Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

– Я знаю, ты сейчас в горе, мой возлюбленный сын, – голос отца звучал сочувственно, но твердо. – Но поверь, когда страсть в душе твоей уляжется, ты сам поймешь: так лучше.

Он широкой ладонью утер мои слезы.

– Почему? – я заставил себя сдержать рвущиеся из груди рыдания.

Зевс взял меня широкой ладонью за подбородок и посмотрел прямо в глаза.

– У тебя светлый разум, сын мой. Ты должен услышать мои слова.

Это был приказ. И, как ни велико было мое горе, я повернулся к отцу, готовый внимать его речи.

– Ты знаешь, что мне с самого начала не по нраву был твой филетор, и я противился вашей любви. Но уступил твоему упрямству, и до сих пор жалею, что проявил мягкосердечие. У тебя есть все, чтобы стать великим царем. Ты умен, силен, смел, отважен, тверд духом. Неудачи не заставляют тебя отступать. Ты отвергаешь любые соблазны, когда идешь к цели. Вернее, отвергал, доколе не сошелся с Дивуносойо. Он ленив, как старый, раскормленный кот. Я думал, Дивуносойо сможет стать владыкой Ойкумены. Но он не захотел. Ему довольно хижины и виноградника рядом. В последнее время я стал замечать, что и ты, кажется, избрал для себя стезю обычного охотника, а не владыки! С этим я смириться не могу. И потому я велел Дивуносойо покинуть тебя и отправиться так далеко, чтобы тебе и в голову не пришло разыскивать его.

Отец не пытался лгать мне, винить во всем Лиэя. Искренность Зевса подкупала. Я утёр последние слезы и поднял на отца взгляд, исполненный преданности.

– Прости меня, отец, что…

Но в чем заключалась моя вина? В том, что любил существо низкое и недостойное? Но Лиэй не был таким! Он не учил меня твердости духа, умению подавить самое сильное желание ради цели, умеренности. Но с ним я постигал науку любить кого бы то ни было, ценить жизнь со всеми её радостями и бедами, принимать то, чего не могу изменить, и находить во всем светлые стороны. Он учил меня созидать и заботливо оберегать молодые побеги. Он учил меня прощать.

И я принял отцовскую волю и простил того, кто своевольно разлучил меня с любимым.

Зевс понял все без слов, посмотрел на меня прямо и спокойно. Потом погладил по голове и снова притянул к груди:

– Тебе больно, сын мой, я знаю. Но ты – царь.

Я сам закончил его мысль. Многое, доступное простым смертным, закрыто для меня. За любовь богов надо платить. И недешево.

– И как ты пережил эту утрату? – осведомился Инпу.

– Попросил у Астерия корабли и отправился охотиться за морскими разбойниками, истребляя их суда повсюду, где находил. А потом… время унимает любую боль.

– И долго ложе твое оставалось пустым?

– Ложе? – я презрительно фыркнул, – Нет, конечно. Брат Сарпедон, которому я изливал свою душу, щедро поделился со мной своими многочисленными мальчиками и девушками. Да и моя богоравная матушка, кажется, приложила немало усилий, чтобы найти замену Дивуносойо. Правда, я уже не помню ни имен, ни лиц тех, с кем делил в ту пору постель… Между любовью и… – я замолчал, подыскивая слово, более пристойное, чем "случка", – простым наслаждением – большое различие. Любовь не только услаждает сердце, она делает человека лучше. О ней помнишь через долгие годы… С любимым можно даже не делить ложе, от этого любовь не становится меньше!!!

Судя по всему, мой ответ заинтересовал Инпу. Он несколько раз весело ударил по ступеньке пушистым хвостом.

– Вот как? У тебя были и такие?

– Да, – я не сдержал счастливой улыбки.

– И зачем такая любовь? Чем она услаждает? – он заинтересованно смотрел на меня.

– Близостью двух душ…

– А с Дивуносойо как было?

– Там было все… – прошептал я. – Наши души были так же близки, как тела. Мне казалось порой – он понимает меня без слов. Я скорее умер бы, чем уронил себя в его глазах… Он наполнял мое сердце до краев.

– С той поры, как вы расстались – твое сердце пусто? – поинтересовался Инпу. Его хвост непрестанно мелькал в воздухе, как опахало: он не скрывал своего интереса.

– Сердце? – переспросил я. Рассеянно опустил руку в прохладную воду бассейна. – Может ли этот сосуд оставаться пустым, пока человек жив? Да я бы лишился рассудка, если бы меня постигло такое несчастье! Но Афродита Урания, рожденная из пены и крови, никогда не оставляла меня своей милостью. Мою душу легко растревожить: мудростью, дерзостью, превосходящей человеческие пределы, непохожестью на других, отвагой, умом, верностью.

– Но есть ли среди многих, о которых ты упомянул, хоть один, что стоит если не вровень, так следом за несравненным Дивуносойо? Кого одарил своей приязнью анакт Кефти? Спроси свое сердце!

Я задумался, глядя на отражения звезд в черной воде. Думал, будет трудно ответить. Но сердце отозвалось быстро, уверенно и твердо.

– Тот, кому я никогда и не заикнусь о своей любви, потому что его верность и преданность ставлю превыше всех любовных наслаждений – Итти-Нергал-балату. Раб, купленный за четыре сикля на пристани Амонисса…

Итти-Нергал-балату. (Амонис. За три года до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Грохоча и поднимая тучи пыли, наша колесница, запряженная парой лошадей, выехала на морской берег. Сарпедон сразу спрыгнул на землю, я же не спешил, наслаждаясь зрелищем гавани близ города Амонисса.

Я люблю нашу пристань. Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу отмели, густо усеянные кораблями со всех краев Ойкумены. Я бывал здесь с детства. И уже маленьким ребенком отлично различал легкие, с высоко вздернутыми носами и кормой, суда моего отчима, анакта Астерия; похожие на выброшенных на берег дельфинов остроносые корабли ахейцев и данайцев; подобные тучным коровам ханаанейские торговые суда – с высоко поднятыми над водой носами и кормой и массивными штевнями, отвесно спускающимися к водной глади.

Я умею узнавать приближение бури по легкой пене на волнах. Могу не хуже бывалого морехода поставить парус, убрать или поднять мачту. На руках моих, несмотря на умягчающие масла и гладкую пемзу, наверное, до самой старости не сойдут застарелые мозоли поперек ладоней – отметины весел. Я горжусь ими не меньше, чем следами, которые оставили ежедневные упражнения с мечом и копьем.

Душа моя радуется и ликует, когда я вижу разноголосую толпу в удобной гавани близ города Амонисса. Выросший на Крите, я с детства привык внимать не только языку здешнего народа. Мать моя, ханаанеянка, часто пела своим детям песни далекой родины, а отец, царственный тучегонитель Зевс, бог ахейцев, обучал сыновей языку народа, которому он покровительствовал. Во дворце жили не только уроженцы Крита. Я слышал речи египтянок, жительниц Баб-или и далекой Нубии – служанок моей матери, и чуткое детское ухо легко схватывало чужие слова. Никто не помнит, на каком из наречий я заговорил раньше – критском, ахейском или финикийском. Есть ли в Ойкумене такой народ, чей язык мне совершенно непонятен? Если да, то его сыны никогда не приводили свои корабли к берегам Крита.

Многоязычный шум гавани для меня не сливается в единый гул, подобный гудению потревоженного пчелиного роя. Я понимаю, о чем говорят остробородые ханаанеяне – соплеменники моей матери, подобные лисицам в своих туниках из рыжей шерсти – хитрые торговцы, бесстрашные и умелые мореходы; о чем сокрушаются пленники, привезенные из дальних земель; я слышу, как восхищаются обилием кораблей ахейцы, чьи рыжие и русые волосы сродни меди и золоту.

В груди моей поселяется восторг, когда я вижу изобилие товаров, прибывающих на Крит. Я люблю провожать корабли отчима моего, груженые лесом, амфорами с критским вином, тюками с искусными изделиями дворцовых мастеров – : золотыми украшениями, тончайшими вазами из глины, покрытыми росписью, полными очарования чеканными сосудами.

Мне становится тепло, как от выпитого вина, когда я вижу военные корабли критян и смуглых, мускулистых воинов с медными мечами и копьями, ровными рядами идущих к ним. Сколько раз я водил их к островам Киклад, сколько подстерегал в засаде суда морских разбойников, осаждал прибрежные ахейские города, покоряя новые земли, умножая мощь и величие царства анакта Астерия!

Насмешливый голос Сарпедона прервал мои мысли.

– Знаешь, почему ты никогда не торопишься покинуть колесницу? Так ты хотя бы изредка бываешь выше меня.

– Тебе приятно сознавать, что ты хоть в чем-то меня превосходишь? – со смехом отозвался я, спрыгивая на землю и по-хозяйски неспешно направляясь к морю. Легконогий Сарпедон последовал за мной. На почтительном расстоянии от нас шли трое воинов. Не столько телохранители – ни я, ни, тем более, общий любимец Сарпедон ничего не боялись на своей земле – сколько просто обычная малая свита, положенная особам царского рода. Они сопровождали царевичей повсюду.

Мимо нас прогнали вереницу рабов. Это были жители далекой Асии. В основном женщины, несколько мужчин, дети – все измотанные качкой, понурые. И среди них – исполин, ростом чуть ли не более четырех локтей.

Редко попадаются такие среди мужей. Предания говорят, до нашего поколения на земле жили гиганты, грубые и сильные, яростные, как животные. Если это правда, то пленник был одним из них.

Взгляд пойманного дикого зверя из-под свалявшихся в войлок курчавых волос, мохнатая грудь, подобная равнине, густо поросшей кедровым лесом, бычьи мускулы, широченная спина со вздутыми следами бичей, два свежих шрама – поперек лица и через всю грудь. Не надо ни о чем расспрашивать страдальца, чтобы узнать его злую судьбу. Без сомнения – воин. Был тяжело ранен, попал в плен и теперь никак не может принять позорный жребий рабства.

– Воистину, сын Ареса! – восхищенно прошептал я и окликнул двух сонных ханаанеян-стражников:. – Кто хозяин этих рабов?

Мне указали на купца – лощеного, с тщательно завитой кольцами бородой. Заметив мой интерес к товару, он тотчас утратил степенность и, суетливо кланяясь, заспешил к нам, рассыпаясь в витиеватых приветствиях и льстивых словесах. Почуял, старая гиена, запах добычи.

– Чем может недостойный слуга твой услужить тебе, о, царственный? – торговец раздвинул губы в приторно-сладкой улыбке. – На ком из рабов изволил сын величайшего владыки остановить взгляд? Не желает ли господин посмотреть и другой товар?

Он сладко улыбнулся, сузив глаза до щелочек. Я поморщился.

– Сколько стоит вон тот? – спросил я, махнув рукой в сторону воина.

– Который, мой господин? Вон тот кассит? Он силен и могуч и сможет без устали вращать жернов, чтобы всем хватило угощения на твоем пиру, о, подобный юному Думузи, возлюбленному прекрасной Иштар!

Как бы не так! Не для дома этот раб, не для очага. Он скорее голову о жернов разобьет, чем будет невольником!

– Он стоит сикль серебра, мой прекрасный, как весна, господин.

– Вот ещё! – вмешался в торг Сарпедон, – Он же строптив. Это видно и по взгляду, и по следам от бичей.

– О, прекрасные господа, дети благородного отца! Да пошлют вам боги благополучие и славу!.. – запричитал ханаанеянин. – Дикого коня тоже поначалу укрощают бичом, а потом он покорен…

Брат уперся. Я не слушал их многословный спор и всё смотрел на раба, завороженный его звериной мощью. Тот понял, что разговор идет о нём, и, насколько позволяла вымоченная солью веревка, оглянулся, рассматривая нас. Во взгляде пленника мне почудилось презрение. Да и как он мог смотреть на двух увешанных золотом, раскрашенных щеголей, один из которых ростом был ниже его плеча, а второй, размахивая руками, яростно спорил с презренным купцом?

Я снял браслет, стоивший не меньше четырех сиклей, и, не глядя на торговца, сунул ему в раболепно подставленные потные ладошки. Тот рассыпался в славословиях моей щедрости, низко кланяясь. Сарпедон удивленно вскинул тонкие брови. Один из стражников отвязал кассита от вереницы рабов и потянул его к нам за веревку, захлестнутую петлей на шее. От раба воняло, как от хищника. Я, проведший лучшие годы своей не столь уж короткой жизни в походах и боях, не находил такой запах неприятным. Скорее, наоборот. Ноздри мои слегка дрогнули, и я снова окинул громадного пленника с головы до ног. Это было отвратительно – унизить столь мощного и гордого мужа, сделав его рабом.

Кассит недоверчиво глядел на меня.

– Как звать тебя? – спросил я на его наречии. Наверно, я сильно перевирал слова, потому что пленник нахмурился, догадываясь о смысле вопроса, и только потом отозвался.

– Итти-Нергал-балату, – голос его был подобен приглушенному рычанию льва.

Нергал. Так жители далекого Баб-Или называют Ареса. Я не удержался, пощупал его каменные мускулы. Раб настороженно косился на меня, как только что пойманный дикий конь. Я попытался, как мог, его успокоить, улыбнувшись и ласково похлопав по руке.

– Нергал-иддин (Сын Нергала), ты – воин, тебя здесь не обидят…

Он удивленно поглядел на меня с высоты своего роста. Я достал меч и решительно перерезал веревки, спутывавшие руки раба. Тот с облегчением тряхнул затекшими кистями и начал сжимать и разжимать кулаки, разгоняя застоявшуюся кровь. Лапищи у него были такими огромными, что он запросто мог сомкнуть пальцы вокруг моей талии. Я опять потрепал его по руке, ободряя, и, позвав воинов, велел отвести к колесницам, а во дворце – вымыть, накормить и дать отоспаться. Кликнуть лекаря, чтобы осмотрел его раны. Кассит, было, напрягся, вслушиваясь в чужую речь. Ноздри его крупного носа расширились и заходили по-звериному. Но воины обращались с моим рабом без грубости, и он пошел за ними. Я проводил его взглядом.

– Убежит, – заметил Сарпедон и добавил не без шутливого ехидства: – И зачем он тебе, брат?

– Что? – рассеянно переспросил я и вдруг понял, что действительно не знаю, зачем купил этого пленника. Рассмеялся: – Решил обзавестись зверинцем и для начала приобрел медведя.

– Ага! Я же видел, как ты на него смотрел! Только посмей теперь посмеяться надо мной, когда я куплю хорошенького мальчика или девушку! – расхохотался Сарпедон. – Но вкус у тебя, брат, отвратительный. Фу, какая гадость! Мохнатый, огромный, вонючий, как циклоп! Воистину, ничто не способно сделать из тебя человека утонченного. Сколь ни скрывай свою суть за учтивыми манерами, сдержанностью и умеренностью, в душе ты останешься существом необузданным и диким. Ты поздно родился, Минос, твое поколение – первые порождения медного века – ушло в небытие.

Я опустил глаза, пряча злобный взгляд: не хотелось, чтобы Сарпедон узнал, насколько точны были его догадки, и как болезненно ему удалось задеть меня. Знаю, он не хотел, и я поспешил скрыть обиду за смехом.

– Ты пользуешься моей добротой, – прорычал я, сделав шутовски-грозное лицо. – Иному я не спустил бы таких слов!

Сарпедон слегка ткнул меня кулаком в бок, и мы, беззаботно смеясь, направились дальше…

Я перевел взгляд на Инпу:

– Ты удивлен, божественный?

– Ничуть. От тебя можно этого ожидать. Полагаю, что немного найдется смертных, похожих на Миноса, который, влюбившись, не смотрит на то, что он – анакт, а любимый – раб!

– Не всякий гепет сравнится с Нергал-иддином в благородстве! – воскликнул я.

– Разумеется! Ещё немного, и ты назовешь своего раба богоравным, – насмешливо отозвался Инпу и продолжил тоном велемудрого школьного учителя: – Я рад, что ты не лжешь себе. Смотри, ложь затемняет пути. Лгать пристало врагу. Ты, царь, можешь солгать вельможе, возлюбленному, матери, другу. Но никогда не лги себе, сын бога. Ибо, привыкнув к этому, ты потеряешь пути, по которым шествуешь, и попадешь в бездну, кишащую крокодилами и змеями. Если бы ты назвал мне имя Милета, я заставил бы тебя смотреть в сердце свое пристально-пристально и искать другого ответа. Но ты – хороший ученик. Моё Ка довольно тобой!

– Милет?.. – я растерянно потеребил прядь волос. – Иногда мне кажется, что стыдно человеку благородному испытывать столь сильную страсть, пленившись только совершенным телом. Нет, я не хочу сказать, что душа Милета порочна. Просто… он чужой мне. Этот юноша играет на струнах сердца моего, как умелый музыкант на арфе. Я чувствую себя с ним, как рыба, запутавшаяся в сети.

– Вот как? – настороженно дернул ухом Инпу. – И как ему удалось поймать тебя, повелитель кефтиу?

– Должно быть, – с печальной улыбкой произнес я, – стрела Эрота поразила меня. Едва увидев его на пиру у Сарпедона, я понял, что хочу всецело обладать им. Ни с кем не делясь.

Милет. (Кносс. За семь лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)

– Брат мой! – Сарпедон нагонял меня по переходу. Я остановился, поджидая его. Он подскочил и поспешно обнял меня за плечи: – Говорят, ты снова отправляешься на войну, Минос? Куда на сей раз?

– На Мелос, Сарпедон, на Мелос, – отозвался я радостно. Тогда я уходил на войну с легким сердцем. Жизнь воина нравилась мне, несмотря на все тяготы, лишения и опасности. А может, именно благодаря им. Ничто не придает жизни такой пьянящей прелести, как постоянная близость смерти. Сарпедон раздраженно фыркнул, сдвинул тонкие брови:

– О, боги Олимпийские! Когда же это кончится?

– Когда Киклады покорятся власти критских анактов, – я задорно вскинул голову.

– А потом Астерий захочет подчинить Лакедемон, Аттику, Аркадию, Фессалию и прочие земли до пределов Ойкумены? – брат недовольно поморщился. – Опомнись, Минос! Астерий науськивает тебя, как охотничьего пса. Причем, ему от этого двойная польза. Ты расширяешь владения его державы и увеличиваешь мощь и славу Крита…

Он запнулся на мгновение. Я нахмурился. С тех пор, как я возмужал, при дворе нередко говорили, что царь боится меня не на шутку.

– Ты назвал только одну выгоду.

Сарпедон замялся, уже жалея, что обмолвился, потом всё же выпалил:

– Астерий удаляет тебя из дворца.

Я почувствовал, что на щеках моих появился гневный румянец.

– Не стоит повторять всё, что надул в твои ушки ветер, и напела безмозглая Осса, брат! Я чту анакта Астерия, он добр с нами, как отец! Или ты отказываешь мне в такой добродетели, как благодарность?

Сарпедон залился краской стыда.

– Прости, Минос. Глупое слово сорвалось с моего языка.

Мне показалось, что он, как всегда, не договаривает. И чем-то обеспокоен.

– Я не сержусь, – улыбнулся я, обняв брата. – Лучше ответь, что так напугало тебя? Кто-то решил, что Астерий думает от меня избавиться? Но для чего анакту это нужно, Сарпедон? Зачем ему гневить Зевса?

Интересно, что за змея источает яд из уст своих? Я уже хотел было спросить у Сарпедона, кто ему напел это, но вовремя спохватился. Мой братишка с детства не выдавал сообщников своих шалостей и проказ. И сейчас, наверняка, упрётся и замолчит. Да еще обидится на меня.

– Вовсе нет! – воскликнул он и отчаянно затряс головой. – Я просто хотел позвать тебя на пир! Я готовил его для тебя много дней и очень огорчился, узнав, что ты снова покидаешь Крит.

Неужели он хочет, чтобы я поверил его объяснениям?! Я внимательно посмотрел в глаза брату. И с удивлением заметил, что он, кажется, не лжет.

– Ты так расстроился из-за того, что я не приду на твою очередную попойку, что начал наговаривать на богоравного Астерия?! – вспылил я. – Послушай, мне стоит остаться на Крите только ради того, чтобы разогнать твоих трутней, с которыми ты проводишь все дни, слушая аэдов и любуясь танцовщицами! И напомнить тебе, что ты, между прочим, царевич. И у тебя есть иные заботы, кроме пиров, шествий, охот и песен с хороводами!

– Не смей порочить моего филетора Аполлона! – воскликнул Сарпедон, и щеки его тоже полыхнули гневным румянцем. – Потому что друзья мои – его служители!

– Хорошо, мой возлюбленный брат, прости, – поспешно воскликнул я, опуская голову. – И да простит меня сребролукий бог, ибо, ругая тебя, я невольно оскорбил его.

Сарпедон примирительно улыбнулся:

– Мы так редко видимся, Минос! Давай не будем ссориться! Я думаю, у меня еще есть время, чтобы все приготовить к сегодняшнему вечеру. Но и ты обещай мне, что придешь и разделишь со мной трапезу и веселье.

– Ладно, – кивнул я, слегка сожалея, что мне снова не доведется побыть одному и отдохнуть после бесконечных жертвоприношений, шествий, церемоний и пиршеств, знаменовавших мою предыдущую победу.

Пир, по-счастью, обещал быть немноголюдным. В зале стояли уставленные посудой столики, горели масляные лампы. Человек двадцать юношей и девушек прохаживались по залу, беседуя вполголоса. Сарпедон, в лавровом венке на черных кудрях и с гирляндой цветов на стройной шее, заметив меня, кинулся навстречу.

– Я боялся, что ты не придешь, мой дикий брат, – сказал он. – Эй, Ксанфа, неси венок царевичу Миносу и цветы! Скажи, пусть подают кушанье и разливают вино!

Девочка, к которой он обращался, поклонилась и выпорхнула из залы с быстротой вспугнутой птички. И вскоре принесла венок. Он был сделан из виноградной лозы. Длинные плети свисали с него, как кудри. Сарпедон намеренно напомнил мне о Дивуносойо, моем филеторе. Это было приятно. Я вскинул на брата полный благодарности взгляд.

– О, Сарпедон, воистину, ты читаешь в моем сердце…

Тот не сдержал довольной улыбки и многозначительно глянул на меня – мол, это еще не всё! Девочке пришлось лишь слегка приподняться на цыпочки, чтобы украсить мою голову венком. Она легко разбросала спускавшиеся плети по плечам, перепутав их с аккуратно завитыми прядями. Хотела было увить мою шею гирляндой цветов, но я не позволил и набросил ароматное ожерелье на ее острые, худенькие плечи. Шлепнул по обнаженной попке, отсылая прочь. Она, вспыхнув, убежала. Сарпедон, взяв меня за руку, повел к столу. Усадил подле себя. Вслед за хозяином потянулись на свои места и гости. Располагались, судя по всему, кто где хотел. Я заметил Энхелиавона, брата Вадунара, одного из самых благородных юношей Крита, с Авгой, дочерью владельца судов из Амонисса. А Архелай, сын воина Марра из Феста, который возвысился лишь силой своего меча, сидел подле Иолы, дочери высокородной жрицы Эрифы.

– За твоим столом царит золотой век? – удивился я столь явному нарушений правил.

– Мне он больше по душе, чем нынешний, – рассмеялся Сарпедон, выглядывая кого-то в толпе. И, найдя, радостно замахал рукой: – О, Милет! Иди к нам!

Этого человека я видел впервые. Ему было лет двадцать – едва ли более. Никогда ещё критская земля не рождала юноши более совершенного видом, чем он. Высокий, стройный, как кипарис, золотоволосый, с огромными холодными глазами на пол-лица, он казался самим Аполлоном. Я остолбенел. Мужская красота всегда бередила мое сердце больше женской, и я был заворожен им настолько, что затаил дыхание. Мне казалось, он идет к нашему столу целую вечность. Гладкие, тугие мышцы перекатывались под покрытой легким загаром кожей. Двигался Милет с изяществом кошки.

Он тоже заметил моё восхищение и явно наслаждался им. Приблизившись, быстро окинул взглядом сиденья подле меня и Сарпедона и… опустился рядом со мной. Брат на мгновение поскучнел, но тут же опять заулыбался и стал звать к себе какую-то девушку. Я заворожено глядел на своего соседа.

– Сребролукому богу подобен ты, Милет.

– Аполлон – мой отец, царевич Минос, – юноша с достоинством склонил златокудрую голову и изучающе посмотрел на меня. – Я был наслышан о тебе, сын Зевса. Но поверь, ничуть не ожидал, что ты окажешься… таким.

Он замялся, подыскивая слово, скользнул взглядом по моей фигуре.

– Низкорослым? – спросил я, криво усмехаясь.

– Странным. Ты хрупок и изящен, как статуэтка из черного дерева. Но у тебя глаза дикого зверя.

Сарпедон тем временем велел наполнить кубки. Поднялся.

– Почтим Гестию, ибо отец мой повелел ей первой приносить дары!

Он щедро плеснул на землю. Все последовали его примеру и с радостными восклицаниями выпили. Я сделал глоток и решительно позвал виночерпия: вино оказалось не разбавлено.

– Добавь воды – так, чтобы питье было бледно-розовым. И впредь подавай мне только такое.

Виночерпий почтительно склонился и поспешно исполнил моё требование. Милет с улыбкой наблюдал за мной, потом сказал:

– Не хочешь, чтобы завтра при отплытии болела голова?

– Я всегда пью только сильно разбавленное вино.

– Я слышал, что ты славишься умеренностью, – улыбнулся Милет, – но неужели, царевич, ты никогда не изменяешь своим правилам?

– Никогда, – подтвердил я.

– Пожалуй, мне захочется испытать твою твердость, сын Зевса, – обольстительно улыбнулся Милет. Сердце моё зашлось от этой улыбки.

– Попробуй, – ответил я, смеясь. А сам так и не смог отвести восхищенного взгляда от этого совершенного лица с высоким, чистым лбом, прямым маленьким носом, округлым, почти девичьим подбородком и губами, подобными двум лепесткам алой розы. Но Милет, кажется, был привычен ко всеобщему восхищению и принимал его как должное.

– Разумеется, попробую! – с игривой дерзостью улыбнулся он.

Тем временем на столы уже расставили яства. К моему удивлению, привычных нам блюд я не увидел. Но изобилие угощений впечатляло. Фаршированные фисташками утки и гуси, медовые пирожки, жареные куски говядины и баранины, столь густо приправленные травами, что их аромат почти забивал запах мяса. Не было только свинины. Вместо привычного кратера на столе появились египетские стеклянные и глиняные кувшины с вином и пивом. Довершалось это великолепие изобилием яблок, гранатов и винограда.

Я покосился на Сарпедона:

– Ты решил сделать пир по египетским обычаям?

– Тебе же нравится этот народ? – отозвался он, снова расплываясь в довольной улыбке.

– Надеюсь, ты не собираешься во всем следовать их обыкновениям? – бросил я.

Сарпедон едва сдержал смех.

– А что такого? – вмешался в наш разговор Милет.

– Говорят, египтяне столь невоздержанны в своих пирах, что некоторых гостей начинает тошнить! – расхохотался Сарпедон. – Что, конечно, не может нравиться моему всегда и во всем умеренному брату! Ты не тревожься, Минос. Угощение – не единственная радость, которая ждет тебя сегодня.

Он хлопнул в ладоши. Распорядитель пира, сияя сладкой улыбкой, подскочил к хозяину, выслушал его приказ. Вскоре в залу вошла вереница девушек, одетых в узкие белые платья. Плечи их покрывали широкие ожерелья, а на головах красовались огромные, мелко завитые парики из овечьей шерсти и пальмовых волокон. Я про себя отметил, что все они – природные египтянки: рабыни, прислуживавшие знатным дамам во дворце.

Девушки несли двойные флейты, систры, арфу и даже египетскую лютню с длинным, тонким грифом. Их подкрашенные сурьмой глаза возбужденно сияли, на губах играли милые улыбки. Устроившись в стороне, они дружно завели мелодию.

Мотив песни был чуждым для нашего уха, но сладостен и приятен. Рабы тем временем наполнили чаши, и Сарпедон, подавая пример гостям, приступил к угощению.

Вкус египетских яств оказался столь же непривычен для меня, сколь их запах. Инпу немало рассказывал мне о Та-Кемет. Я внимал чужеземной мудрости, наслаждался их песнопениями, знал, как должно держать себя с египтянином, чтобы ненароком не обидеть его. И вот надо же! Мой брат сумел мне показать неизвестное об этой стране.

– Откуда удалось тебе узнать секреты египетских стряпух? – удивился я.

Сарпедон расхохотался:

– Это не сложно. Дворец наводнен пленными египтянками, которых ханаанеяне скупают у царей-пастухов! Смотри, Минос, среди тех, кто будет услаждать наши взоры и слух, ты не увидишь ахеянки или жительницы Баб-Или, они все рождены в твоей любимой Та-Кемет. Как ты думаешь, будут ли торговцы везти через виноцветное море ту, что не искусна в музыке, пении, танце или хотя бы в приготовлении пищи? Видно, ты слеп и глух, и давно не бывал во дворце матери своей, если дивишься этому.

– Наверно, ты прав, – не стал спорить я. – Никогда мне в голову не приходило искать мудрости этой древней земли у пленных жен.

– Мудрости! – фыркнул Сарпедон. – Тайн жрецов! Попробуй вот эту утку, брат, и ты поймешь жителей Египта куда лучше, чем пялясь ночи напролет в пыльные свитки папируса.

Я пожал плечами, отщипнул кусок мяса и отправил в рот. Действительно, вкусно.

Тем временем на середину зала выскочили обнаженные плясуньи, чьи одежды состояли лишь из разноцветных лент, обвивавшие их стройные тела. Волосы каждой из них были заплетены в косу, удлиненную почти до пят лентами; на конце этой удивительной плети красовались тяжелые каменные шары, размером не меньше куриного яйца.

Пирующие восторженно закричали, многие захлопали в ладоши. Музыка египтян явно была любима не только мной.

Мелодия зазвучала веселее. Девушки с систрами запели песню по-египетски. Танцовщицы, воздев руки, принялись плавно двигаться. По мере того, как мелодия убыстрялась, они начали красиво изгибаться, резко поворачивая головы. Их косы взлетали в воздух и извивались, как змеи, выписывая замысловатые зигзаги и петли. Девушки повторяли движения друг друга, будто были единым существом. Это завораживало. Разойдясь, плясуньи принялись высоко подпрыгивать, красиво изгибая тела и руки, а самая юная из них пошла колесом.

Но слова этой песни, непонятные большинству присутствующих, потрясали мою душу глубже, чем магически выверенный танец:

– Проводи день радостно, жрец,

Вдыхай запах благовоний и умащений…

Оставь все злое позади себя,

Думай лишь о радости до тех пор,

Пока не причалишь ты к стране, любящей молчание.

Двойная флейта с её низким, хрипловатым голосом и резкие звуки сотрясаемых систров вносили в радостную беззаботность песни нечто щемяще-тревожное. Так волнует горьковатый запах полыни среди сладкого благоухания цветов, солоноватый вкус крови, которым отдает поцелуй страсти.

Танец кончился. Пирующие разразились радостными криками, бросая плясуньям цветы, кольца и браслеты. Те проворно принялись собирать их, не забывая об ужимках и забавных трюках, а потом выскочили из залы.

– Тебе понравилось, Милет? – поинтересовался я у своего соседа.

Тот кивнул:

– Жаль только, нельзя понять слов.

Я на мгновение опустил глаза, припоминая, и продекламировал нараспев переложение песни на ахейский.

– Никогда не подумал бы, – удивился Милет. – Зачем среди радости вспоминать о смерти?!

– Чтобы явственнее ощутить вкус жизни, наверное, – ответил я. – Разве нет?

– Твоему брату не нужно боли, чтобы радоваться, – пожал плечами Милет и, глядя мне прямо в глаза, наполнил мой кубок неразбавленным вином. – Ты так не умеешь? Это так же просто, как выпить эту чашу.

– Это слишком просто, – я все же вынужден был принять от него кубок.

– Ты упрям, как бык, – рассмеялся Милет. – Не завидую тому, кто окажется подле тебя.

Поднял кубок, многозначительно улыбнулся:

– Во славу сладчайшей Киприды, царевич Минос!

Плеснул немного вина на пол. Я тоже совершил возлияние. Мы выпили, не отводя друг от друга глаз. Его взгляд был крепче вина. Голова у меня кружилась уже давно. И сердце, лихорадочно твердящее имя прекрасного юноши, готово было разорваться.

– Ну вот, ты и проиграл спор со мной, царевич.

– Опасно злить Киприду, Милет, – я рассеянно повернул в пальцах каменный кубок, рассматривая вырезанных на нем воинов. Один из них, младший – стройный, с гордым султаном волос на голове – напоминал Милета. Сам сын Аполлона вызывающе поблескивал глазами из-под золотистых ресниц. Дразнил меня. Но, Афродита, как он прекрасен и желанен!