Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Глава 3 Бык Посейдона

Бык Посейдона

Зевс. (Дикта. Начало восемнадцатого девятилетия благословенного правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Привычно оставив внизу своих спутников, я поднялся к пещере на Дикте. Не было со мной ни меча, ни лампы, ни факела. Семнадцать раз спускался и поднимался я этой скользкой и запутанной тропой, на которой каждое неосторожное движение могло стоить мне жизни, и все же возвращался цел и невредим. Доколе я нужен Зевсу, он оберегает мою жизнь.

Я приходил в эту пещеру юный, окрыленный радостью предстоящей встречи с любимым отцом и исполненный страха, что не справлюсь с его приказами и потеряю его приязнь. Являлся зрелый, уверенный в себе, гордый силой своей и осознанием власти над богатейшим и могущественнейшим царством. И теперь – старый, подобный вьючному ослу, который привычно влачит свою ношу и знает, что только смерть избавит его от поклажи.

У меня не было причин для радости перед этой встречей. Последнее девятилетие оказалось тревожным. Земля несколько раз дрожала, а совсем недавно в бурю погиб большой флот, посланный нами к берегам Та-Кемет. Мне ли не понимать, что это значило? Бесконечная распря отца моего Зевса и дяди Посейдона-Потния вспыхивала с новой силой. Они делили власть над моим царством. И каждый раз их вражда дорого обходилась Криту.

Дойдя до дна пещеры, я, закутавшись в синий плащ из грубо спряденной шерсти, опустился на колени и начал призывать божественного отца своего Зевса, покуда он не явился. Как всегда, все вокруг озарилось светом. Сразу исчез сырой холод, в воздухе запахло розами и амброзией. Проворные, прекрасные юноши установили низенький столик и резные позолоченные кресла, постлали под ноги искусно сотканные ковры, покрытые неземной красоты цветами. Моя вечно юная сестра Геба поставила перед нами тарелку, наполненную сушеными финиками, быстро, однако без суеты, натерла на медной терке козий сыр, и, смешав его с мукой и медом, растворила в вине. Разлив напиток по тяжелым золотым, работы самого Гефеста, двуручным канфарам с искусно чеканенными орлами, скромно стала поодаль, готовая служить нам.

Разрешив мне подняться с колен, Зевс кивнул на кресло.

– Сядь, сын мой, Минос.

Я подчинился. Геба, повинуясь знаку Громовержца, подвинула мне большой золотой таз, полила на руки из изящного кувшина и подала канфар.

– Укрепи силы свои едой и питьем, – привычно предложил отец.

Ему всегда было проще вести беседы за столом. Мне же это мешало, но, помня, что я всего лишь смертный (хоть и зовет он меня сыном), никак не перечил ему. Сейчас угощение раздражало меня больше обычного. Тем не менее, я сдержался. Пригубил смесь и выжидающе посмотрел на Зевса.

Отец почувствовал мой строптивый настрой и решил, что из меня надо выбить кислую шерсть. Он принялся рассказывать о последних происшествиях на Олимпе. Я делал вид, что внимательно слушаю, и улыбался в нужных местах. Но мысли мои были весьма далеки от страданий Гефеста, взревновавшего свою блудливую жену Афродиту к Аресу; и от того, как искусно удалось ему уловить любовников на ложе и накрыть их прочнейшею сетью, которую даже буйный Эниалий, владыка битв, не мог разорвать. Я равнодушно пропустил мимо ушей и подкрепленные многозначительным взглядом слова отца, что в этом деле не обошлось без моего блистательного тестя, Гелиоса, который, собственно, и возбудил ревность вечно занятого Гефеста.

На сердце моем было по-прежнему тяжело.

Зевс, наконец, почувствовал, что лучше сразу говорить о деле. Он дал Гебе знак убрать угощение и, облокотившись на столик, внимательно посмотрел на меня пронзительно-голубыми глазами.

– Я надеюсь, любимый сын мой, что ты по-прежнему тверд в помыслах и намерениях и верен мне?

Какое неподъемное бремя взгромоздит он на мои плечи в этот раз? Мне не хотелось, чтобы Зевс узнал, сколько желчи вмещает в себя сосуд моей души, и я поспешно ответил:

– Как может быть иначе?! Ведь ты, всеблагой отец мой, не оставляешь меня милостью своей! – мне стало противно, настолько неестественно-елейным казался собственный голос. Но отец благосклонно кивнул, позволяя продолжать. И я решился. – Знамения последних лет недобры, и сердце говорит мне, что Посейдон, Владыка морей, опять поднялся против твоего справедливого владычества, – я с трудом сохранил на лице почтительное выражение. – Распри Зевса с Посейдоном всегда дорого стоили моему царству!

– Ты прозорлив, – милостиво улыбнулся Зевс. – Однако Синекудрому придется смириться. Доколе я властвую над богами и людьми – в Ойкумене нет места буйным прихотям кого бы то ни было. Даже возлюбленному брату моему я не намерен делать снисхождения. И ты выполнишь мою волю. В твоём царстве Владыке морей не должны боле приноситься человеческие жертвы. Запрети их волею моею!

О, Боги всемогущие!!! Не зря меня донимали дурные предчувствия по пути сюда! Мой разум противоречил желаниям сердца. Я всей душой ненавидел изощренный по своей жестокости обряд жертвоприношения, когда смерть облекалась в прекрасные формы изящной игры юношей и девушек с быком. Но Крит – земля Посейдона, и разлад с Эносигеем неминуемо грозил бедой. Неужели Зевс считает меня равным себе по мощи?!

Гнев Посейдона. (Третий год двенадцатого девятилетия правления анакта Миноса, сына Зевса)

Неужели он забыл, что пять девятилетий назад я уже пытался отменить человеческие жертвоприношения! И чем это кончилось?!

По счастью, приготовления моего буйного дяди к мести заняли долгое время и не остались замеченными жителями острова Каллиста. Пока Синекудрый готовил удар, раздувая в недрах земли чудовищное горнило, на острове стали исчезать источники и пересыхать колодцы. И люди покинули города и села, отправившись искать новые места. Так удалось уцелеть жителям Каллисты. Промедли они на родной земле еще немного – и праха их не удалось бы собрать, ибо весной третьего года, после запрещения человеческих жертв Посейдону, на острове из земли извергся столб пепла, огня и дыма, похоронив без следа брошенные жилища. Но погиб не только остров. Самое величие Крита пошатнулось в тот весенний день.

Утром раздался звук, такой сильный, что от него сотряслись стены дворца, с них посыпалась штукатурка, а в некоторых местах камень и колонны треснули. Был ли это вопль, изданный грозным колебателем вод? Или с таким шумом изверглась из земли раскаленная лава? Никогда – ни прежде, ни после – не приходилось мне слышать столь потрясающего грохота. На короткое время я лишился способности слышать. Ужасно видеть трясущиеся стены, падающую утварь и светильники в полной, звенящей тишине. Потом началось землетрясение. Это не редкость на Крите. Но удары были столь сильны, что мне казалось: их со всей силы наносят по дворцу невидимой рукой.

Перепуганные люди поспешили прочь из домов. Потом мне рассказывали, что на главной лестнице дворца, знаменитой своей шириной, возникла давка. Я покидал свое жилище одним из последних и помню, как несколько раз мне и нубийцам-стражникам приходилось отшатываться, чтобы не быть убитыми кусками штукатурки, летевшей с потолка. Каменные полы дворца ходили под нашими ногами, как палуба корабля в бурю.

Когда мы вышли на торговую площадь, я увидел, что дворец мелко дрожит, словно охваченный лихорадкой. Никогда не видел ничего подобного! Казалось, что хуже быть уже не могло.

Нубийцы-стражники, видимо, опасаясь покушений на царя, навлекшего на остров беды, обступили меня плотной стеной. Пожалуй, это было самым разумным сейчас. Я едва слышал сквозь звон в ушах и с трудом подавлял приступы головокружения и тошноты, ибо неизвестно откуда взявшееся зловоние наполняло воздух. Мы медленно пробивались сквозь толпу. За спинами своих телохранителей я ничего не видел, кроме неба, которое прямо на глазах заволакивало черно-багровыми тучами. В полдень стало мрачно, как в сумерки. Из чудовищных облаков, словно моросящий дождь, сыпался пепел.

Постепенно ко мне вернулся слух, и я услышал крики ужаса, отчаяния и мольбы. Все надсадно кашляли, некоторым сделалось плохо. Среди моей охраны нескольких человек стошнило. Люди метались, разыскивая своих родственников. Я невольно позавидовал тем, кто мог вот так, не пытаясь скрыть своего страха, выкликать имена своих детей и, отыскав, вопить пронзительно, заливаясь слезами радости.

Я не мог себе позволить такой роскоши! Я – царь и я просто обязан что-то сделать! Но что?!!! Никогда я не чувствовал себя столь беспомощным. Что значили сейчас мое божественное происхождение, моя мудрость, мои сила и благородство? Они были ничем перед ударами незримого трезубца. Ибо Энносигей предстал перед нами в своей самой величественной и ужасной ипостаси. Я отчетливо понимал, что происходит. Рушилось мое царство, мое величие.

Что мне оставалось делать? Стиснуть зубы, сохраняя на лице непроницаемо-спокойную маску. Потом, спустя много лет, вспоминая эти события, я ощущал боль в сведенных гримасой мышцах… В те дни эта маска не сходила с моего лица. Наверное, она выглядела жутко-божественно – невозмутимое лицо среди царившего хаоса. Я вспомнил предсмертное пророчество моей матери. Так вот что узрела она в последние мгновения жизни!!!

Я заставил телохранителей расступиться, потому что я – царь Крита, и мне не пристало прятаться от своих подданных. Впрочем, никому из них и в голову не приходило мстить своему царю-святотатцу. Они спешили спасти свои жизни и убедиться, что их близкие избежали смерти.

Я послал нескольких нубийцев узнать, что стало с моей женой и детьми, отдав приказ собрать их в одном месте. Итти-Нергал, уже нашедший своего анакта в этой сумятице, встревожено смотрел вокруг, опасаясь гнева толпы. Но я спокойно и твердо повторил свои приказы, и никто не посмел спорить со мной.

Вскоре примчался один из стражников.

– Ваши супруга и дочери живы и в безопасности. Они молятся, великий анакт.

Молятся. Стоило ли сомневаться, что Пасифая сохранит свое нечеловеческое спокойствие, даже если начался новый девкалионов потоп? Что еще можно сделать сейчас, кроме как взывать к богам?

– А в святилище кто-то погиб…

– Проводите меня к Великой жрице, – приказал я и повернулся к Итти. – Твоя служба нужна мне, Нергал-иддин. Будь подле меня со своими воинами…

Он поклонился, как всегда, отважный и величественно-спокойный.

Пока нубийцы расчищали мне дорогу в мятущейся толпе, появились Главк, Андрогей и Катрей. Одного взгляда на моих сыновей хватило, чтобы понять: они так же пытаются скрыть свое отчаяние, как и их отец. Главк первый шагнул ко мне:

– Ждем твоих повелений, мой богоравный родитель!

Я поймал его взгляд, ища в нем гнев или укор. Клейтос Посейдона мог бы сейчас осыпать меня упреками. Но мой сын никогда не был мелочен. Андрогей смотрел на меня по-собачьи преданно. Страха в его глазах не было – он свято верил, что я справлюсь с любой бедой. Катрей был обеспокоен, судя по всему, лучше братьев понимая, что происходит.

– Благодарю вас, дети мои. Следуйте за мной.

Мы двинулись туда, где столпились женщины и девушки. Мои дочери, могущественные жрицы, упав на колени, исступленно внимали словам своей матери. Только Ариадна повернула голову ко мне, остальные просто не обратили на нас внимания. Моя божественная супруга смотрела на все происходящее широко раскрытыми глазами. В ней сейчас не было ничего человеческого. Она даже не ощущала удушливого запаха. Ее могучая грудь мерно вздымалась и опускалась в такт толчкам, идущим из-под земли, и кашель не сотрясал её тела. Бритомартис владела ею – бессмертная супруга двух враждующих братьев: Посейдона и Зевса.

– Потний требует жертвы, – возглашала она трубно, – древней жертвы. Только кровь благородных отроков может унять Пеннокудрого. Девяти отроков, юных, подобных горным козлятам тонкорунным, что едва оторвались от сосцов матери, чье мясо нежно, как мясо молочного тельца. Девяти отроковиц, подобных ягницам, чья шерсть белее пены морской. Плачьте матери, жены златоукрашенные, и ликуйте, ибо детей ваших возлюбленных призывает к себе владыка острова. Кровь их – черная, горячая – насытит сердце яростное, утолит гнев Потния…

Заметив меня, Пасифая усмехнулась, глядя на несчастного царя с сожалением, как на сельского дурачка, что пытается остановить войско, размахивая палкой, которую принимает за копье.

Наверное, мне нужно было возразить ей, запретить изуверское жертвоприношение. Но я промолчал.

А пелена пепла тем временем становилась все гуще и горячее. Среди падавших с неба хлопьев иногда попадались и куски пемзы, размером никак не меньше хлебной лепешки. В городе то там, то здесь вспыхивали пожары. Не миновала эта судьба и дворца: среди деревянных балок второго и третьего этажа замелькали яркие язычки пламени. Они, под порывами весеннего ветра, тянулись почти параллельно земле.

– Главк! Если огонь доберется до подвалов, где хранится масло и зерно, мы погибли. Как только стихнет дрожь земли, возьми сколько надо людей и постарайся если не потушить огонь, то не пустить его к подвалам. Мы должны спасти зернохранилища!

Главк, обрадовавшись, что его бездействию наступил конец, и он может хоть что-то сделать, поклонился, тряхнул волосами и попросил разрешения тотчас отправиться собирать людей. Я кивнул, и он поспешно исчез. За ним тенью метнулся Андрогей.

Но что мог сейчас сделать я? Только молиться…

И воздев руки к небесам, я призвал отца своего, умоляя его удержать брата, бьющего трезубцем в основания моего острова. Словно в ответ над нами разнесся еще один отдаленный раскат грома, шквальный порыв ветра, чуть не сваливший меня с ног, но вскоре я ощутил, что земля под ногами успокаивается.

– Зевс Всемогущий всё ещё слышит твои молитвы, отец, – произнес за моим плечом Катрей и порывисто, словно переломившись в поясе, поклонился. – Да пошлет он тебе долгих лет царствования.

"Еще бы, – зло подумал я. – Тебе не хотелось бы принимать в руки свои такое царство. Сейчас, Катрей, тебе надо молить Парок, чтобы они не обрезали нить моей жизни еще два девятилетия. Ибо вряд ли меньше понадобится времени, чтобы вновь восстановить хотя бы малую толику благополучия Крита, даже если беды и испытания сейчас закончатся!"

Наверное, Посейдон услышал мои мысли и решил доказать мне, смертному, всю неизмеримость своей мощи.

На какой же день после землетрясения, пеплопада и начала пожаров это случилось? В тот ли, самый первый, или после восхода солнца? Сейчас я уже не помню. Все дни и ночи тогда были одинаково черны и наполнены невероятным напряжением. В те дни никому из царской семьи не было отдыха. Женщины постоянно возносили моления богам. Пасифая принесла жертву Посейдону в Священной роще под Кноссом. По негласному сговору позднее считалось, что я ничего не знаю о случившемся. И многие знатные женщины, отводя глаза, говорили мне, что их сыновей и дочерей убило падающими с небес каменьями, что они утонули. Я делал вид, что верю им, но во всем Кноссе среди знати погибли лишь девять мальчиков и девять девочек, и каждому из них исполнилось ровно девять лет.

Мужчины же, забыв о сне, пытались спасти столицу от пожаров, паники и грабежей. И я сейчас с гордостью думаю, что все мои сыновья показали себя истинными царевичами – мудрыми, решительными и отважными. Им удалось не пустить огонь к подвалам. Не представляю, что бы случилось, если бы вспыхнуло оливковое масло, в изобилии хранящееся там. Не говорю уже о запасах зерна! За бедствием последовал многолетний голод, и если бы не царские закрома в Кноссе и прочих дворцах, хотя и пострадавших от гнева Посейдона, мы потеряли бы куда больше людей.

Я забыл, день или ночь стояли тогда, когда пришла весть о яростной воде. А вот гонца, принесшего мне её, я помню до сих пор.

– О, великий анакт! – я резко обернулся на возглас. Залитый потом, дышавший, как запаленная лошадь, надсадно кашляющий от копоти, с судорожно западающей при вдохах повязкой на лице, юноша стоял передо мной. Судя по всему, он без остановок проделал путь от Амонисса до Кносса так быстро, как только можно было, дыша отравленным воздухом.

– О, анакт, – хрипло произнес он. – На море разыгрался шторм. А потом вода ушла, обнажив дно и выбросив на берег мириады рыб! Корабли в гавани сели на мель…

Мне показалось, что вокруг стало так тихо, что это давило на уши до тошноты.

– О чём говоришь ты? – спросил я.

– Волна захлестнула берег, – повторил гонец, – и это была очень большая волна – раза в три выше человеческого роста. Когда она отхлынула назад, то оставила на берегу множество рыб и прочих обитателей моря. Среди них были и такие, которых мне пока не доводилось видеть, хоть и вырос я в семье рыбака. И еще она увела с собой воду. Даже те части дна, которые и в самое жаркое лето скрыты под водой, обнажились…

Я не успел решить, что же делать дальше, как примчался новый гонец. Судя по виду – житель окраины Кносса. Ошалело озираясь, он рухнул передо мной ниц.

– Вода, государь… – крикнул он, неудержимо всхлипывая. – Потоки грязной воды несутся на город. Они затопили поля, и не доходят до Кносса едва ли на три полета стрелы…

– Итти-Нергал, за мной! – воскликнул я и, не раздумывая, устремился по улице, что шла по направлению к Амониссу. Стража, царевичи, промахи спешили следом.

Зрелище, представшее моим глазам на окраине Кносса, было столь ужасно, что я вряд ли когда забуду его и вряд ли смогу достойно описать словами. Вода действительно почти достигала города. Она была бурой от грязи, в ней мелькали какие-то тряпки, сломанные доски (мне не хотелось верить, что это – остатки моих кораблей!), целые камни, и волны эти яростно набегали одна за другой. Не успевала одна из них откатиться назад, оставив мусор на лоснящейся земле, как на её место приходила другая. Словно неведомое чудовище пыталось дотянуться до моей столицы. Вглядываясь в мглистую даль, я, как мне показалось, разглядел за густой пеленой горячего пепла стену воды, вздымавшуюся до черных небес. Я тряхнул головой, отгоняя жуткое видение.

А вода подкатывала к столице все ближе и ближе. Опомнившись, я в отчаянии воззвал к отцу своему. Упал на колени и, посыпая голову пеплом, униженно молил о спасении. Так кричат юные девушки, которых вражеские воины лишают невинности, повалив наземь меж мертвыми телами братьев. Так вопят старухи, у которых на глазах убивают внуков. Так ревут, исполненные предсмертного ужаса, звери, настигнутые сворой гончих…

Зевс услышал меня. Люди, в ужасе метавшиеся вокруг, стали кричать, что вода отступает. Я и сам это видел. И, не помня себя, устремился навстречу волнам. Они пятились, каждый удар был все слабее и слабее. Все шире становилась полоса мусора.

…Едва вода схлынула, и стало возможным добраться до побережья, я выехал туда.

В жизни не видел ничего более жуткого.

Амонисс просто перестал существовать. Немногие из уцелевших жителей рассказывали мне, что вслед за тем, как обнажилось дно, пришла волна, которая смыла неосторожных глупцов, бросившихся собирать рыбу. В один миг берег, заполненный людьми, стал чистым. Всех унесло море. Стоявшие в гавани корабли были накрыты волной и выброшены далеко от пристаней, разбитые в щепки. Я и сам видел свои и иноземные суда вдали от моря, застрявшие в кронах деревьев, заброшенные на крыши домов.

В Амониссе остались только стены жилищ купцов и знати. Хижины были просто смыты, а внутри палат ничего из обстановки не осталось на своем месте. Никогда, даже после больших праздников, не бывало на улицах столько мусора. Удивительно, что в этом хаосе некоторые смогли уцелеть. Мне привели крестьянку, которая несколько дней просидела на дереве, как обезьяна. Безумно скалясь, она настороженно прислушивалась к шуму притихшего моря и рассказывала, как смогла ухватиться за дубовую ветку и как попыталась поймать за руку соседку, что прижимала к груди уже умершего ребенка: решись она выпустить его – была бы жива, а так поток увлек её дальше. Один купец, жизнь которому спасло только чудо – в толще воды были пространства, заполненные воздухом, – уверял, что волны превышали сотню локтей; другие твердили, что самая большая из волн достигала неба. Я ежедневно принимал несчастных, потерявших всё, и выслушивал их рассказы и жалобы. Они верили, что я в состоянии помочь им. И я не мог отказать. Велел отворить житницы, но раздавать хлеб пострадавшим поставил не мягкосердечного Андрогея, а Девкалиона и Катрея. Они были более прижимистыми и не расточили всё зерно в считанные дни.

Не все пострадавшие предпочитали пенять на судьбу и ждать милости от меня. Несколько десятков человек были пойманы в мертвом Амониссе. Они бродили по городу, заглядывая в пустые дома, и подбирали драгоценности, раскиданные в беспорядке по улицам и покоям. Я велел держать этих людей под стражей, пока не решу их судьбу. К вечеру трое из них заболели и умерли в страшных муках: должно быть керы не простили им надругательства над трупами. Уцелевшим я велел погребать покойников.

На поле боя или в захваченном городе не бывает столько мертвецов, сколько оставила за собой волна. На жаре, которая в это время года и так дает о себе знать, а тут была еще усугублена горячим пеплом, трупы раздулись и смердели. У многих из них при прикосновении кожа слезала пластами, на головах не осталось волос. С большим трудом можно было определить, женщина перед тобой или мужчина, старый, или молодой человек. И только детские трупы угадывались безошибочно.

Моя личная стража и промахи спешили захоронить жертвы. Обмотав руки кожей, надев на лица мокрые тряпки, они сваливали в ямы раздутые тела, и сами походили на трупы, вставшие из могил. С остекленевшими глазами, шатаясь от усталости и опьянения (ибо в то время мы все пили только неразбавленное вино – чистой воды не было!), они бродили, выискивая новых и новых несчастных.

Удивительно, но некоторые люди, унесенные в море, смогли выжить после этого кошмара. За ними потом бегали толпы желающих прикоснуться к ним, получить частицу удачи. Да, только удача могла людям помочь выжить! Амонисс, Ритий, Милатос, Гурний, Кидония пострадали от волны. Но были и места, где раскаленный пепел засыпал поля и рощи почти на два локтя!

Удар по моему могуществу был нанесен сокрушительный. Я понял, что та держава, которую я создал за двенадцать девятилетий своего правления, исчезла в один миг, и теперь любое племя, явившись сюда, могло взять Кносс голыми руками. Но власть моя над людьми острова была к тому времени так велика, что никто не посмел возвысить голос свой против анакта Крита, чего не скажешь об островах и побережьях, некогда подвластных мне. После Катаклизма отпала Аттика и Пелопонесс, рудники Лавриона отошли спесивым афинянам. В тот же год ахейцы попытались напасть на Крит. Но, к моему изумлению, помощь пришла от Посейдона. Он разметал их флот и потопил вражеские корабли. Должно быть, Пасифая вымолила у него эту милость. Или он радовался, что в поединке с богом морей мне пришлось с позором отступить? Или насытился жертвами? Я потерял больше половины жителей своего острова. Они утонули, сгорели, задохнулись от удушливого, наполненного пеплом воздуха, были сражены керами, что мстили живым за нерасторопность в погребении мертвецов. А сколько ещё потом погибло от голода!

Сколько лет понадобилось, чтобы заселить опустевшие селения, и чтобы выросли оливы на месте сожженных рощ; сколько дождей, – чтобы смыть соль с полей и лугов, которые затопила вода; а сколько золота, – чтобы заново отстроить дворец и погибшие корабли!

Через четыре девятилетия я собрал крупицы, уцелевшие после гнева бога морей, и из них слепил подобие былого великого царства. Все это время мне казалось, что отец не слишком спешит помогать мне, по крайней мере, до конца омраченного гневом Посейдона девятилетия. Тринадцатое девятилетие для меня было более благодатным. Отец вернул мне свою милость. Ахейцы уже не рисковали нападать на Крит с оружием – я построил новый флот. Но я охотно принимал тех, кто приходил на остров с миром, желая возделывать землю или служить мне. Теперь я чаще замечаю высоких медноволосых людей, работающих на полях и пасущих скот, чем низкорослых и черноголовых. В моей земле все реже звучит речь критян и все чаще – ахейцев.

Спокойный, негромкий голос Зевса прервал мои воспоминания.

– Ты боишься, что гнев Посейдона будет так же страшен, как в те давние годы?

– Да, мой божественный отец, – произнес я, опуская голову. – Прошлый раз моя дерзость дорого обошлась Криту. Почти все земли, некогда подвластные мне, перестали платить нам дань, и мне пришлось, словно нищему, просить милостыню у владыки Та-Кемет, Аменхотепа. В то время как дед его, великий Яхмос, сам искал помощи у меня! Тебе ведомо, сколько народа погибло от удушья и в пожарах, и еще больше – от голода!!!

Зевсу не понравился мой ответ. Он грозно сверкнул на меня глазами:

– Ты стал дерзок, сын мой! Помни, только милостью моей держится благополучие твоего народа.

Суровый взгляд отца некогда мог устрашить меня. Но не сейчас. Я уже не боялся за себя. Ярость подняла всю горечь со дна моего сердца, и я не сдержался.

– О да, отец, помню, – ответил я, не отводя глаз. Голос мой был спокоен и бесцветен, но ноздри трепетали, как у дикого коня, и слова, рождавшиеся на языке, были исполнены гнева и боли. – Но горечь переполняет моё сердце! Покарай меня, если я стал слишком непочтителен, ты в праве сделать это! Но чём провинились перед тобой подданные мои? Мы – всего лишь кости, которые ты мечешь в игре с Посейдоном?!

Отец в ярости сдвинул иссиня-черные брови.

– Ты стал дерзок, Минос. Помни, ты – смертный!

– Только не говори, что великого дела не совершишь без жертв! – я не мог остановиться, да и не хотел. Мои слова могли стоить мне головы, но сейчас я ничуть не страшился смерти. Отцу, конечно, ведомо, сколько раз бессонными ночами я помышлял сам пресечь нить своей жизни и избавить Крит от бремени собственной власти! Иначе, почему мне выпали испытания именно в то время, когда самоубийство было бы худшим предательством по отношению к народу моему? – Отец! Ты поманил меня величием первых девятилетий правления, когда народ стал чтить Миноса почти как бога! И по кускам отнимаешь теперь былое могущество! Царство, благополучнейшее царство, которое я принял от отчима своего Астерия и преумножил, слабеет и рушится на глазах; всё, что я делаю, отмечено печатью смерти и разрушения! Я не могу больше видеть, как под рукой моей гибнет то, что я люблю всем сердцем своим!!!

Отец вскочил, схватил меня за плечи и рывком поднял с кресла, как щенка. Глыбой навис надо мной. При своем маленьком росте и хрупком телосложении я был рядом с ним, как ребенок. Он впился взглядом в мои глаза и вдруг рассмеялся:

– Мой бешеный бык!

Его неожиданный смех обескуражил меня. Я смолк. И сник, растеряв весь боевой пыл.

– Вот что, значит, хранится в глубине сердца твоего?

– Да, это так, – я не стал отпираться.

Отец, вопреки ожиданиям, лишь печально улыбнулся. Это оказалось внушительнее угроз и поучений. Я с трудом сдержал слезы:

– Прости меня! Но я устал противостоять Посейдону и Бритомартис.

Зевс задумчиво погладил бороду и произнес доверительно:

– Я не сержусь на тебя, Минос. Потому что вижу, в душе своей ты боишься только одного – оказаться неблагодарным по отношению ко мне. Ты был таким всегда.

О да, несмотря на все обиды и разочарования, что я испытал за свою долгую жизнь, я до сих пор любил отца и всецело был на его стороне в этой распре с Посейдоном. Но это не уменьшало тяжести, лежавшей на моём сердце.

– Старость сокрушает меня. Чем ближе смерть, тем труднее разрушать. Отпусти меня!!!

– Старость? Разве детям бессмертных не даруется больший век, чем сынам человеческим? – он улыбнулся мне с сочувствием.

– Значит, душа моя не столь прочна, как тело, – прошептал я. – Я утомился от жизни! Разреши мне умереть!

– И кому из сыновей ты передашь скипетр и корону? – в голосе отца послышалась ирония.

Я вспомнил своих отпрысков и грустно усмехнулся. Любимый сын, Андрогей, был прямодушен и благороден, но не обладал изворотливостью ума и жестокосердием, необходимыми царю. Первенец Эвксанфий не получил моего долголетия и умер, исполненный годами, от старости. Да и вряд ли дети Пасифаи потерпели бы над собой рожденного наложницей. Сыновья Парии оказались не людского рода. Неистовые гиганты, они имеют свою судьбу. Тот, кого я по праву первородства прочил в наследники, Катрей – жесток и равнодушен даже к своим детям. Мне он не по душе. Девкалион – этот еще более подобен парусу – ни твердости, ни верности ему не досталось. При первой же беде от отвернется он Зевса. Несгибаемый Главк ещё в юности посвятил себя Посейдону и вряд ли изменит ему, даже под угрозой смерти. Хотя, будь он на стороне Зевса, мне не пришлось бы ломать голову, кто будет продолжателем отцовского дела.

– Жаль, что Ариадна – не сын… – пробормотал я.

– Вот именно. На Крите от веку власть передавалась женщинам и женщинами. Ты должен сломать и этот обычай. Такова твоя судьба – ты послан в этот мир, чтобы уничтожить мерзкие обряды и человеческие жертвы. ЭТО ТВОЙ ДОЛГ, Минос. И доколе не доведено дело до конца – не знать тебе успокоения и смерти. Но не тревожься. К тому времени, как парки обрежут нить твоей жизни, можно будет смело отдать власть Катрею.

Отец загадочно улыбнулся и повелительно махнул рукой:

– Ступай, сын мой. Моя любовь всегда с тобой. И царствование твоё благословенно.

– Я исполню волю твою, отец, – прошептал я. – Исполню, чего бы мне это ни стоило.

Зевс взъерошил мои волосы, погладил по щеке. Раньше его ласка была для меня подобна амброзии, дарующей юность и силы. Но сейчас горькие мысли, терзавшие мою печень, не утихли. Однако, отец прав. Я получил корону и должен довести своё дело до конца.

Отец поднялся, обнял меня на прощание и исчез. Золотистое сияние медленно померкло, и я снова очутился в холодной, сырой пещере.

Поднялся и молча побрел прочь, не глядя под ноги, почти мечтая сорваться в пропасть. Но Зевсу я действительно был нужен, и мне удалось без помех выйти на поверхность, где порядком озябшие спутники ждали меня.

Такова моя судьба – вечно идти в бой. Я уже разучился радоваться победам. Забыл, как можно жить, наслаждаясь миром и покоем. И только борьба все еще приносит мне исполненную горечи радость.

Вернувшись в Кносс, я объявил, что отныне и во веки веков в царстве моем запрещаются бычьи игры в честь Посейдона.

Ни ропот придворных, ни угрозы жриц, ни даже явление из моря огромного белоснежного быка не смогли поколебать мою решимость.

Минотавр. Минос-Тавр. (Кносс. Первый год восемнадцатого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)