Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Поторопись, Минос, нас ждут!

– Убийца Хеви все рассчитал, – проворчал я, – и мой яростный сын отомстит ни в чем не повинному царю Камика.

– Вот как? – удивился Гермес. – Тебя это тревожит?

– Это несправедливо.

Сын Майи пожал плечами:

– Мойрам справедливость неведома, они разумеют по-своему. Но обещаю, я навещу твоего широкого сердцем сына, буйного Главка, до того, как люди известят его о смерти отца, и расскажу ему правду. Полагаю, Кокалу не придется платить кровью за то, что коварный убийца сделал свою работу в его доме. Но я с трудом верю, что мне удастся спасти его доброе имя. Осса сильнее меня, и чем нелепее ее бредни, тем охотнее им верят люди.

И он слегка подтолкнул меня в спину:

– Вперед!

И мы понеслись над волнами виноцветного моря, стремительно, как вихрь. Ветер свистел в ушах, трепал волосы. Но холода я не чувствовал, равно как и Гермес: полы его легкого дорожного плаща простирались за его спиной, словно орлиные крылья, а плоская шляпа-пилос чудом держалась на вьющихся, словно руно, русых волосах.

Я глянул вниз. Мы уже покинули Сицилию и мчались над морем. Гелиос гнал своих коней к дому, и воды под нами отливали пурпуром и расплавленным золотом. Владения Посейдона после многодневного шторма были безмятежны, и в сердце моем царило полное спокойствие. Зевс не сможет заставить меня поступить против моей воли. Эта мысль опьяняла. Раскинув руки, я с радостным возгласом взмыл в небеса и, словно пловец, легший на спину волны, улегся на воздушный поток. Он подхватил меня, понес, обгоняя Гермеса. Тот, весело свистнув, нагнал меня, и мы закружили в небе, смеясь, словно мальчишки.

Я чувствовал себя богом. И для этого мне не нужно было решение Зевса.

Глава 7 Эпилог

Эпилог(Отрывок из рукописи, предположительно XIV века, Флоренция)

Когда очередь рассказывать дошла до мессера Джованни, он, подумав, начал так:

"Раз уж наш разговор зашел о том, как силы божественные, или напротив, дьявольские вмешиваются в жизнь человека, то я расскажу вам о моем знаменитом соотечественнике, Данте Алигьери, что написал комедию, признаваемую тонкими ценителями поэзии божественной. Хотя многие неученые люди и полагают, что мессер Алигьери сам видел круги ада, которые так живописал в своей поэме, что невозможно читать их без содрогания, мне не приходилось слышать, чтобы он надолго впадал в беспамятство и обмирал, как случается с теми людьми, которые побывали, по попущению Божию, в аду или в раю и вернулись живыми. Если же и были ниспосланы ему видения, то он созерцал их духовными очами и потом, в меру своего таланта, смог запечатлеть на бумаге. Тем не менее, ему все же довелось столкнуться с теми, кто знает о владениях Люцифера не понаслышке. Об этом я слышал от сына мессера Данте Якопо, а тому, в свою очередь, рассказывал сам отец".

Случилось это в последний день перед Великим постом, в Равенне, где, как вы знаете, наш великий соотечественник нашел приют в изгнании.

Всем вам известно, что празднества и карнавалы, которые устраиваются накануне Великого поста, зачастую переходят всяческие границы приличия. Будучи человеком весьма набожным, мессер Данте счел за благо в этот день покинуть город рано утром, и целый день предавался досугу, прогуливаясь в одиночестве за городом. Когда же он увидел, что солнце скоро начнет клониться к закату, то поспешил домой, чтобы успеть засветло. И хотя он выбирал не самые людные улицы, но так случилось, что почти у самых ворот его нагнали гуляки, сбившиеся в толпу и плясавшие морриску. Вернее было бы сказать, что некогда они начали плясать этот буйный танец, но, разгоряченные весельем и вином, вскоре утратили чувство меры, и теперь уже каждый выкидывал коленца, как ему заблагорассудится, едва ли слушая музыкантов, которые то ли от опьянения, то ли от усталости, играли весьма нестройно.

Предводительствовали этими гуляками двое юношей в масках, изображавших бесов. Одеты они были в очень короткие камзолы – настолько короткие и плотно облегающие, что мессер Алигьери принял бы их за мимов, если бы одежды их не были сшиты из самого добротного сукна, бархата и шелка. Да и украшения, несомненно дорогие, вряд ли могли принадлежать бродячим артистам. Оба юноши были весьма хорошо сложены и, несмотря на то, что вели они себя отнюдь не подобающим образом, мессер Алигьери решил, что они – знатного рода.

Желая из свойственного человеческой натуре любопытства узнать, чьи же сыновья эти двое, он стал пристально разглядывать их. Один из ряженых отличался более высоким ростом. Он изображал, должно быть, Вакха, поскольку лицо его скрывала харя с румяными толстыми щеками и осоловелыми глазами, на плечах болталась сделанная из шелка гирлянда в виде виноградной лозы, а в руках он держал некоторое подобие тирса. Второй был мал ростом, как если бы еще не достиг полного возраста, тонок и гибок. Голову его закрывала маска в виде оскаленной морды, наподобие песьей, над которой возвышались серебряные рога. Довершала этот устрашающий облик белая грива, спадавшая ряженному до пояса. К камзолу сзади был пришит длинный хвост. Этим хвостом он, действуя наподобие плети, весьма ловко захлестывал то одного, то другого гуляку и выкрикивал:

– Ты отправишься в пекло на два круга! А ты – на три.

– Ты милосерден! – кричали ему иногда, – Отправь его глубже!

Очевидно, несмотря на устрашающий вид маски и зловещие предсказания, гулякам это казалось смешным, и некоторые нарочно подбегали к нему и просили вынести им приговор. И каждый новый выкрик низкорослого сопровождался неистовым хохотом.

Мессер Алигьери, как ни старался, не смог признать в этих беспутных гуляках кого-либо из своих знакомых. Те же, отплясывая, все продвигались по улочке с богохульными шутками и, поскольку та была узка, все случайные прохожие были вынуждены следовать за безумным шествием – желали они того, или нет. Мессер Данте хотел ускорить шаги, потому что почитал неуместным для себя идти в такой буйной толпе, но он был уже немолод и утомлен прогулкой. Безумцы нагнали его, и он не успел опомниться, как неистово пляшущие пары оттеснили его куда-то в середину сборища.

Оказавшись среди гуляк, мессер Данте подумал, что только древним вакхическим шествиям подобала такая разнузданность, уравнявшая всех. За двумя юношами следовали как люди простые, вплоть до уличных женщин и нищих, так и богатые горожане, и даже знатные люди Равенны. Большинство из них прятали лица под масками, но мессер Алигьери узнал некоторых по голосам, телосложению или одеяниям. Люди плясали – иные сами по себе, некоторые же образовывали пары или небольшие, по три или четыре человека, хороводы.

Принужденный идти с ними, мессер Данте опустил пониже капюшон своего плаща и стал ждать, когда же гуляки дойдут до площади перед старинным баптистерием. Там, полагал он, можно будет выбраться из толпы.

Но, выйдя на простор, гуляки начали танцевать фарандолу, взявшись за руки. Когда мессер Данте проталкивался между рядами цепей, мимо него в бешеной пляске проскочили оба ряженных заводилы. Низкорослый, увидев его, воскликнул:

– Клянусь Вакхом! Это же великий Данте!

И, разомкнув цепочку, хотел прекратить танцевать. Его соседи стали с выкриками и смехом удерживать его. Образовалась сутолока. Тем временем мессер Алигьери, которому не было никакого дела до беспутных гуляк, смог, наконец, выбраться и отправился восвояси, по-прежнему выбирая как можно более безлюдные улочки. Однако вскоре он услышал поспешные шаги за спиной и оглянулся. Двое ряженых, что возглавляли беспутное шествие, спешили за ним следом. Мессер Алигьери счел, что хоть встреча с подгулявшими юнцами и не доставит ему удовольствия, однако, опасаться их тоже нечего, и остановился, ожидая.

Молодые люди ускорили шаги и нагнали мессера Данте. Они в весьма учтивых выражениях приветствовали его и сняли маски. Тот, что был выше ростом, оказался совсем юным. Лицо у него было приветливое, открытое. Белокурые волосы, веселые лиловые глаза, один из которых немного косил, добродушная улыбка – все располагало к нему собеседника. Низкорослый, к изумлению мессера Данте, оказался вовсе не мальчиком, но зрелым мужем, который если не достиг середины земной жизни, то, по крайней мере, приближался к ней. Цвет кожи у него был очень смуглый, а волосы, которые мессер Данте принял за прикрепленную к маске конскую гриву, – совершенно седые и длинные, как у женщины, – его собственными.

– Простите, о, величайший из поэтов Италии, – заметно смущаясь, произнес низкорослый, – что мы помешали вашему размышлению. Но я нарочно приехал в этот город издалека, чтобы иметь честь взглянуть на вас и говорить с вами. Сегодня утром и ближе к полудню мы приходили к вашему дому, но мне ответили, что вы отправились на прогулку, и я уже отчаялся встретиться с вами!

– С той поры, как мой спутник прочел вашу комедию, – добавил с веселой улыбкой второй собеседник, – он сделался одержим ею. Поверите ли, долгое время с ним нельзя было заговорить, чтобы он не вплел в свою речь хотя бы строку из вашего "Ада"!

Старший из собеседников, совсем смутившись, опустил голову, на темных щеках его выступил румянец.

– И хотя Фортуна была ко мне благосклонна, – продолжил он, – я все же досадую, что она подарила мне свою улыбку только сейчас. И я боюсь, что вы, посмотрев на наши одежды, сочтете нас людьми беспутными и пустыми, на беседу с которыми не стоит тратить время.

Учтивость разговора и изысканность манер убедили мессера Данте, что его собеседники – люди не только знатные, но и весьма образованные. Мало того, ему на своем веку приходилось повидать немало сильных мира сего, и мессер Данте решил, что низкорослый муж, судя по осанке и речам – один из них. Что до второго, то он был, видимо, богат от рождения и не спешил взвалить на свои плечи какие-нибудь труды, препятствующие приятному проведению досуга. Или же не сильно заботился о своей службе.

– Я вижу, благородные господа, что вы ценители поэзии, – с улыбкою сказал мессер Алигьери. – И, если вы располагаете досугом, то я буду рад пригласить вас в свой дом прямо сейчас, или в то время, которое вы сочтете более удобным.

– Простите, мессер Данте, – ответили враз оба собеседника, потом светловолосый замолк, а седовласый продолжил:

– К сожалению, дела завтрашнего дня заставляют нас спешить. Сегодня ночью я должен покинуть Равенну, если хочу до зари успеть туда, где должен находиться, призванный своими обязанностями.

– К тому, же, – вставил второй собеседник, бросив взгляд на низкорослого, – я хочу провести с тобой оставшееся время. Не забывай, ведь нынче мы должны расстаться и не увидимся до следующей зимы!

Мессер Данте учтиво поклонился:

– Я, господа, с радостью скоротаю путь, наслаждаясь беседой с образованными и благородными людьми.

Старший из собеседников просиял и с готовностью согласился сопроводить великого поэта до дома. Второй смиренно подчинился его воле.

– В таком случае, господа, – заметил Данте, – как я могу называть вас? Поскольку законы карнавала предписывают скрывать подлинные имена и лица, я готов принять любое прозвание.

Белокурый юноша, бросив короткий взгляд на своего товарища, отозвался:

– Мы в масках. Не сочтете ли вы обидным, если станете называть нас сообразно той личине, которую мы надели на время праздника?

И они показали свои маски, которые доселе держали в руках. Приглядевшись к оскаленной бесовской морде, мессер Алигьери заметил, что она, искажая черты и превращая их в уродливые, все же весьма сходствует с подлинным обликом его собеседника. Припомнив забаву, которой тот развлекал гуляк, мессер Данте догадался, кого изображает харя.

– Итак, я к вашим услугам, мессер Бахус и… мессер Минос? – ответил он, приветливо улыбаясь. Но при этом ему вдруг стало несколько не по себе, как если бы перед ним действительно стояли демоны, носящие эти имена. Желая прогнать страх, мессер Алигьери засмеялся и сказал:

– Весьма лестно, что вы, мессер Минос, выбрали для своего наряда облик, навеянный моей поэмой. Но отчего вы остановились именно на нем?

– Я родом с Крита, – простодушно ответил тот, – Минос родился там. И был на острове царем. У нас его чтят по-прежнему, но как человека, а не как демона.

– Но ведь после смерти, как говорит предание, он волею Юпитера стал судией над умершими?

Губы низкорослого на миг скривила полная желчи усмешка, в то время как младший собеседник расхохотался, как если бы мессер Данте сказал нелепицу.

– Или на Крите в это не верят? – удивился поэт.

– Верят, – с готовностью отозвался тот, кто назвался Бахусом. – Моему другу польстило, что вы вспомнили это имя в своей поэме, хотя он и полагает, что на том свете все устроено иначе.

– Уж не из тех ли вы философов, которые полагают, что со смертью прекращается бытие тела и души, как говорит Эпикур? – улыбнулся мессер Данте.

– Да хранят нас… наши ангелы, – едва заметно запнувшись, воскликнул "Минос". – Что может быть прекраснее жизни во всем ее разнообразии? Поверьте, даже оказаться в Аду – лучше, чем небытие! Но я полагаю, что… – "Минос" запнулся, как если бы хотел сказать иное слово, но в последний миг заменил его другим, – …Создатель, который есть любовь, на мой взгляд, мудрее и изощреннее, чем его полагают люди. И почему бы ему не предоставить всех людей, – тех, кто зовется праведниками, и тех, кого считают грешниками, – лишь самим себе? Ибо человек сам себе есть высшая награда и ужаснейшее наказание. И все зависит лишь от того, желает ли человек следовать своей природе и склонностям, или, устрашась, отрекается от самого себя.

Мессер Данте не без опасения посмотрел на своего собеседника и ответствовал как можно более спокойно, хотя и испытывал величайшее смятение:

– Многие люди, услышав эти слова, сочли бы их неподобающими христианину.

– И напомнили бы мне об адских мучениях? – не тая иронии, ответствовал "Минос".

– Неужели вас не устрашают те мучения, о которых говорят проповедники? – устрашился его словам мессер Данте.

– Некоторым проповедникам дано говорить убедительно, – заметив смятение собеседника и, очевидно, подасадовав на свою откровенность, ответил тот. – Вам, например! Вы обладаете даром делать вымысел необычайно правдоподобным. Я читал много повествований о том, что люди полагают увидеть в Аду, но вашему я поверил.

– Только моему?! – удивился поэт.

– Да, – просто ответствовал "Минос". – Хотя описание ужасных казней временами раздражало меня. Что за охота тратить усилия столь могучего ума на выдумывание ужасов? Будто сама жизнь недостаточно ужасна! Впрочем, от вашей поэмы нельзя ничего отнять, не изуродовав ее. И все же не в страхе ее сила, но в сострадании к тем, кого вы своим воображением обрекли на муки!!! Мне кажется, когда вы писали о них, ваше сердце обливалось кровью.

– Далеко не всех обитателей ада мессер Данте возлюбил, – заметил шедший рядом "Бахус". – Я не желал бы вызвать его ненависть, ибо язык его остер, словно нож, и жгуч, будто натерт уксусом и солью. Вспомни хотя бы строки, которыми ты так восхищался. О Фаринате.

– "Взгляни, ты видишь: Фарината встал. Вот: все от чресл и выше видно тело. Уже я взгляд в лицо ему вперял; А он, чело и грудь вздымая властно, Казалось, Ад с презреньем озирал", – тотчас отозвался мессер "Минос" с воодушевлением. – О, да!!! Вы были с ним жестоки, и все же не смогли отказать ему в величии духа! Вы, должно быть, отменно знали его нрав! Хотя ни за что не поверю, что он мог бы сказать о том, что его родная Флоренция была, "быть может, им измучена чрезмерно"! Ибо он убежден в своей правоте и, упорствуя в своих взглядах, с радостью принял бы любые мучения, лишь бы сделать по-своему.

Мессер Данте про себя отметил, что странный собеседник сказал это так, будто не понаслышке знал Фаринату. Однако он и предположить не мог, когда могло состояться это знакомство, ибо по всем признакам было ясно, что "Минос" родился уже после смерти этого отпрыска рода Делла Уберти. И, следуя наитию, он, придав голосу непринужденность, спросил:

– Значит, вы полагаете, что проповеди, читаемые в храмах..?

"Минос" нетерпеливо перебил его:

– Откуда тем, кто пока не прекратил свой земной путь, знать, что ожидает смертных за гробом? Возможно, проповедники и не лгут, а я ошибался. Но не в этом дело! Когда я читаю ваши строки, душевный трепет охватывает меня, а когда читаю сборник проповедей мессера Жака де Местра, я полагаю, что его экземпла вводятся лишь для того, чтобы пробудить нерадивых прихожан, задремавших в храме. А временами злюсь на его убежденность в том, что, запугав, удержит человека от свершения преступления. И потому я полагаю, что его проповеди вскоре забудут, а ваша поэма надолго переживет и своего создателя, и тех людей, с мыслями о которых вы ее писали.

"Минос" изрек это с такой уверенностью, будто это было не обычное суждение, но пророчество. И, поддаваясь смятению, овладевавшему его духом помимо разума и воли, мессер Данте осмелился спросить о других своих стихах. А заодно – о творениях иных поэтов, которые были им известны.

Его спутники, словно обрадовавшись поводу переменить разговор, охотно повели речь о поэзии, обнаружив немалое знание искусства стихосложения. Потом беседа зашла о творениях Аристотеля и Платона, где таинственные спутники снова выказали немалую ученость. Вскоре мессер Данте уже думал, что давно не имел чести беседовать со столь просвещенными и интересными людьми. И если в начале мессера Алигьери вводила в недоумение та бесшабашность, с которой его спутники предавались праздничному разгулу, то со временем он решил, что они – люди небывало жадные до знания и жизни, и потому к их слабостям стоит быть снисходительным – так же, как снисходителен он был к героям поэм Вергилия. Так, беседуя на возвышенные темы, мессер Данте и его спутники добрались до дома. Тут "Минос" и "Бахус" учтиво простились со своим собеседником.

– Мы не чаяли вас застать, – сказал мессер Минос, – потому передали вашему слуге небольшой подарок для вас, мессер Данте. Окажите нам честь, примите его. Ибо вы сегодня подарили нам несказанную радость.

В знак признательности он коснулся рукой одежды мессера Данте и вдруг нахмурился, встревоженно посмотрел на собеседника.

– Скажите, а последняя часть вашей комедии дописана?

– Она близится к завершению, – ответил мессер Данте. – Но этим летом сеньор Равенны Гвидо да Полента намерен поручить мне важное дело…

Мессер Минос озабоченно кивнул:

– Да, поездка в Венецию. Там нездоровые места, мессер Данте. Я умоляю вас, окончите свою поэму до отъезда! Ибо потом, боюсь, у вас не будет досуга заняться ею. И… прощайте, мессер Данте. Что-то подсказывает мне, что судьба более не сведет нас. Хотя, если вы вдруг окажетесь в моих владениях, то всегда можете рассчитывать на мое гостеприимство.

И, откланявшись, они заспешили прочь.

Пребывая в отменном состоянии духа после приятной беседы, мессер Алигьери вернулся домой. Там он нашел подарок своих случайных собеседников. Это оказалась книга в отличном переплете, на котором было вытеснено золотом "Il Dant". Внутри он обнаружил превосходно переписанные стихи своей комедии, с иллюстрациями. Мессеру Алигьери показалось, что он знает руку мастера, выполнившего их. И чем более он вглядывался в рисунки, тем более убеждался, что не ошибся в своих догадках. Единственное, что поначалу смущало его, было то, что этот иллюминатор скончался уже лет двадцать назад и никак не мог прочесть поэму. Но, вспомнив беседу со своими случайными знакомыми и поразмыслив, мессер Алигьери в страхе отложил книгу и осенил себя крестным знамением.

И всю весну неустанно трудился, чтобы завершить свою поэму.

Летом, как всем известно, мессер Алигьери действительно отправился в Венецию в составе посольства и заболел жесточайшей лихорадкой, которая, несмотря на усилия врачей, той же осенью свела его в могилу. Перед смертью, как я уже говорил, он поведал эту историю своему сыну Якопо. В доказательство её правдивости он показал ему книгу, и тот, рассмотрев ее, сам спрятал в сундук, завернув в бархат. Но после смерти мессера Данте ни книги, ни ткани, в которую она была завернута, детьми его найдено не было. Якопо, внимательно разглядывавший книгу, тем не менее уверяет, что она не могла ему пригрезиться".

Глава 8 Постпостскриптум. Игры богов

Игры богов.

Данный рассказ является самостоятельным произведением, примыкающим к роману "Минос, царь Крита".

Примечание автора.

Часть 1.

Аид. Бридж.

О том, что сегодня пришел конец сроку пребывания среди живых Миноса, царя Крита мне по очереди сообщили все три мойры. Сначала сухощавая, вечно озабоченная Атропос, потом – добродушная Лахезис и, наконец, хлопотливая толстуха Клото.

Я ждал этого дня долго, с самого рождения сына Европы. Потому что Критянин не был простым человеком. Да, он прожил всю жизнь, так и не осознав своей божественной природы. Нет в том ничего удивительного: не так уж мы и разнимся – люди и боги. И уж тем более не знал Минос того, что родился он богом особенным. Редко появляются на свет те, кому под силу быть владыкой в царстве мертвых. Умение принимать смерть как порог, за которым таится манящая, многообещающая тайна и трепетное отношение к воспоминаниям (ибо мы, боги мертвых, не только разрушители, но и хранители прошлого) – еще не все. Но я следил за каждым шагом царя Крита и теперь точно был уверен, – этот вынесет и людей, поскольку и любит их, и не питает никаких иллюзий на их счет. И вечность, потому что скука – не его болезнь.

С его складом ума и нравом, Минос, сын Европы, мог бы стать философом. Размышлять о сути круговорота смерти и рождения. Он мог постичь высший смысл смерти – убрать старое для того, чтобы могло появиться новое. Может быть, тогда Критянин был бы много счастливее. Но он был царем, и, терзался тем, что разрушает все, что любит всей душой. Считал себя проклятым. Даже его победы оборачивались разрушением. Мучился от этого, проклинал себя, страдал, искал новые пути – и лишь приближал смерть своего царства и исчезновение своего народа. Где ему знать, что не могло быть иначе? Нет спасения от самого себя, а мы, боги умерших, разрушаем живое тем скорее, чем больше к нему привязаны.

Мне ли не знать, что именно его способность рушить живое, сделала его царем. Зевсу надо было уничтожить владычество Крита. Ведь держава Миноса мешала процветать любезным сердцу Зевса племенам пришедших с севера варваров. Вот он и наложил свою могучую длань на сына моего сердца.

Но я не вмешивался в дела Зевса. Испытание на прочность, которому подверг своего ставленника мой младший брат, не противоречило моим планам. Скорее – наоборот. Годы царствования были для Миноса хорошей школой. Опыт, который Критянин приобретал при жизни, показывал: я получу дельного и мудрого помощника.

И вот, когда я уже предавался мечтам о том, что, наконец-то, смогу переложить часть своих забот на эти надежные плечи, ко мне явился Гермес и сказал, что анакт всех богов желает видеть меня, потому что умер его сын, Минос. Ничего хорошего мне это не сулило.

– Брат мой! – Зевс приветливо поднялся мне навстречу и широко простер могучие руки, украшенные тяжелыми золотыми браслетами на запястьях и плечах. Уже по этому подчеркнуто-радушному жесту, по тому, как поспешно две золотые (боится анакт богов живых слуг!) рабыни принесли мне таз и кувшин для омовения рук и ног, я понял, что самые мрачные мои предчувствия оправдываются. С чего бы еще Зевс искал моего расположения и поддержки, если не собирался забрать себе моего Миноса? А тут еще ноги мне мыл его новый виночерпий, Ганимед, кстати, бывший любимец Миноса, которого брат мой Зевс похитил только для того, чтобы вернее разнюхать, что на уме у скрытного сына Европы. Надо же, прелестное ничтожество, прижился, бессмертие получил… Меня этот льстец и мелкий интриган раздражал. Я был удивлен, когда Минос его приблизил к себе. Невольно начинаешь сомневаться в разуме и благородстве души человека, пленившегося таким существом. Я не удивился, что Миносу он вскоре надоел. Теперь вот брат мой в нем души не чает. Падок на лесть, при всем своем уме.

Ганимед, кстати, мою нелюбовь чувствовал, и, не смотря на защиту Зевса, меня побаивался и сторонился. Но теперь он выстилался передо мной, как течная кошка, желая задобрить. Должно быть, анакт находил свои замыслы дерзкими и трудновыполнимыми, нуждался в моей поддержке, и Ганимед, в меру своего придворного умочка, пытался господину помочь. Интересно, что же Зевс задумал? И что уже успел предпринять?

Но я не спешил. Мы сели возле стола, и я не торопясь вкусил предложенные мне угощения: сочное мясо молодого бычка, фрукты с дальних берегов Ойкумены, нектар и амброзию. И Зевс скрывал нетерпение, шутил, говорил о разных забавных происшествиях, которые случались на Олимпе. А сам все непрестанно поворачивал килик в коротких сильных пальцах и раздувал ноздри мясистого носа, как после бега.

Наконец, решив, что я насытился, он приступил к разговору, ради которого позвал меня на Олимп.

– Я хочу даровать своему сыну, Миносу, царю Крита, бессмертие, – без долгих подготовок произнес, дружелюбно улыбаясь, Зевс, – Ты ведь не будешь возражать, мой возлюбленный брат Аид?

Я тоже ответил кроткой улыбкой. Спорить с Зевсом бесполезно. Он не слышит возражений. Сильный, крепкий, он любит уподоблять себя орлу. Но мне младший брат всегда казался быком. Могучим диким быком, коварным и напористым. И этот бык сейчас шел на меня, тревожно поводя широкими ноздрями и упрямо наклоняя лобастую голову. Он хотел завладеть моим Миносом, сыном души моей, тем, кто станет моей правой рукой. И который будет счастлив в моем царстве, потому что перестанет разрушать то, что любит, и обретет дар хранить. А тут, на Олимпе, он снова будет разрушать…

Но я не собирался уступать ему Миноса. И мне не нужно было спорить для того, чтобы добиться своего. Подземные воды, у которых я учился мудрости, идут в обход, медленно подтачивая твердые камни.

– Я – нет, – ответил я тихо и кротко. В отличие от обоих младших братьев, не люблю метать громы и молнии и вздымать грозные валы. Это чаще уводит от желанной цели.

– Но это нарушение установленных тобой же, брат, законов, – я нарочно подчеркнул слово "тобой", хотя эти законы установил еще отец наш, Кронос, а Зевс лишь подтвердил, что ничего не меняет. Но отца на Олимпе вспоминать не любят и клевещут на него, приписывая себе самые мудрые его решения, так что пусть это будут законы Зевса. – И мне надо спросить Мойр, вдруг они будут против?

Я сказал это наугад, ибо был уверен, что владычицы судеб поддержат меня.

– И что с того? – сразу распалился в гневе Зевс.

– Ты – великий анакт богов, но все же мойры древнее и могущественнее нас с тобой, мой возлюбленный брат, – все так же кротко ответствовал я, довольный, что брат ярится. Значит, понимает слабость своих доводов, – И я страшусь ссориться с ними. Да и тебе не советую устраивать распрю с тремя мудрыми сестрами, ибо и ты, и я – подвластны судьбе.

– Сильный сам определяет свою судьбу! – запальчиво воскликнул Зевс. Я скрыл улыбку. Что он, игрушка в руках мойр, знает о судьбе? Его открытый и вспыльчивый нрав делает его уязвимым для хитрецов, желающих одержать победу над анактом всех богов. Что же, если ему так хочется – я позволю ему вступить в распрю с древними богинями, и подожду, когда он утомится, получая от них чувствительные удары. Но, к моему удивлению, Зевс нахмурил свое гладкое, царственное чело и изрек горделиво и величаво:

– Но было бы неразумно для анакта сеять вражду меж подданными. И я не хочу воздвигать распрю меж владычицами судеб и мною или тобою.

Вот как? Значит, уже переговорил с мойрами, и отпор получил. Хотел бы я знать, чем пригрозили ему порождения первоначального мрака, если он так легко отступает? Я согласно кивнул и поспешил возлить целительный бальзам слов на свежую рану его самолюбия:

– Никогда не сомневался в твоей мудрости, о, анакт всех богов. И не сомневаюсь, что твоя сила и крепость духа столь велики, что древние дочери Эреба вынуждены будут смириться с твоим решением. Но ты ведаешь, как страшусь я свар между богами, и как исходит желчью моя печень при виде чужой вражды.

Выждал немного и добавил, глядя прямо в глаза брату:

– Мне по душе твои помыслы на счет Миноса.

Зевс не умеет лгать, глядя в глаза, и потому мою ложь принял, не раздумывая, рассмеялся, обнажая в улыбке крепкие, ровные, словно крупный жемчуг, зубы, произнес снисходительно:

– О да, мой кроткий и миролюбивый брат, о да! Мне это известно. Но я не собираюсь уступать им своего возлюбленного сына, столь ревностно послужившего мне. И, зная, сколь умело можешь ты погасить огонь вражды ранее, чем он разгорится, я хотел бы спросить твоего совета. Как я могу получить Миноса, чтобы древние мойры не могли меня ни в чем упрекнуть?

– Ты уже говорил им о своем желании? – я не хотелбы, чтобы Зевс считал меня проницательнее, чем ему кажется.

Брат неохотно кивнул и поморщился:

– И они возвысили свои голоса и ярились так, что даже ужасные фурии не могли бы с ними сравниться! Я сулил им милости и награды, но…

Понятно, еще больше распалил их ярость. Богини судьбы любят считать себя неподкупными. Подкупить то их можно, но так, чтобы посулы не были явными.

– … они были непреклонны!

– Коли так, просить их снова о снисхождении поздно, – я умело изобразил неподдельную скорбь в голосе и, в подтверждение искренности своих слов, горестно развел руками. Задумался. Надо было предложить сразу несколько путей: Зевсу нравилось, чтобы последнее слово оставалось за ним. И брат не должен был заметить скрытые ловушки.

Зевс терпеливо молчал, давая мне время на раздумье.

– А если разделить ответственность между богами? – неуверенно изрек я после долгой паузы. – Пусть каждый выскажется за или против. Одно дело, коли Мойры ополчатся на одного тебя, а другое, если весь Олимп станет против них!

– Весь Олимп! – саркастически фыркнул Зевс. – О, брат мой, ты живешь в своих пределах с любящей супругой, в окружении богов, которые не смеют спорить с тобой! Тебе невозможно и представить, какие козни строят против меня наш брат Посейдон, сестры и даже мои собственные дети!!!

– Да полно, – улыбнулся я с деланным простодушием, – Ты можешь быть и милостивым, и грозным, и понимаешь, чего ждут ближние твои и как с ними стоит вести разговор. Много ли труда составит склонить богов на твою сторону? Я в том не сомневаюсь! Это мне, не наделенному ни телесной, ни душевной мощью, робкому и слабому, приходится соглашаться со всеми.

Лесть была грубее некуда. Попробовал бы я такое сказать моей сестре Гере. Или Деметре, да даже кроткой Гестии! Враз бы уличили во лжи и язвительно высмеяли. Но мои младшие братья не отличались проницательностью. Зевс самодовольно улыбнулся.