Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Вы кичились передо мной, вы отказывались мне помочь. Теперь настало время пожалеть об этом.

Я молчал, недобро улыбаясь. Эгей сжимал и разжимал огромные кулаки, и его выпуклые мышцы перекатывались под кожей. На щеках проступали багровые пятна. Жилы на лбу надулись до предела.

– Я слушаю тебя, мятежный басилевс Эгей, сын Пандиона. Зачем ты явился в мой лагерь, едва Эос осветила своей красой небеса, и потревожил мой стариковский сон? – произнес я тихо. – Поверь, когда старость придет к тебе, и бессонница будет терзать душу, ты поймешь, какого блага лишил меня сегодня.

Он молчал, только ноздри его раздувались. Потом прохрипел:

– Ты победил, великий анакт Крита. И я, царь Афин, явился к тебе, чтобы ты дал нам условия мира. Такова воля богов, и я исполню все, что ты велишь.

– Впрочем, если ты будешь так яриться, то не доживешь до старости, – пропустив мимо ушей его речи, продолжил я. – Вернувшись в свой дворец, обязательно вели отворить кровь, не то тебя хватит удар. И умрешь ты, так и не оставив на земле сына. Займут твой трон сыновья Палланта.

Не мог я ужалить его больнее. Он побагровел еще больше и ожег меня взглядом. Я продолжал невозмутимо:

– А мне всей душой хочется, Эгей, чтобы у тебя родился сын. Знаешь, пожалуй, я вознесу богам молитвы, чтобы они даровали тебе сына. Мои мольбы редко остаются без ответа.

Афинянин был уже не в силах изображать хоть какое-то подобие покорности. Он ярился, как загнанный в клетку лев.

– Я хочу, чтобы у тебя родился сын, истинный герой, которого бы ты полюбил всем сердцем, – сказал я, растягивая каждое слово, – и чтобы он отправился на Крит, на верную гибель, басилевс Эгей. Чтобы ты получил весть о смерти своего единственного сына. Может, тогда удастся утолить мою жажду мести? Но пока я не в силах причинить тебе боль, равную моей. Потому, вот тебе условия мира. Афины, равно как и Ниса, Кефаления, Эгина, Эрифа, Олеар, Дидимы, Тенос и Андрос будут по-прежнему признавать мою власть и платить мне дань, как было в прежние годы. По-прежнему дань будет приноситься зерном, оливковым маслом, вином, скотом, бронзой, серебром и золотом. Но размер ее возрастет в два раза по сравнению с прежним. Платить ты будешь каждый год. То же и басилевсы иных земель, дерзнувшие подняться против меня!

Кефал, стоявший подле Эгея, побледнел, а царь Афин задохнулся и снова полоснул меня исполненным ярости взглядом. Мудрый Эак смиренно опустил глаза долу, но я-то видел, как перекатываются желваки под его холеной бородой. Другие басилевсы, державшиеся чуть поодаль, исподлобья глядели на меня. Да, я хотел их разорить. Любви и согласия между нами не будет во веки веков, но я хоть выбью им зубы – молодым волчатам, дерзнувшим подняться на старого волка!

– Ты противишься? – поинтересовался я, снисходительно улыбнувшись.

– Я не смею противиться богам, повелевшим мне принять со смирением любую твою волю, – после некоторого молчания прорычал Эгей. – Да будет так.

– Да будет так, – кивнул я. – Но это – не все. Я возрождаю обычай, по которому Афины платили мне дань людьми. Это должны быть юноши и невинные девушки, достигшие предбрачного возраста. Пусть их будут привозить на Крит по семь человек, раз в девять лет. Но если раньше они обучались играм с быками и могли остаться живы, то сейчас все будут приноситься в жертву. Жену мою, царицу Пасифаю, посетил на ложе Посейдон, и она родила от него божественного младенца, Минотавра Астерия. Ему и будут приноситься в жертву дети афинянок. Поверь, и через пространства виноцветного моря услышу я проклятия несчастных жен, которые рядом с моим ненавистным именем поставят твое, еще более ненавистное. Боги помогут мне, и я буду узнавать о каждом седом волосе и о каждой морщине, которые прибавят тебе дни сбора этой дани.

– Я вынужден согласиться и на это, – голоса у Эгея совсем не осталось. – Но боги проклянут тебя за жестокосердие.

– За свои дела я отвечу сам, – улыбнулся я. – Пусть тебя не заботит моя судьба. Раз ты согласен, я приказываю душам умерших, наводнившим твой город, оставить его и отправиться в царство Аида, откуда они пришли.

Едва я произнес эти слова, земля дрогнула так, что заколебался навес шатра, и глухой гул, донесшийся из-под земли, заставил всех затихнуть. И посольство, и критяне оцепенели. Только я нашел в себе силы продолжить:

– Ступай, Эгей, сын Пандиона, и помни, что если ты посмеешь нарушить наш договор, то беды, обрушившиеся ныне на твой город, покажутся тебе ничтожными.

– Да, великий анакт Крита, повелитель Афин, – произнес он, изо всех сил стараясь сдержать душившую его ярость. Но взгляд у него был, как у затравленного волка. Медленно, неуклюже, как деревянная кукла, изготовленная Дедалом, царь Афин поклонился мне, а потом вышел из шатра. Прочие басилевсы в молчании последовали за ним. Я видел, как он забирается на колесницу – словно слепец, как непослушными руками берет вожжи, и ставший подле него вельможа с трудом отнимает их у царя.

Я слабо махнул рукой, отпуская свиту.

– Как только афиняне выплатят дань, мы отправимся на Крит.

Некоторые покорно направились к выходу. Тавр, Гортин и Эритр задержались.

– Дозволь мне сказать, мой царственный дядя, богоравный анакт Минос, – произнес Гортин.

Я кивнул.

– Неразумно было оставлять его в живых, – сказал мой племянник. – Паллант был бы покорнее, и его детей проще стравить друг с другом: их много, как рыбы в сети у рыбака.

Я опустил ресницы.

– Да. Но нити судеб моего рода и рода Пандиона так тесно переплетены, что я не посмею мешать игре богов.

Минос. (Кносс. Конец девятого года восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Торжества в честь моего возвращения…

Наверно, со всего Крита собрались люди, чтобы встретить нас. Гавань в Амониссе была запружена народом. На протяжении всего пути до Кносса на обочине дороги стояли мужчины, женщины, дети – жители дальних селений, одетые в запыленные пестрые одежды из толстой шерсти, ремесленники и торговцы в ярких нарядах.

Великий анакт удостоил критян права лицезреть свою божественную особу. Мос Микенец постарался на славу. Под белилами, румянами и сурьмой, за блеском золота совершенно исчез постаревший Минос, ссохшийся, как залежавшийся в кладовке финик. Явивший себя народу анакт был подобен юному Зевсу, тому, что во всей славе и силе взошел на Олимп. И толпа надрывалась от восторга, возглашая мне славу. Их вопли отдавались в голове, доводя до боли, до безразличного беспамятства. Впрочем, никому это не было видно. Божественная, милостивая, мириады раз выверенная перед зеркалом улыбка не сходила с моих уст.

Ничто не заставит меня изменить выражение лица – ни болезнь, ни мысли о том, во сколько обойдется мне это празднество, ни вести из святилища Зевса Лабриса, которые я получил на корабле. Хотя, есть о чем беспокоиться: в те дни, когда я был под Афинами, одного из жрецов святилища похитил внезапно слетевший с неба огромный орел. Все истолковали этот знак как добрый. А меня бы эта весть обеспокоила – в другое время, не сейчас. Из всех жрецов, возносивших моления в то роковое утро, царственная птица избрала именно Ганимеда. Троянец слишком много знал обо мне… Но Зевсу это не поможет. Потому что я решил…

Короткий окрик возницы Икиши заставляет меня очнуться от неуместной задумчивости. В чем дело? Ах, кто-то из моих подданных, желая прикоснуться ко мне и получить частичку моей удачи, чуть было не попал под колеса. Икиши вовремя оттолкнул его. Что же, тебе повезло, безвестный дурень. Что ты сделал мне плохого, чтобы я делился с тобой своим проклятым счастьем?

Блеск золота слепит бездумную толпу…

Я еду на новой колеснице, сверкающей золотом не меньше, чем колесница моего могучего тестя Гелиоса. Мастера спешно готовили ее к торжественному выезду, обивая листами металла и усаживая каменьями. Наверное, она тяжела, как камень, который моя бабка Рея дала поглотить Кроносу вместо Зевса. И на конях, влекущих ее, золота навешано не меньше, чем на их хозяине. Возница Икиши разубран так, что, окажись он в своем родном Уре, его приняли бы за басилевса из дальней страны.

Я – исток полноводной золотой реки. Следом за мной движутся колесницы лавагетов Гортина и Главка, союзные басилевсы.

Критяне много повидали в тот день: все то золото, серебро, треножники, дорогие вазы, что были взяты на развалинах Нисы, уплачены жителями Афин, Эгины, Эрифы, Дидим, Олеара, Андроса и Теноса, пронесли по улицам. И живую дань провели по ним – семь афинских юношей и семь девушек, которых я повелел отдать Минотавру, на верную смерть. Они идут во главе толпы рабов, одетые во все белое.

Войско мое огромно.

Тошнотворно пахнет жареным мясом – по моему слову на улицах Кносса всем желающим раздается угощение. Раз уж мне удалось так быстро закончить эту войну, не стоит разрушать грезы моих подданных, что она принесла нам немалое богатство и предвещает благоденствие. Цветы, перед тем, как увянуть, благоухают особенно сладко. А тяжело больной перед смертью начинает чувствовать себя лучше.

На улицах Кносса невообразимая давка. По прибытии во дворец надо отрядить писцов, чтобы они справились, не был ли затоптан кто-нибудь в ликующей толпе, и оделить пострадавших зерном, маслом и вином.

Хвала Гелиосу, день моего возвращения солнечный, но прохладный. Иначе я вряд ли выдержал бы всю церемонию до конца.

Процессия ползет бесконечно долго, и мне кажется, прошла вечность, прежде чем мы добрались до Лабиринта. К этой поре я впал в подобие беспамятства, вызываемого зеркалами и особым ритмом дыхания. Кто из богов дарует забытье наяву? Может, это Ате нежно касается моих волос руками? В ее объятиях можно не отягощать сердце думами.

Голоса придворных, жриц и гепетов гремят, подобно горному обвалу, мне кажется, стены лабиринта подрагивают, как в землетрясение. Катрей что-то говорит мне, и я что-то говорю. Ревут жертвенные быки, забиваемые во славу Зевса Лабриса, моего всемогущего отца, даровавшего нам победу. Возносятся хвалы и гимны, мелькают лица. Иссиня-черная борода медведеподобного посланника далекого Баб-или, лисьи морды соплеменников моей матери из Ханаанской земли, кошачье-самодовольное лицо посланника Та-Кемет, притворно восторгающегося пышностью процессии и количеством трофеев, которое воистину сделает честь любому владыке. Наверняка ведь думает, что варварам все равно не сравниться с владельцами Высокого дома из его благословенной земли.

Я не говорю ни одного лишнего слова и не делаю ни одного неверного жеста. Я почувствовал бы это. Кажется, отруби мне сейчас голову, я все равно доведу церемонию до конца без запинки. Голова болит с утра, а сейчас почти лопается под пульсирующими ударами крови. Лучше бы ее отрубили! Головная боль и тошнота, судорогой сводящая пустой желудок. И в животе опять противно болит. Перекусить бы хоть немного, чтобы унять боль. Но не получится, я все время на виду. И одновременно тошнит. Если эта тошнота не прекратится, я сойду с ума. Вонь горящего мяса, крови и навоза. Клубы дыма возносятся к облакам. Жертвоприношение близится к концу. На моем лице – улыбающаяся золотая маска вечно юного бога. Вроде той, что возложена была на лицо Андрогея перед погребением.

Короткая передышка в моих покоях. Выставив всех, кроме Моса, я жадно пью прохладную воду прямо из глиняного кувшина и заталкиваю в рот длинное гусиное перо, чтобы вызвать рвоту. Рот наполняется мерзкой кислятиной. Но становится легче.

Прохладное прикосновение мокрой ткани. Мос отирает пот с моего тела, поправляет размазавшуюся краску на лице.

Я говорю, что мне надо заказать золотую маску на лицо, потому что скоро будет невозможно скрыть правду под краской. Мос почему-то пугается.

Ароматные притирания, корона на голове, пир. Бесконечные возлияния в честь благосклонных к нам олимпийских богов. Вода в моем золотом кубке даже не подкрашена вином – я отвык от вина и пьянею от пары небольших кубков хуже, чем мальчишка. Похвалы басилевсам, награды и подарки. Славословия Миносу, сыну Зевса, возродившему былое величие Крита, посрамившему мятежников, укротившему гордых.

Цветы, перед тем, как завянуть, пахнут особо сильно… А запах трупа, уже тронутого тлением, но еще не имеющего очевидных признаков разложения, некоторые принимают за аромат благовоний…

На площади перед лабиринтом пируют воины. Я приказал не жалеть для них ни мяса, ни вина.

Головная боль, раздирающая виски.

Я должен досидеть до конца этого пира. Я досижу.

Потому что это последний мой пир.

Я так решил.

Эвмениды, которые владели моей душой, изглодали ее, как яблоко. Осталась лишь червивая сердцевина.

Я не хочу жить жалким огрызком.

И на этот раз мне ничто не мешает уйти.

Да, царство мое умирает, но смерть его наступит не скоро. Вырванная из рук Зевса победа даст моему наследнику безбедно править еще три-четыре девятилетия. Не все обладают дальновидностью покойной Пасифаи. Для толпы я уйду победителем, смирившим мятежников.

Да, я знаю, что проиграл.

Самоубийство – это всегда слабость. Но я устал быть сильным.

О, милосерднейший из богов, Танатос, несущий смерть, приди ко мне, забери мою душу!

О, гостеприимнейший из хозяев, Аид, которого напрасно именуют ужасным и ненавистным, распахни передо мной двери твоего дворца, сверши свой суд без жалости!

За свою жизнь я причинил немало зла людям.

Мне приходилось перечить богам и кощунствовать.

По моему приказу поднимали руку на слабого.

Я не раз бывал причиной слез и недугов.

Я убивал, и убивали по моему слову.

Немало людей скажут обо мне: "Он был причиной моих страданий!".

По моему слову истощены припасы в храмах Бритомартис. Я запрещал жертвы и лишал владык острова их доли, унижая одних богов перед другими.

Я, Минос Старый, Критский скорпион, прелюбодей и сквернослов.

Как видишь, я не безупречен. Хвала мойрам! Мне не попасть в Земли Блаженных и не наслаждаться бессмертием рядом с праведниками.

Дай мне, о справедливейший, глоток из сладостной Леты, несущей забвение.

Подари мне спасение от самого себя!!!

Глава 6 Нить Ариадны

Нить Ариадны

Смерть – врата в бессмертие. Других нет. Никос Казандзакис

Что есть человек, если не игрушка в руках богов?

Что есть наша жизнь, как не бессмысленная суета? К чему эти страсти, сомнения, страдания и ничтожные радости?

Что есть сила, как не сон, забавляющий глупцов?

Что есть мудрость, как не осознание собственной слабости?

Что есть счастье, как не смерть?

Смерть, не подобная ни запаху лотосов, ни дуновению свежего ветра в жару, ни благостному опьянению, ни объятиям любимого. Полное забвение того, что было жизнью.

Счастье – это не-жизнь…

Болото засасывает меня, я по самое горло увязаю в зловонной трясине. По цвету и запаху она напоминает свернувшуюся сукровицу, и мириады мух кружатся над ней. Рядом – только плакучая ива, хилое деревце, чудом уцепившееся корнями за едва заметную кочку. Ветки ее касаются моего лица. Я знаю, всего в локте от меня – скрытая зловонной топью тропа. И если я ухвачусь за ветки ивы, они выдержат тяжесть моего сухого, маленького тела. Я могу преодолеть этот жалкий локоть, отделяющий меня от спасения. Или могу перестать барахтаться, покорно позволить зловонной трясине поглотить меня. Я ведь хотел умереть. Да, это страшная, медленная смерть. Но все же смерть. И там, под зловонной жижей, ждет меня блаженное небытие, желанное, как запах лотосов, как сладостное опьянение, как объятия любимого. Еще немного, и я не смогу поднять руку. Лишусь возможности выбора – жить или умереть. Меня победили, я устал бороться. Еще немного…

Со дна болота с утробным воем поднимается пузырь. Жижа подползает выше, крадется к горлу, и я судорожно хватаюсь свободной рукой за ветки ивы. Трясина не хочет отпускать меня, но деревце оказывается на удивление крепким. Я высвобождаю вторую руку, цепляюсь, подтягиваюсь, перехватывая ветки. Пальцы скользят, немеют. Еще немного! Мухи залепляют глаза, лезут в рот, нос, уши. От смрада тошнит. Но я чувствую злость.

Ни за что не дам себе утонуть в этой мерзостной луже!

Там меня ждет беспамятство Асфоделевых лугов.

Еще миг назад мне казалось счастьем такое умиротворенное прозябание.

А сейчас мне стыдно вспомнить о своей слабости.

Пальцы соскальзывают, дерево угрожающе раскачивается, но я преодолеваю последний вершок и чувствую под ногами скользкую, но плотную почву. Боясь выпустить ветки, становлюсь на тропу и ощупываю ее ступней. Она чуть шире локтя. Я стою в жиже по грудь, позволяю себе немного передохнуть и осторожно, медленно двигаюсь вперед. Временами тропка ныряет в ямы, и я оказываюсь по горло в зловонной грязи.

Кажется, эта дорога никогда не кончится. Я успеваю семижды отчаяться и столько же раз обрести надежду, прежде чем глаза начинают различать вдали слабый, рассеянный свет. Он становится все явственней. Но и сил не остается. Останавливаюсь и вдруг понимаю, что если не двинусь дальше, то засну. Упаду и утону, даже стоя на твердой дороге. Бреду через силу. Надо сделать десять шагов. Еще десять. Еще немного!!!

Свет проникает через вход в пещеру, и там, за ней – чахлые кустики мирта, растущие на каменистой почве. Я выбрался.

Падаю на спину под белым тополем, деревом Персефоны. Лучи солнца пробиваются сквозь вечно трепещущие листики.

Впадаю в полудрему.

И сквозь слабый сон мне кажется, будто листики шепчут:

– Что есть наша жизнь, как не бесконечный спор с судьбой, с богами?

Что есть мудрость, как не умение принять свое поражение в этой битве, смириться с неизбежным?

Что есть сила, как не умение подняться после поражения и вступить в бой снова?

Что есть счастье, как не миг победы, когда богини судьбы, уступив, скручивают нить жизни в соответствии с твоими желаниями?

Я силен. Я мудр. Я жив…

И я счастлив, раз снова не дал себе увязнуть в этой гнили!

Андрогей. (Конец девятого года восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Пробуждение…

Мои покои в Лабиринте. Я лежу на заботливо расстеленном на полу толстом и мягком ковре.

Из соседней комнаты доносится плавная музыка: рабыни играют на сирингах. В незатейливой мелодии слышатся слова:

– Где ты? Где ты? От-зо-вись!

Где ты? Где ты? По-ка-жись!

Играют музыкантши уже давно и непрерывно. Я чувствую: они устали, борются со сном.

Не был я в Стигийском болоте. Просто снова накатила мутящая разум тоска, когда хочется наложить на себя руки. Вот уже второе девятилетие, как меня время от времени настигает эта немочь. И я, усадив в соседней комнате музыкантов, чтобы они играли свою бесконечную, заунывную мелодию, ложусь на ковер. Вдыхая воздух полной грудью и резко выдыхая на каждый звук, начинаю беззвучно, в уме, призывать пресветлую Персефону. Так научил меня Андрогей – тогда, два девятилетия назад, когда я, свершив отмщение за его убийство, решился самовольно прервать нить своей жизни.

Тот вечер мною не забыт, хотя в воспоминаниях о нем нет ничего отрадного, только стыд и презрение к собственной слабости. Я намеревался кинжалом перерезать жилу на шее. Тогда уж точно никто не смог бы меня спасти. Вернувшись в опочивальню, велел всем оставить меня одного, дождался, когда шаги последнего слуги стихнут в коридоре…

– Отец! – голос погибшего сына заставил меня резко обернуться.

Андрогей стоял возле низенького египетского столика, на котором в изящной подставке было укреплено серебряное зеркало. Мой сын ничем не походил на бестелесную тень. Только тускло светящийся в полумраке асфоделевый венок на длинных волосах выглядел непривычно.

Я подошел, коснулся кончиками пальцев его лица. Вопреки ожиданиям, призрак не исчез. Напротив, плоть его была упругой и теплой, как у живого.

Хрипло вскрикнув, я осел на пол и разрыдался.

Андрогей опустился рядом на корточки, поцеловал меня и прошептал:

– Пойдем, отец.

Легонько встряхнул за плечи:

– Ты слишком устал. Омовение готово, пойдем.

Я все рыдал, не в силах остановиться.

– Вода стынет, – Андрогей решительно поднял меня и повел к купальне. Я безвольно подчинился. Сын с ловкостью умелого слуги снял с меня сандалии, браслеты, кольца, ожерелья, выпутал из волос медные зажимы, удерживающие локоны, расстегнул фибулу на поясе, развязал мисофор. Помог забраться в ванну.

Вода оказалась горячей и пахла мятой и шафраном: Мос, как обычно, приготовил омовение. Андрогей зачерпнул ладонью и стал осторожно смывать с моего лица размазавшуюся краску. Я рыдал – до икоты, до отупения, прежде чем мне удалось успокоиться. Андрогей подал мне канфар, заботливо поддерживая донышко, пока я, давясь и расплескивая, пил из него.

– Отец! – прошептал Андрогей едва слышно. – Отец, прости меня…

– За… – я прижал пальцы к губам, сдерживая икоту, – что?

– Мне нельзя было оставлять тебя… – прошептал он.

– Мойры решили так! – злобно усмехнулся я. Губы, онемев, плохо меня слушались, и слова, рождавшиеся на языке, казались чужими. Я был словно в бреду и не совсем понимал, что говорю. – Разве нам, смертным, дано оспаривать их волю? Тебе надлежало умереть, мне – жить… Только я не сумел жить… без тебя… Что я наделал!!!

И вдруг выдохнул с яростью.

– Лучше бы тебя никогда не было!!!

Андрогей, кажется, ничуть не обиделся, даже наоборот, обрадовался, услышав эти безумные слова. Погладил меня по мокрым, спутанным волосам.

– Ты устал, отец.

– Я – устал? – выпалил я, задыхаясь. – Я не устал! Я сгорел и стал подобен пеплу, который развеивает ветер! Я возненавидел себя и не знаю, как жить мне дальше в этой ненависти! Имя мое подобно смрадной рыбьей требухе, что валяется на солнцепеке!

– Что рождает в твоей груди эти исполненные отчаяния слова? – хриплым от волнения шепотом спросил Андрогей.

– Неужели ты не видишь – уже нет твоего прежнего отца? – я стиснул его руку, пристально глядя ему в глаза. – Нет мудрого и справедливого Миноса, есть быкоголовый урод, который не в силах совладать со своей яростью!

Андрогей покачал головой.

– Все дни, с того памятного тебе жертвоприношения на Паросе и до нынешнего, я неотступно слежу за тобой. Благая Персефона показывала мне тебя в своем зеркале. Так что поверь, мне ведом каждый твой вздох!

Кровь прилила к моему лицу, и я спрятал его в ладонях, стыдясь сына. Но тот лишь заботливо обнял меня и прошептал, утешая:

– Я видел, как страдаешь ты, и понимал, что движет тобой. Эринии жили в твоем сердце. В чем твоя вина?

– В том, что уступил им! – я в ярости ударил кулаком по краю ванны. – Я, не раз перечивший богам, отчего не воспротивился песьеликим богиням?!!

– Хвала владыкам Эреба, я слышу голос своего отца! – неожиданно рассмеялся Андрогей, и мне показалось, что кто-то копьем пронзает мне грудь. – Разве стал бы быкоголовый терзать свое сердце, памятуя о несправедливостях, свершенных им? Разве зверю, не знающему иного закона, кроме собственного хотения, дано страдать, вспоминая о былом бесчестии?

Во мне словно лопнула тетива туго натянутого лука. Я задохнулся от боли в груди, но вместе с тем мне стало легче дышать. Весь тот год после смерти Андрогея мне казалось, что рана, оставшаяся в моем сердце, нагноилась и тянет, ноет. Временами она открывается, гной, переполняющий ее, вытекает наружу, потом дикое мясо снова заволакивает язву, и все начинается сначала – кажущееся облегчение, смутно нарастающая боль, которой не помогают искусно составленные снадобья, и снова набрякший гноем нарыв не дает мне забыться ни на миг. Я не жил, я носил свою рану. И вот пришел искусный врачеватель, рассек рубец, гной хлынул наружу, и я заставил себя улыбнуться, предчувствуя облегчение, следующее за страшной болью…

– Ты пришел, Андрогей, потому что знал, что я собираюсь сделать?

Он не стал кривить душой:

– Да, отец, но я давно просил владык Эреба, чтобы они дали мне встретиться с тобой и утешить тебя, сказать, что мне там не плохо. Только Аид говорил мне: "Ты не можешь следовать за ним неотлучно, как раньше. Не береди его ран". А сегодня мудрейший и справедливейший из богов сказал: "Я ошибался. Иди, помоги отцу своему. Не дай ему уйти сейчас, когда сердце его до краев заполнено отчаянием!".

Андрогей поглаживал меня по волосам, и боль, которая гнездилась под сводами черепа, постепенно уходила. Я обретал если не бодрость, то ясность мыслей. Почувствовав это, Андрогей продолжил:

– Слушай меня внимательно, отец. Владыка Эреба велел сказать: когда в следующий раз сломаешься под бременем тоски, повели позвать флейтистов, и пусть они играют возле твоих покоев. Сам же ляг на ковер и, безмолвно призывая всеблагую Персефону, дыши так, как научил тебя Асклепий. И тогда ты окажешься там, где сможешь решить: жить тебе или умереть. Если выберешь смерть, то вскоре твое тело найдут бездыханным, если жизнь – силы возвратятся к тебе, и ты сможешь далее нести возложенное на твои плечи бремя. Дай мне слово, отец, что поступишь так!

Сын с мольбой смотрел на меня, и я был не в силах отказать. Кивнул:

– Клянусь водами Стикса.

Андрогей облегченно перевел дыхание и торопливо продолжил:

– И еще! Умоляю, не гневайся на Зевса. Не позволяй эриниям затмить твой разум, отец. Вспомни, разве Громовержец не милосерднее других богов, которые желают править Ойкуменой? Разве ты сам не счел, что лучше служить ему, чем Посейдону? Разве ты откажешь ему в мудрости? Разве он не заботится о людях? Вспомни хотя бы, что ему противны человеческие жертвоприношения, которые ты ненавидишь всем сердцем! Разве не любит он тебя? И разве все эти годы, доколе усталость не стала подтачивать твой дух, ты не почитал его как родного отца? Или ты полагаешь, что доселе был слеп и безумен, и только сейчас, когда готов в отчаянии прервать нить своей жизни – ты мудр и всевидящ? Попроси у Зевса прощения за то, что бросился искать помощи у Аида. Кронион отходчив. Он вернет тебе милость и даст править в мире и покое, доколе не придет твой срок.

Что-то чужое было в этих словах Андрогея. Такие рассудительные речи больше подобали мне, и потому не приносили облегчения – я не верил им.

– Разве я не погубил свое царство?

– Ты полагаешь, есть нечто вечное? – упрямо возразил Андрогей, – Упрекать ли лекаря, который взялся лечить смертельно больного, но не смог исцелить его, или похвалить его искусство, что тот смог продлить дни жизни несчастного и облегчил его страдания?

– Или ты не видел, – сухо отрезал я, – я разрушил твердыню, расшатав ее устои!

– Там, где я обитаю, слышно биение сердца Кроноса. Побеседовав с отцом всех богов я понял: царство твое было обречено на смерть еще до того, как Астерий принял власть в свои руки! – с отчаянием воскликнул Андрогей, стискивая мои ладони и прижимая их к груди. – Отец, никто из живущих ныне не ведает мощи этого бога. А он по-прежнему правит Ойкуменой, хоть и сошел в царство первенца своего. Ни смертный, ни олимпийские боги не в силах спасти то, что он счел изжившим себя. Лишь мудрым мойрам да, пожалуй, владыке обширнейшего и гостеприимнейшего царства, куда мы все сойдем однажды, известны его помыслы. И потому…умоляю, отец! Прости Зевсу мою смерть! В том, что случилось, нет его вины. Он был лишь камешком в хальме, в которую Древнейший играет сам с собой.

– О, выходит, мне надо посочувствовать моему могучему отчиму, – горько рассмеялся я. – Кому как не мне знать, что значит быть любимой игрушкой богов!

– Слова твои исполнены горечи, – твердо ответил Андрогей, – но ты не догадываешься, насколько они верны. Так примиришься ли ты с анактом всех богов?

– Раз уж ты ходатайствуешь за него… – слабо улыбнулся я. – Разве не преклоню я слух к твоим мольбам? И, коли мне и дальше оставаться царем этой земли, неужели я решусь оставить ее без покровителя?

Андрогей облегченно вздохнул, прижался ко мне щекой. Некоторое время мы молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Потом он нехотя поднялся, улыбнулся печально:

– Мне пора идти, отец. Прости…

– Мы свидимся? – я отчаянно вцепился в руки сына.

– Да, если ты не позволишь невзгодам сломить твой дух! – он становился все прозрачнее, истончался, ускользал от меня. Так уходили снизошедшие до бесед со мной боги.

Утром меня нашли спящим в ванне.

С тех пор прошло два девятилетия. На Крите царят мир и покой. И я стараюсь не думать о том, что впереди. Окунаюсь с головой в заботы сегодняшнего дня и понимаю, что руки мои еще уверенно держат бразды правления. Я гоню колесницу своего царства к обрыву, но на пути ловко объезжаю ямы и камни. Меня по-прежнему зовут мудрым, сильным и справедливым. Мало кому известно, что временами я борюсь с приступами смертельной тоски.

Вот и сегодня я снова предпочел не утонуть в Стигийских болотах и вышел в мир живых. Значит, я все еще царь.

Звуки музыки вызывают тошноту. Голова тяжелая, все тело ноет. Я с трудом поднялся, доковылял до столика и едва слышно ударил в диск. Певцы, получив весть о моем возвращении из небытия, тотчас прекратили играть и поспешили прочь, стараясь ступать как можно тише.

Я дотащился до ложа и провалился в глубокое забытье.

Дань из Афин. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Пробудившись от свинцового сна, я омылся в ванной, и Эхекрат, мой брадобрей и банщик, особо безмолвный и услужливый в такие дни, как мог, привел мое лицо и волосы в надлежащий вид. Полированный металл зеркала бесстрастно отразил помятое лицо с черными кругами вокруг покрасневших глаз. И руки мои подрагивали. "Трудно поверить, что за последние три дня я не выпил и капли вина", – подумалось мне. Сдерживая раздражение, я положил зеркало на столик, изобразил милостивую улыбку. Брадобрей не виноват, что я старею. Эхекрат, поймав мой взгляд, виновато потупился.

– Я доволен твоим трудом, Эхекрат. Можешь идти.

Он бесшумно выскользнул из покоев.

Я прикрыл глаза. Надо перетерпеть несколько дней. Три или четыре. Потом я снова смогу владеть своими помыслами и страстями. А пока лучше не выходить из прохладного полумрака опочивальни. Там, за ее стенами, свет солнца слишком ярок, и благоухание весенних цветов такое невыносимо резкое, что лишь усиливает головную боль.

У входа кто-то переминался с ноги на ногу, слышался робкий шепот, и стражник отвечал, сдерживая густой бас. Наверно, какая-то важная весть…

– Пусть войдет, – поморщившись, приказал я.

Это оказался гонец из Амонисса, быстроногий Леандр, которого друзья называли Киренейской ланью. Стараясь успокоить сбившееся от бега дыхание, он стремительно приблизился ко мне и ловко опустился на колени. Я почувствовал резкий, до тошноты, запах пота, смешанный с прогорклой вонью оливкового масла, сглотнул и знаком приказал ему говорить.

– О, великий, богоравный анакт! – воскликнул Леандр. Голос его отозвался в моей голове тупой болью и раздражением, я едва не поморщился, но юнец не заметил ничего и со свойственной здоровым людям бесчувственностью загрохотал дальше. – Прибыли корабли с данью из Афин. Каковы будут твои повеления, владыка?