог безжалостный, бог тревоги, который велит служить себе на черных путях… Ты же читал про Аполлона, нечаянно поразившего стрелой Геракла в самый миг триумфа. Тот, на кого ты сейчас смотришь, поражает вот так же… поражает именно тогда, когда ты полагаешь, что вознесся над прахом… Но Аполлон хотя бы красиво улыбается. А присмотрись к тому, кто у тебя над головой: он даже не улыбнется.

Самой любимой памяткой от папы Сильвестра была для Аарона белая фигурка, представляющая доброго пастыря, прижимающего к груди ягненка, с улыбкой, полной мудрой доброты. Долгие годы Аарон ставил эту фигурку перед собой, чтобы, вглядываясь в нее, проникаться умиротворением и радостью. И тогда стиралось у него воспоминание о лице Христа, в которое он, полный трепета – если верить папе Сильвестру, трепета бьющей его лихорадки, – вглядывался в храме святого Павла, закинув голову, но долго не мог смотреть. Голова начинала кружиться. От тревоги ли?

– Ну, насмотрелся, проходи уже под сводом. Посмотри вокруг, посмотри перед собой, сам подумай, может ли вот такой быть здесь истинным хозяином… Дальше, дальше, смелей… не бойся… сейчас ты не служишь богу тревоги, не идешь черным путем… Только взгляни, какой лучистый наш путь… пять лучистых путей… Каждый приводит к хозяину дома сего… Не бойся, ты знаешь его…

Конечно, Тимофею никогда и в голову не придет, что теплые братские слова Аарона о том, что он полюбил его – и полюбил сразу, когда тот заработал синяк, – в большой мере вызваны были радостью и благодарностью, что вот наконец-то кто-то пришел, развеял страх, заглушил шепот, а процессию дев вновь преобразил в ряды колонн…

Но как только бросил Тимофей свой развязный и тем не менее стыдливый вопрос, мгновенно Аарон вновь услышал шепот. На сей раз он определенно слышал его действительно в себе самом. Возвращались последние слова, которые он слышал, по возвращались измененными: «Каждый приводит к хозяйке дома сего… Не бойся, ты знаешь ее…»

Он не боялся. Как будто совершенно спокойно вглядывался в пленительное зрелище: в стройные, полные спокойной и гордой гармонии светло-серые колонны, окутанные сумраком и, словно в озерной глубине, отчетливо отражающиеся в плитах пола.

Сопряженные великолепной симметрией архивольтов, они убегали пятью рядами вдаль, туда, где стояла – где должна была стоять, – поправился Аарон, – хозяйка дома сего… Он знал ее. Хотя никогда не видел статуй или барельефов с ее изображением.

Но какое это имеет значение? Разве не декламировал он столько раз: Sic te diva potens Cypri»?[Так тебя, божественная повелительница Кипра… (лат.) – обращение Горация к Венере.]

A без вопроса Тимофея пришел бы Аарон к выводу, что именно эта рожденная из пены возле Кипра должна быть хозяйкой дома сего?

И что же, выходит, этот сдержанный собственный вопрос в этом непроизнесенном «сейчас» и «здесь» не означает, что если бы именно сейчас не прозвучал имеппо здесь вопрос Тимофея, то не увидел бы Аарон Киприду в том месте, где два золотых ангела, опершись о скрижали Моисея, бесстрастно несут стражу? Стражу возле пустой ниши, завершающей огромный храм, уже многие века одинаково вызывающей чувство облегчения, что не в бесконечность уходят сквозь таинственный полумрак ни ряды стройных бледно-серых колонн, ни возникающие из этого полумрака видения.

Они постояли с минуту пред золотыми ангелами, и Аарон вывел Тимофея из базилики. Солнце ослепило их. Когда спустя уже долгое время они смогли присмотреться друг к другу, то с удивлением, но и не без удовольствия увидели, что обоих их, собственно, можно назвать рыжими. Для Тимофея, похоже, это послужило еще одним поводом завязать дружбу. Как мог рассказал он Аарону, что привело его в монастырь и заставило задать вопросы, которые так поразили пришельца из-за моря.

3

В Риме обычно шумно справляли день святого Лаврентия. Но никогда, пожалуй, не праздновали его так шумно, как в десятый год пастырского служения Иоанна Пятнадцатого.

В монастыре святого Павла также много говорили и о самом празднестве, и о всеобщем веселье, которое в стенах храма, посвященного святому диакону-мученику, приказал устроить хозяин его кардинал-диакон. Он даже приказал, чтобы освободить для этого дня больше места, вывести из левого нефа своих великолепных коней, которыми уже много лет гордился перед всем Римом и проезжими чужестранцами, и, надо сказать, с полным основанием. Часть братии в монастыре святого Павла даже просила приора, чтобы он позволил им принять участие в развлечении. Но он не только отказал, а вообще запретил в этот день покидать монастырь. И все же несколько из них, главным образом уже пожилых монахов, которым древние обычаи казались более священным делом, чем новомодные клюнийские предписания, еще в канун праздника перелезли через стену и появились на карнавале в широких шляпах с петушиными перьями и в штанах, просторных снизу и обтягивающих сверху, с одной штаниной желтой, другой красной. Кардинал-диакон храма святого Лаврентия неоднократно пил в их честь, прославляя приверженность к стародавним обычаям и подбадривая, чтобы они не боялись своего нового приора, так как недолго продержатся все эти новшества, занесенные из чужих краев в священный город злобными северными ветрами, истребятся со всякой наносной мякиной, как те плевелы, о которых апостол святой Павел так хорошо писал в послании к святому Петру, ключарю господнему.

Правда, ободрение кардинала-диакона не очень помогло злополучным приверженцам стародавних обычаев – приор даже не впустил их в калитку, грозя спустить со сворки псов. Грозя ему в ответ, они удалились. Тимофей рассказал Аарону, что некоторые из них нанялись петь божественные песнопения у ворот дома консула Кресценция, одного приютил бывший покровитель, кардинал-диакон из монастыря святого Лаврентия, а двух самых молодых и сильных взяли в вооруженную стражу к дядьям Тимофея. С утра до ночи они стоят в воротах замка, напротив колонны Марка Аврелия, и, как увидят монаха-клюнийца, сразу целят в него из арбалета, чтобы совершенствоваться – как заявили они Григорию, двоюродному брату Тимофея – в благородном воинском искусстве.

Карнавал в честь святого Лаврентия мог иметь и иные последствия для монастыря святого Павла; Тимофей намекал на какой-то разговор между дядей Иоанном Феофилактом и консулом Кресценцием. Говорили как будто о надеждах, которые питают в связи с неприязнью папы Иоанна к клюнийской конгрегации, а в особенности к приору монастыря святого Павла.

– Святейший отец мог не признать выбора Герберта на архиепископство в далеком Реймсе, а уж тем более укротить какой-то там монастыришко в своей столице, – восклицал громким голосом Иоанн Феофилакт, подливая консулу самого лучшего из своих вин.

Аарона поразило, что Тимофей, говоря о дядьях, вовсе не скрывал трезвого своего мнения о них и даже некоторой неприязни. Жаловался, что приходится совместно с ними владеть виноградниками.

– А в одних моих руках это было бы прибыльное дело, – объяснял он совершенно не разбирающемуся в виноделии молоденькому монашку, – а когда владеет виноградником целая орава, то весь род нищенствует.

Со смехом он рассказал, как вцеплялись друг в друга дядя Иоанн Феофилакт и дядя Роман, когда обсуждали, не подбавить ли к хорошему вину, отправляемому на праздник в монастырь святого Лаврентия, немного прокисшего, плохого вина. После долгого галдежа решили не портить хорошего напитка; дружба кардинала-диакона еще может пригодиться… Так что на праздник Тимофей поехал, ведя двадцать шесть ослов, пригибающихся под тяжестью бочек с отборным вином. Везде по дороге его встречали бурей рукоплесканий и радостными возгласами. Перед собором буря перешла в ураган! Сотни рук потянулись к бочкам, мгновенно ослов разгрузили – Тимофей только поглядывал, чтобы не сбиться со счета, чтобы не укатили бочку нз-под носа, пока он не передаст все вино управителю кардинальского двора. Бочки катили через церковный перистиль, через главный вход и даже через центральный неф, чтобы потом свернуть палево, туда, откуда еще пахло лошадьми и где уже высились груды бутылей с оливковым маслом и мешки с овощами, а рядом топорщился целый лес весьма приятных виселиц – больших шестов, на которых болтались преимущественно жилистые петухи со свернутыми шеями, обратив мертвый, но раскрытый глаз к благожелательно улыбающимся с мозаичного свода святым.

В полдень всю базилику потрясло неслыханное смятение.

– Чудо, чудо явилось, наш храм удостоился милости! – восклицали повсюду. Тут и там плакали от радости. Люди напирали, сбивая друг друга с ног и калеча, по послушно и почтительно расступались, чтобы пропустить процессию, движущуюся с песнопениями через двор к главному входу, а оттуда к главному алтарю, где не особенно трезвый клир пытался, не очень удачно, зажечь свечи.

Аарона охватил ни с чем не сравнимый ужас, когда Тимофей рассказал ему, что творилось в храме, потрясаемом криками: «Чудо, чудо!»

Во главе процессии шел кардинал-диакон с башмаками в руках, по с мечом, заткнутым за красный пояс; босым он шел именно в честь чуда. Сразу же за ним четверо юнцов с глазами, полными страха и восторга, несли на плечах четыре скрепленных доски, на которых покачивалась белая фигура совершенно голого юноши с таким изумительным лицом, что, как говорил Тимофей, у него даже дух захватило и почему-то слезы навернулись на глаза, чего с ним никогда не бывало.

Лицо статуи было скорее грустное, а может быть, только задумчивое, это было лицо человека, углубившегося в проблемы, непонятные даже его собственному воображению. Фигуру эту еще кое-где облепляли куски земли – ведь ее откопали всего лишь час назад. Когда с трудом она была водружена в главном алтаре, все преклонили колени, а кардинал-диакон с дымящимся кадилом начал благодарственное молебствие.

– Слава тебе и почитание наше, святой Лаврентий-мученик, за то, что явил милость храму своему в день имени твоего и этим чудом возвысил его над всеми храмами в городе апостола Петра…

– Святой Патрик, святой Беда, святой мученик Эдвард, да ведь это же, наверно, Аполлон или Меркурий, а то и вовсе кровавый Марс! – прошептал, лязгая зубами, Аарон, впившись ногтями в руку рассказывающего Тимофея.

Тот даже не очень удивился, потому что, как признался, самому стало страшно, когда кто-то воскликнул с амвона пронзительно-высоким голосом:

– Братья, вы видите? Почему же это монахи морочат нас лживой болтовней, будто нагота – неугодное господу дело?.. Гляньте на святого мученика, невинного юнца!

И мгновенно сбросил с себя все, во что был облачен. Пятеро-шестеро мужчин последовали его примеру, но, когда одна из женщин стала расстегивать платье, муж ее, сам уже совершенно голый, башмаком, который держал в руке, дважды с такой силой ударил по лицу, что она покачнулась и, вероятно, упала бы, если бы ее не поддержал Тимофей.

Потом только заметил Тимофей два больших красных пятна на своем зеленом в золотые полосы кафтане.

Всеобщее внимание привлекла другая женщина, молодая, красивая и стройная. Она протискивалась сквозь толпу, широко раскрыв рот, но стиснув зубы, крепко сжимая пальцами висящий на серебряной цепочке красиво переливающийся крест. Она молила, чтобы ее пропустили к статуе… Многим целовала руки, а кардиналу-диакону поцеловала босую ногу.

– Голый святой, голый, – восклицала она удивительно звучным и певучим голосом. – О, благословенная нагота! Дай мне к тебе прикоснуться… Сказал господь: «Вера творит чудеса…» А я верю, верю… Коснусь святого – и будет у меня ребенок.

Когда спустились сумерки, зажглись цветные лампионы, покачивающиеся под украшенными цветами гирляндами, перекинутыми от колонны к колонне через весь храм до главного алтаря. Послышались звуки цитры и флейты. Начались танцы. Длинная змея смеющихся наряженных фигур потянулась между колоннами к главному алтарю. Минуя розовую от лампионов статую, каждый преклонял колено, не отрывая рук от рук соседей, – только одна женщина с плотной завесой на лице разорвала цепь, чтобы, преклонив колени, перекреститься. Внимание Тимофея тут же привлекла к себе ее фигура, стройность и благородство ее движений. Он стал раздумывать, как бы перебраться от головы змеи к хвосту, но тут оторвались друг от друга все руки и все танцующие как будто в землю вросли, несмотря на скорость движения, и, ловко повернувшись на каблуке, тут же все без всякого приказа выбросили далеко вперед другую ногу, одновременно хлопая в ладоши в ритм неожиданных, резких стенаний флейты. И в этот миг заметил Тимофей щиколотку своей соседки справа: он был ошеломлен этой ослепительной наготой, сверкнувшей между краем платья и башмаком.

Когда вечер перешел в ночь и между алтарями застучали отбиваемые днища бочек и послышался тупой смех пьяниц, Тимофей пошел за своей соседкой по танцевальной змее к правому нефу, почти темному.

Возбуждение его нарастало с силой, которая бросала его в жар. Ему казалось, что с нею творится то же самое. У него было такое чувство, будто он катится с гладкой и крутой горы, по вдруг женщина резко остановилась и, проведя пальцем по его щеке, зашептала…

– Я знаю, я вижу, ты красивый, наверняка сильный… Хорошо было бы с тобой… Но послушай, у меня муж… А замужней нельзя отдавать себя не мужу, так святые отцы говорят, это страшный грех, в геенну за это попадают… Вот если бы ты убил моего мужа, тогда другое дело… Но ведь не убьешь, так зачем же мне в геенну попадать? Чертей я не боюсь, но сам посуди, когда я буду в аду, захочет ли святой Лаврентий такой дальней и нелегкой дорогой пробираться ко мне, через все небесные круги, усеянные святыми… мимо херувимов и серафимов, мимо сил и престолов… А если я не отдам себя никому, кроме мужа, может быть, буду ближе к святому… может быть, заметит меня… может быть, призовет на свою решетку. В небесах она уже не поджаривает, эта решетка, так святые отцы говорят… Не сердись, но я предпочитаю быть с ним на небе, чем с тобой вот здесь, сейчас… Нет, ты не должен сердиться… Признайся, что хоть ты и красив, но он во сто крат красивее…

И, оторвав лампион, приблизила его к стене, откуда на них взглянуло действительно прекрасное лицо мозаичного святого Лаврентия.

Прямо против храма из-за взгорий начала заниматься бледная полоска зари. Тимофей выследил наконец женщину под покровом. Он нашел ее под аркадами двора. Заключил в объятия – она не сопротивлялась. Целовал ее сквозь завесу – тоже не сопротивлялась. Но завесу поднять не позволила. Яростно отбивалась. Была сильная. Когда рассвело, она простилась, все так же через завесу, горячими поцелуями. Разрешила ласкать себя руками, все так же смеясь каким-то холодным, явно мудрым смехом. Но тут засмеялся и Тимофей:

– Завеса, конечно, хорошая штука, но в следующий раз, отправляясь на такое празднество, сними с пальца кольцо, Феодора Стефания. Только консулы могут дарить своим женам такие камин. Кто хоть раз видел его, тот не забудет.

Она откинула завесу. И продолжала смеяться. Смеясь, она становилась не такой красивой. «Бывают же такие лица», – подумал Тимофей.

Он не скрывал удивления.

– И ты не боишься, что достославный консул узнает?

– От кого? От солнца?

– А ты не думаешь, что от меня?

– Утром скажешь, вечером тебя убьют, – спокойно сказала она.

– Кто убьет? Твои люди?

– Нет. Зачем? Они только разболтают. Твой двоюродный брат, Григорий.

– Григорий?

– Григорий или кто-нибудь другой. Любой, кому пообещаю то, что тебе сейчас хочется.

– И ты выполнишь свое обещание?

– Я не умею лгать.

– Тогда почему же ты не пообещаешь мне и не выполнишь обещание?

Говоря это, он смотрел вызывающе. И тут же дерзко припал к ней всем телом. И что удивительно, она не оттолкнула его, как он предполагал. Наоборот, сама прильнула к нему.

Но согласию тел не сопутствовало согласие глаз. Она смотрела на него вызывающе и холодно. То, что происходило с телом, будто никак не воздействовало на мысль и слово, так же и на взгляд, он не был подернут дымкой, не был горящим.

– Глуп ты, Тимофей, тускуланский граф. Нравишься ты мне. Никогда не скажу тебе, давно понравился или только сегодня, забавы ради. Но не думай, что Феодора Стефания захочет, чтобы ты позабавился ею. Ты думаешь, не видела я, какими глазами смотрел ты на крохотный кусочек ее тела между башмаком и платьем? Ты всегда так смотрел. И будешь так смотреть. Встанешь с моего ложа, но и потом будешь так же смотреть. А я этого не хочу. Не кусочек между башмаком и платьем, а можешь получить меня всю без платья и без башмаков. Но только после того, как целый год не прикоснешься к другой женщине. Так я хочу. Вот чего я стою. Сможешь? Посмотрим. И не пытайся меня обмануть. Я сразу пойму. Значит, на следующий год, в день святого Лаврентия. Будь здоров.

И вновь засмеялась. Но уже теплее, чем до этого. И пожалуй, все так же мудро. Тимофея ослепил щедро разбрызгиваемый солнцем багрянец. Но не только поэтому закрыл он руками глаза. Он чувствовал себя, объясняя Аарону, так же, как тогда, когда заработал синяк. Пожалуй, хуже. Нет, не хуже, а как-то непонятно…

Аарон слушал рассказ Тимофея с неподвижными, широко раскрытыми глазами. Воспитанник пустынных обителей и монастырей знал о вопросах тела и любви только то, что содержалось в проповедях и книгах. Правда, именно книги и являли множество соблазнов. Но это были соблазны единственно для духовного взора. Андромеда, Лаодамия, Медея, Елена и Александрова Роксана нередко восставали между латинскими строфами и непристойно будоражили своей нагой красотой. Особенно навязчиво являлись ему охотница Аталанта и тяжко вооруженная Пенфесилия. Он краснел от стыда, когда вопреки страшному напряжению мышц чувствовал, что не справится, вот-вот кинется следом за Аталантой на калидонского вепря. Тогда он падал на мокрую землю и стыдливо припадал губами к глубоким оттискам ее больших, сильных пальцев.

Правда, когда-то его сильно потрясло зрелище рыбака и пастушки, припавших друг к другу, в то время как погп их были окунуты в весело журчащий поток. Вообще-го его рано приучили смотреть на телесные связи спокойно, как на дело, недостойное возвышенного духа. Мудрость книг и полных холодной логики собеседований с богом и святыми была для него, как и для его учителей, столь упоительным наслаждением, что ради него стоило без всякого сожаления отречься от столь низкого наслаждения женскими объятиями, о котором мудрец из мудрецов Августин сказал презрительно, что, длясь краткий миг, оставляет после себя не только у людей, но и у неразумных животных одну грусть. Правда, была в королевском замке в Кингстоне круглая комната, где подросток Аарон познал трепет, действующий не только на душевный взор. Комната, где некогда в день коронации архиепископ Одо застал короля Эдвига с двумя знатными дамами: Эгифой и Этельгифой. С широкого ложа, на котором, кажется, полстолетия никто не спал, как будто лишь на Аарона смотрели две пары голубых женских глаз. Две пары женских уст рассказывали ему стыдливо – но ведь он чувствовал – и греховно возбужденным шепотом о том, что в этой комнате творилось.

Но посещения Кингстона бывали редко. А посты, короткий сон и усердное, постоянное сидение над рукописями – все это создавало столь мощный щит, что долгие годы Аарон не с тревогой, а со спокойным, уверенным равнодушием вслушивался в приближающуюся тихую поступь легких ног веселого глупыша, который изредка, но все реже возникал перед его духовным взором среди черных или цветных букв, трепеща украденными у сонного ангела крылышками.

И вот ради той самой силы, которой он обладает, приходит Тимофей. Расспрашивает о постах, о недолгом сне, поначалу таком тягостном, о пользе жесткой постели, даже о пользе бичевания и мелкого щебня под босыми ногами. Но расспрашивает, радея но о приобщении к мудрости. А о том, как сблизиться с Феодорой Стефанией!

Аарон посоветовал ему обратиться к приору. Тимофей пошел. Назавтра во время вечерней трапезы приор заинтересовал братьев поучительным рассказом о вертопрахе, которому святой Лаврентий указал единственно верную дорогу к совершенству: черпать дары из сокровищницы умерщвления, ключ к которой святой дух вручил в исключительное владение клюнийскому единению. И что особенно должно радовать сердца братьев: вертопрах этот – птенец из заваленного пометом тускуланского гнезда!

Тимофей все чаще приходил в монастырь святого Павла. И всегда выманивал Аарона прогуляться под аркадами. И всегда приходил с чем-то новым в себе. В выражении глаз, в голосе, чертах лица, движениях, даже в подборе слов и движении мысли. Становился все более сосредоточенным и, как называл это Аарон, все более распираемым высвобождающимся духом.

Разговоры, которые он вел, приобретали неожиданно серьезный характер. Аарон долго не мог прийти в себя от удивления, когда Тимофей как-то подсел к нему в библиотеке и попросил книгу. Правда, она быстро ему прискучила. Но во второй раз просидел дольше. И что неслыханно поразило Аарона – когда Тимофей заговорил о прочитанном, то изъяснялся безукоризненным и необычным для себя языком прочитанной книги и рассуждал так умно, как не часто могли рассуждать отцы, отдавшие многие годы чтению этих книг.

Все чаще бывали минуты, когда Аарон забывал, с чего, собственно, все началось, забывал настолько, что его даже поразила улыбка – очень топкая улыбка, с которой Тимофей как-то рассказал, что приор призвал его к себе и доброжелательным, почти трогательным тоном расспрашивал, не слышит ли Тимофей в себе внутренних голосов, призывающих приходить сюда не время от времени, а остаться навсегда. И только ранняя весенняя гроза напомнила Аарону обо всем. Грозы такой давно не помнили в монастыре. Зажгли все свечи, окропили все степы святой водой, забили во все колокола и колокольцы, которыми так гордился перед Римом монастырь святого Павла. Огненная стрела упала с черного неба недалеко от монастыря в темную рощу, где три святых источника били из того места, которого коснулась глава святого Павла, когда она, отсеченная от тела, трижды подпрыгнула, пока не замерла. Ужасающий грохот потряс мощные степы храма. Несколько отцов сомлели от страха. Аарон заткнул уши: не только для того, чтобы приглушить последующий раскат, а чтобы вообще не слышать неожиданного гула, неведомо откуда валящихся на него гекзаметров, из-за которых представал, как будто из-за туч, грозный, но величественный облик Юпитера. Он был уверен, что именно этот навязчивый образ – грозный, но величественный – уже самим своим грешным возникновением немедленно навлечет на него кару Христа в виде другой огненной стрелы. Он ужо видел, как ее взвешивают в руке – на сей раз не в руке Юпитера, а того, что без аполлоновской улыбки безжалостно взирает, окруженный мозаикой из литого золота на арке Плацидии. Он взглянул на небо, прошептал: «На черных путях…» и закрыл глаза. Но грохот не повторился. И он открыл глаза.