Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Губы Эвадны беззвучно шевельнулись: она повторяла проклятья мужчин, и узловатые пальцы судорожно сжимались в кулаки.

– О, Арес Эниалий! Дай нам силы, чтобы свершить возмездие за смерть злокозненно убитого царевича Андрогея!!! – трубно выкликали Алкей и Сфенел, и благородный Амфимед вторил им.

– Покойся с миром, добрый бог, Андрогей, светлый и кроткий, словно приход весны! – исступленно вопили сестры.

– Трижды умоются кровью те, кто сократил твои дни, кто поверг в тлен твою красоту, кто осиротил нас, о, добрый, юный бог!!! – клялись мои сыновья.

И над всеми этими воплями, перекрывая их, надрывно звенела протяжная, рвущая душу мелодия. Короткие, пронзительные вскрики далеко разносились во тьме. В них не было ничего человеческого. Так кричат птицы, вернувшиеся к разоренному гнезду. Так вопят, оглашая окрестности, дикие кошки, чьих детенышей пожрали хищные звери. Так стонут жены, которым пришла пора родить. Это плакальщицы выводили ту самую песню, которой по весне провожали в последний путь юного бога, подателя всех благ – того, чье имя скрыто… Прекрасного, как весна, юношу, не ведающего зла, выросшего в неге и любви, в заботе и ласке, бережно хранили для того, чтобы в один день растерзать, растоптать его цветущую красоту.

Не таков ли ты, Андрогей?

Дитя мое, дорогое, ненаглядное, драгоценнейшее мое дитя. Добрый, тихий свет, дававший мне силы во мраке. Кроткий, как голубь в стае коршунов. Тонкорунный ягненок среди волков.

Прости меня, Андрогей. Я плохо берег тебя. Я не должен был оставлять тебя во дворце. Надо было тебя увезти, укрыть в дальних храмах. Посвятить Аполлону, изгоняющему мрак. Разыскать Асклепия, победившего смерть, пусть бы он взял тебя в ученики. Тебе бы там было лучше, чем рядом со мной.

Будь я проклят, сын Муту, пожирающего все живое и прекрасное. Я, подобно своему отцу, разрушаю все, что люблю…

Мы достигли храма к исходу второй трети ночи. Миновали большой, мощеный песчаником двор, портик и спустились вниз, в потаенные залы, где нашли свой последний приют Астерий, сын Тектама, моя мать, богоравная Европа, Пасифая. Здесь оставался взаперти Асклепий, сын Аполлона, с телом погибшего Главка…

Дюжие рабы сняли ларнакс с колесницы и осторожно понесли вниз. Мы потянулись за ними в просторные, пропахшие тлением и сыростью покои.

В большом зале с выкрашенным голубой краской сводом Андрогея уже ждала вырытая могила и стояли лампы, наполненные благовонным маслом. Но в затхлом воздухе гробницы огонь едва горел, а ароматы, распространяемые светильниками, лишь усиливали сырую вонь подземного обиталища умерших.

Когда ларнакс стали опускать в землю, мои дочери во главе со старшей, Аккакалидой, принялись отчаянно бить себя в грудь и царапать лица ногтями. Их стоны подхватили другие… Исступленно завопила, не в силах больше сдерживаться, Эвадна, рванула скорбные одежды, впилась ногтями в грудь, словно пыталась раскрыть ребра и выдрать свое сердце, обезумев совсем, забилась на руках у брата, и он подхватил ее и вынес из склепа.

А я был, словно каменная статуя, бесчувственным и безмолвным. Помню только, глаза у меня жгло, словно кто-то насыпал в них песку, и сердце ныло. Так дергает застарелую рану, когда она, набрякшая гноем, готова вот-вот раскрыться, но наросшее сверху дикое мясо мешает. И гной проникает в кровь, возбуждая телесный жар, когда человек не может отличить, где бред, где реальность. И я сейчас был, как во сне или в бреду…

Может, если бы я тогда позволил своему горю излиться слезами, не было бы сейчас этой болезни – откуда мне знать? Потом врачеватели говорили: кера-мертвая душа коснулась меня и лишила желания жить. Но я уверен: причина в другом. Я надорвался, борясь с самим собой. Заплачь я тогда, во время жертвоприношения, может, и легче бы было. Так атлет, желая поднять чрезмерно тяжкую ношу, иной раз рвет жилы и становится беспомощнее малого дитя.

В день похорон что-то окончательно надломилось во мне. Я едва дождался конца церемонии и, вернувшись во дворец, повалился на ложе. Чудовищная слабость сковала мои члены. У меня не было ни жара, ни озноба, ни бреда. Меня не разбил паралич: я мог ходить без посторонней помощи, внятно говорить и временами, хотя и не имел ни малейшего желания, заставлял себя подняться или ответить на вопросы. Врачеватели твердили, что голос моего сердца ровен, но почти не слышится. Рассудок мой тоже оставался ясным, если не считать того, что мысли текли вяло, словно густой мед. Мне просто не хотелось ничего – ни спать, ни есть… Я пребывал все это время в странной полудреме, проглатывал дважды в день немного молока или жидкой каши, да и то потому, что не было сил спорить с кормящими. Мос Микенец принуждал меня подняться, чтобы принять ванну, но омовение не приносило мне никакого удовольствия. Он выбривал мои щеки, расчесывал волосы, и я покорно подчинялся его рукам. Однажды он неосторожно порезал мне щеку. Боли я не почувствовал, а Мос уверял меня потом, что прошло некоторое время, прежде чем из пореза начала сочиться кровь. Он подолгу массировал мое тело, чтобы оно не утратило крепости. Гладил живот, потому что без посторонней помощи я не мог оправиться. В другое время меня бы это смутило, но тогда мне было все безразлично. Так, должно быть, чувствуют себя тени умерших, чьих губ коснулась вода Леты.

Врачеватели были бессильны. Ариадна пыталась спасти меня по-своему. Жрица Гекаты, она бросилась за помощью к своей мрачной покровительнице. Несколько раз царевна приходила ко мне утром, измученная, с растрепанными волосами, и подолгу вглядывалась в мои глаза, ища признаки выздоровления. Владычица ночных кошмаров не помогла, и Ариадна стала искать помощи у светлого Аполлона – гонителя всякого мрака, у мудрого Пеона и Иасия, диктейских дактилей, что даруют исцеление даже богам олимпийским. Все напрасно. Но она не теряла надежды.

В тот день, вернее, в то утро, которое я считаю началом своего выздоровления, я отчетливо помню, как сквозь полудрему, вечные сумерки, в которых пребывала моя душа, послышались ее шаги. Я приоткрыл глаза и тут же снова опустил веки, увидев тонкую фигурку дочери. Она вернулась с жертвоприношения. Сквозь аромат притираний чувствовался запах крови и гари. Ариадна села подле меня, осторожно взяла холодными лапками мои ладони и начала их растирать – бережно, осторожно, разминая каждый палец. Прикосновения ее были мне приятны: я почувствовал слабое умиротворение, пробившееся сквозь серую пелену безразличия.

Так ласкала своих сыновей наша богоравная мать. Обычно суровая и сдержанная, Европа не баловала нас объятиями и нежными словами. Отец был куда щедрее в проявлениях своей привязанности. Но ни я, ни братья никогда не сомневались в материнской любви. И не было на свете человека счастливее меня, когда Европа, наведываясь к нам перед сном, присаживалась на край моего ложа и осторожно прикасалась сухой, теплой рукой к моему лбу или щекам, проверяя, здоров ли я. Или когда, довольная мной, сдержанно улыбалась.

То, что сейчас делала Ариадна, было для Европы высшим выражением нежности, которой мы удостаивались. В те редкие мгновения мне хотелось броситься к ней на шею и покрыть поцелуями дорогое лицо. Но я ни разу так не сделал. Мне казалось, матери это не понравится. И я замирал, боясь спугнуть ее.

Кто научил Ариадну этой ласке? Не я. Мне нравилось брать своих детей на руки, тискать их, словно щенят, сажать на колени, гладить по головам, играть с ними.

Ариадна продолжала ласкать меня, и постепенно я, умиротворенный, из серых сумерек изматывающей полудремы провалился в лиловатый сумрак воспоминаний. Или это был сон? Я видел себя ребенком – лет пяти, не старше. Помнится, я тогда сильно заболел…

…Шелест перепуганных голосов и топот босых ног нянек. Озноб и жуткий бред, в котором мне казалось, что потолок взмывает ввысь, а потом, разогнавшись, летит на меня. Я плачу и в страхе зову маму. Мне кажется, что проходит вечность, прежде чем я чувствую прикосновения ее ледяных рук и слышу ее голос, тихий и непривычно ласковый. Европа берет меня на руки и прижимает к груди. Тело ее холодно, но чуть теплее, чем всё вокруг, и я прижимаюсь к ней, стараясь хоть немного согреться. Она осторожно покачивает меня из стороны в сторону, нашептывая что-то по-ханаански. Ее речь непривычна и таинственна, я могу разобрать только отдельные слова… Озноб постепенно проходит, и взбесившийся потолок перестает обрушиваться на меня. Потом и вовсе становится жарко, я обливаюсь потом. Мать баюкает меня. Прибегает Дексифея и едва слышно говорит:

– Я принесла то, что ты велела, госпожа…

Мать осторожно приподнимает мою голову и говорит:

– Минос, дитя мое. Сейчас я дам тебе целебное снадобье. Проглоти его, не жуя. Проглоти быстро.

Я покорно открываю рот, мать кладет мне туда какой-то довольно большой ком, я языком чувствую, что он шершавый и медово-сладкий, но прежде, чем успеваю понять, что это такое, мать подносит к губам моим тяжелый двуручный кубок с молоком, и я с трудом проглатываю снадобье. Тут же желудок мой сводит судорогой. Я недолго борюсь с болью и подступившей тошнотой, выворачиваюсь из рук матери и, свесившись в сторону, выблевываю все на пол. Мне кажется, что в вонючей молочной луже лежит дохлая мышь, и меня снова рвет. Мать невозмутимо приказывает вытереть пол и принести сухие одеяла. Мне жарко, но Европа укладывает меня на постель и заботливо укрывает под самое горло.

– Не уходи, – я выпрастываю руку из-под одеяла и хватаю мать за подол.

– Не бойся, я никуда не уйду…

Она садится рядом. Берет мою пылающую ладошку и начинает перебирать пальчики.

И прежде, чем Гипнос заключает меня в свои объятия, я некоторое время смотрю на нее сквозь неплотно смеженные ресницы. Мама сейчас другая. От привычной бесстрастной маски царицы и возлюбленной бога на лице ее не осталось и следа. Волосы, обильно тронутые сединой, морщинки меж бровей и в углах глаз, вдоль рта. Но это ее не портит. Она кажется мне куда краше, чем та маленькая смуглая статуэтка с неподвижным лицом, восседающая на троне зала с грифонами.

Нет, это не мама. Это Ариадна. И я – не мальчик, а старик… Или все же мама?

Я открыл глаза и оторопел: рядом со мной сидела совсем другая женщина. Высокая, худенькая и угловатая, как мальчик-подросток. У нее очень светлые волосы – длинные, слегка волнистые, скрученные в простой жгут у самой шеи, и лицо, которое трудно назвать красивым, хотя и приятное – скуластое, с широким выпуклым лбом и округлым подбородком. Знакомое лицо. Где-то я видел эти черты. Большой рот, длинный, слегка вздернутый нос. Странного разреза серо-голубые глаза под тяжелыми, словно припухшими веками. Русые брови, похожие на крылья взлетающей чайки. До боли напоминает лицо моего Дивуносойо, только отличается большей женственностью. И нет легкой косинки глаз, которая придавала взгляду моего любимого странное, рассеянное выражение.

Я удивился и… проснулся.

Предрассветные серые сумерки наполняли покои. Ариадна, бледная, измученная, осунувшаяся, с покрасневшими от слез и недосыпания глазами, с рассыпанными по плечам волосами, сидела на краю моей постели, сжав в холодных ладошках мои руки. Лицо у нее было отрешенное.

– Дитя мое… – произнес я хриплым спросонья голосом. – Дитя мое.

И попытался улыбнуться. Она обрадовано вскрикнула:

– О, благие боги! Отец!!!

Я заставил себя сесть на ложе и погладил дочь по щеке. Она устало улыбнулась. Интересно, сколько времени Ариадна провела без сна, вымаливая у богов Эреба мою жизнь? Дорого ей обошлось мое выздоровление.

– Боги услышали тебя, – прошептал я, приглаживая ее растрепанные волосы. – Дитя мое, славное, мудрое дитя мое…

– Я просила многих богов, отец, и мои труды, – она с трудом подавила зевок, – не оказались напрасными. Благая Персефона даровала тебе исцеление.

– Да, дитя мое, да, – прошептал я. – Скоро я подымусь с ложа немощи и возьму в свои руки бразды моего царства.

Ариадна, видимо, истолковала мои слова по-своему. Я почувствовал в ее голосе тревогу и несогласие:

– Отец, не опасайся, что Катрей взял все заботы на себя. Он не дерзнет сейчас… – она снова не удержала зевоты.

Ей надо отдохнуть. Но мне так не хотелось отпускать ее от себя.

– Ариадна, – попросил я, – я знаю, ты очень устала. Но, прошу, не уходи. Полежи рядом со мной.

– Как раньше… – слабо улыбнулась дочь и, грациозно поджав ноги, забралась на ложе. Пристроилась подле меня. Привычно захватила в кулачок мои волосы. Как в детстве. Пробормотала:

– Знаешь, отец, я так дорожила своим правом приходить к тебе по утрам и забираться в твою постель… Наверно, я не давала тебе выспаться? Но я тогда не знала еще, что ты по ночам бродишь по дворцу и укладываешься только под утро… Потом я так сердилась на Федру, когда она стала бегать к тебе по утрам со своими детскими тайнами.

– Этот обычай завели еще Эвксанфий и Эвримедонт, – усмехнулся я, гладя ее по голове. – Что поделать? Днем вам было трудно найти время, чтобы спокойно поговорить со мной. Молчи. Подкрепи силы сном, возлюбленная дочь моя, о заботах будешь думать после…

Ариадна заснула очень быстро. Обмякла у меня на плече, задышала ровнее и глубже. Вряд ли что-нибудь могло ее сейчас разбудить.

Мне же спать не хотелось – впервые с начала болезни, и я, боясь лишний раз пошевелиться, смотрел на спящую Ариадну. Лицо ее донельзя напоминало лицо моей матери в ту ночь, когда она сидела подле меня, тяжело больного, и оберегала от смерти своим присутствием. Те же глубокие, скорбные морщины в углах рта, те же круги под глазами. И первые седые волосы в черных, как ночное небо зимой, волосах.

С того дня я стал подниматься на ноги и сам о себе заботиться. Но прошло еще немало дней, прежде чем я смог взвалить на себя привычную ношу.

Потом последовали месяцы, которые слились в моей памяти: тревожные, похожие один на другой. Я метался меж островов, собирая союзников, угрожая, прельщая, умоляя… Тяжкое это было время. Душа моя после болезни ослабела, самые ничтожные неудачи терзали мое сердце и порождали уныние. Победы же не радовали. Власть над собой, своими страстями, мыслями и чувствами, которой я так гордился, была потеряна. Не знаю, как я не лишился рассудка?

Впрочем, мудрые мойры подарили мне в те трудные дни большую радость.

Главк. (В море близ острова Зефира. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

– Чужие корабли! – услышав крик юного Тавра, я выскочил из палатки и кинулся на корму "Скорпиона". Щурясь, вгляделся в синеющую даль. Точно. Много маленьких черных точек стремительно приближались к нам. Спустя некоторое время я уже смог различать расправленные паруса. Их было тридцать четыре. И шли они, сильно растянувшись по морской глади, не готовясь ни к обороне, ни к нападению.

– Враги или друзья? – доблестный Ипполит, кормчий "Скорпиона", тоже встревоженно вглядывался в даль.

– Враги встречаются чаще, чем друзья, – пробормотал я, не сводя глаз с нежданных гостей. – Приготовиться к бою.

Мой приказ тотчас подхватили на соседних кораблях. Протяжно, низко заголосили бычьи рога, повторяя царскую волю. Корабли замедлили ход и стали медленно разворачиваться в боевой порядок.

Неизвестные суда тем временем приближались. Теперь я отчетливо видел их: округлые, с сильно загнутыми штевнями, украшенными подобиями рыбьих хвостов. Тиррены. Дерзкие морские разбойники. Отважные путешественники по пенным просторам. Столь же отважные и умелые, как критяне и ханаанцы.

Они тоже заметили нас и, вопреки ожиданиям, замедлили ход. Только один корабль продолжал так же стремительно приближаться. Черный, под выбеленным ветрами и солнцем парусом с нарисованным трезубцем Посейдона, он летел навстречу нам. Рослые, свирепого вида гребцы, каждый из которых едва ли уступал ростом Итти-Нергал-балату, дружно вздымали весла и с радостным ревом опускали их. Никогда я не видел таких людей. Зверообразные, скорее не по внешнему виду, а по выражению лиц, одетые в мисофоры и туники из шкур, с пышными, наверное, отродясь нечесаными султанами волос на макушках и бородами. Уж никак не вкусившие роскоши тиррены.

На носу корабля, подняв руку, стоял голый до пояса, совершенно безоружный, даже без доспехов, человек, похожий на критянина или пеласга. Выгоревшие до рыжины волосы были собраны на темени в пышный султан. На темном безбородом лице поблескивала белоснежная полоска молодых, крепких зубов. Одежда его была предельно бедна, и только массивная золотая цепь с тяжелым медальоном, лежавшая на могучей груди, выдавала в нем предводителя. Приглядевшись, я узнал его, и не сразу поверил собственному счастью:

– Главк?!!!

– Отец! – донес до меня ветер голос сына.

Рога на "Скорпионе" и других кораблях поспешно и пронзительно затрубили отбой, воины, до сей поры напряженно ждавшие моего приказа, зашевелились, опуская копья. Я дал знак гребцам, и "Скорпион" заскользил навстречу кораблю моего сына. Мы сблизились. Один из воинов Главка, лохматый, с разрисованной какой-то красноватой мазью рожей, в роскошном ожерелье из клыков хищного зверя, закрывавшем почти всю широкую грудь, подняв весло из воды, перекинул его на наш борт. Сын, слегка красуясь перед устремившими на него взгляды своими и моими людьми, уверенно перебежал ко мне.

Я едва удержался, чтобы не броситься к нему и не заключить в объятия. Но ждал, соблюдая достоинство анакта. Главк подошел ко мне, а потом величественно склонился в благоговейном приветствии. Я коснулся его плеча, давая знак, что он может выпрямиться.

– О, богоравный отец мой, великий анакт Крита! – отчеканивая каждое слово, произнес он. – Весть о том, что подлый убийца пролил кровь брата, достигла моих ушей! И я сказал себе: ты не мужчина, если не придешь на помощь своему злосчастному отцу. И вот я здесь! И со мной – без сотни две тысячи воинов, отважных, словно львы, и преданных, как псы. Каждый из них готов, не дрогнув, умереть в бою.

Главк говорил на наречии исконных жителей Крита. Но на его корабле, кто-то из наших – кажется, славный Айтиоквс – переводил его речи воинам в шкурах и мисофорах из грубой ткани. Я уловил несколько слов и с удивлением понял, что это было наречие племен, что живут далеко от Крита, за землями тирренов. Зевс называл их лестригонами и говорил, что люди эти дики, словно звери, неукротимы, не признают ничьей власти и едят человечье мясо. Судя по их внешности, так и было. И они шли за моим сыном, словно волчья стая за вожаком! Сердце мое наполнилось гордостью за Главка.

– Я ценю храбрость народа, что идет за моим сыном, – ответил я на их языке, едва возгласы стихли. На корабле отозвались восторженными воплями. Сын не сдержал удивленной улыбки:

– Вот уж не думал, что тебе действительно известны все языки Ойкумены…

Я усмехнулся.

– Мне дано просто говорить на их языке. А вот как тебе удалось покорить их сердца?

Главк почтительно склонился передо мной.

– Ты говорил: хочешь стать царем – сделай то, что твои подданные ждут от истинного владыки. Я вызвал их вождя на честный бой, без оружия, и победил его.

Я удивленно вскинул брови, с сомнением посмотрел на сына:

– Сломал ему хребет, разодрал утробу и вкусил сердце и печень поверженного врага?

Тот смущенно потупился и продолжил:

– Да… Но я не мог отказать столь доблестному воину в последней почести: признать его достойным мужем, на которого я хочу походить…

– Я рад, что ты запомнил мои рассказы об этом народе, Главк, – ответил я серьезно. – Мне известно, что они едят мясо людей не ради насыщения утробы. Ты поступил так, как должен был. Я горжусь тобой.

Главк, не без тревоги ожидавший моего приговора, просиял:

– Они отважны и верны, отец. Ты можешь положиться на них – больше, чем на кого бы то ни было из моего войска. Тиррены, сиканы, критяне – ничто против них.

– А эти тоже есть в твоем войске?

Главк коротко кивнул:

– Царство мое невелико, но многоязыко.

Я величественно склонил голову.

– Я принимаю их службу. А ты, мой возлюбленный сын, будь гостем на этом корабле. Мы давно не виделись, я хочу усладить свое сердце твоими рассказами!

Главк опять почтительно склонился, но прежде чем последовать в палатку, подошел к борту корабля и крикнул своим:

– Мой отец, великий бог, сказал: "Ты гость мой!" Ступайте, скажите другим: сердце великого бога радостно. Он сказал: "Мне нужны отважные воины! Плывите со мной!"

И не успели мы войти в мою палатку, как корабль Главка начал медленно разворачиваться.

Едва за нами упал расшитый полог, я и Главк, не сговариваясь, бросились друг другу в объятия. Мой огромный, могучий сын сгреб меня в свои объятия, словно ребенка. Я уткнулся лицом в его волосатую, пахнущую хищным зверем грудь и прошептал:

– Главк, дитя мое, мое возлюбленное дитя…

– Отец! – вторил мне гигант, и слезы бежали по его загорелым, продубленным ветром щекам. – Отец!!! Прости меня!!! Боги Олимпийские!!!

Он неловко касался толстыми, загрубелыми пальцами морехода и воина моих поседевших волос, ввалившихся щек, словно не веря собственным глазам.

– Ты словно прошел сквозь царство мрачного Аида! – наконец пробормотал он, выпуская меня из объятий.

– Я был болен, – неохотно отозвался я. – Но все позади.

Кивнул Главку, приглашая его устроиться поудобнее. Сын не стал церемониться, набросал гору подушек и улегся подле меня.

– Знаю. Я заходил на Крит, говорил с Катреем. Катрей держится важно. Словно уже стал анактом Крита. Ты не страшишься оставлять его вместо себя?

– Нет, – покачал я головой. – Во время моей болезни он смог бы много раз подхватить скипетр из ослабевших рук отца. Не стал: приходил, о каждой мелочи мне докладывал, хотя вряд ли я тогда мог вникать в дела.

– Значит, Ариадны испугался, – со злорадной улыбкой подытожил Главк. – Моя сестра – истинная владычица. Боги вложили в ее грудь мужскую душу.

– Да, это так, – вздохнул я. – Но ей от этого мало радости.

– Ты зря за нее тревожишься, отец, – беспечно махнул рукой Главк, – Ариадна довольна своей судьбой.

Потом внимательно посмотрел на меня, и я заметил, как он хмурится:

– А ты стал другим, отец. Не только лицом. Ты ослабел.

– Мне много довелось пережить за это девятилетие… – устало отозвался я.

– Да, отец, я знаю. Мое царство находится далеко от твоих владений, но и туда доходят вести.

– И очень быстро, – усмехнулся я. – Хотел бы я знать, кто так скоро известил тебя о смерти брата и начинающейся войне?

– Не одного тебя боги удостаивают своей беседы, мой мудрый отец, – важно ответил Главк. – Посейдон рассказывал мне и о смерти моей великой матери, и о рождении урода, чью судьбу ты спутал своим проклятьем. И о смерти брата.

– Так мне, выходит, нечего добавить. Ты и так знаешь обо всем. Зато мои уши открыты для твоих речей. Поведай мне о себе. Где твое царство? Какие языки его населяют? Семь лет я не видел тебя. И только купцы временами приносили мне вести, что встречали твои корабли, и тебя – живым и невредимым.

Главк широко улыбнулся:

– Ты, должно быть, жадно ловил то, что трубит Осса обо мне?

Я кивнул, подтверждая его слова, печально улыбнулся:

– Мы плохо расстались, Главк. Но я всегда любил тебя. Это правда. Хотя ты можешь и усомниться в искренности моих слов.

Главк отрицательно покачал головой и воскликнул, стиснув в огромных, как лопата, ладонях, мою руку:

– Ничуть, о, подобный Зевсу отец мой! И в моем сердце давно нет обиды на тебя. Став царем в собственных владениях, я понял: у тебя было два пути. Убить меня или изгнать. Полагаю, многие из владык перешагнули бы через сыновью кровь. Ты оставил мне жизнь. И дал воинов… Надежных воинов, с которыми я смог основать собственную державу! – Сын с горячностью схватил меня за руку. – Поверь, я мириады раз благодарил тебя и Мойр, что свили нить моей судьбы так, а не иначе. Мне давно надо было покинуть Крит и отправиться искать свое счастье! Море дает мне славу и богатство. И отважные воины служат мне.

Полог моей палатки откинулся. Несколько рабов под начальством Ганимеда принесли угощение и воду для омовения рук. Главк, смерив насмешливым взглядом моего увешанного изящными драгоценностями и благоухающего, словно весенние цветы, наложника, хлопнул его по попке:

– Не бессмертный ли бог был твоим отцом, Ганимед? Столько лет прошло, а ты ничуть не изменился. И даже на море кожа твоя бела, словно горы Лефка Ори!

Ганимед сдержал недовольную гримасу и ответил подчеркнуто вежливо:

– Что до тебя, богоравный Главк, то я вижу, ты обликом стал подобен Гераклу, что не ведает отдыха от ратных трудов!

Ганимед хотел уязвить этим Главка: среди светских щеголей Кносса простоватый облик и деревенские манеры сына Миноса служили пищей для пересудов. Но старания его пропали втуне. Мой отважный сын просто не прислушался к ответу раба, лишь кивнул, приказывая Ганимеду полить ему на руки. Сын Троса побелел от сдержанной обиды, но поспешно и почтительно стал прислуживать царевичу. Утершись холстом, Главк без всяких церемоний взял лепешку, большой кусок жареного осьминога и, словно волк в добычу, впился в еду крепкими зубами. Мальчишкой он так же набрасывался на угощение, и строгий наставник часто бранил его, говоря, что царевичу не приличествует жадность в еде. Разумеется, его удалось вышколить, но годы странствий стерли с него лоск. Так стирается ненужная позолота с доброго меча из твердой бронзы. И остается клинок, прекрасный в своей простоте.

Ганимед за его спиной скривил было губы в презрительной усмешке. На его холеном лице отчетливо читалось: "Может, ты и превосходишь меня знатностью рода, да и судьба твоя к тебе благосклонней, чем ко мне, но я, презираемый тобой раб, мог бы поучить тебя умению достойно держаться за столом анакта". Хорошо хоть, что Главк этого не видел. Он вообще презирал изнеженных юношей, будь они сыновьями гепетов или рабами. Сколько раз говорил он: "Отец, ты теряешь достоинство, деля ложе с сыном Троса".

Я слегка нахмурился, показывая Ганимеду, что не доволен им. Тот испуганно опустил длинные, пушистые ресницы и придал своему лицу подобострастное выражение.

– Ты можешь идти, Ганимед, – ласково произнес я. – Мы довольны твоей службой.

Раб выскользнул из палатки проворно, как мышь.

– Ты спрашивал меня, мой безупречный отец, – едва проглотив первый кусок, продолжил Главк начатую беседу, – где мое царство? Оно в Тирренском море. Это несколько островов. Все они – меньше Анафы. Но лесов, богатых дичью, и скота на них вдоволь. Люди крепки и отважны. Сперва я утвердился, подчинив себе несколько племен лестригонов. У них нет царей. Племена их разрознены. Они не стали объединяться против меня. Мне не стоило труда покорить их. Потом попытался найти себе лучшую долю. Напал на один из тирренских городов. Сразу не взял, а осаждать крепость с такими силами?! Хоть стены вокруг их городов не чета тем, что окружают Микены или Илион. Повернул назад. На островах мне повезло больше. На одном из них не было царя. Там была богиня, хозяйка острова, нимфа Капра. Я поладил с ней не хуже, чем ты с Парией. Так же и на втором острове – проще было поладить с владычицей, чем покорить силой его жителей. А против владычицы местные жители не спорят.

– И много таких жен у тебя?

– Шесть, – широко улыбаясь, ответил Главк. – А островов – восемь.

Я рассмеялся

– А что же благородная Акаста? Ведь вряд ли смертная женщина сможет быть равночестна с богинями! Не докучает ли она тебе ревностью и попреками?

– Разве ты не знаешь? – искренне удивился Главк. – Жизнь изгнанника полна опасностей. Я мог пойти ко дну вместе с кораблями или стать рабом. И не хотел, чтобы жена разделила эту участь. Я оставил ее на Миконосе, во дворце дяди Радаманта. Может, на обратном пути, я заберу ее с собой. Но только зачем? Она привыкла жить на Крите! В роскоши. Мой дворец покажется ей хлевом. Это, правда, хлев. Ахейские царьки не живут в такой нищете…

Я рассмеялся. Лицо Главка сказало мне куда больше, чем его слова. Ему было достаточно того, что он имел. Он счастлив. Единственный счастливчик из моих детей. А Главк продолжал:

– Да, я не богат ни золотом, ни тонкими винами, ни узорчатым тканьем! Если Арес посылает мне удачу, то добычу я щедро делю меж своих воинов! Их верность дороже золота и узорных тканей! Что мне нужно? Лишь бы Энносигей не отвратил от меня лица своего!!!

При упоминании имени Посейдона я нахмурился и встревожено спросил:

– Он не разгневается на тебя за то, что ты будешь сражаться на моей стороне?

– Ты – мой отец, – решительно ответил Главк. – И если мой филетор не захочет понять этого, я готов принять его гнев, но не предам уз крови! И любви, отец.

Я на миг опустил глаза. Мне такое великодушие не по силам.

– Ты не рад? – Главк обнял меня.

– Рад, рад конечно, – поспешно отозвался я. – Но мне тревожно за тебя, дитя мое. Посейдон свиреп и неукротим. Его месть неотвратима.

– Ну, убьет он меня, – спокойно ответил Главк. – Разве я собираюсь жить вечно? И разве не ты учил меня: "Умереть достойно лучше, чем жить, как трус"? Довольно тревог и сомнений. Я решил.

Слова истинного царя – смелого, открытого, отважного, надежного! Я кивнул:

– Да будет так. Я принимаю твою помощь. Мало того! Я знаю тебя как дерзкого и отважного полководца. И говорю: ты станешь одним из двух лавагетов моего войска.

Паутина. (В море близ острова Зефира. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

– А кто будет второй? – поинтересовался Главк. – Мой многомудрый и могущественный дядя Радамант?

– Он стар. Я позволил ему не следовать с войском. Его старший сын Гортин.

Главк довольно кивнул. С двоюродными братьями он ладил много лучше, чем с родными.

– Что же, отец. Я весь во внимании. Скажи мне, что ждет нас?

И, немного помолчав, все же решился спросить:

– Мне говорили, многие земли отпали от тебя?

– Да, это так, – произнес я равнодушно. – Такое часто бывает, когда держава непомерно велика.

Главк с сомнением покачал головой:

– Я слышал об этом, но не верил. Мне казалось, воспитав в Лабиринте почти всех царей окрестных держав, ты всех соберешь под своей рукой. Не зря недоброжелатели зовут тебя критским пауком.

– Паук стал стар, – мрачно хмыкнул я, – моя паутина рвется. Да и в лучшие годы, вспомни, разве я был всегда доволен плодом трудов своих? Не всегда мне удавалось воспитать сына или внука врага преданным другом, как Амфимеда с Кимвола.

– А, отважный Амфимед! – радостно воскликнул Главк. – Он, должно быть, грызет край щита в ожидании войны!

– Да, он ждет не дождется, когда отплатит врагам за вдовство своей сестры.

– Он умрет за честь своего рода и за твою похвалу, – одобрительно заметил Главк. – Достойный муж! Среди тех, кто были твоими клейтосами, этот – лучший. Настоящий воин. А ведь его прадед, благородный Эпит, еще в первые годы, когда Киклады заселялись после Катаклизма, восстал против тебя. И, если ты помнишь, я был сильно удивлен, что ты не снял с него головы, а напротив, оставил царем, принудив только платить тебе дань.