Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Я бросил оценивающий взгляд на город: он находился так близко от берега и пристаней, что с корабля четко виднелся асти и акрополь, вернее, судя по размерам, царский дворец, обнесенный мощными каменными стенами. Небольшой, но вполне достаточный для того, чтобы дать убежище всей этой толпе народа и долгое время выдерживать осаду даже большого войска. Но это неважно. Если Эак откажет мне в помощи, ему придется столкнуться с мощью моих войск.

Корабль мягко ткнулся носом в берег. Люди ловко и споро спустили с борта широкие сходни. Откинув полог палатки, я шагнул на палубу. Оживленный гул на берегу стих, зеваки вытянули шеи, пытаясь разглядеть меня.

Едва я ступил на берег, как царевич Теламон шагнул мне навстречу:

– Приветствую тебя, великий анакт Крита, богоравный Минос. Отец послал нас встретить тебя, сообразно твоему высокому роду и доброй славе.

Однако его взгляд не вязался с широкой, радушной улыбкой. Знаток хитроумных ответов не слишком хорошо умел скрывать свои мысли. Пелей держался искуснее и даже изобразил на лице сочувствие мне. А может, и впрямь сочувствовал. На лице юного Фока сначала читалось только любопытство. Но едва мы встретились взглядами, мальчик сразу посерьезнел и долго не сводил с меня глаз, напряженно хмуря белесые брови. Интересно, о чем он думал?

Ответив на приветствия, я неспешно проследовал к своим носилкам, возле которых уже застыли, как две гигантские статуи, Итти-Нергал и его сын Римут, и опустил занавеси из тонкого виссона. Царевичи взошли на колесницы, и процессия чинно двинулась ко дворцу. Теламон и Пелей ехали подле моих носилок, колесница младшего царевича держалась чуть позади. Я слышал, как мальчик расспрашивает своего наставника о моих годах. Тот неспешно подтвердил, что я правда царствую вторую сотню лет, но дети богов долговечнее простых смертных.

– Значит, и я буду жить долго-долго! – радостно ответил мальчик. – Ведь мой отец – сын Зевса, а моя мать – нимфа.

"Если тебя не убьют, как Андрогея", – почему-то подумалось мне, и я испугался этой мысли: она не была проклятием, но не зря говорили, что я могу спутать судьбу человека своими помыслами. А тут и не требовалось усилий: долго ли продержится наивный барашек в соседстве с двумя оголодавшими молодыми волками.

Мы быстро достигли асти, и я, поглядывая из-за занавески на глинобитные домишки, теснившиеся с двух сторон узкой, кривой улочки, невольно думал, что на Крите в таких жалких хижинах не живут и крестьяне из разоренной долины Тефрина. Но люди, усеявшие плоские крыши домов и выглядывающие из-за глинобитных заборчиков, были крепки и жизнерадостны. Они с удивлением рассматривали мои носилки и шествующих позади вельмож и стражников. Мирмидоняне не помнили то время, когда были подданными анактов Крита, и не страшились меня.

Тем временем процессия вползла на холм, увенчанный каменными стенами, и, миновав несколько более крупных домов и храм, пересекла неширокую площадь, на которой, видимо, собирался народ, чтобы выслушать волю царя.

Вскоре мы оказались во дворике, размером около двух десятков локтей в ширину и десятка в длину. Как только вся процессия вошла в него, сразу стало тесно.

А дворец заметно изменился с того времени, как я бывал на Энопии – зримая примета роста могущества эгинского басилевса. Прошлый раз не было ни второго, деревянного, этажа, ни фасада, украшенного глазированными кирпичами зеленоватого цвета, ни карниза, по которому тянулись линии извилистых узоров. Я уже видел нечто подобное. Вот только где? Ах, да… Это же уменьшенное подобие микенского дворца! Что же, скромность не прилична владыкам.

Мой паланкин поднесли прямо к крыльцу, и я увидел басилевса Эака.

Он тоже заматерел со времени нашей последней встречи. Высокий, узколицый, с большими прозрачно-голубыми глазами и светлыми волосами, падавшими на его прямые, широкие плечи красивыми локонами, он был подобен доброму богу. Вот он вскинул руки в приветствии, однако навстречу не поспешил, подчеркивая свою равночестность мне. Я предпочел не заметить его дерзости. Мы обнялись – действительно, как равные. Недобрый знак. Эак явно давал мне понять, что не страшится могущества Крита.

– Приветствую тебя, Минос, сын Зевса, анакт Крита. Ты оказываешь мне честь, посетив мой дом, ибо слава о великом правителе и мудром судье не ложна. Войди же, я и мои советники выслушают тебя со всем вниманием.

Басилевс провел меня в свое жилище. Свита последовала за мной. Обезоружить нас, хвала Гестии, никто не попытался. И то ладно.

Мы миновали широкую лестницу и через портик прошли в залу. Я невольно отметил, что мегарон дворца Эгея не меньше залы Лабриса в моем собственном жилище и богато украшен росписями, золотыми треножниками, утварью и оружием.

Эак прошествовал к трону и с достоинством опустился в него. Мне все же приготовили кресло из ливанского кедра, украшенное золотыми цветами, и, когда я сел, поставили под ноги невысокую скамеечку с искусно вырезанными из слоновой кости резвящимися дельфинами. Но среди критян я оказался единственным, кто удостоился такой чести. Гепеты, сопровождавшие анакта Крита, остались стоять. Итти-Нергал, оценив обстановку, бросил на Римута короткий взгляд, и они последовали за мной. Приблизившись, касситы замерли позади моего кресла. Эак скользнул по ним быстрым взглядом, и по его лицу пробежала тень недовольства, впрочем, тут же сменившаяся безупречной улыбкой радушного хозяина.

В мегароне становилось все более людно. Проплыла к своему трону, сверкая золотыми украшениями, царица Эндеида, плавно опустила полное тело в кресло. Слева от меня заняли место Теламон и Пелей. На каменных скамьях, тянувшихся вдоль стен, чинно рассаживались гепеты в праздничных плащах. Если царь и его сыновья пытались изобразить радушие, то на лицах гепетов я видел нескрываемую неприязнь. Мирмидоняне никогда не платили дани Криту. И не собирались платить.

Эак тем временем взял в руки скипетр, чинно огладил русую бородку, и в зале тотчас смолк гул голосов. В наступившей тишине басилевс Эгины поворотился ко мне и негромко, размеренно произнес:

– Венценосный мой брат! Мне ведома беда, что постигла тебя. И, полагаю, она привела тебя ко мне во дворец. Уши мои открыты для твоих речей.

– Я хотел бы, чтобы не только уши справедливейшего из смертных, но и сердце его растворилось навстречу моим словам, – прямо отозвался я, принимая из рук его жезл.

Эак скромно склонил голову:

– Обо мне идет добрая слава, но, думаю, я все же уступаю тебе в справедливости, анакт Крита, равно как и в мудрости – тебе и твоему брату Радаманту.

Я сдержанно улыбнулся:

– Скромность пристала мудрецу и герою, потому что дела их говорят громче похвальбы. И сегодня, я надеюсь, ты явишь свою справедливость и рассудительность. Я приплыл на Эгину, потому что надеюсь найти слово Дике в твоем дворце. Тем более, тебе ведомо, какое злодеяние свершилось в Афинах.

Эак кивнул, подтверждая мои слова:

– Весть об ужасном убийстве достигла и моего острова. Слышал я и о том, что зависть побудила Эгея совершить деяние, противное богам. Хотя мне неведомо, насколько верны эти слухи. Ведь и о тебе, анакт Крита, богоравный Минос, безголовая Осса разносит немало пустых сплетен. И я не склонен верить всему, что болтают злоязыкие люди, желая очернить достойного мужа. Не прими мои слова в осуждение. Облик твой являет знаки горя, куда более красноречивые, чем речи. Едва встретился я с тобой взглядом, о, многославный анакт, как понял, что дни не умерили боль, живущую в твоей душе. Разум твой омрачен утратой, и потому тебе простительно верить недоброй молве. Но откуда известно, что именно афиняне пролили кровь царевича Андрогея?

Эгей умело перехватил нить моей речи и лишил меня всех доводов, которые я намеревался привести.

– Когда свершается бесчестное убийство, то не удивительно, что злодей пытается скрыть содеянное. Но тебе, мудрый и справедливый Эак, наверно, не раз приходилось узнавать утаенное.

– Да, это так, – кивнул Эак, спокойно оглаживая свою аккуратную бороду.

– И с чего ты начинал, прежде чем найти виновного?

– Я искал, кому выгодно преступление, – спокойно отозвался Эак. – И так, я полагаю, поступает любой мудрый правитель, вершащий суд. Но отчего ты решил, что смерть Андрогея нужна Эгею?

– Всем ведомо. Он перестал платить мне дань, но хотел бы вовсе избавиться от меня. Эгей давно бы нанес мне удар, если бы не знал, что на море я превращу в щепки его корабли. На суше же он может льстить себе надеждой, что способен помериться силами с Критом.

– Если и так? Неужели желание уязвить тебя и помериться с тобой силами одолеет в сердце басилевса Эгея страх перед богами? Андрогей был гостем Эгея, а разве гость не посланник богов? – рассудительно произнес Эак. Я почувствовал, что в груди у меня закипает ярость.

– Он уже не был гостем в то время, когда произошло убийство, – заметил я. Теламон издал какой-то неопределенный, негромкий возглас, похоже, соглашаясь со мной. Выразил он свое одобрение очень тихо, но я услышал. И Эак тоже. Повернулся и строго глянул на сына. Тот вспыхнул и потупился.

– Он был убит в горах, на землях, принадлежащих фиванцам, – продолжил я. – Можно было бы списать эту смерть на царя Эдипа, или на разбойников. Только вот я не склонен обвинять ни фиванцев, ни тех, кто, подобно вонючим псам, рыщет по горным дорогам. Первому было невыгодно убивать Андрогея, вторым – не одолеть стаю львов.

Эак изобразил сомнение на своем благообразном лице:

– Может быть, благодаря твоему мудрому правлению, на Крите уже забыли, сколь опасны грабители на безлюдных дорогах, но на побережьи – нет. Просто ты хочешь обвинить афинян во что бы то ни стало, – возразил он.

– Столь же страстно, сколь ты – обелить их в моих глазах, – ядовито заметил я. – Не значит ли это, что твои мирмидонцы тоже причастны к этому злодеянию?

Мне удалось задеть Эака.

– Я клянусь отцом нашим, Зевсом, что ни один из тех, кто служит мне, не причастен к смерти твоего доблестного сына! – воскликнул он, вскидывая руку к небесам.

– Второй твоей клятвы для меня будет достаточно, чтобы я поверил в невиновность Эгея и Ниса, – заметил я.

Эак едва заметно скривился, покачал головой.

– Я знаю, какие приказы отдавал я и мои дети. Тем более, они были на Эгине в то недоброе время. Но стал бы ты связывать себя клятвой, если бы не был уверен в каждом своем слове?

– Значит, в твоем доме допускают, что убийцей МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ афинский басилевс или его брат Нис? – заметил я.

– Это мне неведомо, – спокойно ответил Эак и посмотрел на меня прозрачно-голубыми глазами.

– Но мне ведомо, – сказал я твердо. – И потому древние законы взывают: кровь требует отмщения. Я должен воздать убийце. Ты поступил бы иначе, мудрый и справедливый Эак Зиноид?

– По счастью, меня миновала такая беда, – отозвался Эак, возводя глаза горе и простирая руки к небесам. – Да не пошлют мне Олимпийцы такого испытания. Но будь так, долг родичей отомстить за пролитую кровь. И ты намерен выполнить его.

– Да, я буду мстить убийцам, – стараясь сохранять спокойный тон, сказал я. – Но Афины сильны. И я прибыл, Эак, чтобы просить тебя стать в этой войне на мою сторону. Подтверди свою славу справедливца! Помоги тому, кто прав!

Эак чуть заметно улыбнулся. Или мне это показалось?

– Может быть, власть анакта Крита столь сильна, что его слово весит больше, чем слова всех его гепетов, что собираются во дворце для совета, – спокойно сказал Эак, – но на Эгине не так. Пусть скажут лучшие и благороднейшие мужи из мирмидонян, и я поступлю по слову их.

Я вынужден был подчиниться и передал жезл Теламону. Тот встал и уверенно начал:

– Мудрый и богоравный отец мой! Позволь сказать мне слово и, если речь моя окажется против твоего разумения, не гневайся на меня. Я полагаю, что хитрый критянин, – он бросил на меня дерзкий взгляд, – печется не только о мести за сына. Я не верю, что Афинам нужна эта война. Зато она нужна Миносу. Ибо его держава понесла немалый урон, когда многие славные басилевсы перестали платить ему дань. И он с радостью обвинил бы Афины в каких угодно грехах, чтобы иметь повод начать войну против них. Разве не сыновья Пандиона первыми вышли из-под руки Миноса? Разве не мечтает критянин вновь подчинить Аттику своей власти? Разве, если мы поможем ему, не придется нам снова взваливать на свои плечи бремя унизительной дани? Нет!

И он передал жезл брату. Юный Пелей встал, и, несколько смущаясь, произнес коротко:

– С Афинами у нас договор, мы обязались помогать им. Нет!

– С Афинами у нас договор, – подтвердил следующий из говоривших. – А скорбь по утраченному без времени сыну, пусть и непритворная, для царя хороший повод, чтобы всех нас снова подчинить своей руке! Нет.

Жезл переходил от одного гепета к другому. Их речи мало отличались от слов Теламона и Пелея. Дерзость, с которой держались все в совете, меня изумила. Они говорили так, словно были уверены в моем поражении. Эак молча выслушивал. Судя по всему, его сердце радовалось этим речам, хотя он и не показывал этого. Наконец, жезл вернулся к нему.

Эак повернулся ко мне:

– Ты молил меня о помощи, благородный Минос, сын Зевса, анакт Крита. Увы, если бы это было в моих силах! Никто в совете не склонил свое сердце на твои речи. И хоть я испытываю сострадание к тебе, мой мудрый брат, но не стану идти против своего народа и против договоров, которые заключал, скрепляя их клятвой богам.

Что же, я проиграл. Теперь мне ничего не оставалось делать, кроме как удалиться с этого проклятого острова, понурив голову.

Но я не собирался уйти, не оставив за собой последнего слова. Взял жезл, обвел совет недобрым взглядом, усмехнулся.

– Что же, благородный Эак Зиноид. Благодарю тебя на том, что ответ твой был короток и ясен. Не стоит идти против своего народа. Твои гепеты говорили дерзко и отважно. Словно вонючие гиены, тявкающие на старого льва. Но откуда им знать, что лев не способен растерзать их? Похоже, ты уже празднуешь победу Афин. А не поспешил ли? Вы надеетесь на мощные стены? Но неужели ты не ведаешь, что гнев богов не удержат никакие преграды? Тебе ли не знать об их могуществе? Тогда услышь и мой ответ!

Ярость наполняла меня, словно кипящая вода котел. Но голос мой звучал ровно, и каждое слово гулко раскатывалось по невольно притихшему мегарону.

– Когда я покорю прибрежные города, то на всех, кто держал руку Афин, падет мой гнев, и вы еще пожалеете, что стали мне врагами. Договор дорого обойдется тебе, Эак! В тот день, когда убийца Эгей приползет ко мне на брюхе и будет лизать мои ноги, вымаливая мира, я вспомню о твоем отказе. И ты пожалеешь о том, что прогневал Дике-божественную справедливость. Теперь же прощай. Благодарю тебя за гостеприимство!!!

Ни на кого не глядя, я вышел из мегарона. Моя свита так же дружно и решительно последовала за мной. Уже во дворе меня нагнали возмущенные крики и проклятья. Но никто не преследовал нас.

Мы беспрепятственно вернулись на корабли, и, хотя солнце клонилось к закату, я приказал покинуть Энопию. Когда суда уже вышли в море, ко мне подошел один из воинов Итти-Нергала, чернокожий нубиец по прозвищу Курусо, и протянул лоскут кожи.

– Пока ты был во дворце, о, анакт, некая женщина подошла ко мне и сказала: "Тихо, или ты убьешь меня. Никому не говори. Отдай царю…". Дала мне это. И исчезла, как ящерица.

Я с жадностью схватил клочок кожи и ушел в палатку. Записка была на старом критском наречии: "Вчера Эак вопрошал отца. Зевс сказал: "Я не дам победы Криту".

Я понял, кто была эта женщина. Имени ее я никогда не произносил. Называл просто Сборщик Шафрана. Она была одной из наложниц Теламона и моими глазами и ушами на Эгине – золотыми глазами и ушами, потому что я платил ей, не скупясь. Но те вести, что она пересылала мне, были дороже золота. А эта – особенно.

"Зевс сказал: "Я не дам победы Криту"…

Я несколько раз перечел записку: не хотелось верить. Но Сборщик Шафрана прежде не лгала.

Именно оракул Зевса сказал, что один из моих сыновей должен поехать в Афины. И Зевс сказал другому своему сыну: я не дам победы Криту.

Что это могло означать? Да только то, что мое древнее царство, заботливо взлелеянное руками Бритомартис и Посейдона, не было нужно Зевсу. Что с самого начала, поманив меня призраком величия, он вел мою землю к гибели и упадку. И сейчас сделал все, чтобы нанести Криту последний, решающий удар. Он – бог северных племен, всех этих ахейцев, мирмидонян, аргивийцев, этолийцев, лакедемонян и прочих варваров. Итак, я все это время собственными руками разрушал свое царство в угоду Зевсу! А покойница Пасифая столько раз говорила мне об этом – и в то утро, когда я стал царем, и позже! Только я не слышал… О, солнцеволосая ведьма моя, где была твоя мудрость?! Почему ты не смогла сказать мне это так, чтобы я тебя услышал?!

Зевс предал меня… Сыграл мной, как играют камешками в хальме. И я, игравший царями и героями столько девятилетий, не понял, что мною самим играют… А я долгое время считал его отцом. Даже тогда, когда узнал, чьи чресла породили меня, все равно любил и почитал его, как родного. Он требовал от меня больше, чем от других детей. И я был покорен ему. Боги не уважают тех, кто покорно служит им. Только тех, кто перечит им, они удостаивают своим вниманием.

Ярость, захлестнувшая меня, была столь сильна, что я в клочки разодрал лоскут тонкой кожи. Повалился на ковер и, стиснув зубы, посылал безмолвные проклятия. Кому? Зевсу? Эаку? Тем, кто убил моего сына?

Громкие крики воинов заставили меня выглянуть из палатки. Мы уже отошли от Эгины, но остров был еще виден. Воины с изумлением и ужасом смотрели на берег. Над удалявшейся сушей висели черные, как отлитые из свинца, тучи. Над нами же простиралось чистое, залитое предзакатными лучами, небо.

Дождя над сушей не было, но молнии сверкали беспрерывно, и раскаты грома доносились до нашего корабля. В блеске молний мир обрел предельную четкость.

Я в изумлении уставился на тучу и, не отрываясь, смотрел на нее. Молнии пронзали повисшую над островом тьму так часто, что все вокруг полыхало. Где-то в городе вспыхнул пожар: там расцвел яркий огненный цветок. "Если бы это горел царский дворец!" – злобно подумал я. Мы почти достигли острова Ангистри, на котором намеревались заночевать, когда странная гроза прекратилась, кажется, так и не разразившись дождем.

Происходившее было сродни тому, что творилось в моем сердце. Ярость, ужасная, давящая и безысходная, словно гроза без дождя, овладевала мной. И сказал я себе: "Великие богини, войдите в грудь мою, овладейте духом моим. Дайте мне грозовую мощь и взор, позволяющий не расслаблять свой дух сомнениями. Помогите мне, грозные и непреклонные богини, совершить месть за сына. И пусть Зевс, анакт Олимпа, сражается не на моей стороне!"

И я впустил эту грозовую, безысходную ярость в свое сердце и принял ее с радостью. Великие богини овладели мной.

Как это сладко – не принадлежать самому себе!

Глава 5 Пляска Эвменид

Пляска Эвменид

Кефал. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Близнецов)

Война началась спустя несколько дней после того, как я с позором удалился с Эгины.

Почти пять сотен кораблей, по полсотни воинов на каждом, собрались с Крита и островов Киклад. Главой войска был я. Катрей остался на Крите. Я сам назвал его "устами анакта" и благословил как своего преемника. Девкалион хотел последовать за мной на войну, но Катрей и Ариадна дружно воспротивились: оба боялись брата и предпочитали оставить его на Крите.

Лавагетами, вторыми после меня в войске, я назвал Главка, подобного неистовому Аресу, и Гортина, сына Радаманта, чья мудрость сродни разуму совоокой Паллады, разрушающей города. Ни у кого из союзных басилевсов это решение не вызвало споров. Главк был моим сыном и удачливым воином, а Гортин – племянником и имел самое большое, после моего, войско. По душе оказалось это решение и Катрею, справедливо опасавшемуся людей, в руках которых окажется огромное войско: оба лавагета не желали стать анактами Крита и легко поклялись водами Стикса в верности моему наследнику.

Войско отправилось к Нисе. Так предложил лавагет Гортин.

– Все ждут, что первый удар разъяренный Минос обрушит на Афины, и оттого кефалонцы и мирмидоняне, воины Андроса и Теноса, Олеара и Дидим отправились туда, – сказал он. – Мы будем плыть к Афинам до последнего, и только пройдя мимо Эгины, резко повернем и за сутки достигнем владений Ниса. Надежда захватить этот город врасплох, хоть маленькая, но есть: Ниса лежит куда ближе к морю, чем город Тритогенеи, который отстоит от берега и порта на большое расстояние.

Взять Нису внезапным набегом с моря не удалось. Противники заметили корабли и вовремя закрыли ворота. Не приходилось и думать, чтобы мы могли натиском одолеть эти толстые стены, возведенные искусством стреловержца Аполлона. Мы обложили город, хотя также не стоило обольщаться мыслью, что я быстро возьму Нису измором. Мы смогли перерезать все ведущие к городу пути. Но в акрополе, как доносили мне мои люди при дворе царя, имелись немалые запасы еды и питья, тем более, что царь приказал закрыть ворота акрополя и не пускать не слишком расторопных жителей асти и соседних селян.

Конечно, воодушевленные яростью, критяне первое время были готовы стерпеть лишения. Но если за год мы не одержим победу, станет видна слабость моего царства. Впрочем, о моих мыслях не знали даже Гортин с Главком.

– В этой войне победит не сильнейший, а терпеливейший. Остается только ждать, когда случай, людская подлость или голод отдадут нам город для возмездия, – успокаивая меня, говорил Гортин. – Нам же стоит заботиться только о том, чтобы коварный враг не застал нас врасплох.

Я не стал перечить ему. Укрепил лагерь, словно собирался поселиться под Нисой навечно, и повсюду расставил дозоры. Нетерпеливый Главк рвался в бой, однако, почитая меня, предпочел смириться и терпеливо выжидал, когда я перейду к решительному напору.

Теламон с Эгины пытался помочь Нису, но стражи, бороздившие море, заметили его корабли. Молодой Тавр, сын Мендета, командовавший сторожевыми кораблями, вступил в бой и смог потопить два судна. Остальные обратились в бегство.

Не прошло и двух дней, как гонец, переодетый пастухом, принес мне весть о приближении большого отряда со стороны Афин. На этот раз – по суше к нам шел немалый отряд – не меньше двух тысяч. Войска Кефала Прекрасного – басилевса Итаки, Закинфа, Зама, Дулихия и Кефалении.

Я невольно усмехнулся: кого же было еще ожидать мне, как не кефалонца? Того, кто каждый свой день начинает с проклятия мне, ибо я некогда делил ложе с его женой Прокридой.

Она, конечно, сама виновата в своем бесчестье. Тогда, восемнадцать девятилетий назад, во дворце все, кому ни лень, обсуждали, как неверная жена Кефала всеми правдами и неправдами норовит разделить со мной ложе. И безголовая Осса прибавляла все новые и новые подробности, смакуя глупость неуклюжей афинской царевны. Сейчас не разглядишь жемчужину правды под навозной кучей лжи. Кому дело до того, что Прокрида не была ни похотлива, ни глупа. Просто в свои семнадцать лет она смотрела на мир, как маленькая девочка, еще не знающая, что есть хитрость, зависть и подлость. Она даром избавила меня от проклятия Пасифаи – просто потому, что ей стало жалко человека, о котором она слышала немало недоброго в отцовском доме. Я не любил ее – невозможно любить незрелую душу, но жалел, как маленького ребенка. Я сам подарил ей и копье Артемиды, не знающее промаха, и чудесного пса Лайлапа, всегда настигавшего зверя. Потом эти вещи помогли Прокриде примириться с мужем, которого она искренне, совсем по-детски, любила. А спустя несколько лет Кефал убил Прокриду этим самым копьем. Говорят, случайно…И винит во всем меня.

О, Немезиды, богини свирепые и неукротимые! Вы, терзающие мою печень!!! Видно, есть на свете человек, которого вы преследуете так же неотвязно, как меня! Отчего бы в таком случае нам не устроить жертвоприношение в вашу славу? Почему мне самому не принять участие в этом бою? Мне было невмоготу сидеть под стенами Нисы, бездействуя. Но я тревожился, что лавагет Гортин найдет неразумным мне, анакту Крита, самому бросаться в бой. Пожалуй, он был прав, однако мысль о том, что я снова должен буду смотреть, как другие герои обагряют свои мечи и копья кровью, а Эвмениды в это время станут рвать на части мое сердце, казалась мне невыносимой.

Я повелел всем басилевсам собраться в моем шатре.

Приказ мой был выполнен со всей поспешностью, на которую только способны люди. И все же, я хорошо помню: ожидание казалось мне бесконечным. Я, разумеется, должен был появиться последним и сидел в той части палатки, что скрыта от взоров пришедших занавесом. Мне было хорошо видно, кто входит внутрь, я же оставался для них незримым. Я и сейчас помню, как собирались подвластные мне басилевсы для совета. Главк и благородный Амфимед явились почти первыми, не скрывая своего нетерпения. Следом за ними спешили мои сыновья с Пароса – Хрисей и Нефалион. Скаля в хищной улыбке зубы, отчего их лица, заросшие почти до глаз густой бородой, казались еще более пугающими, они ревниво поглядывали на Главка. Я знал, что тревожит их отважные сердца. Парос был дорог мне, и я часто оберегал его воинов – хоть и отважных, но немногочисленных. Вот и сейчас моих сыновей-титанов тревожила мысль, что иные стяжают славу в бою, им же достанется доля выжидания. Мрачный Гипотеон с Астипалеи также старался выказать рвение и явился на зов своего анакта поспешно. Мысль о детях и матери, живущих в моем дворце, заставляла его хранить мне верность и служить без обмана. Та же забота заставила торопиться Лаодока с Анафы и Инея с Сифноса. Поймав их преданные взоры, устремленные на пурпурную завесу, за которой я скрывался, я чувствовал, как сердце мое исходит желчью. Прочие цари не были так проворны. Их не гнали ни жажда битвы, ни страх. Нечего было бояться ни богоравным Наксосу и Лаодоку с изобильной плодами Дии, ни мужьям моих дочерей Ксенодики и Сатирии – Кафавру с Китноса и Эванфу с Серифа, ни прямодушному Ификлу с Милоса. Что же до сыновей Радаманта, то я понимал, что придут они вместе и последними.

Тяжеловесные, неспешные и рассудительные, во всем подобные своему отцу, они вошли в мой шатер: богоравный Гортин, что привел отцовский флот, мудрый Ритий, басилевс Китноса, и Эритр, чьим уделом был Сирон, лежащий подле отцовских владений. Кроме царей на совете были и те, чья мудрость и благородство снискали им славу великих стратегов.

Когда все расселись по местам, Ганимед отодвинул завесу, являя перед собравшимися анакта Крита. Я обвел взглядом пестрые ряды своих отважных стратегов и произнес:

– Стало известно мне, что Кефал Итакиец идет на нас с войском. Оно движется от Афин, и в нем столько народу, чтобы снарядить четыре десятка кораблей. Славные воины, что были в дозоре, заметили врага загодя. Лишь завтра подойдут его воины к Нисе – а нам уже ведомо об их приближении. Что скажете вы, благородные мужи?

Я протянул скипетр лавагету Гортину. Тот принял его, произнес неспешно, почти равнодушно:

– Кефал, сын Гермеса – не тот стратег, от которого следует ждать хитрости и ловушек. Ему по душе честный, открытый бой! И он его получит!

– Эвоэ! – воскликнул Главк, хлопая в ладоши. – Мои лестригоны уже заскучали! Они дики и не терпят ленивой осады! Пусть встретят врага и, наконец, покажут тебе, отец, на что способны! Дозволь мне выйти против Кефала, мой богоравный повелитель, и я принесу тебе щит и доспехи заносчивого сына Гермеса.

– Мои воины тоже засиделись без дела, – ревниво заметил Нергал-иддин. – Печень их, о, великий анакт, обольется горькой желчью от горя и зависти, если лестригоны покроют себя славой, потешив Ареса, а мы будем смотреть издали.

Я нетерпеливо махнул рукой и подытожил:

– Главк! Нергал-иддин! И ты, славный Амфимед! Ваши воины не будут сидеть без дела. Они встретят врага.

Все трое порывисто поднялись с мест, сияя от радости, и склонились передо мной.

– Сердца наши довольны, что мы можем служить тебе, богоравный анакт, – с гордостью отчеканил Главк.

– На месте анакта Ниса, я бы попытался напасть на нас, когда завяжется битва. Хрисей, и ты, Нефалион – вы со своими воинами станете против акрополя Нисы и встретите войска ее басилевса, коли он пожелает начать бой.

– Да будет по слову твоему! – в один голос отозвались мои сыновья.

– Сам я пойду во главе войска против Кефала, – завершил я.

Собравшиеся в шатре на миг обескуражено затихли, а потом возражающе зашумели. Даже Главк резко подался вперед, воскликнул:

– Разве пристало великому анакту рваться в бой в первых рядах, отец?

– Тем более после того, как ты, о, богоравный, пролежал столько на ложе немощи? – тихо, но твердо подал голос Ритий, второй сын Радаманта.

– Эвмениды владеют мной, – решительно сказал я. – Мое сердце жаждет боя и крови. Оно разорвется, если я не дам ярости выхода.

Поддержал меня, к моему изумлению, рассудительный Гортин:

– Хорошо… Но думал ли ты, анакт, что случится, если смерть оборвет твою жизнь?

– Ничего! Мои лавагеты, мудрый Гортин, сын Радаманта, и отважный Главк, сын Миноса, закончат эту войну, – отрезал я. – Катрей станет царем на Крите.

– Я давно знаю тебя, о, божественный анакт Минос, – кивнул племянник, – и давно понял, что бесполезно перечить тебе. Будь по-твоему, и да хранит тебя Арес, что любит отважных воинов…

…Никто, даже Кефал Красавчик, не упрекнет меня в том, что этот бой был нечестен.

Мы успели прийти на поле битвы раньше, чем кефалонцы. Я выбрал хорошее место и расставил колесницы и копейщиков, сообразно порядку и их храбрости. Уважая обычаи предков, врагу тоже дали время построить воинов, и когда они, подобные сияющей стене, выстроились, я не стал торопиться. Кефалу хотелось поединка со мной.

Он выехал вперед на медноокованной колеснице. Возвышаясь за спиной возницы, светлый, в начищенном панцире, легком шлеме из кожи и кабаньих клыков, не по годам моложавый, он казался юным Фаэтоном. Золотистые, сверкающие на солнце кудри и короткую ухоженную бороду развевал легкий ветерок. Кефал сжимал в руке дротик – тот самый, что я когда-то подарил его супруге, – не знающий промаха. Так что он мог не тревожиться, что солнце бьет ему прямо в глаза. Я тоже был спокоен. Что же, Красавчик, дротик Артемиды не поможет тебе, сегодня ты встретишься со своей женой…

– Ты здесь, критский скорпион?! Выйди на поединок со мной, подлейший из смертных! – восклицал Кефал, выезжая вперед. – Или у тебя сердце оленя? Или ты робок, словно девица?