Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Швырнув зеркальце на столик, я решительно покинул свои покои. И уже по пути смог унять дрожь волнения, охватывавшую все мои члены, и в пиршественную залу вступил спокойный, с беспечной улыбкой на лице.

Гости уже были в сборе. Пасифая, восседая на своем обычном месте, любезно беседовала о чем-то с Гераклом. Тот, в новой тунике из египетского льна, вымытый и умащенный, всё равно смотрелся среди невысоких, изящных критян, как глиняный пифос среди изящных каменных сосудов. Его пышные, как у Зевса, кудри, по сравнению с уложенными в прически волосами остальных мужчин, выглядели нечесаной гривой. Но держался он с немалым достоинством.

Гости почтительно поднялись мне навстречу. Я, лучезарно улыбаясь, прошел к своему столу и опустился в кресло. Подал знак, чтобы начинали разносить жареное мясо. Тотчас заиграла музыка, слуги принялись оделять пирующих угощением и наполнять кубки.

– Похоже, сегодня будет на редкость веселый пир, – любезно улыбаясь, произнесла Пасифая. – Надеюсь, ты отдохнешь, богоравный герой, и сердце твоё возвеселится.

Я окинул милостивым взглядом сидящих за столами гологрудых женщин, стройных полуобнаженных мужчин, увешанных драгоценностями. Про себя согласился: скучно не будет. Все недоброжелатели в сборе. Повернулся к своему почетному гостю, улыбнулся ему:

– Надеюсь, Геракл, ты доволен гостеприимством критян?

– Благодарю, великий царь. Твое радушие воистину достойно могущества твоего царства.

Я кивнул, подал знак виночерпию, тот немедля наполнил брату кубок и с поклоном поставил перед ним.

– Мой почтенный гость ни в чем не должен знать сегодня утеснений. Пей и ешь, Геракл, до желания сердца.

Он степенно поклонился.

Я откинулся на подушки. Сегодня моя роль – казаться безмятежным. Пусть все думают, что царь беззаботен и пьян, и не видит косых взглядов вельмож и жриц, не слышит предательского слова "бык", то и дело проскальзывающего в разговорах, не знает, что царица беременна не от своего мужа.

Я поднял кубок, провозгласил славу Гестии и совершил возлияние в её честь.

Виночерпиям было приказано не слишком разбавлять вино для гостей, а мне подавать почти воду. Полагаю, мне не придется ждать много времени.

Не успели гости притронуться к кушаньям, как я вновь поднялся:

– Во славу анакта богов олимпийских Зевса, отца нашего, избавившего Крит от напасти!

Щедро плеснул на пол и залпом выпил оставшееся. Пирующие отозвались дружными и громкими криками в честь Зевса. Давно прошли те времена, когда народ недоумевал, полагая отца моего ничтожнее Посейдона, и возмущался, что я славлю его вне очереди. А сейчас ликуют и веселятся, не смея мне перечить. Не все, конечно.

Я сделал вид, что не замечаю, как царица рассеянно играет с обезьянкой; как поджимает тонкие губы Катрей, которому снова придется подождать с восшествием на престол; как нехотя берет кубок Главк, влюбленный в Посейдона со всей страстью души настоящего воина; как опускает глаза Девкалион… Если и в самом деле нет заговора – тогда будет достаточно просто напомнить всем, где их место. Этим искусством в совершенстве владела моя мать. Может, я и не самый лучший её ученик, но тоже кое-что умею.

А если Ариадна ошиблась?

Тогда меня ничто не спасет. Есть тысячи способов избавиться от человека: яд в вине, или змея в постели, как у Гирнефо, дочери Иолая, – жрицы, которая пропустила меня к месту совершения обряда. Я беззаботно потягивал из кубка сильно разбавленное вино. Мой виночерпий Ганимед, сын Троса, со свойственной ему проницательностью понял, что от него требуется, и умело подыгрывал мне, ласкаясь и рассказывая на ухо разные пустяки. При моей обычной неразговорчивости изображать беззаботное веселье трудно, а тут оставалось только пьяно смеяться да пощипывать его гладкие ягодицы и щеки. Гости будут уверены, что радость и вино затуманили мой разум. И сами потеряют осторожность. Я заставлю их нанести удар первыми! О, Дивуносойо, возлюбленный мой, владыка душ! Ты делаешь людские сердца прозрачными! Помоги мне!!!

– Царь мой, отведай хоть немного жаркого, восстанови свои силы не только питьем, но и едой…

Ганимед едва заметно улыбнулся, показывая взглядом на совершенно нетронутый кусок мяса, лежавший передо мной. Я мысленно выругался. Скверный я всё же лицедей! Занятый своей игрой, я не чувствовал голода и к угощению даже не притронулся. Кивком головы поблагодарил виночерпия, нехотя отщипнул немного мяса, отправил в рот и тут же отер жирные пальцы о волосы услужливо склонившегося Ганимеда. Вкуса мяса я совершенно не ощутил.

Виночерпии суетились, беспрестанно разнося полные кубки пирующим. Возглашались все новые и новые благодарности Зевсу и другим олимпийским богам. Совершались щедрые возлияния во славу их. Придворные состязались в славословии Зевсу и его сыну. Акробаты, танцоры, мимы с их непристойными шутками, сменяя друг друга, услаждали взоры пирующих своим искусством, с легкостью совершая невероятные прыжки и изгибаясь, будто лишенные костей. От непрерывно звучавшей музыки у меня начала слегка побаливать голова.

Геракл оживленно беседовал с Пасифаей. Она что-то рассказывала, тот в ответ улыбался и откровенно любовался и восхищался моей женой. Интересно, он тоже, как все известные мне ахейцы, считает критянок бесстыдными и легко доступными? Хотя ахейцы не так уж глупы, раз держат свих женщин взаперти и позволяют им покидать дом только закутавшись в покрывало. Женщина – опасный враг. Её телесная слабость оборачивается страшной силой… Я почувствовал, как начинают предательски подрагивать ноздри. Нельзя мне об этом думать сейчас. Побеждает тот, у кого сильнее выдержка. Кто нанесет удар первым – тот обречен. Только бы не сорваться!

Я поспешно перевел взгляд на Пасифаю и заставил себя подумать, насколько она красива. Круглое, гладкое лицо с огромными глазами цвета яшмы, бровями вразлет – словно усики осы, с пухлым, чувственным ртом. Короткий вздернутый нос ее ничуть не портит. Беременность еще не заметна, но лицо уже пополнело, и большая белая грудь налилась. Пасифая всегда жаловалась, что в эту пору ей больно прикасаться к грудям и приходится пудрить их, чтобы не было видно синих жилок. Она считает их некрасивыми, а я в это время готов забыть и её снисходительную мудрость, и полнейшее равнодушие ко мне, и то ледяное спокойствие, с которым она встречала мой гнев. Эта женщина родила мне девять детей и в то же время никогда не принадлежала мне! Заблуждений на этот счет у меня не было – после случившегося в священной роще Бритомартис я настолько смущался и каменел в присутствии своей супруги, что говорить о каком бы то ни было наслаждении в любовной игре не приходилось. Я даже не оставался с Пасифаей до утра, а, выполнив свое царское дело, уходил.

Хотел бы я знать, испытала ли она хоть малейшее удовольствие, сойдясь с быком?

Нет, так не годится.

Я плохой хозяин – совсем забыл о гостях. Того гляди, пропущу момент, когда придет время подавать главное угощение. Зевнул и окинул ленивым, затуманенным взглядом гостей. Кажется, пора.

Пирующие уже заметно опьянели, в зале становилось все более шумно. Недобро шумно. Достаточно бросить уголек в сухую солому, чтобы вспыхнул пожар.

Мне необходимо сделать так, чтобы ссору начали они – не я. Воззвав к богам, чтобы моя хитрость удалась, я поднял свой кубок:

– Во здравие Геракла, избавителя от бед!

И совершил возлияние, словно богу. Конечно, это было дерзко, и мой шаг оказался более чем удачен. Главк со стуком поставил свой кубок на стол и решительно вскочил.

– Мало того, что у тебя не хватило сил самому избавить свое царство от беды, так ты еще воздаешь чужестранцу божеские почести, предназначенные Владыке Крита Посейдону!!!

Музыка мгновенно стихла. Акробаты, теснясь в дверях, торопливо выбежали из зала. Я изобразил недоумение:

– Но что я такого совершил, Главк, что так разгневало тебя?

Кровь бросилась в лицо моему сыну. Упрямо, по-бычьи, наклонив голову, он перекатил желваки на скулах, пытаясь сдержаться. Но где уж! Он привык говорить все, что думает, невзирая на лица. Главк всегда был таким, и я лелеял его прямодушие, восхищаясь им, как редким цветком! И вот, надо же, как самое лучшее в его душе обернулось против него!

– Ты даже не замечаешь ничего дикого в словах и делах своих! Это слишком!!! Ты разрушаешь устои царства и древний порядок, ты разгневал Посейдона, отец! Ты не можешь больше быть царем! – продолжал Главк запальчиво.

Он сейчас был подобен гневному быку, летящему на тавромаха.

– Как ты смеешь кричать на своего отца?! – выдохнул я и грохнул по столу кулаком.

Играть, так играть! Ты уже попался в ловушку, Главк! Что же, ты сам виноват. Прав был Асклепий: ума у моего сына не больше, чем требуется для воина. Здесь дворец, Главк, а не безбрежная гладь моря, и мы не пираты. Вот ты весь открылся для удара, сын. Жаль, что не Катрей. И не Пасифая, которая лишь на мгновение сменила свою беззаботно-приветливую маску на недоуменно-брезгливую – какую, мол, выходку еще выкинет спьяну её драгоценный супруг? Теперь – только бы никто не помешал! Я покосился на Геракла. По счастью, он ввязываться не собирался и мастерски изображал растерянность.

– По-твоему, я вернулся бы, не защищай меня более могущественный бог, чем Посейдон? Он хранит меня. Поможет ли тебе твой Энносигей? Давай проверим – бык здесь, и я готов нарушить свой запрет на бычьи игры. Пойдем!

Я решительно встал, а в животе предательски похолодело. Конечно, я продумывал свои действия. И рассчитывал на здравомыслие Главка, который, при всей вспыльчивости, на верную смерть не пойдет. Ну, а если вино настолько затуманило его разум, что он забыл о всякой осторожности? Поддержи, Главк, мой вызов, думаю, Катрей на утро мог бы с чистой совестью именоваться царем Крита. Но боги были сегодня благосклонны к нам обоим: Главк потупился и не двинулся с места.

– Я жду.

В наступившей тишине это звучало более чем зловеще. Я уставился на сына в упор. Моего взгляда дети иногда боялись не меньше, чем я – взгляда собственной матери. Даже Главк. Уже никто не сомневался, что он обречен на смерть. Даже Пасифая, утратив свое спокойствие, схватила меня за руку и, стараясь придать своему властному голосу мягкость, попросила.

– Минос, Главк просто пьян… Минос…

– Мой сын вырос и ищет себе царства. Вполне возможно, он может заменить меня, – я не повышал голоса, издевательски растягивая слова. – Если он выйдет живым от быка – я согласен уйти. Пойдем!

Главк не выдержал:

– Прости, отец. Я дерзко усомнился в твоем величии и разуме… – еле слышно пробормотал он. – Вино отуманило мой разум…

– Стыдись!

И добавил брезгливо:

– Сядь! – я хоть и рассчитывал на то, что Главк испугается, всё же столь откровенный страх был мне неприятен.

Он просто рухнул на место. Губы его дрожали и кривились. Этот высокий, тяжеловесный мужчина, победитель многих сражений, готов был расплакаться, как выпоротый при всех мальчишка. Жалость резанула моё сердце, но я подавил её. Отступать было поздно. Взяв кубок, я обвел взглядом пирующих. Все быстро, очень быстро, расплескивая вино и испуганно-свистящим шепотом поторапливая виночерпиев, последовали моему примеру – даже царица. Бледный, как покойник, Главк взял свой килик и пролил вино – рука его дрожала.

– Прости, отец, – едва слышно произнес он, облизнув пересохшие губы.

Неужели он поверил, что я могу кинуть свое дитя под копыта чудовищу? И все сидящие вокруг – тоже? Самым суровым наказанием, которому я подвергал своих детей, было ледяное молчание и запрет приближаться ко мне до тех пор, пока виновный не получит прощения. Что же, они наслышаны от отцов и дедов, как без жалости казнил я своих недавних соратников в конце первого года правления. Не буду их разубеждать! Иначе угроз расправы для восстановления порядка станет мало. А повторения казней я не хочу.

Молчание стало невыносимым, как в склепе. Тем не менее, никто не посмел встать и уйти. Долго так продолжаться не могло. Первой не выдержала жена Главка Акаста – поднялась и на негнущихся ногах, пошатываясь, подошла ко мне, рухнула на пол, обняла мои колени и, с трудом удерживая слезы, произнесла хрипло:

– Пощади его, милостивый царь и богоподобный отец мой!

Я отстранил её, резко выпрямился, обвел всех взглядом и остановился на одном из своих вельмож.

– Синит, ведь ты имеешь взрослого сына, не так ли?

– Да, мой царь. – вельможа попытался сохранить достоинство, но бледность выдавала его.

Ещё бы ему не испугаться – он первый подбивал всех выступить против царя ещё тогда, когда Посейдон не вселился в этого трижды проклятого быка. Можно подумать, соглядатаи Ариадны зря получают свою плату!

– И что бы ты сделал с сыном, позволившим себе заговорить с отцом подобным образом? – спокойно продолжал я.

Синит затравленно посмотрел на меня, потом хрипло произнес:

– Не знаю, государь. Твой закон, принятый в первое девятилетие твоего благословенного правления, гласит, что отец волен карать виновного в непочтительности сына по разумению своему.

Конечно, перекладывает ответственность на мои плечи.

– А ты, Дамнаменей? – я перевел взгляд на другого ревнителя старых богов.

Тот потупился и что-то промямлил, заикаясь и бледнея.

– И что делать мне? – горько произнес я. – Любой поденщик счастливее меня, потому что их сыновья чтят отцов своих.

Я повернулся к старшему сыну и, сверля его взглядом, спросил:

– А ты что думаешь, как мне поступить, Катрей?

Тот сгорбился и, не глядя на Главка, произнес:

– Разве пожелавший смерти отцу своему достоин жизни?

Я поморщился: мне неприятен был испуг Главка, но такой отвратительной подлости я и вовсе не переносил! Действительно, плох тот отец, чьи сыновья выросли такими.

– Я запомню, что ты сказал, Катрей. Ты ведь умен, не так ли? Ты понял, о чем речь?

Еще бы он не понял! Прямодушный Главк может выступить в открытую, но масла в огонь всегда подливает Катрей. Неужели он полагает, что я не смогу найти доказательств его вины?

– А ты что думаешь, Девкалион? Не отводи глаза, имей смелость повторить, что согласен с братом. Или возражай!

И этот не посмел перечить явной несправедливости. Победа всегда горька.

– Главк, а ты что думаешь?

Тот уже собрался с духом и смело поднял голову. Я бы удивился, если бы он до сих пор не совладал с собой. Все же это – воин и, из всех присутствующих здесь сыновей, самый любимый.

– Я в твоей воле, отец, и если моя кровь умилостивит Посейдона, пусть будет так.

Его жена вскрикнула и почти без чувств опять припала к моим коленям. Где уж ей понять, что ответь её муж иначе, я бы, может, и отправил его прямо к быку.

– По крайней мере, один из моих сыновей вырос мужчиной! И ведёт себя, как царь. Что же, смелость спасла тебя. Я дарю тебе жизнь, Главк. Тебе стало тесно в моем доме? Завтра ты возьмешь корабли и моряков и отправишься искать себе царство подальше от этих берегов. И храни тебя Посейдон, если Зевс тебе не по нраву! Утром я назову имена тех благородных мужей, которым доверю сопровождать моего сына. Я сказал.

И, отстранив Акасту, с радостными криками лобызавшую мои ноги, вышел из залы.

Асклепий. (Кносс. Седьмой год третьего девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Девы)

Я снова победил. Беда миновала. Геракл с проклятым быком уплыл в Микены. Катрей отправился с особо недовольными вельможами на Парос – собирать налоги под неусыпным присмотром четверых моих сыновей от Парии. Уж те благодушествовать не будут – и Пасифаю, и все её потомство они терпят весьма неохотно. Да и Парос – не в пример Криту – остров, на котором мою власть сразу приняли и подчинялись ей с благоговением.

Смутьяны присмирели. Для надежности я разослал их по всем Кикладам – разумеется, с разными поручениями и под присмотром верных людей.

Вчера с тремя десятками кораблей ушел в море Главк. Мы простились холодно – оба чувствовали себя правыми. К тому же сын, поняв, что жизни его ничего не грозит, обозлился на меня за публичное унижение. Что же, он всегда был таким гордым, даже малышом.

Вот он – твой истинный лик, Нике-Победа. После невероятного напряжения и усилий – пустота и тоска. Я сам зачерпнул из кратера неразбавленное вино, налил в кубок. Я уже не первый раз приказываю Итти-Нергалу никого ко мне не пускать, прогоняю даже рабов – они слишком болтливы. Хотя, думаю, во дворце всё равно все знают, что я пью. В этом проклятом месте ничего нельзя утаить.

Я поднял тяжелый канфар, медленно поворачивая его в пальцах. И тут бык, будь он проклят! Изогнул свое мощное, красивое тело, воздев на рога хрупкую девушку. Неразбавленное вино цветом напоминает кровь. Я сделал несколько глотков. Вокруг столько народа – и ни одного собеседника, кроме кубка с вином.

Вино, кстати, старое, на амфоре была бирка с указанием "Второй год третьего девятилетия правления любимца богов царя Миноса, сына Зевса, царские виноградники долины Тефрина, вино 12 разлива". Оно собрано за два года до того, как Главк утонул в пифосе с медом и мы искали его по

всему дворцу. Значит, мой дорогой собеседник, ты должен помнить и Асклепия, который Главка нашел и оживил…

…Нам и в голову не приходило искать малыша в погребах. Как он сам объяснил потом, у него укатился вниз алебастровый шарик. Главк бросился за ним, споткнулся о ступеньку и полетел вниз головой в пифос с медом, который, как назло, забыл закрыть нерадивый поваренок.

Служанки и стражники искали ребенка на двух этажах дворца, толпа прорицателей только увеличивала суматоху.

И тут появился Асклепий. Правда, тогда он предпочитал, чтобы его называли Полиэйдосом, аргосцем, жрецом Диониса.

В толпе орущих перепуганных женщин и обозленных мужчин он один был спокойным и уверенным настолько, что я не смог усомниться в успешности поисков.

Я хорошо помню, как он подошел ко мне, положил руки на мои плечи и произнес:

– Я найду его, царь. Только вели всем жрецам и прорицателям покинуть дворец. Они слишком шумят и мешают друг другу.

На Полиэйдосе было платье почти до пят и небрида из оленьей шкуры. Длинные льняные волосы, подхваченные тонким ремешком, спадали почти до пояса; бритое по критской моде лицо выглядело, пожалуй, зловеще: очень большие серые глаза под тяжелыми верхними веками, суровые складки от крыльев носа, насупленные брови, большой рот с плотно сомкнутыми губами.

– Отведи меня туда, где нет людей, и останься со мной, – приказал (именно приказал) он.

Я снизу вверх (Полиэйдос был очень высок) посмотрел на него и, как завороженный, махнул рукой, повелевая всем удалиться. Пригласил его в свою спальню. Он скинул небриду, по-хозяйски швырнул её на царское ложе, и, велев мне сидеть и не мешать ему, опустился на пол. Завел странные напевы – тоскливые и пронзительные, временами напоминающие то поскуливание собаки, то щебет ласточки, то уханье совы. Взывал он, тем не менее, к Аполлону, что было весьма странно для жреца Диониса.

Прошло немало времени, прежде чем он принялся чертить на полу узор. Следя за его тонким, длинным пальцем, я узнал знакомую мне по снам и видениям закрученную влево спираль. Полиэйдос вел её неуверенно, будто нащупывая дорогу в трясине. Но, завершив, вскочил и решительно вышел из комнаты. Я покорно последовал за ним. Жрец двигался по дворцу так, будто всю жизнь ходил по этим запутанным переходам. Он напоминал собаку, идущую по следу.

Когда мы спускались в погреб, навстречу нам вылетела большая сова – вестница смерти. Жрец решительно прошел к пифосам с медом. Дальше я сам догадался, где искать пропавшего сына. Над одним из сосудов жужжали пчелы. Полиэйдос, встав на колени, запустил обе руки в горло пифоса, вытащил оттуда Главка и положил на пол. У меня подкосились ноги, я тупо глядел на маленькое, уже окоченевшее тельце. И ничего не мог ни сказать, ни сделать. Я даже не сразу почувствовал, что Полиэйдос взял мои руки и осторожно разминал их в своих перемазанных медом ладонях. А потом я услышал его голос.

– Я не АСКЛЕПИЙ, царь, и не умею оживлять мертвых. Боги запрещают даже Асклепию совершать такое под страхом смерти. Но я не УМЕЮ ОЖИВЛЯТЬ ПОКОЙНИКОВ!

Со стороны смотреть – человек униженно оправдывается. Причем в том, в чем его никто не обвинял. Я понял, зачем он это делает, и удивленно вгляделся в некрасивое лицо жреца. О, боги Олимпийские! Конечно же, это Асклепий, сын Аполлона! Горе совсем лишило меня разума, если чужого имени и сбритой бороды хватило для того, чтобы скрыть от меня правду!

И я подыграл ему. Боги запрещают Асклепию оживлять покойников? Но если на весы будет положена его, ПОЛИЭЙДОСА, жизнь?

Я вырвал руки из его липких от меда ладоней, стал звать стражу и, когда на мой голос сбежалось полдворца, велел:

– Заточить жреца Полиэйдоса в гробницу, где похоронена моя богоравная мать, вместе с телом моего сына! Немедля! И не выпускать, пока он не оживит ребенка!

Пасифая попыталась успокоить меня, убедить собравшихся, что горе помрачило мой рассудок. Но я уже приучил своих воинов слушаться только моих приказов. И они подчинились. Полиэйдоса увели. Я хорошо помню, как спокойно шел он, прижимая к груди тело Главка, и за ним оставался след из капель меда. Пасифая обняла меня за плечи и, нежно уговаривая, подтолкнула к выходу. Кажется, это был единственный раз, когда я пробыл в её спальне до рассвета. Искреннее участие жены пробудило во мне такое желание, что попытки Пасифаи напомнить о трауре не возымели никакого действия. Я твердил, что Главк жив, и настаивал на своем, пока Пасифая не уступила моим домогательствам. Может, потому у Андрогея такой необычный для нашей семьи нрав, что он был зачат в этом безумном порыве?

А наутро перепуганные стражники привели ко мне воскресшего Главка – как обычно непоседливого и румяного, и Полиэйдоса. Вот уж кто выглядел настоящим покойником. Он вяло говорил что-то про траву, которую принесла змея, чтобы оживить убитую подругу. А к вымазанной засохшим медом тунике пристал совершенно черный песок. Я ни минуты не сомневался, что Асклепий ходил в Аид.

На следующий день я с пышной свитой прибыл в его дом: привез вознаграждение. Жил врачеватель недалеко от Кносса.

Работник, возившийся в огороде, заметив мой паланкин и процессию разряженных придворных с громадным Итти-Нергалом во главе, потрясенно вскрикнул и помчался предупредить хозяев. Когда мы приблизились, нас уже встречала высокая, молодая и красивая женщина. Судя по всему – жена врачевателя. Вот она-то казалась истинной дочерью Аполлона, в отличие от её страшноватого мужа. Я выбрался из паланкина и, велев свите ждать снаружи, приблизился к ней.

– Я хочу видеть жреца Полиэйдоса, аргосца. Ты, наверное, его жена? Эпиона, если мне не изменяет память?

– Да, царь Минос, – она плавно, с достоинством поклонилась – Меня действительно зовут Эпиона. Хотя не знаю, где довелось тебе, богоравный владыка, слышать мое скромное имя. Мой муж спит. Но я разбужу его.

Отец говорил мне, что этот сын Аполлона, в отличие от своего отца, далеко не любвеобилен и за всю свою жизнь разделил ложе лишь с собственной женой. Теперь, увидев ее, я понял, почему. Никогда не видел таких красавиц! Пушистые, медового цвета волосы и глаза, как звезды в безлунную ночь. Высокая, полногрудая, с крутыми бедрами и крепкой спиной, она походила на большую и сильную рыбу, сверкающую чешуей, и на теплое, весеннее солнце. При одном взгляде на неё душу наполняло ощущение умиротворенного блаженства. Если нрав этой красавицы столь же благороден, как облик, то передо мной стояла совершеннейшая из жен.

Эпиона скрылась в доме. Из-за двери тотчас выглянули две девчоночьи мордашки и с любопытством уставились на меня. Я поманил детишек. Они смело приблизились. У старшей за спиной был привязан малыш. Девочки вежливо поздоровались.

– Я – Панакея, почтенный гость, – учтиво, но без подобострастия представилась старшая и указала на сестру: – Это Гигея. А это (она кивнула на малютку) – Эгла.

Дочери Полиэйдоса внешне походили на ахеянок: рослые, светловолосые. Косички девочек сверкали на полуденном солнце, как золото. Но держались они вольно, скорее, как критянки.

– Ты, наверное, больной? – поинтересовалась Панакея, – Что у тебя болит?

– А ты – врачеватель? – засмеялся я.

– Отец учит меня и сестру своему искусству. Он очень хороший лекарь. А его учил наш дедушка, сам Аполлон. – И спохватилась: – Не стой во дворе. Пойдем в дом.

Гигея, подчиняясь сестре, взяла меня за руку и потянула ко входу.

Жил сын Аполлона небогато. Глинобитный пол, низкие сидения вдоль стен, глиняная посуда. Совершенная чистота. И ощущение покоя.

– Вставай сейчас же! Сам царь явился, и при нём свита, – доносилось из соседней комнаты.

Полиэйдос что-то промычал спросонок.

– Что ты делал в его дворце?! – заворчала Эпиона, и в голосе её послышалась тревога. – Ну, конечно, опять! Как я могла не догадаться, что тебя принесли в паланкине не потому, что хотели оказать честь, а потому, что ты не мог идти! Ну ты же клялся мне, что больше никогда этого не будет!

– Перестань, – пробормотал Асклепий, и я про себя отметил, что он мастерски умел приказывать царям, но не собственной жене. – Всё же обошлось.

– Прошлый раз обошлось, сейчас обошлось! Ты вдовой хочешь меня оставить, а детей – сиротами! Да как только тебе самому не противно?! А, да что с тобой спорить!!!

Никогда не слышал, чтобы женское ворчание звучало так ласково. Меня не обманешь. Эта красавица любила своего страховидного мужа.

– Не надо со мной спорить, – голос Асклепия звучал слабо, видно, чувствовал он себя прескверно. – Лучше подай умыться.

Некоторое время было тихо, только он плескался и фыркал, умываясь. Потом она опять заворчала:

– Достался же ты мне в мужья! Уйду от тебя!

– Я давно говорю, тебе требуется наездник помоложе и погорячее.

Судя по всему, она шлепнула его полотенцем, и я услышал их счастливый смех. Асклепий мог позволить себе так шутить! Его дом, как солнцем, был пронизан взаимной любовью и радостью. Мне бы такую роскошь во дворец! Наверное, я не совладал со своим лицом, и Панакея поняла это по-своему, взяла мою руку в свою крохотную ладошку:

– Может, я смогу облегчить страдания, пока отец не пришел? Что у тебя болит?

– Душа, – ответил я.

На смышленой мордочке девчушки мелькнуло недоумение. От дальнейших расспросов меня спасло появление хозяина дома. Выглядел он действительно разбитым: бледный до серости, осунувшийся. Увидев меня, жрец смущенно улыбнулся. Улыбка сразу изменила это странное лицо. Я вмиг забыл о его непривлекательности.

– Приветствую тебя, Асклепий, сын Аполлона.

Он испуганно вздрогнул.

– Не бойся, свита стоит за оградой. Никто от меня не узнает твоей тайны. Я пришел посмотреть на твой дом.

– Приветствую и тебя, Минос, сын Зевса, – врачеватель развел руками, показывая, что вот он, его дом, и смотреть тут особо не на что.

– На что живешь ты?

– Я – врачеватель. А работник, две рабыни и жена ещё управляются с огородом и виноградником. Я там не работаю.

И добавил с виноватой улыбкой:

– Мне нужны нежные руки, анакт.

– Плоды людской благодарности, я вижу, не обильны, – рассмеялся я, оглядывая скудную обстановку.

– Вовсе нет, – решительно возразил Асклепий. – Я лечу всех, и люди охотно отдают мне самое дорогое.

– Какова же была наибольшая плата? – поинтересовался я. – И давно ли ты получил её?

– Да вот, не далее как на прошлой луне. Принесли мальчика, страдавшего камнем. Я спросил, сколько он мне заплатит. Он пообещал десять бабок – всё своё богатство.

– Заплатил? – улыбнулся я.

– Заплатил, – серьезно ответил Асклепий. – Но я не удержал этой роскоши в своих руках. В тот же вечер ему же и проиграл.

Лицо его было серьезно, а в глазах так и плескался солнечный смех. Я не выдержал, расхохотался. Он просто заворожил меня. Повезло же его детям и жене!

– Я заплачу меньше, чем этот щедрый мальчик: там стоит десяток ослов, груженых зерном, оливковым маслом, вином и золотом. Это далеко не все, что я имею. Но прими, божественный, мой скромный дар, – я согнулся в поклоне, пряча слезы, – и спасибо, что ты… вернул мне сына…

Асклепий взял меня за руку. У него действительно были очень нежные пальцы…

Я привязался к нему с этой встречи. Вернее, влюбился, как мальчишка. Он, подобно Дивуносойо, обрел надо мной особую власть. Но – совсем другую. Дивуносойо весь был пронизан чувственностью. Он явился в мир, чтобы наслаждаться и дарить наслаждение. За всю свою жизнь, хотя ложе со мной делили многие, я не знал существа, более искусного в любовной игре. Асклепий же был примерным супругом и отцом. И со мной он держался с отеческой лаской и жалостью – не больше.

Переселиться в город Асклепий отказался, но до его жилья было недалеко, и я часто навещал этот дом. Чтобы иметь причину, попросил сына Аполлона обучить воскресшего Главка искусству прорицания. Тот, заявив, что у Главка нет ни малейших способностей, к моему удивлению, тут же согласился. Я надеялся добиться взаимности.

…Вот уж не думал, что давние дела так встревожат меня. Но таково бремя победы. Каждый раз открываются старые раны. Я допил вино, налил новый кубок и продолжил ворошить воспоминания. Какие ни есть – все мои. Может быть, это куда главнее, чем написанные мною законы, выигранные войны и построенные дворцы. Это – моя жизнь. Я ободрался об неё в кровь, но у меня нет ничего дороже этих воспоминаний!

Добродушный Асклепий оказался не менее жесток, чем капризный Дивуносойо. Пасифая в священной роще изодрала мне тело. Эти двое – душу. Один – неожиданно бросив меня. Второй…

…В тот день у меня после разговора с Пасифаей разболелась голова. Асклепий взялся помочь. Уложив меня на набитую травами подушку, сел рядом и принялся нежно поглаживать мои виски. Он всегда безошибочно находил место, где гнездилась боль, осторожно выманивал её из укрытия и убивал. Так было и сейчас. Кажется, я задремал, но вдруг неприятное ощущение пробудило меня. Так бывает, когда видишь, что кто-то чужой роется в твоих ларцах с драгоценностями. Открыл глаза. Асклепий все еще сидел, поглаживая мои виски. Пальцы у него были ледяные, а лицо – постаревшее, немногим более живое, чем после воскрешения Главка.

– Асклепий?

Он вздрогнул и заставил себя улыбнуться. Но вид у него был, как у застигнутого на месте преступления воришки.

– Что ты делаешь? – обозлился я.

Он вскинул на меня глаза и сказал, извиняясь:

– Ты вправе сердиться, царь. Я пытался познать твою душу.

Мне стало стыдно за свой гнев:

– Прости меня, я совершенно не владею собой.

Краска медленно возвращалась к его щекам. Но глаза все еще были тусклые, больные.

– Видно страшно в моей душе, как в Аиде?

– В Аиде – не так уж и плохо, царь. Тем, кто не боится смерти. По крайней мере, тебя он не испугает.