Текст книги "Серебряные орлы"

Автор книги: Теодор Парницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Папа поднялся. Утомил его долгий – никогда он таких не вел – разговор с польскими послами.

– А когда мы получим королевскую корону для нашего славного государя? – спросили послы.

Видно было, как они разочарованы, даже озадачены, ведь они же как раз собирались перейти к самому важному для них делу.

– Об этом поговорим после возвращения императора, – сухо ответил Сильвестр Второй и простился с послами.

Оттон вернулся спустя несколько недель, Аарон не присутствовал при его встрече. Ядовитые испарения равеннских болот надолго приковали его к постели. То жар, то холод сотрясали его попеременно, он бредил, падал с отвесных скал, взбирался вслед за Феодорой Стефанией на вершину круглой башни святого Аполлинария. Когда догнал ее, она вдруг обернулась и, схватив его на руки, отнесла, словно младенца, обратно в постель. Укрыла теплым узорным пологом и присела рядом.

Ему уже было не холодно, не бросало в жар, а она все сидела возле него. Он взглянул на укрывающий его полог: тот оказался вовсе не узорный. Он закрыл глаза, вновь открыл. Феодора Стефания сидела у постели.

– Я принесла тебе чудодейственное средство от лихорадки, – сказала она с приветливой улыбкой, – творение несравненного греческого врачевального искусства. Неделю как привезли из Константинополя.

Она ушла, но снадобье осталось. Нет, значит, не видение было.

Назавтра Аарон попытался встать. Это удалось. Он ходил по комнате, выглядывал в окно. Сразу же после захода солнца заснул и без всяких видений спал до тех пор, пока его не разбудили звуки труб и громкие крики. Он быстро подбежал к окну: по улице двигались бесчисленные ряды тяжеловооруженных воинов. Во главе их ехал архилоготет Гериберт, канцлер империи, архиепископ-митрополит кельнский. На повороте улицы, в окружении сановников и придворных, стоял на квадриге Оттон. Из глаз его струились счастливые слезы. Когда Гериберт перед императорской колесницей слез с коня, Оттон заключил его в объятия, поцеловал в лоб, потом в щеку и губы.

Под вечер Аарона навестил папа. Он не позволил упасть ему в ноги. Весь лучился радостью при виде выздоровевшего любимца.

– Самое большее через два месяца будем в Риме, – весело сказал он. – С таким войском можно и полмира завоевать. Маркграф Гуго послезавтра выступает.

Он рассказал Аарону о поездке императора. Оказалось, что тот был у венетов, на острове Риальто. Очень опасное было путешествие – чуть не утонул, именно в тот момент, когда перед ним замаячил, отливая золотом, купол святого Марка. Благополучно вернулись с ним и Герренфрид, и епископ Петр, и Феодора Стефания, и Ракко. Все, кроме миланского архиепископа и графа Бенедикта. Папа терзался отсутствием архиепископа Арнульфа. Из Милана дошли вести о бунте – там вроде бы провозгласили маркграфа Ивреи, Ардуина, королем Италии. Император лично собирается встать во главе похода для подавления этого бунта. Но папа советует ему идти прямо на Рим – Ардуином пусть займется Генрих Баварский. Ну и, конечно, архиепископ Арнульф, когда вернется от венетов.

– Кто-то поговаривал, – сказал папа на прощание, – что и в Павии и Вероне тоже бунтуют. Но это не опасно. Сейчас, когда у императора столько войска… Будь здоров. Ешь побольше.

На другой день папского любимца посетил Петр, епископ коменский. Они вместе вспоминали Вергилия, поочередно читая разные куски из «Энеиды». Немножко поговорили по-гречески: у Аарона это получалось лучше. Потом Петр рассказывал о своем путешествии с императором.

– Странно у этих венетов, – сказал он, – речь у них почти такая же, как у нас, молятся по-латыни, священнослужители бритые. Духа святого выводят от сына, как и от отца, а все остальное как у греков. А впрочем, от настоящих греков там проходу нет. А сколько греческих кораблей стоит под великолепными парусами, не счесть… Императорской вечности там все напоминало о покойной матери.

Он подробно описал торжественный прием, который Оттону устроил Петр Орсеоло, председательствующий венецианского сената, или, как его именуют свои, дож. Рядом с императором сидела сноха дожа, красивая гречанка Мария, дочь Романа, любимца базилевсов. В какой-то момент Оттон со слезами на глазах поцеловал ее в лоб. «Ты так напоминаешь мне мать», – сказал он дрогнувшим голосом. А она на это: «Тебе, императорская вечность, надо всегда иметь подле себя женщину, которая бы и любовью и величеством как можно больше напоминала бы тебе мать».

И еще рассказал епископ Петр о плавании, во время которого чуть все не утонули. Приглушенным голосом прошептал, что императора охватил ужас в ту минуту, когда волны стали заливать их парусное судно. Но Феодора Стефания взяла его под руку, прижалась головой к его щеке, ногой к его ноге, и он успокоился. Все на судне ею восхищались: ведь хоть император больше всех боялся, но и у остальных сердце от страха замирало, и это было видно но лицам, а она – хоть бы что.

Говорил он доверительно, как со своим человеком. Видимо, Петр полагал, что он и Аарон – «свои люди». Как-никак со священнослужителем говорит, пусть и с молодым, но ведь многомудрым – глядишь, через несколько лет епископом будет. Аарон уловил суть этой доверительности. И на душе у него стало благостно.

– А зачем же император ездил к венетам? – спросил он, удачно попав в тот же топ.

Епископ Петр еще больше понизил голос. И добавил, что государь император, не рассчитывая на быстрое прибытие Гериберта с войском, намеревался обогнуть по дороге на Рим бунтующий между По и Тибром край, ударив неожиданно со стороны Анконы. А чтобы попасть морем в Анкону, нужно иметь корабли, а где их взять, как не у венетов?

– Но боюсь, – закончил он еле слышным шепотом, – что императорская вечность не договорилась с венецианским сенатом. Будто дож Петр в разговоре с глазу на глаз ставил государю императору какие-то немыслимые условия. Но сейчас, когда у императора столько войска… Будь здоров. Пей красное падуанское вино, лучшее средство для выздоравливающих.

Проводив епископа Петра до двери, Аарон направился к окну, но не к тому, что выходило на улицу. Взор его хотел насладиться видом огромного сада за дворцом митрополита. Сад этот восхищал его еще в ту пору, когда он жил здесь три года назад, любимцем еще не папы Сильвестра, а всего лишь архиепископа Равенны Герберта.

Подойдя к окну, он чуть не вскрикнул. По саду прохаживался аббат Астрик Анастазий, дружески и доверительно держа под руку коренастого юношу в монашеском одеянии. Аарон сразу узнал этого юношу. Ведь он не видел его почти год. Но что может связывать Болеслава Ламберта с доверенным послом единокровного брата, к которому он питает одну ненависть за то, что тот изгнал его, лишил отцовского наследства, пожизненно заточил в суровой обители? Как же это получилось, что кто-то из братии Ромуальда очутился в Равенне, во дворце архиепископа? Ведь Аарон хорошо знает, что суровый схимник, сам составляющий правила для своего окружения, не считающийся ни с заветами отцов, ни с обычаями клюнийцев, раз навсегда запретил показываться в мире тем, кто добровольно или под принуждением вступили в его монастырь, в пустынную обитель – эрем. Может быть, Болеслав Ламберт пытается умолить своего брата через посла? Но разве так говорят с тем, кого униженно просят? Ведь это скорее разговор друзей, питающих друг к другу полное доверие!

Спустя несколько дней папа прислал слугу спросить Аарона о его состоянии, в силах ли он принять участие в торжественном праздничном богослужении, после которого состоится церемония вручения королевской короны властителю венгров Стефану.

– Какой же это праздник? – удивленно спросил Аарон.

Слуга посмотрел на него, как на безумца.

– Как какой праздник? Рождества господа нашего.

Аарон не поверил своим ушам. Значит, вон сколько времени он проболел! А был уверен, что только еще близится пост. Как же это папа мог позволить, чтобы ему сегодня повар прислал курицу? И почему никто из навещающих не упомянул, что пост давно начался?

И никто не сказал ему о прибытии повелителя венгров и о предстоящей коронации. О венграх он знал только то, что они дикие варвары, потомки гуннов, которые под водительством ужасающего Атиллы вторгались некогда в Римскую империю. Он и доныне не был уверен, христиане ли владыки гуннов. Разве что с недавнего времени.

«Сколько сразу новых королей, – удивился он, – польский, венгерский…»

Он сказал слуге, что благодарит святейшего отца, конечно, он примет участие в богослужении и в коронационной церемонии. Но неожиданное возвращение болезни на следующий день вновь приковало его к постели. Вновь его бросало в жар и холод. Но снадобье Феодоры Стефании хранило от страшных видений. И вообще на сей раз он легче переносил болезнь. На Иоанна Богослова Аарон чувствовал себя так хорошо, что спустился в часовню помолиться. Папа вновь удостоил его своим посещением, будто Аарон все еще тяжело больной. Он сказал, что император вот-вот двинется на Рим. Дружина маркграфа Гуго уже, кажется, подходит под стены Вечного города.

– Я еду вместе с императором. Просто не знаю, взять тебя с собой или оставить здесь. Слаб ты еще, но я так к тебе привык…

Аарон стал с жаром просить папу, чтобы тот не оставлял его в Равенне. Сильвестр Второй заботливо оглядел своего любимца со всех сторон.

– Может быть, действительно тебе лучше отправиться с нами, – проворчал он, – этот здешний воздух так для тебя губителен. Не назначу я тебя никогда архиепископом Равенны, – добавил он, дружески улыбнувшись.

Назавтра Аарон отправился к Феодоре Стефании. Пошел, чтобы поблагодарить за снадобье. Она встретила его приветливо. Пригласила присесть, попросила побыть с нею подольше. Подробно описала коронационную церемонию.

– Жалко, что ты не видал этого нового помазанника божьего, – сказала она со смехом, – а стоило посмотреть. – И она рассказала, что у короля Стефана широкий, почти плоский пос, ужасно толстые губы, обрамленные редкой щетинистой порослью. Но самое удивительное глаза: маленькие, раскосые щелки, черные-черные, как самые темные маслины. – Но умные, очень умные, – добавила она.

С оживлением говорила о походе на Рим:

– Я увижу сына, понимаешь, сына… И солнце, заходящее за Яникул…

Аарон неуверенно спросил, чем он заслужил ее расположение.

Она засмеялась.

– Ты мне нравишься! – воскликнула она. – Хотя и обокрал подземное царство, все равно очень нравишься… Нравишься с того времени, когда ошеломил меня рассказом о Тимофее. Помнишь?

Когда Аарон уже прощался с нею, она сказала:

– Это снадобье – в благодарность.

Он удивился. И присмотрелся к ней. Она не смеялась.

– Благодарность? Мне? За что, госпожа?

Она улыбнулась:

– Будь здоров. И кланяйся Тимофею, когда увидишь его в Риме.

Аарон шел ко дворцу архиепископа весь в смятении. В голове хаос. Точно такое же состояние, как тогда, когда исповедовал Оттона. Что она хотела сказать? Что имела в виду? Благодарность? За что? Неужели за то, что растолковал Тимофею, что она его не любит?

Направляясь к папским покоям, он услышал голоса, среди них и голос Сильвестра Второго. Он остановился и прислушался. Видимо, папа беседует с какими-то послами, чей-то голос тут же переводит его слова на германский, и, наоборот, тот же голос переводит германские слова на латынь. Голоса, не исключая и переводчика, возбужденные. Аарон на всю жизнь запомнил этот страстный, почти бурный разговор.

– Явился венгерский князь и потребовал благословения, предназначенного для польского владыки.

Аарон понял, что подоспел к концу разговора. Но его страшно удивили слова, сказанные папой. Так говорят только с невежественными простаками, с темными, невежественными варварами.

– Но ведь у святейшего отца не только это одно-единственное благословение.

У Аарона промелькнуло в голове, что тот, кто произнес эти слова, далеко не так уж глуп.

Голос Сильвестра Второго кратко ответил:

– Замаливайте ваши грехи.

После чего послышались шаги. Видимо, папа покидал комнату.

– Но где же аббат Астрик Анастазий? Что он говорит? – преследовал Сильвестра Второго все более резкий голос, тут же повторенный эхом латыни.

– Астрика Анастазия уже нет в Равенне.

– А где он? Где? Что с ним? Что с ним случилось? Что сделал папа с послом славного польского князя?

– Ничего плохого с ним не случилось. Уехал с венгерским королем. Святой Петр доверил ему утверждать христианскую веру в стране венгров.

Крик, который был ответом на эти слова, переводчик уже не переложил на латынь. Но Аарон понял, как будто кричали на языке англов.

– Предатель Астрик! Он подло предал своего господина! – вне себя кричал польский посол.

Шаги папы удалялись и наконец затихли. Аарон лицом к лицу столкнулся с выходящими послами Болеслава, которые не сдерживали своего возмущения ни словами, ни движениями. Из того, что они говорили, проходя мимо Аарона, он уловил только одну фразу – слишком быстро, слишком бурно они разговаривали, чтобы можно было понять больше. Но и эта одна фраза сказала ему многое. Она позволила понять непонятное. Один из послов Болеслава, кажется тот чех, который по-германски отвечал заговорившим с ним польским воинам, сказал, что видел, как Астрик сносился с врагами государя Болеслава.

Разумеется, сносился, Аарон это знает. Своими собственными глазами видел. Теперь ему ясно, что означала дружеская прогулка Астрика с Болеславом Ламбертом. Да, послы правы, Астрик Анастазий предал патриция Болеслава. Присоединился к его врагам.

Он не удержался, чтобы тем же вечером не рассказать об этой дружеской прогулке папе. Сильвестр Второй посмотрел на него с явным раздражением.

– Вбей себе хорошенько в голову, сын мой, – сказал он, – что путь Римской империи к блистательному возрождению не устлан одними розами. Ступай. Хорошенько выспись.

Но Аарон не мог уснуть. До самого утра ворочался с боку на бок. Вновь в голове хаос. Какие великие, важные дела происходили, пока его терзали жар и холод. Но хотя болезнь не позволяла следить за ходом этих событий, одно он понял хорошо: Болеслав не получил обещанной королевской короны. Получил ее Стефан венгерский. Кроме того из слов папы ясно следовало, что получил он корону, предназначавшуюся Болеславу, и это для Аарона было самым непонятным. Почему же одна коронация непременно должна исключать другую? Справедливо, вполне справедливо сказал польский посол, что ведь святейший отец располагает не одним-единственным благословением. И как же могло получиться, что повелитель самых диких варваров сумел опередить патриция империи, любимого друга Оттона? Тут явно происки врагов Болеслава – прогулка по саду, свидетелем которой был Аарон, лучшее тому доказательство. Видимо, враги располагают куда большей силой, чем полагал Аарон, – даже вот этот Болеслав Ламберт, которого он так жалел год назад. Но что же могло объединить папу с врагами Болеслава Первородного? Разве не папа решил окончательно заточить Болеслава Ламберта в пустынную равеннскую обитель, лишив его какой-либо надежды на возвращение отцовского наследия? А поступая так, он явно действовал в пользу Болеслава Первородного. Сознательно стремился ему угодить. Теперь же сознательно поступает наоборот, действует в пользу Болеслава Ламберта и его братьев, потому что, пока королевское помазание не освятило особы патриция, преимущество его над единокровными братьями опирается только на силу, а не на право. Но что могло случиться, почему папа отвратил свою милость от особы патриция, которого всегда так прославлял? Почему отказывает ему в милостях, даруемых божественным правом, давно уже обещанных? Почему раздувает пламя раздора между ним и собой и Оттоном в момент, вовсе нелегкий для себя и для императора? Ведь он же действует явно в согласии с Оттоном. Как же они не могут понять того, что Аарону ясно: они приобретают нового врага. Могущественного врага – если правда то, что они всегда говорили о Болеславе. Больно ранят его гордость, и этого он им никогда не простит. Конец дружбе между Болеславом и Оттоном…

Аарон даже подпрыгнул на постели. А может быть, именно этого папа и добивается? Узнав в ночь накануне восшествия императора на Капитолий, что Оттон желает передать диадему и пурпур Болеславу, он умышленно стал отыскивать способы помешать этим намерениям? Ведь сам же он сказал в ту ночь Аарону, что, пока он жив, не допустит, чтобы Оттон передал кому-либо диадему и пурпур. Вот и действует, как сказал: лишить Болеслава короны – это первый шаг, чтобы превратить былую дружбу во вражду, которая, конечно же, сделает невозможной передачу патрицию императорской власти. Но разумно ли так поступать? Что он получает, утрачивая дружбу Болеслава? Что может дать благодарность Стефана? Обещание удерживать венгров от нашествий на владения императора? А они уже давно перестали быть грозными – даже для Баварии, не говоря уже про объединенные императорские войска. Куда страшнее противостояние империи всего объединенного славянского мира во главе с разъяренным Болеславом!

Следующий день позволил Аарону познакомиться с иными объяснениями обстоятельств, по которым Болеславу отказали в королевской короне. Папа призвал Аарона к себе и без всяких вступлений оказал:

– Ты, наверное, не спал всю ночь, размышляя над несправедливостью, которую император и я учинили патрицию Болеславу.

Лицо Аарона залилось краской.

– Угадал, – улыбнулся папа. – А впрочем, даже и не угадывал. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя. Я хочу, сын мой, чтобы ты знал об этом деле то же, что знает сам государь император.

Сильвестр Второй не скрывал, что от него, а не от Оттона исходила мысль об увенчании Стефана королевской короной. Мысль эта возникла в его голове тогда, когда он узнал, что нельзя рассчитывать на прибытие Болеслава даже в течение полугода из-за ожидаемого вторжения норманнов на польские земли. Разумеется, папа отнюдь не в обиде, что Болеслав прежде всего печется о защите своего края, но по этим же самым причинам никто не может быть в обиде на папу, что он больше, чем о Болеславе, печется о благе Римской империи, каковое благо для него сейчас почти равнозначно благу Христовой церкви. Может быть, когда-нибудь будет иначе, но сейчас именно так.

– Заметь, сын мой, что я тебе сообщаю больше, чем государю императору, при котором я никогда не обмолвился, что, может быть, когда-нибудь благо церкви не будет равнозначно благу империи.

Аарон вновь зарумянился.

– Чем я заслужил такую милость, святейший отец? – еле пробормотал он, чувствуя, как глаза его наполняются слезами.

– Тем, что ты такой, какой есть, – серьезно сказал папа и вернулся к делу Болеслава.

После заявления польских послов Сильвестр Второй долго раздумывал, как ему поступить. Империя в столь грозный для нее миг – Аарон сам знает, какая нависла угроза, – должна иметь сильного союзника, такого, на вооруженную помощь которого она может рассчитывать немедленно. Стефан выразил готовность быть таким союзником. При посредничестве Генриха Баварского он уведомил папу и Оттона, что взамен на корону обязывается в любой момент поставить всю свою страшную конницу на службу империи. Поведет ее туда, куда укажет император. Так что он дает империи больше, чем может в данный момент дать Болеслав, которого, как выяснилось, угроза нашествия с моря надолго прикует к северу. Разумеется, это отнюдь не означает, что папа и император с такой уж радостью встретят появление венгерских сил на италийской земле. Жалко эту прекрасную страну и даже жителей ее, к сожалению ныне взбунтовавшихся против императорского величества, если на них обрушится эта страшная сила. Сто лет назад германский король Арнульф горько жалел о том часе, когда призвал на помощь венгров против славян. Оттон не повторит ошибки Арнульфа. Венгры могут оказаться ему полезны и вне пределов Италии – врагов у империи и без того достаточно. Стягивая германские войска в Италию, император вынужден оголить не одну границу; и хорошо знать, что ни одной из этих границ не угрожают не только венгры, но и любой иной враг, которого будет удерживать от нападения страх именно перед венграми, которые ныне стали союзниками императора.

Желая говорить с Аароном совершенно искренне, папа не хочет скрывать, что этот возможный враг способен угрожать империи не обязательно извне: пример тому бунты в Романьи, в Тусции, в Королевстве Италии. Зачем же тешить себя иллюзиями, что бунты не могут вспыхнуть и в других частях империи. А страх перед венграми может подавить не один бунт в зародыше. А уж появление их на земле бунтовщиков и вовсе. Правда, это последнее не по сердцу папе, и он все еще молит бога, чтобы можно было обойтись одним запугиванием.

Конечно, куда лучше дать корону обоим князьям. Тогда это не оскорбило бы Болеслава, дружбу которого император всегда тем не менее будет ценить, невзирая на то, может ли использовать ее выгодно для себя. Но обоим, к сожалению, невозможно. Могущественные имперские ленники в Баварии и Саксонии вообще против всякой коронации негерманских князей, а с ними сейчас следует считаться куда больше, чем когда-либо. С трудом вырвали у них согласие на одну коронацию, причем те подчеркивали, что предпочитают видеть королевскую корону на голове Стефана, нежели Болеслава.

– Ты не спал, Аарон, потому что думал о несправедливости, совершенной по отношению к Болеславу. Это верно, он будет чувствовать себя оскорбленным. Но слушай, сын мой, внимательно. Опуская все, что я тебе доселе сказал, еще и другие важные причины склонили меня отказать Болеславу в короне. Я прямо сказал государю императору, что против того, чтобы патриций, первое после Цезаря Августа лицо империи, получил королевское помазание. Сила империи зиждется на ее единении и сплоченности, а королевская корона у того, кто ее носит, ослабляет чувство связи с целостностью империи. Разве король западных франков или английский король Этельред обладают этим чувством? Наоборот, они вовсе не признают главенства над ними императорского величества, хотя церковь по сей день поучает, что и в мирских делах должна быть одна паства и один пастырь. Так что, получи Болеслав корону, он быстро утратил бы чувство неразрывной связи своего могущества с могуществом империи. А государь император отнюдь этого не желает. Да и я полагаю, что большее благо и честь для Болеслава быть римским патрицием, чем королем варваров. Серебряные орлы значат больше, чем корона польского королевства. Посланцам его, неотесанным варварам, пришлось дать другой ответ, потому что того, что я тебе сейчас говорю, они не поняли бы и очень бы отчаивались, а Болеслав поймет.

– А можно мне задать вопрос, святейший отец? – вновь, зарумянившись, спросил Аарон.

– Спрашивай что хочешь.

– Не разгневайся на меня, святейший отец, но я вспоминаю, как ты сказал когда-то, что Болеславу обязательно надо дать корону, потому что большая честь для империи, когда ее патриций – помазанник божий. Тогда ты еще изволил добавить, что это было бы поучительным примером для других королей – тех, которые не хотят признавать над собой главенства государя императора.

Папа посмотрел на Аарона с улыбкой искреннего восхищения.

– Быть тебе когда-нибудь архилоготетом, канцлером империи, это я тебе предсказываю. Ты знаешь, что то же самое, именно этот вопрос задал мне император? Я сказал, что действительно говорил такое, потому что тогда думал так. А сейчас думаю иначе. Так и должно быть. Плохо было бы, если бы бег нашей мысли не поспевал за бегом времени. Тогда я был бы просто камнем, а не человеком.

– Государь император, – продолжал Сильвестр Второй после короткой паузы, – не сразу согласился. Несколько недель он был полон гнева, сожаления и почти отчаяния. Он полагал, что, отказывая Болеславу в короне, оскорбляет не только друга, но божие величие, совершает тяжкий грех. Теперь он так уже не думает. Его успокоил отшельник Ромуальд во время вчерашней исповеди.

Аарон чуть не вскочил со скамьи. Значит, император все-таки направился к пустыннику Ромуальду? И вернулся? Аарон был уверен, что уж кто-кто, а Ромуальд, когда начнет исповедовать императора, сумеет сделать с его душой все, что захочет. Почему же он не оставил его в своей обители? Ведь еще так недавно он грозил ему божьим гневом за несоблюдение обета.

И еще подумал Аарон, что, видимо, точно так же, как после той исповеди в Латеране, год назад, Оттон и сейчас имел с папой длинный разговор. Откуда иначе папа мог знать, что Ромуальд говорил императору?

– Ромуальд сказал, – продолжал папа, – что патриций Болеслав не заслужил королевской короны, поскольку не является справедливым человеком, ведь он же лишил своих братьев отцовского наследия.

Аарон не верил своим ушам. С изумлением убедился он, что Болеслав Ламберт и в самой суровой обители не отказался от намерений вернуть утраченное наследие. И подумать только, даже Ромуальда, которого, с тех пор как он заточил себя, никогда не касались никакие дела мира сего, Болеслав Ламберт сумел заинтересовать судьбами своего наследства. Кто бы ожидал такой находчивости в этом исподлобья поглядывающем неулыбе!

Аарон робко спросил папу, не вернулся ли Оттон к мысли уйти в пустынную обитель.

– Ну конечно же! – улыбнулся папа. – Торжественно поклялся Ромуальду, что сразу, как только войдет в Рим, снимет с себя диадему и пурпур. Повторил мне эти слова со слезами. И еще добавил, что мне не удастся поссорить его с Болеславом. Что именно патрицию, как он и ранее намеревался, передаст императорскую власть и таким образом получит от него прощение за отказ в королевской короне.

Аарон тоже улыбнулся. Он знал так же хорошо, как и папа, что Оттон никогда не откажется от власти, никогда не уйдет в обитель. Теперь он был в этом уверен. Сейчас убедился, хотя папа пытался ему доказать это еще год назад, в ту памятную ночь накануне восшествия императора на Капитолий.

Сказал ему еще тогда, как только вошел в спальню. Еще не замерли шаги Оттона, которые наконец-то дали знать ожидавшему в колоннадной галерее Иоанну Феофилакту, что сейчас они трогаются. Аарон хорошо это запомнил. Как и то, что за словами Сильвестра Второго последовала улыбка.

– Не удивляйся, – сказал он, – что я говорю с тобой о том, что ты услышал два часа назад на исповеди. Государь император повторил мне все, в чем признался тебе. Оказалось, что мы вместе его исповедали. Закончить исповедь должен был я.

В голосе папы, когда он произносил это, звучало нечто большее, чем настоящая отцовская сердечность. Искренняя растроганность.

– Ты не разочаровал меня, сын мой. Наоборот, удивил меня. Ты сумел сделать больше, чем я от тебя ожидал.

Он присел на мягкое кресло. Аарон устроился у его ног. Рука папы ласковым движением погладила рыжую голову молодого пресвитера.

– А я думал, святейший отец, – прошептал Аарон, – что оказался недостоин твоего доверия. Я показался себе незадачливым охотником, который заблудился в чаще и потерял оружие.

– Нет, Аарон, ты отлично преследовал выслеженного зверя. Но скажу тебе искренне: ты не поспевал за гончим псом, которого пустил по следу. Из того, в чем признался мне император, я понял, что ты впопыхах перепрыгнул через то обстоятельство, которое определило дальнейший ход исповеди.

Аарон поднял к папе удивленные, даже испуганные глаза. Что же это за обстоятельство, через которое он перескочил?

А это была история с ранением франкского центуриона. Если бы Аарона не донимала тогда так сильно тайна казни Кресценция, он бы своими ушами услышал обо всем, что выследил Оттон в тайниках своей души, углубляясь в обстоятельства, приведшие к ранению центуриона. Он сразу бы понял, из-за чего так страшно исказилось лицо Оттона, покрылось смертельной желтизной.

Судорожно рыдая, пряча голову в колени папы, Оттон каялся в том, что ввел, хотя и невольно, в заблуждение исповедника. Нет, вовсе не угодные господу побуждения руководили императором, когда он бросился с мечом на центуриона, ведущего свой отряд на Альбанское озеро. Не потому ненавидел Оттон совместное омовение, которое, как он считал, порождает разврат, оскорбляет христианскую чистоту. Страх, а не набожность – источник этой ненависти. Страх, что повторится то страшное унижение, которое он изведал в Арнебурге много-много лет тому назад.

В жаркий летний день саксонские вельможи пригласили императора на совместное купание. Повезли его на Эльбу, где любил купаться Оттон Рыжий. Император сначала упирался. Ведь мать так часто наставляла его, что недостойно священному величеству бесцеремонно обнажаться на глазах у подданных. Но солнце так жарило, так манила прохлада воды. При этом Дадо, которому он признался, почему так сопротивляется, сказал сурово и почти презрительно: «Когда ты среди пас, господин наш Оттон, ты не Цезарь Август среди ничтожных подданных, а предводитель дружины среди благородных товарищей». Семнадцатилетний Оттон растерялся. «Если отец купался с ними, то, наверное, и мне можно», – подумал он со вздохом. Разделся и вошел в воду.

Действительно, купание было превосходным. Но, выходя из воды, император вдруг заметил, что граф Зигфрид как-то странно присматривается к нему. И маркграф Лотарь. И епископ Хильдивард. И аббат Эркамбальд. И даже Экгардт. Оттон, смущенный, отвел взгляд от их лиц. И тут же услышал за собой многоустый шепот. Издевательский шелест. Вновь он поочередно взглянул на них, потом на себя. И понял. У него больно сжалось сердце. Они гнушались им, высмеивали его. Посмеивались над оливковой смуглостью его тела – взглядами и шепотом они исторгали его из своей среды. «Ты не наш, ты грек, родной отец постыдился бы твоего тела. Хорошо, что он умер, хорошо, что не видит тебя, не краснеет перед нами за тебя».

Никогда в жизни, ни до этого, ни после, Оттон не чувствовал себя таким несчастным, таким ужасно одиноким, как тогда, когда возвращался с купания в Арнебургскую крепость. Он не смел поднять глаз на своих товарищей, старался не слышать их голосов. Был уверен, что, шепчась, они все еще высмеивают его.

И он горько рыдал, рассказывая святому отцу об этом страшном своем унижении. Напрасно доказывал Сильвестр Второй, что он не должен был чувствовать унижения, что никакого унижения быть не могло – ведь Оттон всегда гордился своим происхождением от греческих базилевсов, ведь он же никогда не полагал особой честью для себя быть только предводителем саксонской дружины, сколько раз в разговорах и в письмах он с гордостью подчеркивал, что он римлянин, а не германец! И кроме того, папа уверен, Оттону тогда все это только привиделось: и презрение во взглядах, и этот издевательский шепот. Да как бы могли осмелиться какие-то саксонские князьки высмеивать императорскую вечность? Даже если их племенные, неотесанные души не наполняло почтение к воплощенному в Оттоне величию Рима, все равно в их сердцах должна была сохраниться любовь к королевской крови Лиудольфингов. Нет, решительно нет. Не могли они издеваться, не исторгали его из своей среды. Это привиделось Оттону. В чем же тогда источник этих заблуждений?