Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– И взяв в заложники его сына, Главк, – уточнил я. – Взяв в заложники его сына! Это было главное. Он уже не смел кусаться!

– Но мертвый волк точно не укусит, а связанный – еще как!

Я рассмеялся и произнес наставительно:

– Ты стал царем, и тебе сейчас важно научиться видеть не только тот плод трудов своих, что ты сорвешь сегодня, но и те, что будут через десятилетия. Благородный Эпит был хорошим врагом: прямодушным и бесхитростным. С такими куда проще, чем с теми, что норовят напасть исподтишка. Потому я и сохранил Эпиту власть.

– Но не только, отец, – хитро заметил Главк. – По-моему, в сердце твоем Эпит вызвал немалое восхищение, и ты жаждал добиться его дружбы.

Я опустил ресницы, соглашаясь:

– Ты хорошо понимаешь движения моей души, Главк. Да, я восхищаюсь такими людьми и желаю добиться их приязни. Но ведь ты не станешь теперь спорить, что стоило сохранить жизнь строптивцу Эпиту – хотя бы для того, чтобы через полсотни лет обрести такого друга и союзника, как Амфимед. Убей я Эпита, мне не удалось бы внушить его сыну Ликию даже ту малую долю почтения к моей мудрости и справедливости, которую этот волчонок питал ко мне. А не признавай Ликий моей мудрости, справедливости и милосердия, разве бы воспитал он своего сына Лаеркея в мысли, что власть Кносса над Кимволом не есть зло? Разве бы он отдал свою дочь в жены Андрогею? А считай Лаеркей меня врагом, смог бы я вызвать такое восхищение у Амфимеда, который, сам знаешь, не смел думать иначе, чем отец?

– О, мой мудрый и богоравный отец! – воскликнул Главк, – Теперь я понимаю, почему тиррены, которых я хотел бы подчинить своей власти, сказали мне: "Мы не назовем тебя нашим царем, поскольку боги не дали тебе мудрости твоего отца Миноса!". Хорошо, если я пойму, что сулит мне завтрашний день. Но заглянуть на столько лет вперед!!!

Я развел руками:

– Я тоже не знаю, какой будет вкус у плодов, которые я соберу с того или иного побега. Но всегда, когда я решительной рукой выпалываю неугодный мне злак, я думаю: а не выйдет ли моя решительность бедой для меня или моих детей? Вот и с этой войной…

Я старался говорить равнодушно, но, видимо, томившая меня грусть прорвалась во взгляде или в улыбке. Главк нахмурился:

– Если бы я шел в бой с такими мыслями, мой венценосный отец, то вряд ли выиграл бы хоть одно сражение. Может быть, царю и стоит разглядывать своих подданных и врагов, словно драгоценный кубок, поворачивая его в пальцах так и сяк, но воину сомнения вредят. Прости, отец, ты что-то хотел сказать об этой войне, а я непочтительно прервал тебя.

Я улыбнулся:

– Эта война? У нее не будет сладких плодов, Главк. Она может закончиться победой, но уже дети покоренных царей вздумают отомстить мне или моим сыновьям за пережитое унижение. Она может быть проиграна, потому что стены ахейских городов высоки, и воины, обороняющие их, отважны. И то, и другое – плохо.

– К чему такие мысли, отец? Ты должен отомстить за пролитую кровь!!!

Мне бы его уверенность в своей правоте и отсутствие раздумий!

– Вот именно, – вздохнул я. – Мне не оставили выбора. До того, как погиб Андрогей, я мог мириться с потерей данников и удерживать в своей власти тех, кого могу удержать. Попытаться миром поладить с Афинами, Нисой, Трезенами и иными… Сейчас выбора нет. Я или сминаю тех, кто дерзнул против меня, и обескровливаю их, или проигрываю войну.

– Вот это слова истинного царя! – воскликнул Главк. – А то я уже начал бояться, что болезнь сломила твой дух!

Я невесело улыбнулся. Все же Главк воин, а не анакт. Его царство не простоит долго. Едва он геройски падет в бою, как оно рассыплется, подобно детской игрушке из необожженной глины. Впрочем, не стоит говорить ему об этом. Сердце его открыто и простодушно, и он счастливее меня.

– И потому сейчас мне нужны союзники. Много союзников, Главк. И сейчас мысли мои о мангусте и змее.

– Мангуста – это, конечно же, Лаодок Анафский, – рассмеялся Главк. – Итти-Нергал не любил его. Я – тоже. Он хитер и труслив. Не знаю, за что ты ему потакаешь?

– Он обладает разумом. Хорошо знает свои силы и свою выгоду. Силы его невелики, но при этом выгоды своей он никогда не упустит. Поэтому мне он удобен.

– Но он же посмел противиться тебе! – возмутился Главк, сжимая кулаки. – Я бы не стал жалеть его и проучил! А то и вовсе прогнал прочь из дворца и посадил того, кто не будет хитрить!

– Не спорю. – согласился я. – Но думаю, мы поладим с ним миром. А вот змея придется смирить силой.

– Змей – это кто?

– Гипотеон с Астипалеи.

Главк удивленно вскинул брови:

– Астипалеец? Мне казалось, его ничто не занимает, кроме попоек, женщин и бычьих игрищ.

– О, да! Знал бы ты, сколько сил я потратил, чтобы сломить его дух, когда понял, что не в силах внушить ему привязанности к себе! – горячо воскликнул я. – Но он оказался хитер не по годам! Я тоже полагал, что старания мои дали нужные плоды. Но едва он стал царем на острове, как показал ядовитые зубы.

– И что ты, отец, собираешься делать с Гипотеоном? – поинтересовался Главк.

– Идти на него войной, сын мой. Нет иного способа смирить Астипалею. Только победить и принудить дать мне корабли.

Главк раздраженно хлопнул ладонью по колену.

– Много ли толку от такого союзника?! – воскликнул он с горячностью. – Не лучше ли убить Гипотеона в бою?

– Если я лишу остров царя, я лишу себя и его воинов. Зато обрету врага близ берегов Крита. Там найдется, кому стать басилевсом.

Я посмотрел на сына и вдруг радостно щелкнул пальцами:

– Послушай, Главк. Вот дело, достойное тебя! Высадись со своими лестригонами на остров. Начни разорять селения. Пусть Гипотеон узнает всю мощь твоей руки. И тогда, насколько я его знаю, он пойдет на мир. Потребуй в заложники его детей, может быть – мать. Она, помнится, еще жива. Пусть они будут на Крите. И тогда его воины пойдут со мной под стены Афин.

Главк с сомнением покачал головой. Он не мог поверить, что можно смирить столь коварного врага.

– Что же, твоя воля, мой богоравный отец! Я сделаю так, как ты скажешь.

Он налил себе вина в кубок, щедро отхлебнул.

– А кто еще на твоей стороне, отец?

– Не знаю точно. Брат мой Радамант объезжает острова близ Миконоса. Я же пока кроме Кимвола могу поручиться за Парос, Наксос, Милос, Сифнос и…

– Сифнос?! – воскликнул Главк, изумленно глядя на меня. – Да ведь Иней Сифносский…

– Да, стоит Гипотеона. Но мне удалось женить его на Арне из Фракии. Неужели ты забыл?

– Погоди, – недоуменно затряс головой сын, – но ведь ты противился браку Арны и Инея!

– Разумеется! – рассмеялся я. – Противился, потому что хотел этого брака! Единственный способ принудить Инея сделать что-нибудь по-моему – показать, что я против!!! Мне как раз нравилась эта невеста! Арна жадна, как галка. Ее всегда можно купить! Я узнал, что Иней любит Арну, и начал расстраивать их союз. Неуклюже, потому что Иней должен был узнать о моих кознях, иначе он, может быть, обратил бы внимание на более достойную женщину. Но мне удалось провести молодого царя. Он сделался просто одержим мыслью жениться на Арне. И женился.

– И кроткая Арна, выросшая в гинекее, добилась от своего мужа решения вступить в союз с тобой? – все еще не верил Главк.

– Бойся кротких женщин! – рассмеялся я. – Они лепят мужские сердца, словно мягкий воск. Арна не глупее твоей покойной матери и во сто крат хитрее. Едва я узнал о смерти Андрогея, как послал на Сифнос некоего торговца благовониями, который, заодно, привез царице Арне дорогой подарок – ожерелье из чистого золота работы Дедала. И едва я восстал с ложа болезни, Катрей сказал мне: с Сифноса прибыл посланник со словами верности и дарами. Арна и мой ханаанский купец сторговались. За драгоценное ожерелье я получил два десятка и восемь кораблей.

Главк, не утерпев, хлопнул в ладоши:

– Не зря слава о твоей мудрости достигла даже тирренов!

– Я не напрасно ношу прозвище критского паука, – пожал я плечами. – Разве я не учил тебя плести такие сети? Но твое сердце – другое. Тебе не пристало свивать сети. Тебе пристало, словно волку, вести свою стаю на добычу. И я даю тебе то дело, что тебе и по сердцу, и по плечу. Бери ровно столько кораблей, сколько тебе надо, и отправляйся на Астипалею.

– Я поплыву только со своими воинами! – с готовностью воскликнул Главк. – Мне больше и не надо. Насколько я помню, дворец Гипотеона вовсе не столь неприступен, как иные. Ты же следуй своим путем. И пусть сердце твое не тревожится за исход дела.

Мне и правда не пришлось беспокоиться. Гипотеон запросил мира и дал мне воинов и корабли. Его мать и дети стали заложниками и отправились на Крит.

Позднее я понял, чем была вызвана сговорчивость Гипотеона – когда увидел лестригонов в бою.

Лаодок, басилевс Анафы. (Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Отправляясь в Анафу, я надеялся, что сумею склонить хитроумного Лаодока на свою сторону. И для начала решил напомнить этой мангусте, кто его анакт. Это было не так уж трудно сделать. Подданные Лаодока считали критян почти богами. От Катаклизма Анафа пострадала куда сильнее Крита. И население ее погибло почти поголовно. Но варвары, пришедшие на остров, были пленены даже развалинами – тенью былой роскоши.

Потому на берег я сошел со всей торжественностью, какая подобает анакту Крита. По широким сходням спустился усыпанный лазуритом египетский паланкин с золотым лабрисом, укрепленным наверху, влекомый восемью гигантами-нубийцами в алых мисофорах, золотых браслетах и ожерельях. За ними следовали варвары Нергал-иддина, подобные грозным богам в своих до блеска начищенных панцирях. Я сам даже не порадовал зевак правом лицезреть себя: тончайшие виссоновые занавески позволяли мне видеть все вокруг, но смотревшие снаружи различали лишь неясную тень в рогатой критской короне. Благородные мужи Крита следовали за паланкином на колесницах.

Басилевс Лаодок вышел встречать мои корабли. Я издалека разглядел его на берегу – все такого же пухлого, круглоголового, с длинными кудрявыми волосами, заметно поредевшими за последний Великий год, но, как всегда, нарядного и ухоженного. С ним была большая свита. На улицах нас ждала толпа, и путь критян был устлан цветами.

На крыльце дворца гостей ждала уже немолодая царица Анафы Ипатия во главе многочисленных дочерей, невесток и внучек. Лаодок считал, что не стоит рассеивать многочисленное потомство по окрестным островам. И если сыновья его охотно брали в жены соседских царевен, то дочери оставались во дворце отца, выданные замуж за гепетов басилевса. Сейчас я невольно отвел взгляд в сторону. Больно видеть чужих детей, когда твой любимый сын отправился к Аиду. Тем не менее, у меня хватило сил лучезарно улыбаться в ответ на сияющие улыбки хозяев и произнести слова пожеланий благосклонности Гестии этому гостеприимному дому.

– Все готово для того, чтобы ты, богоравный анакт Крита Минос, сын Зевса, мог отдохнуть от трудов долгого пути, – приветливо произнес Лаодок, почтительно склоняясь передо мной, когда я поднимался по ступеням его дворца. – Все готово для пира. Войди в мое скромное жилище, подкрепи свои силы пищей, возвесели истерзанное сердце вином. Пусть сегодня отступят от тебя все заботы, божественный! Позволь мне насладиться великой радостью: ты вошел в мой дом, скиптродержец, ты стал моим гостем!

Лаодок щедро расточал любезности и, должно быть, готовился торговаться, как ханаанский купец.

– Благодарю тебя за заботу, – не уступал я ему в притворстве.

Мы миновали портик, расписанный изображениями праздничных процессий, – так же, как в Лабиринте на Крите. Катрей, помнится, любил злословить по поводу роскошества дворцов северных государей, где небывалая пышность соседствует с простотой нравов, и в расписанных искусными художниками мегаронах валяются шкуры животных, забитых для пира, источая кровяную вонь и собирая тучи мух. Менетий, отец Лаодока, эти насмешки запомнил. В его дворце я никогда не видел подобного беспорядка. Невольно вспомнил, как жадно выпрашивал он у меня искусных художников и щедро платил за вазы, треножники, кресла, ложа и тканые покрывала. Лаодок тоже охотно скупал дорогие вещи, стремясь потягаться, разумеется, не с хозяином Лабиринта, но с богатейшими из моих гепетов. Он обычно охотно показывал мне свои новые сокровища. И сейчас я поинтересовался, что же появилось во дворце за последнее девятилетие?

– О, мой возлюбленный анакт! – воскликнул Лаодок, горестно возводя большие круглые глаза. – Поверь мне, я далеко не так богат, как в прошедший великий год. И сейчас, садясь за стол, ты увидишь: я еще могу порадовать своих гостей дарами щедрой Амфитриты. Рыба по-прежнему идет косяками в сети моих ловцов, но вот стада оскудели. Что же до Деметры, то она, видно, гневается на меня не на шутку. Сколь ни приносил я могучей дочери Кроноса щедрых жертв, урожаи на моем острове год от года хуже. Да не сочти вынужденную скудость моего стола знаком негостеприимства!

О, негостеприимным дом Лаодока никогда не был! Обычно я в нем не задерживался без особой нужды. Меня утомляла постоянная угодливая суета, пышные пиры, подобострастие хозяина и его подданных.

Вот и сейчас… Омывшись, чтобы очистить себя от злых духов, которые волей или неволей преследуют путника, мы прошли в пиршественный зал. Стены отмыты, гирлянды цветов увивают колонны, люди наряжены, но куда скромнее, чем девятилетие назад. И я невольно отметил, как мастерски Лаодок выставлял напоказ свою тщательно скрываемую бедность. Старые скатерти (конечно же, не на столе, за которым воссядет басилевс и его богоравный гость!), треножники, тщательно отчищенные, но явно многократно побывавшие в огне. Никакой новой утвари.

Две старшие внучки Лаодока, прелестные, как молодые овечки, подбежали ко мне, едва я сел в кресло, застеленное вышитой золотом пурпурной тканью (судя по всему, роскошный покров куплен был еще отцом Лаодока). Одна увенчала мою голову венком из мирта, щедро украшенного лентами, вторая подала каменный кубок – старинный, какие делали на Крите еще до моего воцарения, наполненный ароматным вином. Лаодок тем временем распорядился ставить угощение на столы. Вопреки извинениям басилевса, оно вовсе не было скудным, но я действительно увидел больше рыбы и осьминогов, чем мяса или хлеба. Впрочем, приготовлено все было отменно, и гости не могли упрекнуть хозяина в том, что вынуждены были подняться из-за столов голодными.

Сначала пирующие ели в полном молчании, как это было принято у выходцев с севера, но вскоре вкусное угощение, вино и появившиеся флейтистки развеселили их сердца, обширная зала мегарона наполнилась голосами пирующих. К Лаодоку подбежал мальчик лет пяти, пухлый, румяный, кудрявый. По-хозяйски забрался на колени басилевса. Я невольно улыбнулся: когда Лаодок появился в Лабиринте, он едва ли был старше. И выглядел так же. Басилевс поймал мой взгляд, рассмеялся, ласково погладил ребенка по голове, отщипнул жир от своего куска мяса и протянул малышу.

– А ведь я мальчишкой любил забираться на твои колени, мой богоравный анакт, и выпрашивал у тебя лакомства, – произнес он.

Я опустил ресницы. Никто не просил Лаодока говорить эти слова. А я теперь знал, как надо начать торговаться с ним.

– Да, Лаодок, сын Менетия. Я многое помню.

– Сколько времени прошло с той поры! – вздохнул басилевс, сморщив в улыбке курносое румяное личико старого лакомки. – Посмотри на меня. Я уже старик. Сейчас настало время, когда мои собственные внуки во время трапез выпрашивают у своего деда ароматный жир и сладкое вино.

Я с готовностью кивнул. Да, гостеприимный хозяин, да! Говори, говори, что мне нужно!

– Боги благосклонны к тебе. Они подарили тебе, добросердечный Лаодок, множество сыновей и дочерей. И, благодарение Олимпийцам, ни одного из них не сразила смерть. Я же недавно потерял сына. Молодого, прекрасного, полного сил. И не стрела Аполлона сразила его, не тяжкая болезнь. Подлый убийца пресек нить его жизни. Ты ведь помнишь Андрогея?

Лаодок опечаленно кивнул. Может, ему и было досадно, что я испортил его пиршество своими сетованиями, но мне – все равно.

– Весть о твоем горе достигла и моих ушей, великий анакт. И я опечалился всем сердцем и, поверь мне, зарыдал. Ибо помню, что ты и нас, детей других отцов, любил, как собственных. Что же говорить о плоде твоих чресл? И едва услышал я о постигшей тебя беде, как велел принести в жертву ягнят и молил Дике-божественную справедливость, чтобы ее тяжкий молот обрушился на убийц твоего сына!

По его щекам побежали слезы. Искренние, конечно. Уж больно поспешно он смахнул их и улыбнулся виновато. Я кивнул, поддерживая его.

– Да, басилевс Лаодок, сын Менетия, да. Я тронут, что спустя столько лет ты помнишь то добро, которое я сделал тебе, когда ты в юности жил в моем дворце. И боль в сердце смягчается, когда я вижу, сколь искренне соболезнуешь ты моему горю. И я не сомневаюсь, что жертва твоя была принята богами благосклонно. Но молот Дике вздымается и опускается руками смертных. Мало молить богов о наказании преступника. Сейчас я собираю войско для того, чтобы наказать Эгея, злобного мужеубийцу, так, как он этого заслуживает!

Я выжидающе посмотрел на владыку Анафы. Тот невозмутимо склонил голову.

– Да, анакт, истину ты говоришь! Нет большего долга, чем отомстить за безвинно пролитую кровь! Ибо, помня богоравного сына твоего, Андрогея, подобного сребролукому Аполлону, я не могу представить, чтобы столь благородный муж совершил бы нечто, принудившее Эгея ответить на его дела убийством. И я полагаю, что ты пришел звать меня присоединиться к войску твоему и отомстить за благородного Андрогея.

Я пристально смотрел на своего собеседника. Он говорил с воодушевлением, горячо, страстно. Неужели мне не придется хитрить?

– Да, это так. Царство твое изобильно, Лаодок, сын Менетия, и воины не утратили доблести своих дедов, что явились на эту землю.

Басилевс Анафы горестно вздохнул и всплеснул руками:

– О, если бы это было так, могучий анакт Минос! О, если бы это было так! Но разве я не говорил тебе, что вот уже восьмой год злой рок преследует мою землю?!

Я недобро усмехнулся. Что же, Лаодок, ты сам виноват.

– Да, мне доносили об этом, басилевс Анафы. И я сокрушался о постигнувшей тебя беде и вопрошал богов: "За что моему верному Лаодоку такая напасть?". Уж не за то ли, что он лжет своему анакту, который долгие годы был ему вместо отца?

Я едва сдерживал ярость, и голос мой уподобился мурлыканью кошки, которая схватила добычу и играет с ней. Ему ли, выросшему подле меня, не знать, сколь это недобрый знак. Лаодок, тем не менее, ничуть не оробел.

– Я не лгу, господин мой! – негромко воскликнул он с выражением такой неподдельной честности, что я на миг усомнился: а может, дело и вправду в дурных урожаях?

– Я знаю тебя, Лаодок, с того времени, как минуло седьмое лето с твоего рождения! – все с той же радушной улыбкой промурлыкал я. – Я помню тебя с той поры, когда ты таскал с моего блюда лакомые кусочки и при этом смотрел на меня таким же честным взглядом. Похоже, ты и сейчас не потерял охоты к подобным занятиям.

Вопреки ожиданиям, Лаодок не смутился.

– Твой гнев огорчает мою печень, и сердце мое плачет, когда ты винишь меня, о, анакт, в том, чего я не совершал!!! – воскликнул он, вскидывая поредевшие бровки, словно я сказал ему что-то невероятное (ну да, придворные смотрят, хоть и не слышат нашей беседы). – Чем я могу доказать тебе свою искренность? Свою верность?

– Дай корабли, – твердо бросил я. – Корабли, оснащенные для боя, и на каждом – по пять десятков воинов.

– О, анакт! Ты сам знаешь, что значит заботиться о благополучии своего народа!!! – тихо воскликнул он, округляя глаза. – Корабли!!!

– У тебя их было не менее трех десятков, – продолжил я, поигрывая ожерельем.

– Да простит меня мой богоравный повелитель! – Лаодок заставил себя улыбнуться. Но глаза его бегали, как хорьки, пойманные в ловушку. – Беды, что постигли его собственное царство, так велики, что он перестал видеть, что творится на других островах! Да, три десятка кораблей были у меня – в прошлом девятилетии! Но сколько воды утекло с той поры!!! Из тех кораблей осталась едва ли половина, остальные требуется оснастить заново! А воины?! Даже если я поставлю пятнадцать судов, то это значит, более семи сотен землепашцев покинут свои поля и виноградники. А сколько не вернется назад? У меня мало таких воинов, которые не ведают ничего, кроме войны. Ты ведь знаешь, я не большой любитель до забав Ареса, и пока твои суда бороздят море, я мог не заботиться о своих воинах. Да, может, я и поступил недозволительно беспечно, но…

Кажется, еще немного, и он начнет метаться по мегарону, заламывая руки, словно деревенская баба, что норовит разжалобить сборщика податей. Что же, я знаю эти уловки.

Вот только душа моя, источенная болезнями, оказалась не крепче трухлявого дерева. Я почувствовал, что снова в груди не остается сил, чтобы спорить с ним и торговаться, что все, чего я сейчас желаю – это махнуть рукой, забраться в палатку на своем корабле и, натянув на голову плащ, лежать, как во дни болезни, подобно душе, испившей воду из Леты. А еще захотелось заткнуть пасть этого хитрого старика, ударить его прямо промеж честных глаз, проникновенно смотрящих в мое сердце. Я невольно стиснул пальцы, боясь, что не справлюсь со своей ненужной и неуместной яростью.

"Прочь, Ате, прочь! Я не дам тебе погубить себя!" – воскликнул я про себя и решил больше не тянуть.

– Перестань, Лаодок, ты не баба, чтобы терзать свои щеки ногтями и вопить в голос! – произнес я, стараясь говорить как можно тише и придавая лицу невозмутимо-приветливое выражение. Но Лаодок впервые за весь разговор посмотрел на меня с опаской и замолчал.

– Если ты не хочешь нести тяготы службы кровью – то заплати мне то, что ты должен за восемь лет. И я не стану обременять тебя снаряжением кораблей!

– О, благая матерь Деметра!!! – прошептал Лаодок.

– Так выбирай, – настаивал я. – Или мы приходим и забираем то, что ты должен нам за восемь лет, или ты снаряжаешь войско – и я, так и быть, прощаю тебе неуплаченную дань.

Лаодок замолчал. Должно быть, прикидывал, от чего ему будет большее разорение. Разумеется от того, что я нагряну к нему с бессчетным множеством кораблей и выгребу все подчистую.

– Хорошо, анакт. Я исполню волю твою, хоть она и будет для меня несказанно тяжким бременем. Клянусь Зевсом Лабрисом, да будет так!

Хорошо… Я, разумеется, оставлю на его острове людей, чтобы они помогли ему снарядить корабли и набрать воинов. Мне не нужны бродяги, посаженные в едва держащиеся на воде рыбачьи лодки.

– Я не сомневался, Лаодок, что ты готов служить верой и правдой своему анакту! – улыбнулся я. – Да благословит Деметра твою землю, и пусть добрые урожаи вновь наполнят твою казну, и сокровищница твоя обогатится новыми вещами.

Я поднял кубок и плеснул на пол.

– Да будет услышана моя молитва олимпийскими богами!

И добавил, улыбаясь поверх расписного канфара:

– Ведь мои молитвы не остаются неуслышанными.

Эгина. (Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Близнецов)

Едва на небе взошли Плеяды, и море успокоилось, наше огромное войско двинулось к Истму и Аттике. Но прежде чем начать войну, я попытался склонить на свою сторону басилевса Эака с Эгины. У меня была слабая надежда. Не зря же о нем шла слава великого справедливца. Поручив войска заботам Гортина, сына Радаманта, и Главка, я на "Скорпионе", в сопровождении всего двух судов, двинулся к острову Энопии, или Эгине, как повелел называть ее басилевс Эак, сын Зевса.

– Господин мой, что велишь ты подать для облачения? Прикажешь ли достать из ларцов самые роскошные одежды, дабы поразить варваров Энопии великолепием? – спросил Мос Микенец, внимательно оглядывая меня с ног до головы.

– Это не Анафа, где считают, что чем больше золота висит на твоей шее, тем ты достойнее, – грустно усмехнулся я. – И к царю Эаку едет не величайший владыка Ойкумены, а всего лишь убитый горем отец, потерявший своего любимого сына.

Мос внимательно посмотрел на меня.

– Тогда не пристало ли тебе, государь, облачиться в траурные одеяния?

Я покачал головой.

– Не стоит. Прошло уже много месяцев с той поры, как тело Андрогея предано земле, и хоть сердце мое до сих пор плачет об утрате, но все же не подобает выставлять свое горе напоказ. Я и так чувствую себя, словно торговец, который хочет приобрести дорогой товар, продав святыню… Пусть наряд мой будет таким, какой подобает мужу царского рода, но не вызывающе роскошен. Я не хочу злить Эака, напоминая ему о былой власти Кносса над Энопией, но и умалять своего величия не стану.

Эх, если бы явиться сюда, как простой смертный – без охраны, без свиты, не в носилках, украшенных позолоченным лабрисом, и даже не на медноокованной колеснице… Сесть у очага, натянув плащ на голову в знак того, что молю о милости. Увы, не пристало критскому царю так унижать себя. А вернее пути к сердцу Эака я не видел.

– Довольно ли я сказал тебе, мой разумный и искусный Мос, чтобы ты понял, как надлежит убрать меня?

Мос поглядел задумчиво, потом кивнул:

– Да, господин мой, я понял, чего желает твое сердце. И тебе не придется стыдиться, что неискусность раба умалит божественное величие анакта Крита в глазах варваров.

Я покорно отдал себя в его заботливые, крепкие руки. Моему брадобрею не нужны советы, и я мог подумать о предстоящей встрече.

Что же я знал о своем брате, царе Эаке? Многое и ничего. Не так давно, чуть больше десятилетия назад, на Эгине разразился мор. Говорят, волоокая Гера прогневалась на дерзкого царя, давшего острову имя своей матери. Беда, обрушившаяся на праведника Эака, в моих глазах была равна Катаклизму, разорившему Крит. Люди и звери умирали, испив из ставших ядовитыми источников. Мор пощадил немногих, и только царская семья обошлась вовсе без потерь.

Но вскоре остров был заселен снова. Поговаривали, что жители Эгины появились на свет волей Зевса, превратившего в людей муравьев. Я более склонялся к тому, что царь Эак призвал с севера обитателей какой-то скудной гористой страны, прельстив их плодородием своих земель. Я и сам после Катаклизма делал так, чтобы вновь населить опустевшие острова. Хотя, какое мне дело, откуда взялись эти люди? Куда важнее, что о них идет слава отменных воинов, как псы, преданных своему басилевсу. Да и не о них забота – об Эаке.

Я знавал его еще молодым. Скромник, в простых, всегда без единого пятнышка, белых одеяниях. Говорил он тихо, обычно с приветливой улыбкой и никогда не позволял себе резкого слова. Спокойный, неторопливый, очень умеренный и богобоязненный. Наделенный светлым разумом, он никогда не действовал по первому побуждению. Он был неуязвим в своей добродетели, словно Зевс под Эгидой. За всю его жизнь лишь однажды потерпел он неудачу в своих замыслах. Желая овладеть островом, он хотел назвать женой его хозяйку, Эгину. И здесь тихий скромник оказался не менее отважен и решителен, чем я с Бритомартис. Богиня всячески избегала его объятий. Добровольные служители Оссы рассказывали, что она обращалась в разных зверей, и он овладел ею, несмотря на тюлений облик, который она приняла. Не ведаю, правдивы ли эти слухи, но сын от нее был назван Фоком, что значит – тюлень. Бессмертная богиня не пожелала растить сына смертного и велела отнести его Эаку. Отец любил его более двух старших сыновей от смертной женщины Эндеиды, и верные люди мне доносили, что ревность их к единокровному брату безмерна.

Мог ли я рассчитывать на помощь этого доблестного и многомудрого мужа? Чем ближе подходил мой корабль к острову, тем большее уныние я ощущал. Эак выше всего ставил благо своего царства, а потому, сколь ни было бы праведно мое дело, мы были враги – и в ту пору, когда он покорно выплачивал Криту дань, и, тем более, сейчас.

– Посмотри в зеркало, мой богоравный господин, и ответь, угадал ли я твои желания? – прервал мои размышления Мос. Я взял бронзовый диск.

На сей раз брадобрей уложил волосы на ахейский манер, почти не подвивая, и они свободно спадали на плечи из под древнего серебряного обруча, украшенного большими синими камнями. И ожерелье с лазуритовыми вставками такое же старинное. Оно не было траурным, и в то же время, синие и голубые цвета напоминали о скорби. Мос не стал подкрашивать меня, отчего запавшие глаза, словно подернутые пеплом, особенно выделялись на исхудавшем, постаревшем за эти полгода лице.

– Вот пришел человек – лицо его мрачно, птице бури он лицом подобен, – произнес я по-касситски, вспомнив песню Итти-Нергала.

– Что? – не понял Мос. – Если ты, господин, не доволен, что лицо не накрашено, то в моих землях этот обычай не слишком в чести. Его считают признаком изнеженности.

– Не тревожься. Я очень доволен. Ты угадал мои мысли, Мос. И заслужил награду.

Я достал из ларца кольцо и отдал брадобрею.

– Ты щедр и милостив, господин мой, – отозвался Мос, удивленный нежданным подарком.

– Полно, ты заслужил это, – отмахнулся я. – Ступай, отдыхай.

Мос по-кошачьи неслышно выскользнул из палатки.

Тем временем наши корабли входили в гавань. Я приподнял полог, разглядывая берег, усеянный людьми. Вот и не верь после этого самым невероятным слухам. Жители острова были рослыми и крепкими. И стариков среди них я так и не увидел, сколько ни приглядывался. Все больше молодые мужи, в той самой поре, когда телесные силы находятся в расцвете. У воинов в руках огромные щиты с изображением черных муравьев.

Хорошие воины. Не хотел бы я видеть их своими врагами. И корабли в гавани весьма многочисленны.

На небольшом холме, возле колесниц, запряженных красивыми, рослыми конями, стояли двое юношей и мальчик лет шести, все в пурпурных плащах. Сыновья Эака Теламон, Пелей и Фок. Старшие очень похожи друг на друга: оба рослые, с волосатой грудью и руками. У Теламона уже густая борода, тщательно умащенная и расчесанная, Пелей – с нежным пушком на массивном подбородке с красивой ямочкой. Вдруг вспомнилось: я раньше видел Теламона – когда "Арго", корабль Ясона, бывал на Крите, и я принимал его воинов во дворце. Во время пира Катрей спросил: как можно узнать о внешности девушки, на лицо которой запрещено смотреть. Пока все раздумывали, Теламон рассмеялся и тут же ответил: "Да нет ничего проще! Я посмотрю на ее отражение в зеркале…Ведь смотреть-то запрещено только на лицо…".

А Фок не похож ни на братьев, ни на отца. И отлично воспитан. Несмотря на юный возраст, не суетится и не шумит, держится чуть поодаль, скромно потупив глаза. Наверно, праведный Эак в детстве был таким же.

Сам басилевс встречать меня не вышел. Знак недобрый.