Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Зачем он докладывает мне об этом? Неужели ему, жителю Лабиринта, неизвестно, что я был болен? В прошлое девятилетие, встречая корабли из Афин, обходились без меня.

– Пусть лавагет Катрей, как обычно, примет дань, – едва слышно распорядился я и махнул рукой. – Можешь идти.

Киринейская лань, тем не менее, медлил.

– Что еще? – раздражение вскипало в моей груди, и я, понимая его беспричинность, старался говорить как можно более мягко.

– Великий, – гонец все же понял, что голос его причиняет мне страдания, и старался теперь говорить как можно тише, – один из афинян хотел, чтобы тебе сообщили о нем. Он называет себя Тесеем, сыном Посейдона. Но говорят, он – сын Эгея Афинского.

Сердце мое замерло. Ну да, конечно! Прошло без малого два десятка лет с той поры, как я победил Афины и проклял афинского басилевса. И вот теперь его сын, родившийся только благодаря моему проклятию, прибыл на Крит – в уплату дани!

Значит, придется ехать самому.

– Хорошо, я прибуду на берег, – отозвался я, с трудом удерживая вздох. – Ступай, верный Леандр, сын Гегелея.

Вскоре пышная процессия двинулась из дворца. Забираясь в свой паланкин, я раздраженно окинул взглядом пеструю толпу, дожидавшуюся отправления. Носилки Ариадны и Федры, гепетов, придворных дам, их разнаряженные слуги, собаки, обезьянки. Разноцветный, сплошной, радостно гомонящий поток, неумолчный шум которого отдается под сводами черепа и в груди, заставляет обливаться желчью мою печень. Сегодня эта толпа больше, чем обычно. Все хотят посмотреть на афинского царевича. Удивительно быстро разносятся по Лабиринту вести!

Мы двинулись по дороге, ведущей к Амониссу. Зеваки, стоявшие вдоль стен и на крышах домов, приветствовали нас радостными воплями. Я стиснул зубы, тщетно стараясь вернуть своим ощущениям обычную умеренность, сконцентрировал взгляд на золотисто-лазурном небе, подернутом многоцветными, как на фресках, перистыми облаками, но многоголосье толпы постоянно вырывало меня из этого ненадежного убежища.

Вот звонкий голос Федры, обсуждавшей с одной из придворных дам новое ожерелье. Он просто сверлил мне висок. А справа от моего паланкина покачивались носилки Катрея и Девкалиона. Наследник приветливо улыбался мне, но я видел, что он недоволен. Прошлый год, когда Катрей принимал дань из Афин и прочих городов, ему оказывали царские почести. А сегодня старик вылез из своего угла, отнял у мальчика любимую игрушку. Бедное дитя, его отец зажился, а он уж которое девятилетие ждет не дождется, когда сможет стать царем.

Катрей вполголоса беседовал с братом, обо мне.

– Не сам ли он учил нас, что царю надлежит скрывать свою слабость и пороки? – шептал Девкалион, и я отчетливо представил его ядовитую усмешку. – Посмотри на его лицо и ослабевшие руки! Может ли царь великой державы явиться перед данниками в таком виде?!

– Да… Полагаю, его кассит лжет, говоря о том, что душа отца бродит по царству мертвых, пока тело лежит бездыханным, – отозвался Катрей. – Он пьет. Во дворце уже все говорят.

– Скорее, одурманивает себя какими-то снадобьями, – проворчал Девкалион. – Я не помню, чтобы от него пахло вином.

Я велел рабу опустить занавески. Справа повисло испуганное молчание: сыновья поняли, что отец слышит их пересуды, подобные разговорам бездельных баб на рынке.

О, благая Персефона! Помоги мне вынести сегодняшний день, даруй силы!

Раб, сидевший за моей спиной, прошуршал едва слышно:

– Господин мой, позволь недостойному утереть пот с твоего лица. И выпей целебный настой, дабы укрепить свои силы.

Я едва заметно качнул головой. Раб с изяществом кошки приблизился ко мне, осторожно промокнул виски и лоб, протянул кубок с пахучим настоем. Я одним глотком выпил горьковатое зелье и прикрыл глаза. Сейчас кровь побежит по венам быстрее, а мир утратит раздражающую отчетливость. На путь до Амонисса мне хватит, а дальше я втянусь в дневную суету и, возможно, забуду о своей немочи. Но как же бесконечно долго тянется наша процессия!

Мы достигли Амонисса ближе к полудню.

Берег был запружен народом, но толпа почтительно расступилась перед нами.

Едва в рядах придворных стихли обычный гомон и толкотня, на афинском корабле спустили мостки, засуетились критяне, оберегавшие дань. Толпа затихла, ожидая появления обреченных. И вдруг до нас донеслась песня. Молодые, звонкие голоса пели про журавлей, летящих домой по весне, стройно и слаженно выводя простую мелодию… Потом на мостках появились люди – семь юношей и семь девушек… Сплетя руки, они шли в танце… Вот, не нарушив стройного единства, спустились на землю и, расцепившись, принялись плавно вышагивать, ритмично взмахивая руками и высоко, по-журавлиному, поднимая ноги.

Предводитель танцоров выглядел несколько старше остальных. Несомненно, это был сын Эгея. Он походил на отца и телосложением, и чертами четко вылепленного загорелого лица, и цветом волос, и умением держаться. Я невольно оценил мощь его длинных, жилистых рук и могучего торса, коротких, слегка кривоватых, мускулистых ног. Прирожденный борец. Силища у него, должно быть, звериная. Орел, невесть зачем прибившийся к стае журавлей и подражающий их повадкам. Впрочем, ничего смешного в его танце не было. Двигался он ловко и точно, а гордая посадка головы и дерзкий взгляд карих глаз, блестевших из-под густых бровей, придавали ему царственный вид. О, боги олимпийские, сколько же величия в этом юноше! Сердце кольнула зависть. Ни один из моих сыновей не мог сравниться с ним. Даже Андрогей. Мне бы такого наследника!

Я перевел взгляд на остальных афинян. Все они родились после той войны, за которую им придется расплачиваться жизнью. Половина юношей еще совсем мальчики, не брившие первый пушок на подбородках. Девушки в длинных платьях юные, голенастые и плоскогрудые. Мой взгляд невольно остановился на одной из них – высокой, худой, похожей на щенка гончей. Личико милое, но, для девушки, пожалуй, слишком грубое. Даже краска не может смягчить резких черт. Я перевел взгляд на ее запястье. Оно было широким, не женским. Никаких сомнений не осталось. Лицо иной раз вводит в заблуждение, но вот руки – никогда. Это был юноша в женском платье, причесанный и раскрашенный на девичий манер. Приглядевшись к танцорам внимательнее, я заметил еще одного переодетого, похожего на девушку еще больше. Сын Эгея собирался драться! Зачем еще брать с собой наряженных в женское платье мужчин?

Злоба накатила на меня, скверная злоба, когда кажется, что ты совершенно спокоен и действуешь расчетливо и верно, а потом стыдишься собственных дел и жалеешь, что нельзя вычеркнуть произошедшее из людской памяти.

Я знаком подозвал гепета, что сопровождал афинян.

– Как набирали этих людей? По жребию?

– О, не всех, мой богоравный анакт. Когда мы приехали в Афины, Эгей принял нас со всем почетом и попросил отсрочить на день уплату дани. На следующее утро он сказал, что сын его, Тесей, готов искупить перед тобой, великий анакт, преступление отца и пойти в уплату за смерть божественного Андрогея. Благородство царевича так поразило народ, что пять юношей и три девушки вызвались идти с ним добровольно. Остальных набирали по жребию.

Три? Я внимательно оглядел танцующих женщин, но так и не нашел среди них еще одного переодетого.

– И какие же девушки вызвались добровольно?

Гепет показал мне. Так и есть: оба ряженых оказались среди добровольцев. Третья была женщиной. Должно быть, влюблена в кого-то из обреченных.

Тем временем афиняне приблизились и со сдержанным достоинством склонились перед моим паланкином. Тесей звучно произнес:

– О, богоравный анакт Минос! Жители Афин прислали нас в уплату дани, что наложена тобой за смерть божественного Андрогея. Да исполнится твоя воля.

Его дерзкий, ненавидящий взгляд не вязался с покорной речью.

– Прежде, чем принять дань, я хотел бы посмотреть, нет ли изъяна в тех, кто прибыл сюда, – проворчал я, поднялся и направился прямиком к одному из переодетых юношей – к тому, что выглядел более женственно. Сыновья и Ариадна в недоумении уставились на меня.

Но я уже подошел к юнцу. Взял его за руку. Тот испугался, хотел вырваться. Я провел по его ладони кончиками пальцев. Жесткие мозоли от рукояти меча не спутаешь с теми, что натирают нитка и веретено…

– Как зовут тебя, милая?

– Перибея, богоравный анакт, – пролепетал он едва слышно.

– Поклянись отцом моим, Зевсом: ты и вправду девственница?

Юноша испуганно глянул на меня, потом вскинул руку к небу и воскликнул:

– Ни один мужчина не делил со мной ложе любви, клянусь всеблагим Зевсом Громовержцем.

– А вот за женщин я не поручусь, – ответил я, оглаживая его подбородок. Может быть, нежный юношеский пушок и выщипали перед отъездом, но он успел отрасти за время пути. – Мне кажется, ты трибада.

Он не нашелся, что ответить, но Тесей стремительно стал между нами. Ноздри его крупного, мясистого носа раздувались, лицо пылало гневом.

– Разве достойно великого царя прилюдно не щадить девичьей стыдливости?

– А ты дерзок, сын Эгея, – недобро усмехнулся я.

Тесей, вспыхнув, яростно ответил:

– Мой отец – Посейдон!

– Ты похож на Эгея, как оттиск на печать, оставившую его. Отчего же ты так упорно отрекаешься от семени, породившего тебя? – подчеркнуто равнодушно бросил я.

– Я могу называться сыном Посейдона, ибо Энносигей взял меня на колени и назвал своим чадом, – ответил Тесей. – И знай, анакт Минос, ты будешь наказан великим богом без жалости, коли причинишь мне вред!

Я невольно усмехнулся.

– Тебе, видно, неизвестно, сколько раз я противостоял Посейдону, когда он дерзал противиться моему отцу, и ты мнишь, что угроза твоя устрашит меня, сын афинского басилевса?

Тесей не сохранил спокойствия и вспылил:

– Наверно, у тебя есть причины не верить, что боги могут быть отцами смертных. Может, ты, глядя в зеркало, можешь назвать имя собственного отца, сын критского быка?

– Имя своего отца я знаю, – холодно отозвался я, – и у меня нет оснований стыдиться его.

– Я могу доказать тебе, что я – сын Посейдона, – горячо воскликнул Тесей. – Скажи, может ли простой смертный достать со дна морского вещь, которую забросили на глубину? Так вот, смотри!

Он снял с пальца перстень и показал его мне. Массивный, золотой, очень тяжелый, с изображением богини, воздевшей руки к небесам.

– Забрось его в воду, и я принесу его назад.

– Опытному ныряльщику такое под силу, – заметил я. – Это подвиг для ловца губок, а не для царя. Но если ты хочешь позабавить моих придворных, словно бродячий лицедей, что готов надрываться за миску похлебки, – не буду спорить.

И я с размаху зашвырнул перстень. Злость придала моей руке силу, и перстень, перелетев через корабли, шлепнулся в воду.

– Ищи, – я нарочно приказал ему, как собаке. Тесей уже не мог отступить. Сбросив одежду, он решительно направился к воде, вошел в нее и поплыл, с силой загребая воду мощными руками. Критяне загомонили, споря на драгоценности, скот и зерно, вынырнет ли афинянин. Спутники Тесея не скрывали отчаяния и страха.

Афинский царевич вернулся на удивление скоро. Его мокрая голова появилась на поверхности воды, а потом он поплыл к берегу, загребая только одной рукой. Изумленный возглас пронесся над гаванью: Тесей прижимал к груди прекрасный золотой венец. Спокойно подойдя ко мне, царевич протянул сначала правую руку: на безымянном пальце поблескивал в лучах солнца его перстень. А потом показал венец. Только в кузнице Гефеста могло появиться на свет столь совершенное украшение.

– Владыка морей Посейдон велел подарить тебе, о анакт, этот венец, дабы ты не усомнился в его благоволении ко мне.

– Что он благоволит тебе, сын Эгея, я и без венца верю, – равнодушно произнес я. – Но это ничуть не меняет твоей судьбы. Отведите афинян во дворец, и пусть сегодняшний вечер они проведут, окруженные заботой и почестями, подобающими высокородным людям. И под охраной, поскольку я вижу, тут есть не только юноши, но и девушки, от которых следует ожидать безумств. Завтра афиняне будут принесены в жертву Минотавру, кровному сыну Посейдона.

И, махнув рукой, приказал следовать во дворец.

Пока мы двигались обратно, злоба, говорившая моими устами, улеглась так же быстро, как и возгорелась. И я понял, что унизился, а Тесей показал себя истинным царем.

Тесей. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Потом была бессонная ночь. Несмотря на весеннюю свежесть, в покоях стояла духота. И вода в запотевшем кувшине казалась теплой и противной на вкус. Мне хотелось спать, но стоило лишь смежить глаза, как я видел перед собой Тесея – сына афинского царя, любимца Посейдона, отважного и достойного мужа, бесстрашно отправившегося на Крит, чтобы сразиться с чудовищем и избавить свой город от бремени кровавой дани. Я видел его дерзкий взгляд, горделивую осанку, слышал твердую, исполненную царственного достоинства речь.

Помню, как, отгоняя видение, сел на ложе, стиснул виски ладонями…

И вдруг заметил в проеме входа маленькую старушечью фигурку в широком плаще и с факелом в руке; растерянно подумал, как эта ведьма могла миновать стражу? Но едва она шагнула мне навстречу, отчетливо увидел желтые волчьи глаза, острое, тонкогубое, почти песье лицо. То, что я сначала принял за плащ, оказалось огромными кожистыми крыльями. А седые лохмы, шевелящиеся на маленькой голове, поднялись мне навстречу и грозно зашипели.

– Я пришла к тебе без зова, Минос, сын Муту. Удостоишь ли ты меня беседой?

Я почувствовал, как у меня на загривке дыбом поднимаются волосы, но все же встал, приветствовал свою божественную гостью низким поклоном и произнес:

– Приветствую тебя, Алекто, неукротимая дочь Эреба.

Эриния усмехнулась, довольная, что я назвал ее по имени, бесцеремонно уселась на растерзанное бессонницей ложе, покосилась на меня и промолвила:

– Ты можешь сколько угодно ненавидеть меня, сын Муту. Но разве ты станешь отрицать правдивость моих слов? Ты больше не нужен богам. Пришла пора Зевсу помириться с Посейдоном. Буйный Энносигей укротил свою гордыню и признал главенство олимпийского анакта. И теперь Зевс готов сделать своему старшему брату небольшой дар в знак примирения. Тесей одержит верх над тобой, Посейдон насладится местью, унизив тебя.

– Мне тоже нет дела до их игр. Я скоро умру, – бросил я в ответ. – Что же до унижения, то разве не должен смертный гордиться тем, что житель Олимпа считает его достойным своей мести?

Тонкие губы моей собеседницы скривились в ядовитой улыбке.

На кого так неуловимо похожа дочь Никты? Где-то мне уже приходилось видеть это лицо.

– Разумеется, безумный гордец, о чем тебе тревожиться? Ты скоро умрешь, и тебя не будет больше донимать мысль о судьбе царства. Какая тебе забота о бедах твоих детей?

Она сжала мое запястье угольно-черной лапкой. А рука-то у нее мужская, хотя и маленькая, вроде как у того отважного афинянина, что назвался Перибеей.

– Или все-таки тебя это тревожит?

Вспомнил, где я видел это лицо! В зеркале, сегодня утром. У злобной фурии мое лицо… Алекто расхохоталась:

– Подумай, анакт!

Расправила свои кожистые крылья и исчезла. Растворилась? Вошла в мое сердце? Улетела в световой колодец? Или ее просто не было здесь? Она почудилась мне? Я налил воды из кувшина (почему ночью она казалась мне теплой? Сейчас от нее веяло прохладой.), сделал несколько глотков, а остаток выплеснул себе в ладонь и протер лицо.

Был тот час, когда Гелиос только отворил врата своей конюшни и вывел златобоких жеребцов из стойл. Тьма еще висела над миром, но птицы уже возвещали: "Близок рассвет! Встречайте божественную Эос!". Час, когда пряди мыслей, расчесанные в ночном мраке Гипносом, сплетаются Эвноей в сложные косички решений… И я принял решение.

Я вовсе не ощущаю ненависти к Тесею, сыну Эгея, да и боль, причиненная его отцом, уже притупилась в сердце.

Но Тесей должен умереть.

Мне не раз приходилось убивать – в бою, чтобы сохранить жизнь; холоднокровно, чтобы удержать власть; в ярости, рожденной ненавистью, что пожирает мое сердце. В убийстве нет величия. Каждый раз, когда убиваешь, признаешь свою слабость. Можно лгать о пользе и справедливости, но я давно знаю: эти слова прикрывают страх и бессилие. Я боюсь Тесея Эгеида. Именно поэтому убью его.

Прежде чем отправить афинян к Минотавру, я велел привести сына Эгея в свои покои. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Взгляд у Тесея был такой же, как у его отца два девятилетия назад – испепеляющий, пронзительный. Но я не отвел глаз и заговорил тихо и спокойно:

– Обычай кровавой дани установлен мной после того, как твой отец, Тесей, отнял у меня любимейшего из сыновей. Говорили ли тебе о том, что когда басилевс Афин Эгей пришел ко мне просить мира, я пожалел, что не могу отплатить ему тем же, убив его любимейшего сына?

– Да, анакт, – отозвался Тесей, дерзко сверля меня взглядом. – Потому я здесь.

– Ты ведь собираешься биться с Минотавром. Наверно, распределил уже, что должен делать каждый воин, прибывший с тобой. Переодел двух юношей в женские платья, чтобы мужчин было больше.

Тесей на мгновение отвел взгляд, но тут же совладал с собой.

– Я не стану отрицать очевидное, раз уж ты раскрыл мой обман, анакт, – с царственным спокойствием признался он.

– Речь отважного мужа, – усмехнулся я. – Ответь, мысль, что ты – царь Афин, тебе уже привычна? Любишь ли ты этот город и его жителей, как надлежит царю? Ты готов умереть, чтобы избавить их от дани Минотавру?

– Зачем тебе знать об этом, анакт?! – Тесей снова полоснул по мне взглядом. Но я не страшусь ненависти басилевсов Афин и их проклятий. Если бы исполнилось все, что призывали на мою голову Эгей, Тесей, Скилла и те злосчастные родители, чьих детей принесли в жертву Минотавру за эти два девятилетия, я бы уже давно умер в страшных мучениях.

– Если я предложу тебе сразиться с Минотавром один на один? А все твои спутники отправятся домой?

Лицо Тесея осталось неподвижным, но в глазах в один миг я увидел сомнение, потом дикую ярость, которые тут же исчезли, и на меня впервые глянул хладнокровно-расчетливый, мудрый муж. И он спросил спокойно и твердо:

– В любом случае? Кто бы из нас ни победил?

– Клянусь Зевсом Громовержцем! – я поднял руку к небесам. – Клянусь своим отцом и водами Стикса…Я отпущу твоих спутников и отменю кровавую дань еще до того, как ты войдешь в Святилище. Но ты сразишься с сыном Посейдона!

Тесей не ожидал, что так легко вырвет у меня эту клятву. Он не мог представить, что можно лгать, поминая воды Стикса, и в то же время не верил мне, напряженно искал ту лазейку, которую я оставил, чтобы нарушить клятву. Но ее не было. Я не собирался нарушать данного юноше обещания. И он решительно тряхнул волосами:

– Да будет так, великий анакт. И я клянусь отцом своим, Посейдоном, что сражусь с Минотавром.

Я ударил в медный диск и повелел явившемуся на зов Нергал-иддину лично позаботиться о том, чтобы афиняне после того, как Тесей войдет в святилище, были доставлены в Амонисс и без препятствий посажены на корабль.

Воин поклонился и ушел. Тесей некоторое время смотрел на меня, потом произнес с нескрываемой ненавистью:

– Как бы мне хотелось сразиться с тобой, Минос, сын Зевса!

Я кротко улыбнулся.

– Мне тоже, сын Эгея. Повелеть стражам подать нам мечи и копья и самим удалиться?

Кровь прилила к лицу Тесея. Некоторое время он тяжело дышал, в точности как отец, перекатывая желваки на скулах, потом произнес, словно выплюнул:

– Мне будет мало чести победить тщедушного старца с трясущимися руками!

Я рассмеялся:

– Утешься, тебя ждет куда более могучий противник. Ступай, попрощайся со своими спутниками.

Сын Эгея поднялся и, коротко поклонившись, направился прочь из моих покоев.

Спустя некоторое время на Большом дворе собрались мои дети, придворные, афиняне. Тесей, омытый и умащенный, был облачен в новые одежды. На волосах его лежал перевитый алыми лентами венок из нежных нарциссов и жесткого мирта, что так любим Персефоной. Мрачные, насупленные юноши-афиняне стояли молча, девушки тихо плакали. А Тесей улыбался, словно его ждала не смерть, но праздник.

При моем появлении все стихли. Я поднял руку и, глядя в глаза Тесею, повторил то, что сказал ему наедине. Тот победно улыбнулся, слегка склонил голову в знак согласия и в полной тишине двинулся ко мне – спокойный, уверенный, подобный быку, обреченному на заклание. Быку, который внешне смирился со своей долей, но я видел затаившуюся на дне его угольно-черных воловьих глаз глухую ненависть. Такие же глаза бывали у Минотавра, когда я навещал его. Он подставлял свою морду под мою ладонь, а сам только и ждал, как бы улучить момент, чтобы поддеть меня рогом.

Запоздало заиграла пронзительная, рвущая душу на части музыка. Царевич преклонил передо мною колени. Я срезал у него прядь волос, посвящая Минотавру, осыпал зерном и окропил вином, после чего двое жрецов Астерия Быкоголового под жалобно-торжественное пение плакальщиц, медленно повели Тесея к святилищу, где безобразный сын Посейдона ждал свою жертву.

Женщины осыпали афинянина цветами. Некоторые подбегали и прикасались к нему – обреченный на смерть, говорят, мог принести удачу, словно тот бог, чьи изображения каждый год вывешивают критянки на деревьях.

В толпе я заметил Ариадну. Она протянула герою букет весенних цветов. До сих пор равнодушно взиравший на окружавших, Тесей благосклонно принял дар царевны, погрузил в него лицо и, должно быть, поблагодарил ее. Она тоже что-то сказала.

Тесей скрылся в переходе. Я совершил возлияние Посейдону и первый удалился c Большого двора.

На галерее меня нагнал Катрей. Бледный от ярости, он, тем не менее, сохранил внешнюю почтительность. Склонившись передо мной, подчеркнуто-смиренно спросил:

– Отец мой, великий анакт Крита и Киклад, значат ли твои слова, что ты, о, богоравный, отказываешься от плодов своей победы?

– Не от всех, – так же сдержанно произнес я. Катрей опускал ресницы, чтобы спрятать от всех глаза, такие же ненавидящие, как у Тесея. – Лишь от кровавой дани. Басилевс Эгей уплатил мне старый долг.

Катрей побледнел еще больше, и на скулах его заходили желваки. Голос стал уж совсем тихим и смиренным.

– Но ведь смерть твоего сына – оскорбление, нанесенное не только тебе. Разве не надлежит отменять дань после совета со своими гепетами, или хотя бы с наследником престола?

– Я еще анакт, сын мой, – подчеркнуто кротко улыбнулся я.

Сын поспешно склонился, тяжело перевел дыхание, но промолвил:

– Да, это так. Прости меня, мой богоравный отец, за то, что я дерзко посмел спорить с твоей волей.

О, этот короткий вздох, этот низкий поклон, который позволил моему наследнику скрыть лицо… Будь рядом Ариадна, она начала бы уверять, что ее брат умыслил против меня… Но я позволил Катрею и свите удалиться, поднялся наверх, уединился в своих покоях и приказал подать вина – не для того, чтобы, как в былые времена, вспомнить о прожитом, неведомым образом черпая в нем силу, а лишь для того, чтобы оглушить себя. Когда Итти-Нергал явился ко мне доложить, что афинян доставили в Амонисс, я уже был пьян. В ответ на мое мрачное молчание верный пес, не дожидаясь распоряжений, почтительно поклонился и удалился. Вскоре я услышал, как он вполголоса отдает страже приказания никого не впускать ко мне.

Я забыл об этом позаботиться.

Ариадна. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

На следующий день я проснулся ближе к полудню. Голова раскалывалась, меня мутило. Поплелся в уборную и, едва нагнулся над зияющим отверстием, на дне которого плескалась черная проточная вода, выблевал все, что было в желудке. Рвота принесла некоторое облегчение. Я ударил в медный диск и стиснул зубы: его звон отдавался в голове. Слуги, стараясь быть совсем неслышными и незаметными, тотчас же явились на зов.

После горячей ванны и массажа я ощутил себя бодрее и поинтересовался у распорядителя Дисавла, ожидает ли кто меня с делами. Юноша отвел взгляд.

– Да, богоравный анакт…

Мне не понравилось, как он ответил. Встревожено спросил:

– Что случилось?

– Тебе лучше услышать об этом от людей благородных и мудрых, мой божественный анакт, – пролепетал Дисавл, уже не в силах скрывать свой страх. – Ужасно…

Спешно облачившись, я вышел в соседние с опочивальней покои, где обычно занимался делами.

Меня ожидала целая толпа во главе с Катреем. Сын был взбешен. Я это сразу понял, хоть он и пытался скрыть ярость под привычной любому царедворцу любезной личиной. Мне ли не знать, что означает это едва заметное трепетание тонких, словно выточенных резцом искусного скульптора, ноздрей, эти неровные пятна, проступающие сквозь темную кожу на скулах, этот волчий блеск глаз? Девкалион тоже старался держаться невозмутимо, но время от времени исподволь бросал на брата взгляд, словно молосский сторожевой пес, который готов броситься и растерзать любого, но, вышколенный, ждет слов хозяина, хотя и не понимает, зачем тот медлит. Лавагет Тавр виновато глядел на меня. Итти-Нергал, совершенно убитый, прятал глаза. На лицах других придворных тоже читались замешательство, смятение и страх. Ариадны среди собравшихся не было, хотя именно она первая являлась ко мне по утрам. Я вспомнил торопливый, шелестящий шепот слуг и подумал: они знали обо всем и были напуганы случившимся.

Я обвел присутствующих взглядом. Почувствовал, как предательски дрогнул угол рта, перекашиваясь в нехорошей гримасе.

Катрей метнул властный, подобный остроотточенному клинку, взгляд на Итти-Нергала. Тот глухо застонал и рухнул передо мной ниц.

– Что случилось, Нергал-иддин? – спросил я. – Встань и говори мне все, как есть. Не страшись моего гнева, ибо, памятуя о верной службе, я буду снисходителен к твоим проступкам.

– О, великий анакт, – сокрушенно произнес Нергал-иддин. – Богоравный Минос! Сегодня на заре жрецы Минотавра явились для того, чтобы посмотреть, ярится ли рожденный Пасифаей, или уже можно прибраться в святилище. И увидели, что сын Посейдона мертв!

Свершилось!!!

Я перевел дыхание и… не стал скрывать радости.

– Продолжай! Что с афинянином? Как ему удалось сладить с чудовищем голыми руками?

– Афинянин взял с собой в святилище стилет и убил им божественного Астерия. А потом… Он бежал из дворца!

О, мойры, мудрые и всемогущие!!! В том, что Тесей жив, нет моей заслуги, но я с радостью принимаю вашу волю!

– Ты улыбаешься, отец?! – слишком уж любезно осведомился Катрей. – Может быть, тебе ведомо и то, что написано здесь?

Мой наследник шагнул ко мне, помахивая перед собой восковой табличкой.

– Нет, – голос мой не дрогнул, – но я чаю, Ариадна пишет, что в точности исполнила мое повеление.

Сказал я по наитию, потому что дочери здесь не было, и по лицу Катрея, который на какой-то ничтожный миг не совладал с собой, я понял: пущенная наугад стрела попала в цель.

– Ты читал ее? – в моем голосе был обычный интерес, не более. Я умею скрыть от Катрея свои помыслы.

– Табличка запечатана, – за подобающей сыну и царевичу почтительностью я слышал: он истекает желчью. Нрав моего первенца подобен моему, но более необуздан. – Ариадна хотела, чтобы ты прочел ее первым. Как смею я читать то, что надписано моему отцу и анакту? Мне ведомо лишь, что моей сестры нет во дворце. И что воин Итти-Нергала, Клисфен из Эпира, охранявший врата в святилище Астерия, – последний, кто видел царевну. Она шла с афинянином и повелела ему выпустить их вдвоем.

– Почему же я не вижу здесь Клисфена? – поднял я бровь, глядя на все еще простертого у моих ног Нергал-иддина.

– О, мой богоравный анакт! – простонал тот с земли. – Я не решился вести его сюда, дабы он предстал перед твоим ликом и перед благороднейшими мужами Кносса. Но я выспросил его обо всем, едва он сказал мне, что выпустил ночью царевну из дворца.

Вот как? Я не ожидал.

– И что же сказала твоему воину высокородная Ариадна? Повтори, пусть слышат все.

– Она сказала: "По слову отца моего, анакта Крита, я приказываю тебе, Клисфен, выпустить нас из дворца и хранить молчание до утра".

Что же.

Ариадна знала, как поступить. И я не стану противоречить.

– Вы слышали? По слову моему так поступила царевна, и никакой вины нет ни на верном Клисфене, ни на отважном Нергал-иддине.

Не ждал я этого. Но, полагаю, не выдали меня ни взор, ни голос, ни дыхание. Сын мой, изогнувшись в почтительном поклоне, протянул мне таблички. Я уверенно взял их, скрепленные по две и запечатанные перстнем царевны. Сверху поспешно нацарапано: "Богоравному анакту Миносу – Ариадна".

Спокойно сломал печать, пробежал взглядом неровные значки:

"Отец! Прости меня и не гневайся, я поступаю по велению моего сердца. Стрела Эрота поразила меня, едва Тесей Эгеид ступил на берег Крита. Я сделала все, чтобы спасти Тесея. Я дала ему букет, в котором укрыла стилет, и вывела его из дворца, помогла достигнуть Амонисса. Я уезжаю с ним. Прости. Всеми богами заклинаю, позволь нашему кораблю уйти без преследования".

Это могло быть только правдой. Я смог сохранить победную улыбку на губах и произнес, словно бы самому себе, но для тех, кто был рядом:

– Хвала мудрой Палладе и благостной Афродите Урании.

Оглянулся на окружавших меня людей.

– Нет оснований для негодования и смятения. Ибо все, что свершилось, было сделано по моей воле, – твердо произнес я. – И по воле моего отца! Ибо…

Сколь ни горячо было мое сердце, боги дали мне твердый разум. Или у меня был хранитель, который, словно услужливый писец, вовремя подающий господину папирус или глиняную табличку, необходимую в этот миг, подсказывал мне нужные слова.

– …Ибо Зевс, анакт всех олимпийских богов, сказал мне, предрекая свершения этого девятилетия: "Великий год не истечет до конца, как свершишь ты, Минос, дитя мое, все, ради чего я сделал тебя царем. Распря моя с Посейдоном Потнием подходит к концу, и придет тот, кто нанесет ему последний удар. Страшись же не узнать моего избранника! Страшись перечить моей воле!"

Все уставились на меня в крайнем изумлении. Катрей хрипло произнес:

– Но ты послал Тесея одного биться с сыном Посейдона!

– Разве тот, кому помогает мой отец, нуждается в помощниках? – невозмутимо произнес я. – Я хотел лишь избежать напрасных жертв среди жителей Афин. Они были не угодны богам.

– Тогда отчего ты не сказал ничего мне, своему наследнику? – настаивал Катрей.

– Оттого, что был болен, – ничто не могло посеять в моей груди смятения. – И мысли мои не имели обычной ясности.

Катрей недоверчиво усмехнулся, кивнул головой. Не знаю, поверил он мне, или нет, но я продолжил:

– Зевс желал смерти чудовища, а я – брака между родами афинских басилевсов и анактов Крита. Возблагодарим же моего отца Эгиоха, Геру и Афродиту и будем молить Гименея, чтобы узы, соединившие мою дочь и афинского царевича, были крепкими. Ибо я чаю немалой пользы для моего царства от их союза. Теперь же ступайте, пусть приготовят жертву пресветлым богиням.