Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Осса – крылатая, бездумная молва – связывала одно землетрясение с моим именем. Посейдон требовал изгнать с острова божественную Европу, приплывшую сюда на спине огромного белого быка, и её новорожденного сына, то есть меня. Анакт Крита Астерий, сын Тектама, наполовину ахеец и верный служитель Зевса, бога своих предков, дерзнул ослушаться Владыку морей. Разгневанный Посейдон так ярился, что рухнули многие покои этого дворца, и залы пришлось отстраивать заново.

Безголовая Осса и сейчас трубит, что Посейдон не принимает меня.

Да, я здесь чужой!

С детства я слышал рассказы, как прекрасная царевна Европа в сопровождении подруг пошла на берег моря, и необычайной красоты бык, ласковый, как весеннее солнце, подошел к ней, доверчиво обнюхал девичьи ладони и лег у её ног. Мать моя говорила, что ей захотелось погладить золотистую шерстку меж рогов быка, потрепать его по могучей холке. Зверь ничуть не противился, когда она взобралась на его спину, а потом вскочил и стремительно бросился к морю. Подруги не смогли догнать его, а мать не осмелилась противиться судьбе, ибо в сердце её поселилась уверенность, что этот бык – неведомое божество.

Его звали Зевс. Он жил с царевной Европой пять лет, пока не родилось у нее трое сыновей. Тогда отец покинул нашу мать, велев анакту Астерию взять её в жены и заботиться о детях этой женщины. Астерий с честью выполнил его волю.

Промыслом богов ханаанеянка Европа стала царицей этого острова. Её избрала воплощением своим хозяйка Крита Бритомартис-Диктина, великая богиня – покровительница змей, жительница священных рощ. Язык этой земли стал для матери ее языком, обычаи – её обычаями.

Здесь, на Крите, родился и мой божественный отец. Его укрывала эта земля от нашего деда, свирепого Кроноса, пожиравшего живыми своих детей.

Здесь родились мы, сыновья Европы.

И остров не всех отвергает! Брат мой Радамант почитается жителями за справедливый, сдержанный нрав. Беспечный Сарпедон любим всеми – от премудрых жриц до рабов и крестьян на полях.

Даже Пасифая из Лаконики, прибывшая сюда не более полутора месяцев назад, принята этим миром: Бритомартис осенила её благодатью, избрала устами своими.

Меня же молва числит чужаком! Интересно, не об этом ли судачат три облаченные в лазурные одежды жрицы на фреске?

Я в гневе стукнул кулаком о стену и, закусив губу, рассеянно побрел наверх, на террасы Большого двора, раскинувшегося в центре Лабиринта. Сейчас место, где совершались обряды в честь Посейдона, собиравшие более полутысячи человек, было пустынно. Я подставил разгоряченное лицо свежему ночному ветерку. Здесь, на огромном дворе, свершается действо жестокое и прекрасное. Отец говорил мне, что оно ему не по сердцу. Следом за ним и я выискивал в тавромахии нечто отвратительное. Но во дворце моем есть фреска, и каждый раз, когда я оказываюсь в этих покоях, днем или ночью, я не в силах пройти мимо, не залюбовавшись ею. Длинное, пятнистое тело быка, простертое на лазури поля, и три одинаково-мальчишеские фигурки, в которых только цвет кожи выдавал, что две из них – девушки, а тот, что в прыжке летит через спину зверя – юноша.

Да верно ли, что моему отцу не по нраву тавромахия? Сам он охотно играл со мной, обратившись в быка. Мое тело тотчас вспомнило напряжение мышц и блаженное ощущение полета. Нет… не полета. Близости с отцом. Я отлично помнил жар его белоснежной шерстистой туши, прикосновения бычьего языка, облизывавшего мои ушибы, когда я, не рассчитав силы толчка, падал. Только мне из трех братьев была доступна эта игра. Радамант с детства отличался грузностью. Сарпедон быстро вытянулся. Рослые люди не годны для танцев с быками. Я дорожил своей исключительностью и продолжал опасные упражнения. Постепенно Зевс становился всё менее заботлив, не давая мне никаких поблажек. Он находил, что подобные упражнения закаляют тело и дух. А мне трудности нравились.

Я не достиг в тавромахии высот мастерства. И все же, брось меня сейчас на белый песок Большого двора, я не оказался бы в числе тех несчастных, что расстаются с жизнью в самом начале игры.

Постояв немного на террасе, я снова направился вниз, на первый этаж, к святилищу Бритомартис, в котором живут в священных сосудах её змеи. Там стоит трон, восседая на котором моя мать говорила устами богини. И никто не смел ослушаться её воли. Даже если Астерий с гепетами в зале Лабриса, где по стенам висят знаки Потния, великого мужа богини – двуострые топоры – принимал иное решение. Бритомартис правит островом столь же безраздельно, сколь Верховная жрица – её воплощение – властвует над всеми смертными мужами и женами. Подобно жрице, богиня делит свою власть с Синекудрым Посейдоном, но, полагаю, много могущественнее его и не посвящает супруга в собственные тайны. Пророчество, которое изрекла моя жена, Пасифая, говорило, что Бритомартис овладел новый муж. И он не будет покоряться её воле. Что же, я тоже мечтал о том, чтобы слово моё становилось законом для жителей Крита, и Великая жрица не смела спорить со мной.

Потом я направился в дальние покои первого этажа, где располагаются бессчетные мастерские. Всё необходимое для жизни Лабиринта производится в его стенах. Во славу анакта Крита трудятся несметные толпы мастеров: ткачей, ювелиров, плотников, горшечников, оружейников. Не зря чужестранцы, попадающие сюда, часто мнят дворец не единым целым и жалуются, что плутают в его нескончаемых залах и переходах, как в городских кварталах. По сути своей Лабиринт и есть целый город, располагающийся на вершине холма, подножие которого омывает река Кайратос. Я никогда не знал всех его покоев. Имелись во дворце места, куда не смел войти мужчина, будь он даже царем этого острова. Смутные слухи гласили, что в подвалах Лабиринта кроме кладовых, погребов и хранилищ зерна имеются залы, в которых в пору великой беды жрицы совершают тайные обряды – такие, что я старался не думать о них.

Как всегда, когда сон не хотел приходить ко мне, ночь тянулась долго-долго, до бесконечности! Я утомился, бродя мимо пустых мастерских, и повернул назад. Никто не мешал моему путешествию. Стражники уже привыкли, что Минос часто бродит ночами по дворцу, как душа непогребенного покойника на границе Аида. И сегодня они лишь подчеркнуто поспешно отворачивались, показывая, что не видят меня.

Странное состояние. Неприятное своей неопределенностью. Ни трезв, ни пьян. Снова один предаюсь сумрачным раздумьям среди общего веселья!

Скорее бы наступил завтрашний день. Кронид приказал мне прийти к горе Дикта, как только закончатся обычные хлопоты и обряды, сопровождающие свадьбу и восшествие анакта на престол. Так вот, всё надлежащее свершилось. Завтра можно скрыться из дворца, чтобы отец мой, Зевс, наставил меня на путь мудрого правления, осенил своей благодатью. Осталось только дотерпеть до утра.

Я осторожно спустился по лестнице светового колодца к бассейну, наполненному дождевой водой, опустил в нее руки. Умылся. Сел на прохладную ступеньку и уставился на ровную, спокойную гладь, в которой отражались звезды.

Инпу. (Кносс. Третий день первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Я так глубоко задумался, что чувствовал себя в полном одиночестве. Знакомый, насмешливый, слегка лающий голос, назвавший мое имя, заставил меня вздрогнуть, резко обернуться и вскочить. И обрадовано вскрикнуть.

У самого начала лестницы, ведшей в световой колодец, четко виднелась остроухая тень шакала. Ну конечно, кому еще придет в голову искать жениха не на брачном ложе, а у бассейна на дне осветительного колодца? Только ему, ведающему пути мертвых и взвешивающему людские сердца.

– Приветствую тебя, страж врат Запада, Инпу, – я почтительно поклонился. – Сердце моё наполняется радостью, когда я вижу тебя. Моё Ка трепещет, подобно стеблям папируса на легком ветерке.

Инпу хохотнул. Легко спустился ко мне.

– Мне нравится, когда ты, кефтиу, варвар, начинаешь говорить, как образованный писец из Та-Кемет. Еще немного, и ты научишься плести словеса не хуже любого ученого человека из моей земли.

Инпу с божественной непосредственностью по-хозяйски расположился рядом. В лунном свете я четко видел его поджарое тело, вытянутые вперед жилистые лапы неутомимого охотника, оскал, похожий на ехидную улыбку, острые, вечно настороженные длинные уши обитателя пустынь, ясные, светящиеся в темноте глаза. Сейчас он был неотличим от собственной статуи из черного дерева, что стоит в моих покоях. Только пушистый хвост постукивал по камням широкой ступени. Он сел так, чтобы лунный свет четко обрисовывал его, подчеркивая совершенную, божественную красоту.

– О да, ведающий пути мертвых и дороги живых, – произнес я. – И я польщен, что ты явился разделить со мной радость. Ибо корона Кефти возложена на мою голову, и я сжал скипетр анактов в своей руке.

– Я знаю, ты давно мечтал об этом, – вежливо отозвался Инпу. В голосе его мне послышалась не только радость за молодого царя. – Да пребудет с тобой милость богов, что покровительствуют Хозяевам Высокого Дома вашей земли.

Вряд ли кто-то мог расслышать едва заметную насмешку в том, как были сказаны эти слова. Но я расслышал. Разумеется, быть не могло речи о прорвавшемся раздражении и недостаточно хорошо скрытых чувствах. Божественный шакал в совершенстве владел своим телом и голосом, и если я чувствовал его раздражение – это значило только, что он желает показать, что недоволен. Чем? Я вскинул на него непонимающий взгляд и произнес с приличествующим смирением:

– Да не оставишь ты меня своей милостью!

– Пути, по которым будет шествовать своей державной стопой владыка Минос, далеки от тех, по которым рыскаю я, повелитель троп умерших. Что будет значить для тебя моя милость?

Неужели он не шутил? Я почувствовал, что кровь отливает от моего сердца и головы, и не стал скрывать своего страха.

Чем он мог помочь мне, чужой бог мертвецов? Он не покровительствовал живым владыкам. И после свершения своего земного пути я уйду в иное царство, где ему не суждено помочь мне. Но при одной мысли, что я больше не увижу бессмертного охотника с вечнозеленых полей Иалу, на душе моей стало пусто и холодно. Я был чужим для него – божества далекой Та-Кемет, владыки путей, ведущих на Запад, в страну, любящую молчание. Мне удалось снискать его милость дюжину лет назад. Захватив корабль морских разбойников, среди награбленного я увидел статуэтку шакала из черного дерева, с хрустальными глазами. Она была великолепна. Зверь смотрел на меня, как живой. Насмешливо искривленные губы его, казалось, вот-вот отворятся, и не лай, похожий на безумный хохот, но человечья речь польется из них.

Я взял статуэтку и, зная знаки, которыми египтяне записывают слова, прочел, что моя находка – бог Инпу, Анубис, которого мы почитаем как Гермеса-Психопомпа, проводника душ в царство мертвых. Я почтительно завернул статуэтку в кусок драгоценной ткани и при разделе добычи попросил её себе, не пожелав никакого иного богатства.

Невольный трепет внушало мне изображение чужеземного бога, и я хранил его в покоях подле ложа своего. Моё благоговейное почтение не осталось безответным. Дюжину лет назад Инпу впервые явился мне, приняв облик мужа с шакальей головой.

Я помню, каким восторженным трепетом наполнилась душа моя при виде Владыки Запада. И он милостиво заговорил со мной. Помнится, спросил, страшусь ли я смерти? Я ответил, что скорее томлюсь любопытством: не ведаю, почему, но с давней поры мне казалось, что за пределами жизни таится нечто очень важное для меня. Он усмехнулся, задумчиво окинул мою фигуру взглядом и поинтересовался: "Разве предания не говорят о том, что ожидает души умерших? Или ты не веришь им?" "Разве их сложили те, кто возвратился оттуда? – произнес я. – Сердце подсказывает мне, что сказания древних о чем-то умалчивают". "Почему ты сомневаешься в мудрости предков, но не в правоте своих догадок?" – все так же испытующе, будто прицениваясь, поглядел на меня Инпу. Я не нашелся чего ответить. Но с тех пор шакалоголовый бог изредка приходил ко мне по ночам и милостиво беседовал со мной. Я дорожил этими беседами. Мне было лестно его внимание. Я тянулся к нему, расцветал от малейшей ласки, которую он дарил мне, подолгу думал о беседах с ним. И временами корил себя за то, что чужак занимает мои мысли больше, чем родной отец. Мысль о том, что он оставит меня, казалась мне невыносимой.

– Я… прогневал тебя, владыка душ? – враз севшим голосом прошептал я. – Но чем?

– Я полагал тебя мудрее, чем большая часть смертных, – ответил Инпу, и в голосе его мне послышались горечь и тревога. – Но вы все гонитесь за властью. Вас, словно маленьких детей, тешит пестрая корона, украшенная перьями. И даже не задумываетесь, сколько вам будет стоить ваш каменный, священный трон. Мне остается лишь надеяться, что нить судьбы твоей не запутается на дорогах этого мира, и ты придешь к тому, чего действительно желает твое сердце. Знаю, будет благим твое правление! Ибо слово Маат-Дике – божественной справедливости – живет на языке твоем, а сердце владыки кефтиу исполнено милости к народу его. Тем более, столько лет учил я великого анакта читать в сердцах людей по лицам, по едва видным движениям рук, рта, бровей и ресниц. По тому, как стоят ноги, и куда смотрят глаза. Знаю, благодаря моим наставлениям он может угадать помыслы, которые таит вельможа в сердце прежде, чем они облачались в раздумья и слова. И все же тревожусь о тебе, Минос, как о собственном сыне.

Я вскинул на него глаза.

– Но почему, мудрейший? Если я буду хорошим царем?..

– Есть опасности, которые подстерегают владыку на путях его, а он не замечает их. Тем не менее, заговоры, мятежи, нападения недругов – ничто по сравнению с ними. Поверь, лучше быть ввергнутым в воду, кишащую крокодилами, чем то, что ждет правителя. Я говорил тебе, и еще раз повторю. Только твоё Ка – богатство, которым стоит дорожить. За него и тревожусь! Твоё Ка сейчас подобно нежному, юному ростку. Он только проклюнулся из земли, и я могу полагать, что из этого семени появится доброе древо. Но узнаю ли я тебя в тот день, когда настанет для тебя пора прошествовать на Запад? Не вырастет ли из нежного побега вместо плодоносной и стройной сикоморы чахлый кустик, что изломан ветрами? Не совьёт ли при корнях дерева гнездо свое змей? И человек, задумав вкусить прекрасные на вид плоды, не будет ли разорван ядом на куски? Увы мне, увы. Не я твой садовник! Не мне лелеять и взращивать тебя, Минос.

Я покачал головой: конечно, для древнего бога я был всего лишь дитя, и здесь спорить было не с чем. Но разве Зевс не любил меня? Разве что-то грозило мне в руках отца моего? Инпу предугадал мои мысли.

– У всего есть своя судьба, Минос, сын Зевса. Глупо благородного скакуна навьючивать ношей, которая пристала ослу.

– Но разве не моё предназначение в этом мире – стать царем? И разве эта ноша – позорна? – я хотел ответить твердо и спокойно. Но в присутствии Инпу я смущался, словно снова был мальчишкой, и стоял перед своим наставником, мудрым и строгим. Он не мог не услышать легкой дрожи в моем голосе.

– Что известно тебе о твоём предназначении, Минос, сын великого бога?! – отозвался Инпу. – Только то, что сказал тебе Зевс? Что ты должен стать владыкой этого кусочка суши посреди виноцветного моря? Что ты должен иссушать свое Ка, борясь с заговорами и распутывая паутины злых умыслов? Что ты, как бык в ярме, должен тянуть лямку, совершенно не размышляя, что вырастет на вспаханном тобой поле?

– Бык в ярме? – пробормотал я.

Инпу грустно усмехнулся:

– Что тебя так встревожило?

– Во время испытаний в Священной роще я превратился в быкоголовое чудовище, дикое и предерзостное, способное восстать на богов.

Инпу заинтересованно повернул свою маленькую, изящную голову в мою сторону.

– Голова быка? И тело человека? – он несколько раз ударил пушистым хвостом по ступенькам. – Значит, все же полностью яремной скотины не получилось? Твоё сердце осталось человеческим?

– Не думаю, – отозвался я, – Оно было, как у тех людей, что жили в медном веке до нас. Тот, быкоголовый, Минотавр, явился в мир, чтобы разрушать.

– Такова его судьба, – невозмутимо заметил Инпу. – Для того он и явился. Он нужен Зевсу.

– Моя богоравная супруга, мудрая Пасифая, сказала, что это и был мой отец! – произнес я удрученно.

– Нет, конечно, – хохотнул Инпу, – хотя нечто сродни породившему тебя в нем есть. Как ты назвал его?

– Минотавром, – угрюмо повторил я.

– Хорошее имя для этого дерзкого бога, – кивнул головой Инпу, и я понял, что он почему-то доволен. Я же не мог понять, чего доброго услышал в моих словах божественный собеседник. Закусил губу и сделал несколько глубоких вдохов, прежде чем продолжить.

– Не из глубин ли сердца моего явилось это чудище, божественный?!

– Ты это говоришь, – спокойно произнес Инпу. Он довольно улыбнулся своим мыслям. – А ты, я гляжу, понятлив. Должно быть, отцовская кровь сказывается. Как ты догадался?

– Я расспрашивал братьев своих об их видениях… И понял… Напиток, что дали нам жрицы, действительно отворяет сердце. Просто я ждал, что он распахивает его для бога. А напиток помогает понять свою суть. И суть других. Мне и раньше казалось, что мать моя подобна скорпиону, что Радамант мудр, как старый змей, а Сарпедон и повадками, и нравом похож на белого лебедя. А внутри меня, считавшего себя сдержанным, мудрым и спокойным мужем, оказалась тварь, подобная порождениям медного века, из тех, что жили до нас. Такова моя суть!

– Говоришь, его гордыня так велика, что он может подняться даже против богов? Ты зря мнишь его врагом, Минос. Поверь, он – хранитель твой.

Инпу поднялся, приблизился ко мне и заглянул в глаза. Потом вдруг легонько куснул за руку, лаская, будто собственного детеныша. Сердце в груди моей сжалось на мгновение и наполнилось блаженным теплом. Я невольно улыбнулся.

– Пожалуй, ты не такой уж глупый щенок, как мне сначала показалось, – с нескрываемым удовольствием проворчал он. – И у тебя достаточно крепкие зубы, чтобы защитить своё Ка на путях жизни. Если, конечно, ты слушал мои наставления тщательно-тщательно. И ничего не обронил из слов моих, принял их всем сердцем.

Еще бы я его не слушал! Мудрость и понимание людей у Инпу были безграничны. Я с жадностью сухой земли, на которую пролилась драгоценная влага, впитывал речи божества. Но разве только его наставления были нужны мне?

– Ты не оставишь меня, о, мудрейший из богов? – прошептал я, словно маленький ребенок, вцепившийся в темной спальне в палец няньки. Инпу снова ласково куснул меня.

– О, нет, не оставлю, – глядя мне прямо в глаза, заверил он. – Хотя, будь моя воля, я провел бы тебя по жизни иными путями, Минос. Но я здесь чужой, и пусть твои варварские боги ведут тебя тропой твоей судьбы. А сейчас я, пожалуй, могу только дать тебе еще одно наставление. Если, конечно, ты готов отворить уши свои навстречу словам, рождающимся на моем языке.

– Не только уши, но и сердце свое распахну я для поучений, – горячо отозвался я. – Да будут высечены твои наставления на нем, словно резцом на камне. Ибо нет для меня ничего важнее, чем знания, перлы которого ты рассыпаешь передо мной!

Инпу уставился на меня своими бездонными глазами.

– Иногда сам премудрый Тот вкладывает тебе в уста умные слова, – без малейшей заносчивости и насмешки произнес он. – Тогда начнем. Я хочу, чтобы ты научился смотреть в сердце свое тщательно-тщательно. Ты должен познать, кто ты есть, и на путях, которыми ведет тебя судьба, не предавать своё Ка. Только тогда ты сможешь без страха предстать перед Владыкой мертвых, и чудовища, подстерегающие на дороге к его дворцу, не тронут тебя. Как ты полагаешь, для того, чтобы знать, что нужно твоему Ка, что тебе необходимо?

– Наверное, знать природу своего Ка? – не совсем уверенно ответил я. – Нрав человека.

– Ты это говоришь, – кивнул Инпу удовлетворенно. – Ответь мне, Минос, по чему бы ты оценил нрав человека?

– По его поступкам, – твердо ответил я.

– Но разве ты не допускаешь мысли, что можно намеренно носить личину, скрывая под ней свой истинный облик? И не видел ли ты, чтобы человек, поступая, как велят ему, ломал собственный нрав?

Я задумался:

– Твоя суть все равно прорвется наружу… Ну, например… Мне всегда казалось, что о юноше можно судить по тому, какому филетору он подарил свою любовь!

Я выпалил это и прикусил губу. В Та-Кемет любовь между мужчинами почитается делом низким и мерзким перед лицом богов.

– Ответь мне, кефтиу, кого называют филетором? – Инпу, подобно учителю, подбодряющему ученика, снова кивнул мне головой.

Я ответил несколько более поспешно, чем следовало. Боялся, что он меня перебьет и поднимет на смех.

– Таковы наши обычаи… Взрослый юноша или муж, который избирает отрока и оделяет любовью своей. Отрок может отвергнуть его любовь, если человек тот обладает каким-нибудь душевным пороком. Но если же филетор – достойный и доблестный муж, то нет выше чести, чем стать его клейтосом, возлюбленным. Ибо филетор учит отрока добродетелям, которые присущи ему.

– И он избирает клейтоса тоже не за телесную красоту, но за ум, отвагу, добрый нрав и прочие достоинства? – Инпу скорее дополнил мой ответ, чем спросил. Судя по всему, он отлично знал о наших обычаях.

– Да, божественный. Я рад, что ты не видишь в этом лишь мерзость.

– Мне нет дела до обычаев варваров. А в людях меня ничто не может удивить! – ответил Инпу бесстрастно. – Так какими добродетелями обладал Дивуносойо, сын Персефоны?

– Ты собираешься говорить обо мне? – воскликнул я.

– А разве есть для царя существо, более важное, чем он сам? Ибо, не зная себя и не владея собой, как можешь ты управлять своими подданными? Или ты не желаешь выслушать мои наставления?

Я почувствовал, что краснею. От кого я, смертный, пытался утаиться? От владыки и знатока человеческих душ?

– О, нет! – возразил я, – Прости и продолжай, я распахну перед тобой сердце своё.

– Мне нужно, чтобы ты познал себя! Поговори с сердцем своим!

– Да, мудрейший, – я поклонился ему. – Наставь меня, и я пойду следом.

– Хорошо. Если Дивуносойо, сын Персефоны, – твое зеркало, то что отражается в нем? Разве не называли твоего филетора беспутным, необузданным, безумным? – продолжал Инпу.

– Называли, – слова мои прозвучали резко. Мы давно расстались с Дивуносойо, а все же хула на него злила меня, как мальчишку. – Но он не был таким!!!

Встретив сомневающийся, насмешливый взгляд Инпу, я поправился:

– Я не знал его таким. Он мог быть… разным.

А моя память, растревоженная его вопросами, повела меня по одной ей ведомым, полузаросшим тропинкам в давнее прошлое. С той поры минуло тринадцать лет. До меня доходили слухи, что Дивуносойо, сына Персефоны уже нет в живых.

Дивуносойо, сын Персефоны. (За пятнадцать лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Долина реки Теринф)

– А ты все валяешься, лентяй? – я подбежал к лежавшему Дивуносойо и плюхнулся рядом.

Несколько раз повернулся на песке, чтобы осушить пот, и пристроился рядом с юношей. Тот лениво сплюнул косточки винограда в сторону, слегка сощурился на солнце и едва заметно улыбнулся.

– А куда спешить, Минос?

У него был странный, неподвижный взгляд – не то сонный, не то рассеянный. Люди, впервые увидев его, обычно считали, что юноша пьян. Но меня, хорошо знавшего сводного брата, это в заблуждение не вводило. Лежебока Дивуносойо обладал не только отменной наблюдательностью, но и неожиданной для своей лени ловкостью. Если нужно было, он мог прыгать не хуже горного козла или скользить по камням с проворством ящерицы.

– Я победил, Лиэй (так любил называть я своего филетора. На языке моего отца это значило "освободитель". Он, похоже, гордился этим прозвищем), – похвастался я. – Наконец-то обогнал и Сарпедона в двойном беге, и Радаманта в долихосе.

– И отец улыбнулся тебе и назвал молодцом, – совсем как избалованная девочка скривил губки Дивуносойо и пренебрежительно рассмеялся. Провел пальцем по моему плечу.

– Ты не представляешь, как красиво смотрится песок на твоей темной коже и в иссиня-черных волосах. Куда красивее, чем золотая пыль, которой посыпает себя царица Европа. И как прекрасно твое мускулистое тело. А твоей талии может позавидовать любая девушка.

Он сел, провел ладонью по моей спине и ягодицам. Я передернул плечами.

– Не надо! – от прикосновений Дивуносойо у меня начинала кружиться голова, а сердце принималось бешено колотиться, как после бега.

Это было очень приятно. И все же, когда Лиэй прикасался ко мне, я терял власть над собой и страшился этого. Дивуносойо, как ни в чем не бывало, продолжал мягко поглаживать меня.

– Ведь тебе же нравится это, Минос, – улыбнулся он.

Знал бы, насколько нравится! Мир просто переставал существовать, оставался только Лиэй, Освободитель от бремени забот. Его лиловые глаза, тонкое лицо с капризными губами, стройное, гибкое тело и ослепительно-белые, волнистые волосы. Сын Персефоны мог менять свой облик и уверял, что таким является только мне. Однажды я заставил его поклясться, что в этом виде он не покажется больше никому.

– Перестань изображать из себя натянутую тетиву, ляг спокойно! – в голосе Лиэя появились властные нотки.

А я уже и не мог сопротивляться.

Холеные, словно у придворной дамы, руки Дивуносойо (как мог он сохранять их такими, если целыми днями возился с заступом в винограднике?!) заскользили по моим плечам и лопаткам. Их мягкие, расслабляющие прикосновения и жаркое солнце окончательно взяли свое. Я уронил голову и прикрыл глаза.

– Вот так лучше, – рассмеялся сын Персефоны, продолжая массировать мою спину и поясницу.

– Ты делаешь меня слабым и беззащитным, – пробормотал я.

– И от кого ты сейчас собираешься защищаться, брат? – расхохотался Дивуносойо и добавил ни с того ни с сего: – Люди вообще очень странные существа. Тебя считают умником, а меня – лентяем и глупцом. А на самом деле, ты похож на быка, который в ярме покорно идет за пучком травы, висящим перед его носом. А я предпочитаю пастись на сочном лугу. Так кто из нас глупец? – он опять засмеялся, ласково потрепал меня по спине нежной рукой.

Я лениво перевернулся на спину и, приоткрыв глаза, пробормотал:

– Сейчас – готов поверить, что не ты.

– Ах ты, мудрец, – рассмеялся Дивуносойо. – Только почему все забываешь, едва уходишь от меня? Когда же ты поумнеешь, мой суровый Минос?

Руки его легко скользили вдоль моего тела, заставляя сердце биться все быстрее и быстрее. Я перехватил его запястья.

Дивуносойо уставился на меня лиловыми, как виноградины, глазами. Я ощутил всем телом теплый поток, который затопил и ласково окутал мой разум, стиснул зубы, чтобы не застонать от наслаждения.

– И почему ты так меня боишься? – поинтересовался Дивуносойо, играя с моей душой, как кошка с мышкой. Только что он безраздельно владел моим разумом, и вот отпустил. – Зря. Мне от тебя ничего не надо. Я просто люблю тебя, вот и всё. И мне совершенно все равно, царский ты сын, или – простого горшечника. Самый ты сильный, смелый и ловкий из братьев – или нет. Мне даже не важно, любишь ли ты меня!

– Вот эта любовь и пугает, – вздохнул я. – Непонятная она.

Дивуносойо взял меня за подбородок, повернул к себе, медленно провел пальцем по контуру губ. Я опять задохнулся от страсти. Лиэй выждал немного, явно наслаждаясь своей властью, а потом сказал:

– Поверь, Минос, любовь только такая и бывает. А все остальное – морок!

Инпу внимательно вслушивался в мои воспоминания. Его острые ушки временами чутко подрагивали. Наконец, он спросил:

– Ответь, Зевсу нравился твой филетор?

Я отрицательно покачал головой.

Зевс. (За двенадцать лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Долина реки Теринф)

Ничего не забылось!

Перед глазами снова встал мальчик-раб, пришедший сказать, что Дивуносойо вчера сел на корабль и отплыл с Крита.

Не помня себя, я опрометью бросился во двор, запряг колесницу и, безжалостно настегивая вожжами быстроногих коней, помчался в гавань. О, боги, кого я хотел там найти? Десятки кораблей покидают пристани Амонисса каждый день и отправляются во все концы Ойкумены! Кто мог вспомнить, на какой из них взошел Лиэй? Да возможно ли описать, как он выглядел?! Мой филетор менял облик, как девушка платья. Я знал его светловолосым и стройным, юным и безбородым, а на корабль мог взойти приземистый черноволосый бородач, обремененный годами. Я был бы смешон в своем отчаянии, мечущийся по пристани, расспрашивающий о Дивуносойо, сыне Персефоны.

И я в отчаянии направил свою колесницу в долину Тефрина. Там, в роще на берегу моря, стоял его глинобитный домик.

Хижина оказалась запертой на доску. Все вокруг еще хранило память о прикосновении рук Дивуносойо. В винограднике каждая лоза была заботливо подвязана, и у ограды стоял медный заступ, который мой филетор в спешке забыл прибрать на место.

Я отбросил доску и вошел внутрь домика. Как сейчас помню косой луч солнца от маленького окошка под потолком, пронзавший прохладный полумрак, и в нем – сверкающие пылинки. Амфоры и длинноносые пузатые кувшины, стоящие у входа. Глиняную посуду на столе и возле очага.

Дивуносойо взял только одежду и, наверное, обычный для путешественника запас еды. Сыр, который Лиэй выменивал у крестьян, все еще лежал в корзинах, не тронуто было и зерно. И даже кошка, которую он приручил, осталась в доме и сейчас, тоскливо мяукая, бродила вокруг меня, не понимая, почему хозяина так долго нет. Увидев знакомого человека, она поспешила навстречу. Судя по её виду, кошка ничуть не страдала от нехватки пищи. Помнится, мы и не заботились о том, чтобы накормить её. Напротив, любимица Дивуносойо с божественной щедростью делилась с обожаемым хозяином задушенными птичками и мышами, выкладывая их в ровный ряд на его ложе.

Но как этот зверек был сейчас несчастен! Дивуносойо приучил её к своей ласке. Меня – тоже… Я, опустившись на теплый глинобитный пол, рассеянно погладил кошку. Она сразу заурчала и, распушив хвост, принялась тереться о мои колени. Хотел бы я знать, под чью руку мне подставить свою голову?! Оставалось только вот так же потерянно бродить вокруг дома и до хрипоты звать хозяина. Слезы навернулись на мои глаза. Я с трудом встал и, ничего не видя перед собой, побрел к лежанке. Повалился на овечьи шкуры, служившие постелью Дивуносойо, и разрыдался.

Я не слышал, когда Зевс подошел ко мне. Он обнял меня за плечи и властно приподнял, оторвал от черной шерсти, все еще хранящей запах любимого.

– Почему он оставил меня, отец? – выкрикнул я, пряча лицо на его волосатой груди.

Тот ответил не сразу, давая мне выплакаться, и молча поглаживал по волосам. Когда рыдания поутихли, он заговорил, четко и спокойно, взвешивая каждое слово, прежде чем давал ему сорваться с уст.