Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– Да, мне известно, что тебе не дано твердости духа. У тебя нет желчи, брат мой. Но ты умен и хороший советчик. За что я люблю тебя, Аид, и доверяю тебе. Ведь ты всегда на моей стороне.

– Да, – кивнул я и грустно улыбнулся, – Но… Но… позволь мне сегодня быть против – я страшусь распри с мойрами! Если чаша весов станет колебаться не в твою пользу, изображу сомнения, заведу речи о примирении и постараюсь взять твою сторону.

– Итак, ты уже против. Хоть и готов склониться на мою сторону! Раз! – рассмеялся Зевс, загибая толстый, короткий палец на правой руке. – Посейдон будет против – что бы я не предлагал, он всегда против. А Минос ему крепко досадил. Два! Разумеется, владыка вод приведет Амфитриту. Три! Посмеет ли светлая Персефона быть согласной со мной, если ты против? Не думаю. Четыре! Я не сержусь на нее. Она поступает, как полагается примерной жене. И Деметра отдаст голос против, ибо не пожелает огорчить свою дочь. Уже пять! И вот эти две богини не изменят своих взглядов, потому что не склонны признавать, что их помыслы могли быть ошибочными. Аполлон вечно строит мне козни – и он возвысит голос против! Шесть! Геката не захочет видеть Миноса среди живых. Семь. Мойры – их трое! Десять!

Теперь настала моя очередь загибать пальцы.

– Мойр можно считать заедино. – тихо возразил я. – Итого – восемь. Найди девятерых – и ты победишь. Ты, светлая Гера, твоя супруга. Кроткая Гестия, всепобеждающая Афродита, совоокая Афина, Гефест и Арес, Артемида, Гермес, Дионис… Десять! Пообещай Аполлону бессмертие для Асклепия – будет одиннадцать против семи.

– И все же, я не могу поручиться, что твои расчеты верны, мой брат, – что ни говори, а Зевс не глуп. Ему ли не знать, сколько у него противников на Олимпе. Я их тоже знал.

И надеялся склонить на свою Аполлона (пообещав ему то же самое, кстати, потому что Асклепий – тоже бог, и, в отличие от Миноса, бог живых), Гермеса, Гестию и Диониса, который всегда был недоволен тем, как Зевс обходился с Миносом.

– А если все же не удастся склонить богов на свою сторону…

– Тогда? – заинтересовался Зевс, подымая широкую бровь.

– Я скажу, что не пристало решать судьбу человека, не спросив его воли.

– Воли человека? – изумленно расхохотался Зевс. – Воли смертного?!

– В моих владениях воля смертного учитывается всегда. И у мойр эти слова не вызовут подозрений. Хочешь, я с самого начала заведу об этом разговор? Ну, неужели ты полагаешь, что столь любящий жизнь человек, как Минос, изберет Аид, предпочтя его Олимпу? – я снова посмотрел прямо в глаза брату.

– Ты хочешь направить гнев мойр на сына Европы? – озабоченно уточнил Зевс. Что ни говори, а Миноса он действительно любил. И желал ему блага. Вся беда была лишь в том, что он никогда не мог представить, что люди или боги могут искать иного счастья, чем он: вне богатства, могущества, власти, почестей.

– Миносу не привыкать сносить удары судьбы. После того, что довелось ему изведать при жизни, он вряд ли сильно опечалится из-за козней, что смогут строить дочери Никты и Эреба обитателю Олимпа. К тому же, неужели ты оставишь его без своей защиты?

– Никогда, о, возлюбленный брат мой, – согласился Зевс, – Без защиты и без даров своих.

Он задумался, величаво хмуря брови. Я невольно залюбовался братом. У него было такое значительное, мудрое лицо, когда он думал. Просчитывал варианты. И, разумеется, нашел самое слабое место в моих доводах.

– Мойры могут сказать, что Минос видел Олимп, но не видел твоего царства. И, чтобы решение его было разумным, мы будем вынуждены показать ему Аид. А ни от кого не секрет, мой брат, что смертные знают о нем ничтожно мало. Про Асфоделевые луга, где бродят те, кому и на земле было в тягость жить. И Земли блаженных, на которые попадают избранные. Ну, еще про Медный Порог, где карают преступников. Но я то знаю про Тартар. И, на мой взгляд, он ничем не отличается от мира живых людей. А если он увидит твой Тартар, боюсь, что у него не будет уже оснований бояться смерти.

Я усмехнулся. Брат мой, конечно, умен. Но я предвидел это возражение и воскликнул со смехом:

– А я не буду показывать ему Тартар! Лишь Асфоделевые луга и Медный порог. Неужели ты полагаешь, что вид распятого Тития, Тантала, терзаемого голодом и жаждой посреди изобилия или Сизифа способен вселить в кого-либо надежду?

И снова посмотрел Зевсу в глаза. Потому что надеялся на то, что Минос предпочтет общество тех, кто терзается на Медном пороге обществу Зевса и Ганимеда.

У меня были основания так думать. Я пристально следил за царем Крита, и проникал в его помыслы, читая в сердце царя многое. Я видел, что он не столько утомлен годами своей жизни, сколько пониманием, что воля Зевса оказалась гибельной для его земли, благословенного острова Крита, лежащего посередь виноцветного моря. Я чувствовал горечь желчи, которой исходила печень великого и мудрого царя. Знал, как яростно бьется его сердце, когда он снова и снова подчиняется воле отца своего, Зевса. Ведал, сколь тяготится он властью анакта всех богов, и как истерзана его душа. И это заставляло меня полагать, что он не захочет бессмертия ценой вечного служения Зевсу. А обитатели Медного Порога, при всех физических мучениях, обладали тем, что Минос ценил – они сохраняли память. А если Минос сохранит свой разум и воспоминания – он получит то, чего не имел при жизни. Свободу.

Мне казалось, что Минос – из тех, кто готов за свободу терпеть лишения, нищету и даже физические муки.

Зевсу этого не понять. И он, решив, что я целиком на его стороне, расхохотался, даже в ладоши захлопал:

– Если ты поклянешься отцом нашим, Кроносом, что не покажешь ему более того – я, пожалуй, не стану даже спрашивать мнения богов.

О, если бы ты сделал так, мой умный и простодушный брат!!!

– Клянусь отцом своим, Кроносом и матерью Реей! – произнес я, не медля и мига и не отводя глаз. И подумал, что Миносу я тоже солгал, но ему я не стал бы честно глядеть в глаза. Хотя моя ложь не принесет ему вреда. Он не отправится на Медный порог. Но и принуждать его стать моим помощником я не буду. Пусть живет, как захочет. Если он окажется у меня, то несомненно станет судьей в моем царстве. Это случится по его воле и исподволь. Сначала будет разбирать споры меж умершими, потом – дела тех, кто только прибыл ко мне.

Если он окажется у меня…

– Тогда я не стану спрашивать волю богов! – рубанул рукой Зевс.

Итак, силок почти затянулся. Разве что Минос окажется менее проницателен, чем я о нем думал. Но тогда… кто запретит мне выждать три или четыре великих года и попытаться снова заполучить его? Уж кому-кому, а мне, богу мертвых, известно лучше, чем кому-либо: нет ничего вечного и необратимого.

– Да будет воля твоя, о, анакт мой, – склонил я голову, почти уверенный, что выиграл.

* * *

А вот Минос, сын Европы, благодаря мне, вынужден был сыграть в игру куда более опасную. Я ставил его перед выбором, и заставлял его делать почти вслепую. И если пытаясь обмануть Зевса, я не чувствовал ни малейших угрызений совести, то, думая о Миносе, полагал себя виноватым перед ним.

Я не слишком люблю пользоваться даром читать в сердцах и помыслах людей невысказанное. И повлиять на решение Миноса, сына Европы не мог. Но все же отыскал уже бывшего анакта Крита – далеко от его роскошного дворца, в городе Камике на Сицилии, куда его забросила буря, – и теперь чутко вслушивался в его помыслы. Так мне было легче.

Сын Европы уже умер. Если бы душа его еще не оставила тела, я ощутил бы боль от ожогов: его труп плавал в пифосе с горячей водой, и какой-то рослый, мускулистый человек, бесстрашно запустив руки в кипяток, вытаскивал его на уложенный каменными плитами пол и истошно вопил – не от боли, а от страха.

А Минос, как все люди, умершие внезапно, ошалело оглядывался вокруг и с изумлением таращился на собственное маленькое сухое тело, так непривычно грузно шмякнувшее об пол.

Царь величайшей в Ойкумене державы расстался с жизнью в ванной комнате дворца местного царя Кокала, куда его проводили, дабы он с дороги омыл свое тело прежде, чем воссесть за стол.

Кокал – крепкий еще, хотя и немолодой воин, вбежал в ванную, быстро понял, что произошло, вцепился в плечи мускулистого банщика и стал орать на него. Тот залепетал, немилосердно коверкая слова, что-то про коврик, о который запнулся царь и упал в пифос с кипятком. Но Минос то отлично знал, что банщик лжет. Ибо он, только что бесстрашно совавший в кипяток руки, которые теперь воздевал к небу, демонстрируя на глазах вздувавшиеся волдыри, мигом раньше свернул Миносу шею и толкнул его в этот самый пифос.

Минос, еще не до конца поверивший в собственную смерть, смотрел на произошедшее несколько отстраненно. Он не гневался и не помышлял о наказании коварного банщика и тех, кто направил его руки. Я даже уловил некое восхищение этим тщательно продуманным убийством. Ну да, ему было с чем сравнивать: сколько заговоров против себя он раскрыл и сколько козней против врагов своих лично продумал…

Потом сын Европы, осознавший, наконец, что умер, и враз утративший интерес к поднявшейся вокруг его тела суете, повернулся и направился из переполненных шумных покоев наверх. Пошел, по привычке поднимаясь по лестнице, хотя мог бы и взлететь. Но он брел, и даже придерживался за стенку, как будто его призрачные ноги могли подкоситься. И, выйдя на воздух, сделал глубокий вдох, хотя у него уже не было нужды дышать. Огляделся вокруг. Сердце мое сжалось: надо было чувствовать ту тоску, с которой он оглядывал нищий акрополь Камика, скользкую, мокрую от недавнего дождя плоскую крышу дворца – то, что он полагал последними ощущениями на земле. А еще у него сосало под ложечкой, и в животе, словно у живого, было холодно и тяжело.

"Что же… беспамятство Асфоделевых лугов… еще немного – и мне будет все безразлично. Как много раз бывало – надо просто перетерпеть боль – потом будет легче", – уловил я обрывки его горестных мыслей. Явно тщетное утешение. Хотя страха он не выказывал. Привык скрывать свои чувства при жизни, и в смерти не утратил этого навыка. А облик его изменился: исчезли спутанные мокрые волосы, нагота. На нем был чистый белоснежный мисофор и на голове – узкий серебряный обруч, украшенный синими камнями. Я невольно залюбовался – прекрасный, мудрый судия царства мертвых.

А еще он четко видел дорогу, ведущую к берегам Стикса. И был готов отважно ступить на нее и смело встретить свою судьбу. "Ему даже провожатый не нужен, чтобы прийти в Аид, а Зевс хочет приковать его к своему золотому трону!!!" – с горечью подумал я. Но Гермес уже появился, и Минос почтительно приветствовал легконогого вестника богов.

– Я готов следовать за тобой, о, Психопомп, – голос его был слегка хрипловат, но смуглое лицо бесстрастно и невозмутимо. Хотя Гермесу тоже дано читать в людских помыслах, и он, судя по грустной улыбке, тоже ощутил страх Миноса перед небытием.

Сын Европы было направился к тропе, ведущей к Этне – там, где находился ближайший к Камику вход в Аид.

– О, Минос, анат Крита! – рассмеялся Гермес, – Я верю – в царство мертвых тебе не нужно провожатого. Но наш путь лежит на Олимп. Ибо властитель над всеми богами, Зевс, пожелал видеть тебя.

– Видеть? – Минос вцепился в эту весть, словно голодный пес в кусок мяса, – Зачем?

Будь его радость и надежда пламенем, они опалили бы меня. Гермес понимающе кивнул:

– О, мудрый и прозорливый. Я вижу, твое сердце наполнилось радостными надеждами. И не зря. Немало потрудившись на благо своего отца, ты можешь рассчитывать на награду. Хотя… он даровал бы тебе бессмертие, но меж богов разгорелись споры – можно ли нарушать общий для смертных закон, повелевающий людям сходить к Аиду в его владения? И, дабы не сеять раздор меж богов, Аид предложил показать тебе, что тебя ждет в его владениях, а потом узнать твою волю!

"Мою волю?! – подумал Минос, но вслух не сказал, – Да кто же, имея возможность жить и видеть солнце, откажется от нее?"

– Так следуй за мной, Минос, сын Европы! – торжественно возгласил Гермес.

* * *

Время, за которое легконогий вестник богов и его злосчастный спутник пронеслись над виноцветным морем и землями, было коротко. Солнце, клонившееся к закату, еще не успело опуститься на землю, а они достигли Олимпа. И все же этот срок показался мне, привыкшему к вечности, неизмеримо долгим и тягостным.

Вот царь Крита издали разглядел прекрасный, теплый свет на вершине горы, потом – сам Теополис, город богов. Акрополь, лишенный стен. Гермес замедлил полет и, оглянувшись, произнес:

– Вот он, Теополис Олимпийский – прекраснейший из городов Ойкумены! Смотри, Минос, видел ли ты зрелище более величественное, чем это?

Странное это ощущение – смотреть глазами новичка на то, к чему привык.

Великолепие Олимпа поразило Миноса. Да и было чему удивляться. Сейчас, глядя на наш город со стороны, я невольно отмечал его безупречную гармонию. В центре возвышался белый дворец, построенный наподобие ахейских: небольшой портик, мегарон, боковые пристройки, первый этаж возведен из белоснежного мрамора, второй украшен золотистой плинфой с тиснеными изображениями орлов и павлинов. Не требовалось особой сметливости, чтобы угадать, кому он принадлежит. "Великолепно! – услышал я восхищенные помыслы Миноса, и тут же – горьковато-насмешливое, – Хотя и чересчур напыщенно".

Гермес кивнул на чертог, стоявший прямо напротив дома Зевса.

– Посейдоней.

Он больше напоминал критские дворцы, строившиеся в течение многих лет и без особого строгого плана. Словно коралл, что нарастает хаотично, и в то же время не теряет своей прелести. Впрочем, и тут была излишняя, на мой взгляд, роскошь. Один плотно усаженный жемчугом золотой трезубец на крыше и украшенные кораллами стены чего стоили.

– Что же дворец Сотрясателя земли так мал? – спросил Минос не без иронии.

– Посейдон и Амфитрита редко живут здесь, их подводный дом куда больше и богаче. – Гермес уловил насмешку, но предпочел пропустить ее мимо ушей.

"Коли дано мне остаться на Олимпе, то придется жить бок о бок с могущественными богами…" – подумал Минос, и особой радости я в его помыслах не услышал. Скорее – всколыхнулась желчная горечь, и враз, хоть и смутно, припомнилась тяжесть зевсова ярма.

– А вон жилище щедрой Деметры.

Царь Крита не сразу разглядел в глубине ухоженного сада дом из массивных плит желтого песчаника. И подивился необычности и явному удобству покоев. Потом Гермес показал ему простую, скромную обитель Афины – то же ахейское жилище, что у Зевса, но лишенное каких либо излишеств. Все просто, чисто и удобно. И потому – красиво в своем аскетизме. У Кикнейона, Лебединого дома, как называл свое жилище Аполлон, Минос даже остановился, в восхищении разглядывая изысканный, не похожий ни на что ранее виденное им, дворец.

– Он словно соткан из пронизанного солнечными лучами утреннего тумана! – наконец выдохнул Критянин. – Правда ли он существует, или растает, подобно сну?

Да, точнее не скажешь. Именно сон. Ажурный портик, словно переплетение бесчисленных растений, и стены мегарона – тоже все покрытые изысканной, хрупкой резьбой. Тронь этот дворец пальцем, и, кажется, он исчезнет, как видение.

По-деревенски уютный дом Гестии на самой окраине Теополиса очень понравился Критянину. "Если мне суждено остаться здесь, – пронеслось в его голове, – То я не желал бы богатых покоев, довольствуясь вот таким простым жильем на берегу реки". А Гермес уже указывал на соперничающий роскошью с домами Зевса и Посейдона белоснежный дворец Афродиты, который украсил искусными статуями и росписями ее рукодельный муж. Множество розовых кустов окружали ее чертоги, и казалось, что беломраморная твердь высится в море алой крови.

"Да полно тебе, Минос, – подумал Критянин, любуясь домом Пенорожденной, – Хочешь ли ты стать чужаком, быть среди тех, кто древнее тебя и могущественнее? Не лучше ли смириться со жребием всех смертных?"

– А посмотри, сын Европы, на тот густой лес, изобильный дичью. Пастухи, что забираются почти на самую вершину Олимпа, не могут видеть Теополиса. А лес видят. И хижину Артемиды, рассказывают, там находили. Лгут, конечно. Мне так и не удалось ее отыскать, – смеясь, заметил он. – Весь лес – обитель девственной охотницы. В этом она сродни мне. Я тоже не люблю стены. И уж если мне приходит желание отдохнуть от бесконечных странствий, то я обретаю радушный прием в любом из этих жилищ. Хотя нигде не бывает мне так хорошо, как в доме добросердечной Гестии.

– Да, мне он тоже понравился больше остальных, – рассеянно заметил Минос.

И снова подумал: "В нем не устроишь пышных пиров, разве только, накрыв столы на плоской крыше. И, наверняка, одинокая Гестия не держит множества слуг. Мне бы жить так. В лесу, богатом дичью, добывая себе пропитание охотой. А не придется. Не для того же зовет меня Зевс, чтобы я жил, как мне заблагорассудится".

"Да ведь он решил уже подчиниться участи смертных!" – подумалось мне, но я боялся поверить.

– Точно так и Аид с Персефоной, – продолжал тем временем Гермес, – Не захотели строить дворец на Олимпе. Владычица Эреба предпочитает гостить у своей матери, что же до Аида, то я не припомню случая, чтобы он заночевал здесь.

– Почему? – спросил Минос. – Неужели анакт всех умерших столь неприязненно относится к своему брату?

– Вовсе нет, – ответил Гермес, – Ему нечего делить с олимпийцами. Живые рано или поздно сойдут в Аид, а власть Зевса туда не простирается. Да и Громовержца мало заботят умершие!

– Это всем известно. Тогда почему же Эвксенос, Гостеприимнейший из богов, никогда не остается погостить на Олимпе? – спросил Минос.

– Время в Аиде течет иначе, чтобы его анакт успевал свершить все дела без спешки. – охотно пояснил Гермес, – Ведь его владения богаче и обширнее любого из земных. Потому день там растянут девятикратно.

Я оценил скрытый намек на то, что мое царство не столь просто, как думают смертные.

– Ты хочешь сказать, что когда в Аиде минет девять дней, на земле пройдет лишь один? – не без удивления переспросил Минос.

– Истинно так! – подтвердил Гермес, – Мудрый Гефест даже сделал владыке Эреба особый фонтан, который позволяет соотносить ход времени в Аиде и у живых. И золотую колесницу Гелиоса, которая движется по небу с той же быстротой, что и медноволосый бог. Но Плутон порой жалуется, что долгий день в Аиде короток для него.

Минос рассмеялся:

– Мне понятны его сетования. Я тоже нередко мечтал, чтобы солнце медленнее катилось по небу, чтобы я успел справиться со всеми своими трудами.

И подумал: "Хотел бы я знать, откуда у Аида столько забот, если он властвует над лишенными памяти и страстей мертвецами? Или?.."

Я насторожился, но тут, за лесом Артемиды Критянин заметил ухоженный виноградник, а в глубине его – просторный крестьянский дом из дикого камня. Сердце его сжалось – и аукнулось тревогой в моей груди. Он долго не мог отвести взгляд от этого неброского строения.

– Да, когда новое божество, Дионис, сын Семелы, изволит подняться на Олимп, – перехватил его взгляд Гермес, – он останавливается там. В прочие дни там обитает Семела, дочь Кадма, которую Аид отпустил из своих владений.

"Если я останусь на Олимпе, я буду часто видеться с ним…" – горько подумал Минос.

Я вздохнул. Что же – это ведь тоже был повод, чтобы Минос решил не в мою пользу. В жизни царя Крита было немало жен, мужей и юношей, которых он любил. Но Дионис первый пробудил его сердце, и сын Европы не переставал любить его даже после разлуки. А мысли царя Крита текли своим чередом: "Хотя, Дионис – муж моей дочери. Я уже отказался от него… Прочь, нелепые мысли, прочь. Еще одно мучение для меня – видеть рядом того, кого люблю больше жизни, и не сметь подойти? А там я забуду обо всем… Будет легко…."

Снова оглянулся на домик и с отчаянием подумал: "И все же, если бы мне позволили хотя бы вспоминать о нем – я был бы счастлив. Мне не привыкать: я столько лет провел с ним в разлуке, утешаясь лишь воспоминаниями. Теперь последнего лишусь…"

Я снова ощутил холодный, противный комок в животе. Эх, знал бы Минос, что Дионис все время от завершения сбора урожая и до весны проводит в моих владениях! И, даже если сыну Европы придет блажь отказаться от своей любви ради счастья дочери – ничто не будет препятствовать ему вспоминать о былом счастье. Или искать новой любви, как поступал он при жизни.

– О, Минос! – окликнул его Гермес, – Ободрись и смелее вступай под своды дворца владыки всех богов и отца своего. Ибо ты можешь остаться здесь.

Гермес явно застал Миноса, ушедшего в свои помыслы, врасплох и тот смутился. Хотя внешне ничуть не выдал своего смятения.

– Не спеши, – степенно ответил он, – О, быстроногий вестник. Танатос не выбирает, где сразить нас. Меня он застал за омовением. И я не хочу предстать перед богами в облике, оскорбительном для их величия.

– Тебе не о чем беспокоиться, – засмеялся Гермес, ибо ты пребываешь в своем истинном обличии, а не в том, которое случайно.

Но, тем не менее, в ладоши хлопнул, подзывая слугу. Златокованая юная дева тотчас сбежала к ним, неся в руках тщательно отполированный серебряный диск зеркала. Минос заглянул в него. Оценивающе взглянул на свое отражение и остался доволен.

– Что же, теперь я готов последовать за тобой, о, Психопомп.

И они, пройдя через обширный двор, мимо коновязей, у которых стояли кони собравшихся богов, поднялись на высокие каменные ступени дворца. Миновали обширный портик, с изображением битвы богов и титанов, разумеется.

Дворец смял Миноса – он с трудом сдерживался, чтобы, подобно деревенщине, впервые оказавшемуся в городе, не вертеть головой и не охать от удивления при виде мастерства, ему доселе неведомого. Я не удивился: человеку не дано представить себе роскошь этого огромного пиршественного зала. Даже видавшему сокровенный облик диктейских пещер мегарон Зевса кажется дивным. Ни в одной земной сокровищнице не нашлось бы столько золота, сколько пошло на убранство зала. Особенно удивил Миноса очаг. Он был обложен крупными самородками, зачарованными так, что они не плавились и в самом сильном огне. И языки пламени, весело плясавшие в нем, были не красными, а ярко-желтыми. И потолочные балки, без малейшего следа копоти, сверкали жирным, слегка отливающим краснотой, блеском. Росписи, повествовавшие о победе Зевса над Кроносом, искусно чеканенные треножники, густо инкрустированные самоцветами, вазы и амфоры поражали небывалым изяществом. Сладостный аромат амброзии окружал Миноса, ударял в голову, веселил сердце, как крепкое вино.

Как ни странно, это ошеломляющее великолепие заставило Миноса очнуться. Я ощутил его раздражение. Он совладал с собой, и уже без раболепного восхищения окинул взглядом залу. И едва сдержал ядовитую усмешку: чрезмерность роскоши показалась ему, критянину, варварством. А вслед за этим я услышал его помыслы: "О, боги Тартара!!! Неужели мне придется вечность жить здесь? Вот в этом безумном богатстве? Подле Зевса? И это после того, как столько Великих лет я был ему покорным псом, быком в ярме, вьючной скотиной? Разве забыл я, как еще недавно тяготился властью Зевса над собой? При жизни я мечтал о смерти, а теперь уже и о ней помыслить будет нельзя?"

Уже спокойно, с подобающим царю достоинством, прошествовал через мегарон, дабы предстать перед сидящими на своих тронах богами. Преклонил колени и слегка опустил голову.

И только сейчас заметил примостившегося у ног Зевса на скамеечке из слоновой кости своего бывшего наложника Ганимеда. Сын Троса покровительственно улыбнулся своему бывшему господину, и я почувствовал, как Миноса передернуло от отвращения: "Вот что меня ожидает на Олимпе. И желаю ли я себе такой участи? Верно, невелик мой выбор – между беспамятством Асфоделевых лугов и сытым рабством… Но все же, я могу выбирать!" Минос сделал вид, что не замечает зевсова любимчика, и того это задело. Его нежные, словно персик, щеки, залились краской, и он надменно выпятил нижнюю губку. Но Минос уже не думал о нем. Я чувствовал, что он окончательно совладал с собой, и был холодно-спокоен, как перед боем. Мне это понравилось.

– Встань, Минос, сын мой, – наконец нарушил благоговейную тишину Зевс. Голос его звучал мягко и милостиво, и сам он, на своем золотом троне, в пурпурном гиматии, по которому то и дело пробегали золотые сполохи, осененный крыльями своего орла был воплощение могущества и величия. Минос подчинился.

Громовержец кивнул Гермесу и тот, отвесив поклон, прошествовал на свое место. Зевс выждал, когда он усядется,

и заговорил снова:

– Сегодня вы, о блаженные боги, собрались во дворце моем, зная, что решится участь Миноса, сына Зевса.

– Сына Европы, – каркнула мойра Атропа. Её сестры дружно поддакнули. – Ибо никто из мужчин не может быть твердо уверен, от кого понесла и родила женщина свое дитя!

Зевс едва заметно болезненно поморщился. Я то знал, что он не был уверен, но подозревал, что маленький, сухой и скрытный, словно ядовитый паук, Минос не мог быть порождением его чресл. Моя жена резко повернулась к богиням судьбы, раздраженно откинула тяжелое покрывало, мешавшее ей, зашипела, укоряя старух за несдержанность.

– Ибо я, ваш анакт, памятуя о заслугах его… – невозмутимо продолжал мой младший брат.

– О неслыханной дерзости, приведшей к гибели царства, – шепнул под нос, но так, чтобы Зевс его услышал Посейдон, упрямо топорща иссиня-черную, курчавую бороду. Метнул исполненный ненависти взгляд на Миноса, но тот не только без страха вынес грозный взор сине-зеленых глаз, но даже улыбнулся и слегка кивнул, как бы говоря: "Твоя ненависть, о, Энносигей, делает мне честь!" Мой брат яростно раздул ноздри широкого, короткого носа и раздраженно пристукнул своим золотым трезубцем. Зевс продолжал, как ни в чем ни бывало:

– …пожелал приобщить Миноса к олимпийским богам и даровать ему бессмертие. Но Мойры возмутились, говоря, что не пристало нарушать законы, установленные раз и навсегда для всех смертных. И, хоть я и решил, что не буду полагаться на разумение богов в этом вопросе, но ведаю, что Посейдон и Аид, и сестра моя, Деметра, благая Персефона и супруга Посейдона Амфитрита, Гермес и Геката согласны с дочерьми Эреба. А мои помыслы разделяют жена моя, венценосная Гера, влюбленная в солнечный свет Афродита, с искусным своим супругом Гефестом, неистовый Арес, и дочь моя, мудрая Афина, дети Латоны Аполлон…

Я невольно горько усмехнулся. Аполлон сам признался мне, что полагает меня правым в этом споре, но, страшась за судьбу Асклепия, своего любимого сына, не смеет перечить Зевсу.

– … и Артемида, и кроткая Гестия. Споры меж нами могли породить вражду средь Олимпийских богов. И Аид, не желая раздора, предложил спросить самого Миноса, чтобы он избрал свою участь.

Минос украдкой бросил взгляд на меня, потом посмотрел на Зевса. Сравнивал. О да, я выгляжу на фоне моих могучих и красивых младших братьев слишком непритязательно. Малорослый, тщедушный, длинноносый, с выпирающими обезьяньим ртом, подчеркнутым глубокими складками. Я никогда не пытался соперничать со своими братьями, стараясь напротив, выглядеть как можно проще. И на Миноса моя непритязательная черная туника, едва украшенная серебряной вышивкой, узкий серебряный венец и тонкий двузубец произвели приятное впечатление. "С виду – скромен. Однако, вышивка, венец и посох – из драгоценного серебра и много дороже трезубца Посейдона. Он не таков, каким кажется с первого взгляда, владыка богатейшего и обширнейшего в мире царства", – подытожил Минос. И мне был по душе этот вывод.

Зевс тем временем продолжал:

– Я нашел это решение мудрым.

Ядовитая усмешка пробежала по тонким губам темноликой Гекаты, восседавшей рядом со мной. Сегодня она явилась на Олимп приняв облик обычной женщины, маленькой, сухой и седовласой, удивительно похожей на мать Миноса, богоравную Европу. Она, в отличие от меня, ни на миг не сомневалась, что владыка Крита пожелает сойти в мои владения. Кстати, судя по тому, как нервно перебирал тонкими пальцами музыканта длинное ожерелье Аполлон, и какие недобрые взгляды метал он в мою сторону из-под нависших, тяжелых век и поджимал пухлые губы, он тоже знал исход сегодняшней моей схватки с Зевсом. Провидцы… Но я не верю их предчувствиям, доколе не получу желаемого. Мне ли, давно ведущему дружбу с Мойрами, не знать, сколь иной раз бывают непредсказуемы судьбы богов и смертных? Я подожду торжествовать.

Анакт богов тем временем обратил к Миносу милостивый взор, неспешно и значительно изрек:

– Итак, мой сын, прежде чем выбрать свой жребий, ты увидишь, что ждёт тебя в царстве Аида, – он бросил на меня короткий взгляд. Я, подтверждая, спокойно склонил голову, – а потом, не страшась никого и ничего, ответишь богам. Что по сердцу тебе: разделить ли общую участь смертных, или продолжить служить мне, войдя в сонм олимпийских богов?

Минос молча поклонился.

– Полагаю, Острова Блаженных его не ждут, – злобно буркнул Посейдон, устремляя яростный взгляд на Зевса, – А богоборцев карают в Тартаре! Мне известна твоя игра, о, мой царственный брат! Только глупец может надеяться, что, узрев мрачные недра царства Аида, смертный захочет присоединиться к бесплотным теням!

Зевс перекатил желваки на скулах, и в его черной бороде заиграли золотистые блики. Глаза потемнели, словно небо перед грозой. Но его божественная супруга положила белоснежную узкую ладонь на колено мужа и что-то сказала вполголоса. Зевс тотчас же улыбнулся и глянул на старшего брата уже более мягко.

– Это справедливо: давая выбор, не заставлять смертного делать его наугад, уподобляя слепому щенку, – тихий, низкий, медово-тягучий голос Геры и взгляд её огромных, воистину воловьих глаз заставил буйного Посейдона враз умолкнуть. Я быстро переглянулся с ней, едва заметно склонил голову, кивнул Гере, благодаря. Сочные, красивые губы моей сестры насмешливо дрогнули. И смертные могут верить нелепицам, которые рассказывают о ревности и мелочной злокозненности олимпийской анактессы?! Она может быть коварной, но унизиться до бабьих склок – никогда.

– Мой суд над Миносом, сыном Европы, я свершу сам, – примирительно, успокаивая и Зевса, и Посейдона, произнес я, и пояснил, невозмутимо глянув на царственного брата, – Если он, вопреки разумению братьев моих, откажется от Олимпа.

Боги, сидевшие справа от Зевса, рассмеялись. Только Аполлон страдальчески возвел брови и стиснул пальцы, так, что костяшки побелели.

Я легонько ударил посохом в пол. Прозрачные ручейки побежали от наконечника, затопили все вокруг. Я забыл обо всем, буквально слился с Миносом, чтобы не упустить и малой толики его впечатлений. Зачем? Повлиять на его решение я не мог. Но мне так было спокойнее.