Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Великий анакт! – осмелился подать голос Девкалион, и я повернулся к нему. – Еще с афинянами бежал мастер Дедал, прихватив с собой сына Икара и жену свою, Навкрату.

– Да будут боги благосклонны к нему! – равнодушно отозвался я. – Не столь уж велика эта потеря по сравнению… (слово, родившееся на моем языке, было лишним, но я нашелся и закончил без малейшей запинки) с тем благом, которое удалось нам приобрести.

Накануне. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Старший писец Калимах робко вошел в хранилище табличек и свитков. Остановился у входа и, преданно глядя на меня, замер, ожидая, когда царь удостоит его вниманием. Я повернулся:

– Говори, мой почтенный Калимах.

– Великий анакт, завтра день, когда любой из жителей твоего царства или чужестранец может явиться пред лицом анакта и принести к ногам его просьбы и жалобы. Изволишь ли ты выслушать просителей?

– Я помню. И разве хоть раз, будучи в Кноссе, я отменил этот день?

– Не бывало такого, богоравный, на моей памяти, – ответил Калимах, опуская почтительно голову. – Но, может быть, ты доверишь это дело сыну своему Катрею?

– Разве я тяжело болен, чтобы не быть в состоянии выслушать просителей? – ответил я не терпящим возражения тоном.

Да, во дворце ничего не утаишь. После смерти Минотавра и бегства Ариадны я стал другим. Многие считают, что виной тому – душевная боль от расставания с дочерью. Это правда, мысль о том, что Ариадна любит и счастлива, служит мне слабым утешением. А еще – я устал. Когда знаешь: жить осталось недолго, каждый новый день встречаешь настороженно. Чего еще хотят от меня боги? Почему Танатос не приходит за моей душой? Я жду его, и мне трудно заставить себя думать о земных делах. Но суды меня не тяготили. Даже наоборот, веселили полуостывшее сердце.

– Лавагет Катрей, как подобает наследнику анакта Крита, будет завтра восседать рядом, и я готов преклонять слух к его речам. Ответь, много ли людей желает говорить со мной?

– Нет, великий анакт, – ответил Калимах, ставя передо мной большой ящик. – Их всего два десятка и три человека. Из них двадцать и два – это тяжущиеся с разных сторон. Все они, разумеется, желают принести свои слова к твоим стопам. Но некоторые жалобы, мне кажется, не стоят того, чтобы отвлекать тебя от более важных дел и забот.

– Есть ли у меня заботы важнее, чем благо моего народа и правосудие?

Я сурово посмотрел на писца. За прошедший со времени бегства Ариадны неполный месяц Катрей и так взял в свои руки бразды правления. Даже Калимах напоминает мне, что я зажился!

Тот, почувствовав мое недовольство, потупился и полез в ящик. Достал первый свиток папируса. Уставился на меня преданным, собачьим взглядом. Я рассмеялся – не столько перемене в его лице, сколько собственному гневу. Только что твердил себе, что устал, и заботы царя мне в тягость, а как озлился, едва мне намекнули, что пора уступить трон! Вот так, Минос, не смей лгать самому себе. Ты готов умереть, но желаешь оставить этот мир царем, пред которым смолкают все, и чье слово исполняется тотчас.

Я милостиво улыбнулся писцу:

– Начни же, мой верный Калимах. Без твоих забот слово правды не будет жить на моем языке.

– Да, богоравный анакт, – выдохнул он с готовностью и, почтительно приблизившись, начал читать со свитка.

Я внимательно слушал, время от времени задавая вопросы, иногда просил его обождать и перечитывал написанное сам.

Калимах точен и честен. Он умеет рассказать о деле, показав правоту и неправоту обеих сторон. Люди в устах Калимаха становятся похожими друг на друга, словно тени в Аиде, и с его слов я мог рассудить спор беспристрастно, однако решения свои выносил обычно только после того, как видел самих тяжущихся. Нельзя быть справедливым, не видя человека.

В лампе почти полностью догорело масло, прежде чем Калимах закончил говорить. Я опустил ресницы.

– Хорошо, Калимах. Я доволен тобой.

Писец облегченно улыбнулся и поклонился.

– Милости твои велики, анакт. И я рад, что могу хоть немного облегчить бремя, лежащее на твоих плечах.

– Что просители – позаботились о них?

Калимах позволил себе легкую улыбку. Я мог бы и не спрашивать.

– Они размещены в покоях Лабиринта, им дается вдоволь еды и питья, они не терпят ни в чем притеснения. К каждому из них приставлен раб или рабыня, которые служат им, как царским гостям. Только… здесь не все, анакт, – добавил он вдруг, кивая на ящик. – Сегодня, на самом закате, из Амонисса прибыл жрец Диониса, некий Бромий с Дии… – с Наксоса, так жители зовут свой остров после смерти твоего внука. С ним еще несколько человек, мужчин и женщин. Жрец говорит, что хочет лицезреть анакта, но не сказал нам, какое у него дело до тебя, богоравный. Примешь ли ты его, анакт?

– Нельзя отвергать посланцев богов.

Я помолчал, размышляя, потом добавил:

– Пожалуй, будет плохо, если, слушая речи вдохновленного бессмертными, я буду думать о тяжбах и жалобах простых смертных. Пусть он войдет последним. Сам пойди к нему, убеди, что так я буду более внимателен к его речам.

– В этом нет нужды, анакт! Ваши мысли сходны. Он желает говорить с тобой, когда остальные заботы отойдут от твоего сердца.

– Что же, – развел я руками. – Тогда он не станет обвинять меня в непочтительности к Дионису! Ступай и приготовь все к завтрашнему суду. Мы начнем сразу после рассвета. Смотри, пусть перед залой Лабриса не будет сутолоки. Пусть твои люди позаботятся, чтобы каждый молящий и тяжущийся являлся ко мне без опозданий, но и не томился, ожидая своего череда. Можешь идти, почтенный Калимах.

Писец поклонился и беззвучно исчез. Я достал из ящика папирусы, подвинул поближе лампу, долил в нее масла и, поправив фитилек, принялся читать. Макариос, хранитель этих покоев, внимательно уставился на меня, ожидая распоряжений. "А лицо у него настороженное, – отметил я про себя. – Знает, что ночь я проведу в хранилище, и боится, как бы не пришлось ему сидеть рядом с царем. Такое бывало. Помнится, когда благородный Ифимед пытался оттягать наследство у своих братьев, нам пришлось перерыть кучу табличек со времен правления Астерия, прежде чем я разобрался, кто чем по праву владеет".

Но завтра не будет сложных дел. Несколько жалоб от братьев и сестер, что не могут разделить наследство, крестьяне, затеявшие тяжбы из-за полей и пастбищ, просьба вдовы о помощи. Некоему Агапиту с Западных гор придется подождать хотя бы следующей лунной четверти, а то и двух, прежде чем я дам ему ответ: придется послать писцов, чтобы они порасспрашивали его соседей. Еще стоит подумать, как решить дело между детьми одного крестьянина от двух жен, чтобы между ними не разгорелась вражда, и каждый из тяжущихся остался доволен моей мудростью. А в остальном… день завтра будет легкий.

Я ободряюще улыбнулся хранителю:

– Ты можешь идти, благородный Макариос. Твоя помощь мне сегодня не понадобится. Если и придется вспомнить похожие тяжбы, я сам неплохо знаю, где что лежит, и с легкостью найду необходимое.

Оставшись, наконец, в одиночестве, я обвел взглядом стены. Деревянные полки громоздились одна над другой, сплошь уставленные глиняными табличками и ящиками с пергаментом. Их вполне хватило бы на постройку средних размеров хижины. Обычно люди оставались довольны моим решением, и покидали Лабиринт, прославляя справедливость анакта. Может, потому я так люблю эту маленькую комнатку с закопченным потолком?

Но сегодня в ней тоскливо. Мне всегда помогала Ариадна, а теперь я один. Моя мудрая, справедливая, целомудренная дочь… Моя истинная наследница…

А ведь сколько раз я молил Афродиту, чтобы она послала ей любовь! Я никогда не мог представить, как человек может прожить всю жизнь, ни разу не полюбив. Ариадна была неприступна, словно девственная Афина или Артемида. Но я не верил в то, что сердца бессмертных богинь были так же глухи к чарам Венеры, как трубит о том Осса. Тем более, я не верил в бесстрастие моей дочери! Иногда мне казалось, что Ариадна, вопреки запретам богов, пылает страстью ко мне, и только привычка владеть своим сердцем позволяет ей скрывать эту противоестественную любовь.

Помнится, она была еще совсем дитя. Я рассказывал ей об обычаях Та-Кемет и сказал, что владыка Высокого дома не может получить власть как сын царя. Но лишь женившись на собственной сестре, может надеть на чело двойную корону.

– А если у него нет сестры, или она умрет? – спросила тогда Ариадна.

– Мне говорили, что отцу невозбранно взять в жены дочь, – ответил я, не задумываясь.

– У нас тоже был такой обычай, – задумчиво проговорила Ариадна, – что царем становится муж царицы.

– Отец мой, Зевс, положил начало новому закону, когда сын наследует отцу.

– Это мудрый обычай, – ответила дочь, но меня тогда поразил ее печальный взгляд. Так смотрят утомленные жизнью люди, а не девушки, которые еще не достигли возраста, в котором родителям пора озаботиться поиском жениха.

И потом сколько раз я слышал от нее:

– Отец, я выйду замуж. Но не принуждай меня силой. Ибо, если мой муж не будет равен тебе мудростью, справедливостью и широтой духа, я стану презирать его.

И я поклялся ей, что позволю вступить в брак с любым, за кого она захочет выйти. Значит, Тесея она признала равным мне… Но почему утаила от меня голос своего сердца? Боялась, что царь во мне возьмет верх над отцом? Или напротив, знала, сколь ослаб духом Минос, сын Муту, смертный, ставший любимой игрушкой богов?

И отчего рыдает мое собственное сердце, и печень обливается желчью?

Дочь моя жива и, наконец-то, полюбила. Надеюсь, она будет счастлива с Тесеем. Такова доля всех, вскормивших дочерей. Они, рано или поздно, должны расстаться с ними. А мне так же тоскливо, как в ту пору, когда я оплакивал Андрогея. Мне больше не увидеть Ариадны.

Но довольно воспоминаний! Я заставил себя сосредоточиться на просьбе некоей вдовы Калисты, дочери Эномая, которая пыталась доказать свои права на поле у подножия гор, возле Феста, на которое покушался некий Стратоник, переселенец из Аргоса. Предки Калисты прибыли сюда вскоре после Катаклизма, и она подробно перечисляла всех своих праотцов, владевших клочком земли, который хотела сохранить за собой, но не в силах была обработать. У нее имелись сыновья, но по малолетству в поле пока не работали. Стратоник же упирал на то, что еще неизвестно, доживут ли дети до возмужания, а если и вырастут, то останутся ли на земле? Не погонятся ли за безбедной жизнью писца, не поманит ли их неверная удача воина и морехода? Да и во что превратится поле Калисты через год-другой, если она не найдет себе мужа?

Вдова принесла свои слезы к подножию моего трона незадолго до того, как явились корабли из Афин…

Нет, не надо об этом думать. Лучше хоть немного поспать перед завтрашним днем.

Я сложил в ящик свитки и пошел прочь из хранилища.

Интересно, что нужно от меня жрецу Диониса?

Бромий. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

– Бромий, жрец Диониса с Наксоса, – торжественно объявил Калимах.

Жрец вошел в зал. Черноволосый, с густой, окладистой бородой, высокий, крепкий, облаченный в широкую бассару и небриду из шкуры пантеры, он – среди наряженных придворных и гепетов – напоминал горшок-хитр для похлебки, нечаянно затесавшийся среди дорогих ваз, но держался свободно и даже по-своему величественно. За ним шла маленькая женщина, закутанная с головой в покрывало.

– О, великий анакт Крита, Минос, – воскликнул жрец, и я сразу подумал, что имя Бромий дано ему не зря. Голос у него действительно был громкий, низкий и чуть-чуть хрипловатый, словно вырывавшийся из боевого рога. – Я не стану докучать тебе просьбами и требовать награды. Просто хочу вернуть нечто, по праву принадлежащее тебе. Ты потерял драгоценность на берегу острова Наксос, что еще называют Дией. А я ее нашел.

Не дожидаясь моего ответа, он повернулся, почтительно взял за руку женщину и осторожно снял с нее покрывало.

Это была Ариадна – в повседневном шафранно-желтом платье, которое она обычно носила, и в котором бежала с Крита в ту злополучную ночь, не накрашенная, с волосами, распущенными по плечам, едва подхваченными простой лентой – в обществе Бромия некому было прислуживать царевне. Но, несмотря ни на что, она была серьезна, спокойна и величественна, как изваяние богини.

Я не сразу осознал, что это означает. Ариадну предательски бросили на Дии?! Что случилось между Тесеем и моей дочерью по дороге?

Я попытался прочесть ответ на ее лице, но оно было неподвижным, словно у статуи Афины, совершенно немым, как только что вылепленная табличка, поверхности которой еще не касалось стило. Мертвым. Однако, я понял, что таится за этой маской – мы были слишком похожи с Ариадной и легко читали в душах друг друга. Все силы моей мужественной дочери уходили на то, чтобы скрыть свою боль, гнев и… страх. Она боялась возвращения домой, ко мне?

Я не смог усидеть на троне. Поднялся и, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, пошел к ней навстречу.

– Дочь моя! – прошептал я, заключая ее в объятия. – Возлюбленная дочь моя!

Ариадна осталась неподвижной и ничего не сказала. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, но я чувствовал, как напряжено ее тело – словно туго скрученный жгут. Я повернулся к жрецу:

– Ты, Бромий, сын…

– Сын Семелы, – подсказал мой гость, широко улыбаясь. – Имя отца моего мне неведомо. Но имя моей матери созвучно тому, что носила мать бога, которому я служу.

– Многомудрый жрец Бромий, сын Семелы! Ты вернул мне величайшее сокровище. Будь гостем моим! Да отведут тебе лучшие покои в моем дворце и позаботятся обо всем необходимом, чтобы ты мог отдохнуть. Вечером мы принесем жертву Дионису и устроим пышное пиршество в честь веселого бога и его служителя.

– Великий анакт, прости! – воскликнул Бромий. – Не мне, неотесанному деревенщине, перечить тебе, но день, в который мой бог с радостью примет жертву, наступит лишь через три дня… Я не смею противиться своему богу.

– И я не смею, – отозвался я, про себя подумав, что, и верно, мне лучше побеседовать с наксосцем наедине. – Тогда вечером я приглашаю тебя разделить со мной трапезу, благородный Бромий…

Я посмотрел на Ариадну и, почувствовав, как слезы подступают к горлу, поспешно приказал:

– Все могут удалиться!

Зала Лабриса быстро опустела.

Я взял Ариадну за руку:

– Пойдем, дочь моя…

Вести разносятся по дворцу быстро. Придворные уже толпились в коридоре, с бесстыдным любопытством глазея на Ариадну. Она прошествовала мимо них, не накинув на голову покрывала, прямая и гордая, как богиня.

Но едва царевна оказалась в своих покоях, силы оставили ее. Закрыв лицо руками, она со стоном раненой львицы осела на пол. Я опустился рядом с ней на колени, глянул в перекошенное яростью лицо, и мне показалось, что сама Мегера, неукротимейшая из эриний, сидит передо мной.

– Прокляни его, отец!!! – воздевая к небу сжатые кулачки, выкрикнула она, глядя на меня воспаленными, сухими глазами. – Прокляни этого ублюдка гефестова недоноска и трезенской суки! Чтобы ему не доплыть до родного берега! Чтобы он достался на потеху финикийским пиратам!!! Пусть они позабавятся с ним вволю и напоследок затолкают редьку в его порванную задницу! Чтобы его оскопили в далеком Баб-или и приставили прислуживать раскормленным касситским бабам!!! Пусть мореходы во всех портах, спросив, где можно найти шлюху подешевле, услышат в ответ: тебе нужен Тесей!

Я и не думал, что моя, всегда сдержанная, дочь могла так браниться, и растерянно молчал. А она продолжала, временами судорожно, со свистом, втягивая воздух:

– О, Геката, моя многомудрая, ужасная мать! Услышь свою жрицу! Дай мне насладиться видом его позора! Я не хочу для него мучительной смерти, я молю: пусть бесчестье будет ему карой! О, Афродита! Путь он узнает, что значит любить и быть покинутым! Да потеряет сын афинского козла самое дорогое, что есть у него! Пусть все женщины, с которыми он разделит ложе, принесут ему лишь несчастья и страдания!

Она бесновалась, раздирая ногтями лицо, рвала волосы и одежду, колотила кулаками по полу – и не пролила ни единой слезинки.

Лучше бы она плакала! Мне становилось жутко, когда я слышал ее проклятия. Я слишком хорошо помню свою одержимость эриниями и знаю, как гневные богини съедают душу. Но что я мог сделать? Лишь терпеливо сидеть рядом, вслушиваясь в ее бессвязные речи. Постепенно я стал понимать, что же произошло на берегу Дии.

Бежав с Крита, на островах, подвластных мне, афиняне выбирали для ночлега пустынные побережья и малозаметные гавани. И на Наксосе-Дии стали в укромном месте. Мою дочь рано сморило сном. Ариадна не могла понять, почему суета сборов не разбудила ее. Может быть, вечером Тесей примешал в питье сонного отвара? Или причиной тому была усталость и палящее солнце?

Она не знала, почему с ней обошлись, как с простой заложницей. Еще вечером Тесей был с ней приветлив, а утром, проснувшись, Ариадна увидела лишь парус в море. Поняв, что ее бросили, моя дочь решила вернуться в Кносс и во что бы то ни стало покарать Тесея.

Я смог понять: афинянин не хотел ее смерти. Он оставил ей пищи и питья на несколько дней, не подумав, что моя дочь никогда надолго не покидала дворца, и даже если это случалось, целое полчище служанок неотступно сопровождало царевну. Может быть, мужчина бы не погиб в лесах Дии, но неопытная женщина?!! По счастью, Ариадне повезло.

Она собралась, было, разжечь костер и набросать в него сырых веток, чтобы дым привлек внимание проплывающих кораблей, но вовремя одумалась: мореходы могут продать красивую молодую женщину в рабство. Тогда Ариадна решила, взяв пищу и воду, двинуться вглубь острова.

Трудно сказать, что могло ждать ее там, но в первый же день она набрела на алтарь Диониса, и бог позаботился о ней. Она так и сказала: "бог". "Да, воистину, Бромий был посланником моего филетора", – подумалось мне.

Прошло много времени, прежде чем Ариадна, излив свою ярость, заплакала, бессильно упав на пол. Я не мешал ей. Потом, когда она изнемогла, сам помог ей избавиться от тесного пояса, юбок и туники, уложил в постель, принес воды напиться, сел рядом и поглаживал ее по голове, пока моя несчастная дочь не уснула.

Дионис Лиэй. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

В свои покои я вернулся совершенно разбитым. Явившийся на мой зов раб подал мне кубок с неразбавленным вином. Я сделал пару глотков, опустился в кресло и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Хорошо, что сегодня не будет жертвоприношений и пира.

Вряд ли богам есть дело до Ариадны и Тесея. Нет ничего удивительного в том, что случилось – ни в том, что Ариадна влюбилась в Тесея, благородного, царственного мужа, отважного героя, готового бесстрашно принять смерть ради своего города; ни в том, что он, будучи в смертельной опасности, ухватился за любую возможность спасти себя и своих людей… Разве мне не приходилось поступать так же – там, под Нисой? Разве я не счел недостойным воспользоваться любовью Скиллы и бросить ее, едва утерял в ней нужду?

А на месте Тесея я бы тоже не взял Ариадну в жены. Каково жителю Аттики терпеть в доме властолюбивую и мстительную критянку? Да и моей дочери было бы с ним плохо… Видел я таких мужей на своем долгом веку… Да вот хотя бы – его сородич, Дедал. Мне всегда было жаль его Навкрату, как бывает жалко птиц, которых держат в золотых клетках. Там они не ведают нужды ни в корме, ни в питье. Ими гордятся, их любят. А вот летать в клетке нельзя.

Скольких достойных мужей отвергла Ариадна, чтобы броситься в объятия к этому Тесею…

Кто-то вошел… зашелестел завесой у входа. Я оглянулся – распорядитель Дисавл. Ах да, разумеется, мне еще надлежит побеседовать с Бромием…

Кинув короткий взгляд на клочок неба, видневшийся в световом колодце (солнце, судя по всему, уже близилось к закату), я распорядился об ужине и подарках, которыми намеревался оделить гостя, и, едва брадобрей привел меня в порядок, велел подавать угощения и звать почтенного Бромия.

Тот не заставил себя ждать. Омытый, умащенный, облаченный в новую бассару с широкой вышитой каймой, он спокойно прошествовал к столу и, почтительно приветствовав меня, опустил свое грузное тело в дорогое кресло. Наверное, так же невозмутимо, по-хозяйски, усаживался он за столы простых крестьян Наксоса на деревенских праздниках. Раб наполнил наши кубки и положил перед нами куски мяса.

– Восславим же Гестию, хранительницу моего очага, и великого бога Диониса, могучего и всевластного, – произнес я, совершая щедрое возлияние. – Я пожертвую твоему святилищу богатые дары. Но сейчас, жрец Бромий, сын Семелы, я хочу наградить тебя. Ты вернул мне сокровище, которое я ценю дороже собственной жизни.

Дисавл неслышно поднес мне золотые браслеты и каменный кубок работы самого Дедала, один из наиболее любимых мною, с изображением Лиэя, играющего с кошкой. Я протянул дары жрецу. Он с достоинством поклонился:

– Такие сокровища пристало преподносить богам и царям, – произнес он. – Весть о твоей щедрости, как и о том, что ты умеешь быть благодарным, Минос Зинаид, достигла даже дальних пределов Ойкумены! И теперь я вижу, что и за малую услугу ты платишь щедро, словно не земной владыка, но небожитель, равный по богатству самому Аиду Плутону.

Бромий осторожно взял в руки кубок, увидел резьбу и с удивлением поднял брови:

– Клянусь моей матерью, Дионис здесь – как живой!!! Кто же тот искусный мастер, не сам ли Гефест?

– Его зовут Дедал, – заметил я.

– Дедал Афинянин? – удивился жрец. – Как удалось ему сотворить этот кубок? Он никогда не видел Диониса таким. Ему это не дано. Ты, великий анакт, должно быть, стоял за его спиной и направлял его руку.

– Почему ты решил? – усмехнулся я.

– Потому что ты из тех, кто может разглядеть этот лик моего бога, – невозмутимо ответствовал Бромий. – В тебе есть что-то от Орфея, сына Аполлона. Он говорил мне о светлом юноше, стройном и сильном, словно виноградная лоза. Остальные видят или могучего мужа, или изнеженного юнца, или вовсе развеселого и буйного сатира, толстого, как винный мех.

Бромий явно походил на эту ипостась своего бога.

– А каков истинный облик… – мне хотелось назвать имя другой женщины. Мой Дивуносойо был сыном Персефоны, – …сына Семелы?

Я улыбнулся, чтобы предательски дрогнувший угол рта не выдал меня.

– Все, – просто ответил Бромий. – Дионис многолик, и каждый видит в его обличии то, чего ищет. Вот ты, например, ищешь наставника, который бы вывел тебя из мира мертвых к миру живых. А Орфей искал проводника в царство мертвых. Вам обоим был нужен сын Персефоны, Загрей, Дионис Хтоний, несущий тайное знание, похожий на вино в твоем кубке, утоляющее жажду и не туманящее разум. Не так ли?

И Бромий весело посмотрел на меня лиловыми, словно виноградины, глазами. Левый глаз слегка косил. У меня дыхание перехватило. Как я мог не признать его сразу?!

– Неужели ты… – едва слышно прошептал я. – Сам?!!

– Я так и знал, что надолго маской тебя не обманешь! – ответил Бромий (Дионис? Дивуносойо? Лиэй? – я не знал теперь, как его называть), смеясь, и провел рукой по лицу. Грубоватые черты задрожали, расплылись и сквозь них проступили другие, до боли знакомые, бережно хранимые в сердце. Я уставился на него. Лиэй улыбнулся, как ни в чем не бывало взял свой кубок, отхлебнул:

– Замечательное вино. Тефринское?

– Да… – я был благодарен ему, что он продолжил разговор, словно ничего не произошло. Глупо полагать, что столько лет спустя после нашего расставания в его сердце осталось что-то, кроме воспоминаний о смешном юнце, превратившемся в нелепого старика, который все еще влюблен в вечно юного, многоликого бога.

О, Минос, сдержи свое не в меру горячее сердце, забудь о былом! Вот тревоги сегодняшнего дня – займись ими. Не рушь воспоминаний, бережно хранимых на самом дне шкатулки твоей души. Они стары и хрупки, словно засохший цветок, рассыплются от неосторожного прикосновения – и не останется для тебя даже тени былого, которой ты можешь тешиться наедине с винным кувшином.

Лиэй отрезал кусок мяса от хребтины, лежавшей перед ним на каменном блюде, посмотрел на меня, укоризненно покачал головой:

– Ты снова ничего не ешь!

И добавил, глядя мне в глаза:

– Напрасно, Минос. Человек, утоливший свой голод, полон сил, а когда ты голоден, разум твой затуманен отчаянием.

Я усмехнулся и тоже занялся угощением. Есть мне не хотелось, и пока я расправлялся со своим куском мяса, Лиэй успел отдать должное и жаркому, и сыру, и медовым пирожкам. Наконец, Дионис насытился, и раб подал нам омовение для рук, поспешно унес объедки со стола и наполнил наши кубки вином из кратера.

– Ты можешь отослать рабов, великий анакт, – произнес Дионис. – Думаю, мы обойдемся без виночерпия и флейтисток.

Я покорно приказал всем удалиться, и Дионис продолжил:

– Зная тебя, Минос, полагаю, ты весь извелся от нетерпения, желая узнать о том, как я нашел твою дочь. Вряд ли я поведаю тебе многое о путях, приведших ее на Дию: твоя дочь скрытна и не стала мне рассказывать правду о том, какая судьба привела ее на мой остров. Я нашел ее в лесу. Она выбрела к моему алтарю (наверное, и на Крите крестьяне ставят такие камни в лесах и рощах, а на Наксосе их превеликое множество. Там меня чтят более других богов), упала на колени перед ним и воззвала к богам. Знаешь, я был удивлен, увидев в такой глуши женщину в столь роскошном платье, а едва она повернулась ко мне, сразу понял – это твоя дочь. Наверное, тебе не раз говорили, сколь разительно сходство между Ариадной и богоравной Европой? Я подошел к ней и заговорил. Убедившись, что я не стану злоупотреблять ее беспомощностью, Ариадна назвала свое имя и пообещала награду, если я доставлю ее к тебе. Я поклялся чревом своей матери, что помогу ей, потом взял ее на руки и отнес в свою хижину, чтобы она смогла подкрепить силы пищей и сном. А наутро мы отправились в город, чтобы сесть на первый критский корабль, идущий к родным пределам.

– И как она объяснила тебе, что с ней случилось?

– Сказала, что ее принудили покинуть твой дворец. Что афиняне под предводительством Тесея удерживали ее на корабле как заложницу и оставили на берегу, едва убедились в собственной безопасности. – Лиэй лукаво усмехнулся. – Я сделал вид, что поверил, хотя не знаю, какими путями можно было принудить царевну покинуть твой дворец. Ей не хотелось, чтобы я знал: она сама бежала из дворца. Влюбившись в Тесея, должно быть. И еще в одном я не сомневался: ты ничего не знал об этом, или даже противился этой любви.

Я только сейчас заметил, что мои пальцы выбивают частую дробь по подлокотнику, и сжал их в кулак, чтобы не выдавали моего волнения. Зачем? Лиэй, знавший меня до самого дна моей души, делал вид, что не видит следов моих волнений, словно я сидел перед ним на троне, безмолвный и неподвижный, а он говорил перед лицом анакта Крита.

– Все так. Доверься она мне – я не стал бы противиться их браку, хотя умом понимаю: они не были бы счастливы.

Лиэй вздохнул:

– Не стану скрывать: когда я вез Ариадну на Крит, то опасался, что ты велишь покарать ее, как предательницу. Но вижу, ты не схож нравом со своей матерью.

– Ты в чем-то можешь упрекнуть мою мать?! – выкрикнул я раздраженно и злобно, не сумев сдержать напряжения. Но Лиэй ничуть не смутился:

– Мне известно, что она готова была предать тебя смерти в первый год твоего царствования, ибо для нее держава всегда была важнее, чем родная кровь. Твоя дочь бежала с сыном врага…А еще мне показалось, что Катрей, сидевший подле тебя, был возмущен твоим милосердием.

Хотел ли Лиэй задеть язву в моей душе, или это вышло без умысла, но в ответ я бросил угрюмо:

– Катрей был зачат в дурное время. Может, ты слышал, что в ту пору на мне было проклятие Пасифаи, и я наполнял женское лоно не семенем, но скорпионами и змеями. Этот ублюдок точно порожден одним из этих гадов!

Дионис сокрушенно покачал головой и скривил губы в горькой усмешке:

– Похоже, из всех отпрысков твой наследник наиболее горячо любим тобой.

– Да, это так. Я с радостью бы передал власть в руки Девкалиона, если бы не знал, что узы крови не остановят Катрея на пути к власти. Его ничто не остановит!!! Тебе ведь приходилось слышать, что он чуть было не лишил жизни свою дочь Аэропу, застав ее на ложе с каким-то знатным паросцем?!

Лиэй недоуменно воздел брови:

– Вот как? Я слышал, он продал Аэропу в рабство.

– Продал, потому что рядом с ним оказался добросердечный Навплий, торговец. А собирался зашить в мешок и бросить в море. Навплий купил мою внучку за бесценок… Правда, потом позаботился о девушке, как о царевне, и нашел ей мужа – Атрея из Микен. И все же, когда до меня дошла весть, как Катрей обошелся со своим семенем… – я в гневе сжал кулаки, шумно перевел дыхание и не закончил фразы, оборвав ее на полуслове.

Потом продолжил:

– Когда-то давно жрец Аполлона сказал: Катрею суждено погибнуть от руки одного из своих детей. Теперь я верю: так и будет, тем более, что его сын Алтемен – горяч и безудержен, словно Арес или Посейдон!

Лиэй покачал головой:

– Потому дети Катрея живут на Родосе?

Я кивнул.

– Может быть, хотя бы к Алтемену и Апемосине боги будут более благосклонны, чем ко мне и Катрею…

И зачем я говорю ему об этом? Лиэю все равно. Сетующий старик утомителен… Но я продолжаю – так, словно его передо мной нет, и на столе – лишь всегдашний мой собеседник, наполненный добрым тефринским вином:

– У меня сердце сжимается от ужаса, когда я думаю, что ждет Ариадну, едва я умру. Будто мало ей горечи от предательства любимого и насмешек толпы. Осса и без того трубит, что моя дочь не нашла себе мужа не потому, что ее сердце не отозвалось на любовный призыв многих достойных мужей, а потому, что нет таких глупцов, которые взяли бы в дом потомство кносского паука, скорпиона в женском обличии!

Дионис встал, подошел ко мне, положил руки на мои плечи.

– Прости! – прошептал я. – Я становлюсь стариком, Лиэй… Ворчливым стариком, который утомляет слух гостя своими сетованиями.

– Мне не привыкать, – рассмеялся мой возлюбленный. – Минос, пойми же, это ты полагал, что мы в разлуке. Но неужели ты думал, что я могу просто так оставить тебя? И разве такое возможно – подумать, будто я могу не любить тебя, что бы с тобой ни случилось?

Руки его нежно заскользили по моим плечам, и я почувствовал на своей щеке его дыхание:

– И ты зря полагаешь, что я могу посмеяться над тобой. Да, ты походил на старика – в тот миг, когда поднялся и поспешил навстречу Ариадне. Вот тогда ты был старик, дряхлый старик, клянусь чревом матери моей, Персефоны! Сгорбленный, и ноги волочил по полу, и руки у тебя тряслись.