Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Откуда взялась эта змея?! – рыдая, восклицал Сарпедон, прижимая к груди голову матери. – Боги! Боги! Помогите же ей!!!

– От её укуса умирают мгновенно, – обреченно произнесла одна из жриц, Эрета, дочь Айтиоквса.

– Боги карают тех, кто осмелился поднять руку на царя, благословенного мной! – внезапно, как раскат грома в ясном небе, раздался слева от меня трубный мужской голос, так похожий на голос моего отца.

Все в изумлении поворотились на него. Пасифая корчилась, упав на колени, с закатившимися глазами. Бог владел ею, и тело моей жены было подобно кукле, которую приводит в движение невидимая рука. Эта сила заставила её подняться и властно, по-мужски размашисто, вскинуть десницу. Я узнал этот жест и едва устоял на ногах от удивления.

– О, Зевс Лабрис! Отец!!!

Все придворные молчали, пораженные небывалым преображением. Пасифая подошла ко мне, совершенно по-отцовски положила руку на плечо и возгласила трубным голосом:

– Бойтесь гнева моего, гнева царя богов, Зевса Лабриса!!! Не смертным дерзать восставать против избранника моего!!! Смотрите, даже жрицу в её святилище настигает кара за посягательство на царя, чья власть дана богами! Участь смертных – покоряться судьбе без ропота!

Она развернулась к гепетам и жрицам:

– На колени, недостойные псы, посягнувшие на сына моего, любимца богов, исполнителя воли их на земле!

Те повалились с сидений своих, боясь навлечь на себя кару Громовержца. Варвары тоже пали ниц и поползли было ко мне, готовые лизать пыль с ног моих. Но Зевс, вселившийся в Пасифаю, остановил их, велев не шевелиться и не сметь даже отвести глаз. Потом повернулся ко мне:

– Яви усомнившимся силу свою. Вынь змею, убившую мятежницу, и подай мне! Она не причинит тебе вреда!

Ободренный отцом, я решительно исполнил его приказ. Змея угрожающе шипела, но, к моему немалому изумлению, не тронула меня. Зевс взял её и обвил гадиной мою шею.

– Смотрите! Вот знак воли моей! Ибо Бритомартис склонилась передо мной и признала власть мою! Я сказал!

И отец оставил мою жену. Она медленно повалилась к моим ногам. Я кинулся к ней. Пасифая с трудом открыла глаза и, обняв ноги мои, произнесла тихо и отчетливо:

– Да будь благословен ты, скиптродержец, госпожой моей, Бритомартис-Диктиной. Ибо мощная десница твоя направляется Зевсом-Громовержцем, которому она – покорная супруга!

И поцеловала мне колени – из-за большого живота она не могла склониться ниже. Я бережно поднял её и повел к скамье, помог сесть.

– Да будет так, Верховная жрица и возлюбленная царица моя.

Коротко пожав ей руку, не рискуя благодарить на людях большим, повернулся к подданным. Они боялись пошевелиться и в молчании взирали на меня и на змею, все ещё обвивавшую мою шею, как чудовищное ожерелье. Я подошел к телу Европы и велел прикрыть распростертый на полу труп.

Так вот что говорил отец мне в пещере, когда обещал, что кровь матери не будет на руках моих! Он сдержал слово своё, но не поведал мне тогда всей правды. Тем временем, Зевс коснулся разума моего, вкладывая в уста нужные речи.

– Сердце мое обливается черной кровью. Она желала моей смерти. Но я любил и почитал мать свою и скорблю о гибели её. Я не мщу мертвым. Унесите тело матери моей и похороните его с честью, подобающей царице и земной возлюбленной Зевса Лабриса.

Слова боли и ужаса, жившие в груди, не сорвались с губ моих.

Несколько жриц поспешно подошли к Европе, укрыли тело тканью, снятой со скамьи, и, подняв, вынесли труп.

– Боги покарали её – не люди. Сам я никогда не посмел бы поднять руки на родившую меня, – заключил я, простирая ладони к земле, призывая Аида в свидетели. – И пусть покарает меня владыка Эреба, если я солгал и хотя бы мечтал о смерти матери!

Я замолк, давая людям время убедиться в истинности моих слов. Многие напряженно смотрели на меня, ожидая, не покарает ли клятвопреступника грозный Аид. Но я был уверен в искренности своих слов и совершенно спокоен.

Потом подошел к Сарпедону. Тот, бледный и заплаканный, все еще стоял на коленях подле того места, где недавно лежала мать, смотрел снизу вверх. Я почувствовал жалость к этому податливому, как воск, человеку:

– Богам ненавистно убийство родственников. И я прощаю тебя, брат мой, хотя и замыслил ты злое на меня.

– Я… – начал было Сарпедон.

– Веди себя, как подобает мужу царского рода!

Он поднялся и опустился на свое место, совершенно раздавленный, сгорбился, как старик.

Я полоснул взором по гепетам. Дольше, чем на других, задержал взгляд на Вадунаре. Тот ответил мне яростно горящими глазами, в которых я не увидел ничего, кроме исступленной убежденности в своей правоте.

– О, неразумные дети мои, поднявшие руку на своего отца! Ибо царь есть отец подданным!!! Я не буду ждать, когда боги накажут вас за дерзость! Итти-Нергал-балату! Пусть люди твои держат под стражей изменников, доколе мой царский суд не определит судьбы их!

Варвары, не боявшиеся рядом со мной никого и ничего, с готовностью выполнили приказ. Почтения к знатным мужам Крита они не испытывали. Немилосердно толкая гепетов руками и древками копий, выкрикивая лающие команды, они выволокли их прочь из залы советов. Потом Пасифая поднялась и неслышно скрылась в маленькой комнате, примыкавшей к святилищу, занавес упал за ней. Сарпедон так и сидел, не двигаясь. С этими – покончено.

Остались только промахи. Они стояли подле святилища, коленопреклоненные, дожидаясь позволения встать. Я вышел к ним:

– Воины не должны ползать на коленях! Поднимитесь!

Они подчинились. Я коснулся змеи, все еще лежавшей у меня на плечах.

– Она пощадила мое тело. Вы страшнее её. Душа моя уязвлена вашим предательством. Вы предали боевое братство мужей, я больше не верю вам. Но готов простить…

Голос мой дрогнул, и я с трудом совладал с собой. Испепелил их взглядом.

Воины некоторое время молчали, не в силах поверить, что прощены. Потом разразились восторженными криками и слезами благодарности.

Ате, богиня безумия. (Кносс. Восьмой месяц первого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Третий день у меня за плечами стоит Ате – золотоволосая сестра моя, дочь Эриды – раздора. Стоит – и играет мной, как котенок. Украдкой касается моей головы, и я едва успеваю удержаться и не совершить ошибки. Потому взвешиваю каждое слово, прежде чем выпустить его из уст своих, и обдумываю каждый жест, прежде чем пошевелиться. Она закрывает мне глаза своими прохладными ладошками, и я вижу людей. Когда она отнимает руки, на месте моих помощников появляются вороны и стервятники. И я чувствую запах падали, исходящий от них.

Самый главный, мерзкий Келмий, бывший надсмотрщик над рабами. Он прячет свое тело трупного червя под безобидной людской внешностью, но я-то знаю, кто он.

Нет справедливости на земле. Друг мой, Вадунар, благородный воин, любимец Афины – заслуживает казни, потому что дерзнул поднять руку на царя. У меня нет гнева на него. Изменив мне, он не предавал себя, своей чести.

А Келмий будет жить.

Уверен, он не принял участия в заговоре только потому, что никому из злоумышленников в голову не пришло обратить внимания на гадкую козявку. И, как только стало ясно, что я победил, Келмий тотчас же предложил мне свою службу. Он мастерски умел пороть рабов. И я видел, с каким удовольствием эта мразь измывалась над благородными мужами!

А одержи верх моя мать, он пришел бы к Сарпедону и, так же услужливо кланяясь и по-собачьи заглядывая в глаза нового царя, назвал имена тех, кто не согласился принять участие в заговоре. И избивал бы моих сторонников.

Завтра я награжу его, потому что эта служба мне необходима…

Комната качнулась и поплыла перед глазами. Меня затошнило от явственного трупного запаха. Нет, я больше не в силах выносить рядом с собой обитателей помоек!

– Идите прочь! Я сам решу судьбу виновных! Останься, Дамнит.

Молоденький писец вздрогнул, услышав свое имя, и втянул голову в плечи. Остальные поползли вон.

Я, нетерпеливо разворачивая то один, то другой лежащий передо мной свиток папируса, начал диктовать имена обреченных на смерть и изгнание. Дамнит, ссутулившись, торопливо писал. Наконец, я отпустил и его.

Он с видимым облегчением выскользнул из комнаты. Его можно понять: всю жизнь записывал, сколько прибыло во дворец кувшинов с вином и маслом, а не имена обреченных на смерть. Юноше тоже было противно сидеть в окружении этих тварей, но что поделаешь, я приказал. И ты будешь награжден, бедный зайчишка, только не сейчас, чуть попозже. Чтобы тебе не казалось, что от золота и хлеба, пожалованного царем, несет кровью.

То, что я делаю – безумие.

Необходимое безумие.

Я должен поступать так.

Потому что я – царь.

Но это противно сердцу моему!

Я в изнеможении уронил голову на руки, потер виски. Не был я готов к этому бремени! О, Зевс Лабрис! Неужели и тебе приходится сносить все это? Ведь и на Олимпе воздвигают заговоры против власти твоей. Неужели и ты поступаешь так же, как я? И так же, смертельно устав от чужой подлости, низости и яда, ворочаешься на ложе своём и не можешь заснуть? Ответь мне, неужели и бессмертные боги, поняв, что навлекли твой гнев и не избегут наказания, клевещут на врагов своих, чтобы заодно с собой погубить недруга? Или эта низость возможна только у смертных?

Я разложил перед собой папирусы с именами заговорщиков – плод трех дней беспрерывных допросов и трех бессонных ночей, когда я, бродя по дворцу, в сотый раз прокручивал в голове услышанное от подданных моих. Вспоминал, как звучал их голос, как смотрели они, отвечая мне. Вспоминал, с кем заговорщики в ссоре, а с кем дружны. Пытался встать на место каждого, понять его мысли.

"Мне было тяжело идти против Миноса, с которым мы вместе росли. Но ты, анакт, задумал зло. Если бы ты подчинился воле исконных богов Крита, то, поверь, никто бы не пожелал тебе смерти. Ни брат, ни мать, ни я, – вспомнил я ответ Вадунара на мой вопрос, что заставило его умыслить зло на анакта. – Но ты упорствуешь. Я понял – ты пришел погубить это царство. А я готов умереть ради того, чтобы оно жило и процветало."

Жизнь и смерть десятков людей заключена в этой куче помятых свитков. Горсть живых скорпионов не опаснее, чем эти бездушные, торопливые строчки.

Зевс Лабрис, отец мой, мудрый и могучий!

Все предали меня!

Мать, брат, друзья, возлюбленный.

Нет не меня… Тебя, отец!

Они хотели, чтобы я отрекся от тебя.

Я уже определил, кто достоин наказания смертью, а кто – изгнанием. Завтра будут казни. Отрубят гордую голову друга Вадунара. Он так и не захотел назвать никого, хотя вину свою перед царем признал.

Завтра не станет прямодушного Айтиоквса, благородного Мериона, задумчивого и осторожного Моса, порывистого Рексенора, молодого Хрисея, отважного Пепарета, молчаливого Эномая. Я сам отдам приказ погубить достойнейших мужей Крита. Завтра расстанутся с жизнью тридцать семь человек. И большинство из них мне от души жаль.

А вот Милета – юноши с прекрасным лицом, телом атлета и душой женщины – среди казненных не будет. Он успел бежать раньше, чем я узнал о его измене.

Он клялся, что всегда будет следовать за мной. И нарушил свое слово.

Я приходил в его покои. Нет сомнений, Милет был готов к провалу заговора. Собрал все необходимое. Не забыл ни одного из своих бесчисленных украшений, которыми я без меры оделял его. (Помню, обычно эти дорогие безделушки валялись по всем многочисленным комнатам, которые он занимал в Лабиринте). Корабль стоял на пристани, оснащенный, готовый к отплытию. Значит, он ни на миг не сомневался, что я могу казнить своего возлюбленного. А я только сейчас узнал, что и вправду могу…

Вспомнив о нем, я невольно застонал, сжав виски ладонями.

Милет, сын Аполлона, возлюбленный мой!

Когда Энхелиавон, сын Энхелиавона, брат Вадунара, сказал о Милете, сердце моё сжалось и дрогнуло. Так во время гадания, когда животное уже мертво, и жрец распорол его брюхо и нагнулся, чтобы увидеть печень и селезенку, бывает, что мертвое сердце еще содрогается, будто живое. Так же дрожало моё сердце и голову сжало болью, как тисками. Но лицо моё осталось бесстрастным. Ни один мускул не дрогнул, и Энхелиавон не смог порадоваться, что напоследок ужалил царя. Я сказал ему:

– Продолжай, – и голос не выдал меня.

Милет не просто предал своего царя. Он соблазнил моего брата, Сарпедона. Наверное, ему это было не трудно сделать при такой солнечной красоте и льстивом языке, который говорил всегда то, что хотели от него услышать. С его ошеломляющим, обворожительным бесстыдством (я так и не смог от него добиться, где мой Милет научился таким штучкам)! Бедняга Сарпедон! Где уж ему было устоять! Его сердце всегда открыто для стрел Эрота.

Слезы навернулись на мои глаза. Чем мог я вызвать такую ненависть в человеке, которого любил всей душой?

Не в силах больше сдерживаться, я уткнулся лицом в ладони и беззвучно заплакал. Сказалась усталость, небывалое напряжение и бессонные ночи.

Быстрые, тяжелые шаги заставили меня выпрямиться и поспешно вытереть слезы. Не хватало ещё мне сейчас показать кому-нибудь свою слабость. Я поспешно потер веки пальцами и взял табличку, будто читая. Шаги приближались. Стража пропустила человека без вопросов, значит, это Итти-Нергал-балату. Я неторопливо, из последних сил играя божественно бесстрастного царя, обернулся. Так и есть – кассит стоял на пороге, почтительно склонив голову, и ждал, когда я обращу на него внимание.

– Приблизься. И говори.

– Стража расставлена, анакт. Ничто не потревожит твой царственный покой. Жду твоих новых повелений.

Я поднялся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, и сам начал складывать свитки в ларец. Сверху осторожно положил последний, с только что нанесенными знаками. Перевел взгляд на Итти-Нергала, подошедшего ко мне настолько близко, что я почувствовал терпкий запах его пота. В эти дни все вокруг просто изнывали от духоты. Меня же со вчерашнего вечера знобило.

– Позаботься, чтобы этот ларец охраняли не менее тщательно, чем меня, – приказал я, захлопывая крышку. – Кто оберегает мои покои?

– Син-Или и Апасеф, анакт, а во второй трети ночи – Леонид и Табия, – сдерживая свой громкий голос, ответил Итти-Нергал.

– Ты сам проверишь посты ночью. Вели им никого не пускать, даже брата и жену. Только ты можешь явиться и разбудить меня, если случится что-нибудь очень страшное. Я устал и хочу отдохнуть этой ночью.

– Да, господин мой.

Я невольно хмыкнул:

– Как в песне: "Раб, соглашайся со мной! – Да, господин мой, да!". Разве ты не знаешь ее? Ее поют в твоем Баб-Или.

– Слышал, но слов не запомнил. Там, где жил я, пелись иные песни. И в чести были люди прямые и надежные, как копье. А не те, которые говорят "да" на любое слово господина.

– Достойный ответ, – улыбнулся я воину. – Ответь мне, Итти-Нергал, кем ты был до того, как попал в плен?

Лицо его осталось неподвижным, но шрам мгновенно налился кровью, а щеки стали по цвету, как обожженный кирпич.

– Я командовал отрядом на границах, защищая земли царя великого Баб-Или.

– У тебя был дом, семья? – продолжал я расспрашивать.

– Жена, двое сыновей и дочь. Почему тебя так интересует жизнь раба твоего, анакт?

– Потому что ты не раб! – оборвал я, рассердившись. – Потому что среди тех, кто окружает меня, мало надежных людей, которым бы я верил, как тебе.

Я облизнул пересохшие губы, плотнее закутался в плащ, сдерживая дрожь.

– Потому, что за эти три дня я такое узнал о своих подданных, чего не разглядел за тридцать предыдущих лет. Потому, что среди них мало таких, которые подобны копью, а больше тех, кто льстив, коварен и мелочен. Я не могу быть спокоен, окруженный ими. Мне нужны люди, чьи сердца из меди, и чья рука надежна, как твоя.

Я приблизился к нему, схватил его волосатую лапищу и сжал толстые пальцы воина в кулак. Моя ладошка на фоне его казалась детской или женской. "И сам я рядом с ним – как ребенок. Так бы и спрятал лицо в шерсть на его груди", – Ате опять коснулась моих волос. Я поспешно отогнал её.

– Таких, как ты, много в твоих землях?

– Баб-Или – большой город, анакт, и вокруг царя немало людишек, подобных мангустам, хитрых и вороватых. Но в горах и на границах есть те, кто не забыл, что он мужчина.

Я выпустил его руку, вскинул голову:

– Ты сослужил мне немалую службу, Нергал-иддин. Я не забываю добра и возвышу тебя. Отряд, который спас мне жизнь, мал. Как только закончится это безумие – пошли надежных воинов во все пределы, пусть они наберут людей, годных в войско. И над всеми начальником станешь ты. Отныне ты и твои люди будут охранять меня и сопровождать повсюду. Я сказал!

Итти-Нергал зашатался, рухнул на колени и обхватил мои ноги, покрывая их поцелуями. Тело его сотрясалось от сдержанных рыданий. Я почувствовал, как к горлу моему тоже подступает комок, закусил губу и тряхнул головой, отгоняя ненужную слабость.

Что-то я стал слишком скор и на гнев, и на слезы.

Прочь, Ате, прочь!

Не хватало ещё уронить себя в глазах моего Нергал-иддина! С тобой можно быть откровенным, Ате, тебя ведь ничем не удивишь. Что такого в том, что царь стесняется собственного раба?

– Ступай. Будь подле моих покоев, ты можешь понадобиться.

Он поклонился, вытер кулаком мокрые щеки и удалился.

Ате, плутовка, кажется, тоже оставила меня. Где твои руки, почему ты не играешь с моими волосами? Проведи хотя бы эту ночь со мной, сестренка! Чтобы я уснул, и сердце моё не болело. Нет, ушла…

Я, кутаясь в плащ, побрел в свои покои. Спешить мне было некуда. Я уже точно знал, что, несмотря на усталость, заснуть не удастся, и ночь будет такой же нестерпимо долгой, наполненной чужими голосами и нежеланными воспоминаниями. Все уже решено, Ате, – и подтверждено моим словом. Ни слёзы стариков, пришедших просить за своих сыновей, ни угрозы жриц, ни моё собственное сердце не в силах заставить меня изменить решения.

Мне было невмоготу долее оставаться в одиночестве, но к Пасифае идти не хотелось. Керы витали вокруг меня. Не мог я привести их к моему первенцу, готовому вот-вот появиться на свет. Даже позвать рабыню я не мог – Пасифая спасла мою жизнь, но и не думала снимать проклятье.

И я пошел к Сарпедону. Мне больше некуда идти.

В опочивальне брата было темно: уже смеркалось, но светильников он не зажигал. И никак не ответил на моё приветствие – как лежал, скорчившись, лицом к стене, так и не пошевелился. Но я точно знал, что он не спит. Подошел, сел рядом, положил руку на его плечо. Он вздрогнул, как от прикосновения раскаленного клейма, но промолчал.

– Сарпедон! – позвал я его тихо. – Мне надо поговорить с тобой, Сарпедон.

Брат нехотя поднял растрепанную голову, уставился на меня. Глаза его влажно поблескивали в полумраке, а лицо, в обрамлении смоляных кудрей, падавших на щеки, казалось совсем изможденным. Когда брат прикрывал глаза, оно становилось похожим на череп.

– Ты всё же решил порасспрашивать меня? – скривил Сарпедон губы. – А где же Келмий?

Я дёрнулся, как от удара плетью:

– Это мне не нужно, – ответил устало. – При дворе оказалось достаточно людей, ядовитых, как змеи. Труднее было отделить виновных от оклеветанных. Но все взвешено, я выслушал всех и дал возможность оправдаться каждому.

– Тогда зачем я нужен тебе? Хочешь, чтобы завтра пришел посмотреть на казни? – Сарпедон вяло покачал головой. – Делай со мной что хочешь – я не пойду.

Здесь я мог быть уверен – так и будет. Мой податливый, как воск, брат при случае оказывался упрямее меня самого.

– И этого мне не надо, Сарпедон, – вздохнул я. – Просто мне невыносимо быть одному.

Он удивленно вскинул глаза. Я печально усмехнулся:

– Разве я не приходил к тебе раньше? Всегда, когда мне было плохо, я шел к тебе! В детстве, когда мать наказывала меня, перед трудным походом, после испытаний в священной роще… Почему ты удивлен, что я опять пришел к тебе? Что легло между нами? Корона? Или смазливый мальчишка, расчетливый, как ханаанейский купец?

Я придвинулся ближе к Сарпедону. Тот невольно вскинул руку, чтобы заслониться от возможного удара.

– Ты никогда не боялся меня, Сарпедон. И ты знаешь, что я никогда не трону тебя! – прошипел я сквозь стиснутые зубы. – Что я такого совершил, что ты считаешь меня чудовищем?!

Сарпедон молчал, испуганно глядя на меня. Тело его по-прежнему было напряжено. Он весь подобрался, как дикая кошка перед гончей.

Я не выдержал. Озлобление, гнев, страх, все эти дни бывшие в узде, враз прорвались и навалились на меня. Я вскочил, взвизгнув, схватил легкий египетский столик, запустил им в стенку:

– Да чтобы это змеиное гнездо сгорело до основания со всеми его обитателями!!! – крикнул я и, повалившись на пол, разрыдался.

– Минос?! Перестань, Минос!!! Ате овладела тобой!!! – Сарпедон сорвался с постели, кинулся было ко мне, но, услышав голоса рабов, выскочил из опочивальни.

– Вон отсюда! И не смейте соваться без моего приказания!!! Распустились!!! – крикнул он властно.

И сам назад не вернулся, пока я не успокоился и не позвал его.

Все правильно.

Я царь.

Пора запомнить это. Я должен быть силен и величественен, как отец мой. Наверно, Зевс Лабрис тоже ворочается ночами на своем ложе, не в силах заснуть. И ему тоже бывает одиноко до крика. Но никто не видит, как он сутулится под бременем власти.

И я должен стать таким же…

Ибо царь должен отречься от самого себя.