Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Он появился на свет в самую долгую ночь в году. То, что этот плод особенный, стало ясно еще в ту пору, когда моя жена не считала нужным сменить обычное одеяние на более просторное. Она вынашивала его иначе, чем остальных своих многочисленных детей. Ей не удавалось скрыть нездоровье, хотя за эти ужасные девять месяцев я ни разу не слышал от нее жалоб, даже когда до родов оставалось совсем немного, и чрево ее раздулось до таких размеров, что царица едва могла вставать.

Плод в утробе постоянно бился и ворочался, но упорно ждал положенного срока, высасывая силы из матери. Дворцовые врачеватели опасались за ее жизнь. Я умолял, доколе это было возможно, вытравить чудовище, но царица упорствовала.

В ту ночь, когда пришел срок появиться ему на свет, Пасифая велела не пускать меня к ней. Наверное, боялась, что я убью плод ее чрева. Ведь она ждала рождения нового царя Крита.

Я увидел его утром, когда царица была уже мертва.

Хотя испачканные простыни и покрывала уже вынесли, в покоях стояла вонь испражнений и крови. И лужу на полу вытерли слишком поспешно – на гладких каменных плитах виднелись бурые разводы.

Я подошел к жене. Старухи успели омыть ее и закрыть чистым покровом. Пасифая лежала – величественно-спокойная, исполненная царственного достоинства. Истинная владычица острова. Только искусанные в кровь губы и страшная бледность свидетельствовали о мучениях, которые перенесла она перед смертью.

– Пусть явятся ко мне гончары, золотых дел мастера, художники и старухи, готовящие тело к погребению, – едва слышно произнес я. – Пусть сам Дедал позаботится, чтобы все необходимое для похорон было сделано достойнейшим образом. Ибо умерла великая царица.

Дворцовый врачеватель Каданор, измученный тяжелой ночью, едва удерживающий слезы, подошел ко мне, хотел что-то сказать, но я сжал его запястье, ободряя:

– Так хотели боги. Царица знала, что ее ждет. Я – тоже. Не твоя вина, что нить ее судьбы обрезана.

И повернулся в сторону, откуда доносился истошный рев младенца. Он терзал мне уши, как тупое сверло терзает плоть камня. Голос у него был громкий, низкий, словно у молодого бычка. Сын Посейдона был огромен. Моего Главка называли великаном, но и в год он был меньше и худее, чем эта гора орущего мяса. Не человеческому, но коровьему лону было под силу разродиться без опасности для жизни таким гигантом.

Нянька растерянно топталась поодаль, боясь приблизиться к младенцу, и тот не был ни омыт, ни спеленат. Он сучил перемазанными засохшей кровью ножками и сжатыми в кулачки ручонками.

– Отчего мой сын лежит в небрежении? – строго спросил я няньку. Она повернула ко мне испуганное, бледное до серости лицо и пролепетала, сбиваясь и всхлипывая.

– Это чудовище, о, богоравный анакт…

Я решительно шагнул к ребенку и, хотя был готов увидеть нечто ужасное, с трудом сдержал возглас. На мощном, мускулистом теле младенца прочно сидела телячья голова. Трудно сказать, какой масти было это чудище. Шерсть, покрытая кровью, иголочками торчала на огромной голове, груди и плечах, но я почему-то решил, что он далеко не белоснежный, как тот красавец, что зачал его. Скорее – черный, как Быкоголовый, хранивший мой престол.

Имей этот Минотавр вид взрослой твари, я бы, наверное, прикончил его на месте. Но на грязных, вонючих пеленках барахтался новорожденный теленок, и ему было очень плохо. Я, наклонившись, взял его на руки. Шелест людских голосов мгновенно утих, и присутствующие в покоях уставились на меня, словно на моих плечах тоже отросла бычачья голова. Я обвел их всех взглядом и произнес:

– Вот, вы видите. Я взял дитя на колени и дал ему имя. Моя жена, покойная царица, желала, чтобы дитя назвали Астерий. Да будет так. Но я нарекаю его Минотавр, бык Миноса. И беру божественного младенца под свою защиту. Я сказал!

Ожерелье, украшавшее мою грудь, задело морду новорожденного, и он, ухватив подвеску ртом, принялся ее сосать с такой жадностью, что крепкая застежка лопнула. Я с трудом отнял его добычу и строго приказал няньке:

– Тотчас же омыть младенца теплой водой и привести со скотного двора корову, чтобы накормить его. И если кто посмеет пренебрежительно обойтись с Астерием, сыном… сыном анакта Крита Миноса, познает всю силу моего гнева!

Божественный младенец…

Я горько усмехнулся. По мере того, как рожденное чудовище вырастало, становилось ясно: Астерий Минотавр – не более бог, чем любой телок из моего стада. Если на Крите его чтят и страшатся, то лишь благодаря мне.

Я приказал Дедалу построить для него святилище на окраине дворца. Скотников, что прислуживают ему, по моей воле именуют жрецами. Но обряды, которые они не смеют разгласить, страшась наказания, – всего лишь кормление и мытье норовистого бычка, да чистка огромного стойла от навоза. Временами Минотавр бесится и ревет так, что слышно далеко за пределами его святилища. И люди трепещут от страха, полагая, что он жаждет жертвы. Но я-то знаю, что просто пришла пора гона. Жаль, я не догадался его охолостить вовремя. Коров он отвергает: его привлекают человеческие жены…

Но я по-своему привязан к нему. Так привязываются люди к обезьянам и певчим птичкам. Я навещал его теленком, когда он, огромный и бестолковый, резвился передо мной. Навещаю его и сейчас. Зачем? Сам не знаю.

Перед отъездом с Крита я приходил к нему. Заслышав мои шаги, Астерий, чавкавший у кормушки, набитой доверху яблоками, финиками, сельдереем, луком и петрушкой, оставил угощение и поспешил мне навстречу. Я достал припасенный кусок соли и протянул ему на открытой ладони. Минотавр, согнувшись почти пополам, поскольку ростом был на локоть выше Итти-Нергала, принялся лизать его, обслюнявив мне всю руку, щекоча ладонь шершавым, как терка, языком. Я погладил смоляную челку, торчащую на широком лбу, почесал покрытую жесткой черной щетиной грудь. Минотавр, казалось, был доволен, но, встретившись с его лиловыми, по-коровьи красивыми глазами, я заметил, что он недобро следит за мной. Поиграть надумал. Ну что же, давай поиграем.

Минотавр выжидал. Я тоже продолжал чесать его, как ни в чем не бывало. Неожиданно он мотнул головой, норовя поддеть меня длинным, изогнутым, как половинка лиры, рогом. Я увернулся и, уцепившись пальцами за кольцо, продетое в ноздри, решительно выкрутил его. Минотавр взревел от боли и присмирел.

– Запомни, порождение бездны! – произнес я наставительно, – Каждый раз, когда ты посмеешь поступать со мной так, тебе будет очень больно.

Минотавр отошел в сторону, побродил некоторое время поодаль, а потом, как ни в чем не бывало, потрусил к кормушке, зачавкал фруктами.

Божество…

Я скривил губы в ядовитой усмешке и, вспомнив, что Пария рядом, тотчас придал своему лицу ласковое выражение. Бессмертная нимфа улыбнулась в ответ. Хотел бы я знать: дан ли моей божественной супруге тот дар, которым обладают некоторые из богов? Инпу, например, отлично слышал мои мысли. Зевс, насколько я мог судить, нет. Пария, если и умела, искусно скрывала это и никогда не употребляла свое знание во зло мне.

Я улыбнулся ей, она запрокинула голову, ласково, как кошка, потянувшись навстречу мне. Наши губы встретились.

Жертвоприношение. (о. Парос. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Жертвоприношение в честь ор и харит совершали в послеполуденную пору. День был ясный и умиротворенный, под стать нраву богинь, которых мы чествовали. И в душе моей царило спокойствие. Я не чувствовал близкого горя и не видел недобрых знамений ни в осеннем прозрачно-высоком небе, ни в розах, алевших на головах моих сыновей, ни в мычании украшенных гирляндами цветов золоторогих телок, чуявших близкую смерть.

Пария, наряженная в лучшие одеяния, сама возложила на мою голову венок из алых, как свежая кровь, роз и мирта. И спустя много лет буду вспоминать я их цвет и запах. Поздние розы, расцветшие после летней жары. Их листья были жестки, а запах отдавал горечью. Такой венок не пошел бы юной деве или молодой женщине. Он пристал мужу, прожившему долгую жизнь, прошедшему через многие битвы и беды.

Эвримедонт и Филолай складывали костры. Хрисей и Нефалион проверяли, достаточно ли остры священные топоры. Пришли лучшие на Паросе певцы, флейтисты и кифареды.

Наконец, все было готово. Раздались плавные, величественные звуки флейт. Басилевс Эвримедонт подвел ко мне самую крупную телку.

Она покорно шла, глядя на меня огромными, скорбными глазами. Пария подала мне блюдо с ячменем. Я осыпал телицу зернами, принял из рук сына кропило и, обрызгав жертву неразбавленным вином, воскликнул:

– Светлые оры, дочери Зевса и Фемиды! О, хранящие мир и покой, чтимые смертными! Я, Минос, анакт Крита, воссылаю вам хвалу. Вы, хранящие жизнь людей, дарующие людям порядок и законы, оберегающие нас от раздоров и беззакония, примите жертву мою. Славлю тебя, Эвномия, несущая людям мудрые и добрые законы! Прими благодарность за то, что наставила меня на пути истины в начале моего царствования и не оставляешь сейчас.

На этих словах музыканты дружно завели хвалебную песнь орам. Я взял секиру и с размаху ударил телицу меж вызолоченных рогов. Она рухнула, как подкошенная. Эвримедонт ловко распорол ей живот, снял шкуру, отделил бедра и жир и обвил им тяжелые стегна жертвы. Я возложил их на костер. Огонь быстро охватил тающие полоски жира. Когда запах жареного мяса распространился по двору, к музыке дружно присоединился хор, торжественно заведший пеан в честь кротких богинь.

Ко мне подвели вторую телку.

– Славлю тебя, Дике, справедливейшая из бессмертных, наставляющая меня в судах, вкладывающая в уста мои мудрые и справедливые решения. Да пребудет со мной твоя милость, докуда не отправлюсь я в пределы Аида!

Музыка и пение становились все громче и громче, они почти заглушали надсадный предсмертный рев телок. Дым от костров столбом вознесся к небесам.

– Славлю тебя, Айрена, мир приносящая, желанная всем в Ойкумене! Почитаю тебя и прошу, не оставь царства моего!

Когда на жертвеннике оказалась доля Айрены, то неожиданный порыв ветра налетел и развеял ароматные клубы. Я нахмурился. Знак был дурной. Он предвещал войну.

Тем не менее, я продолжил жертвоприношение:

– О, хариты!!! Благие дочери Зевса и Эвриномы! Призываю вас, блестящая Аглая, благоразумная Эвфросина, цветущая юностью Талия, желанная Клета, сияющая Фаэнна, Пейто, подсказывающая людям убедительные речи! Славьтесь, цветущая Талло, преумножающая земные плоды Ауксо, дарующая плоды Карпо, Гегемона, наставляющая нас на путях жизни нашей! Примите мою жертву!

Тем временем возле входа в святилище началась какая-то суета и явное замешательство. Я обернулся и с удивлением увидел, что на пороге храма стоит басилевс Радамант.

Что могло привести его сюда? Только ужасная весть заставляет неторопливого анакта Миконоса – острова, столь удаленного от Пароса и Крита – срываться с места и самому разыскивать своего брата. Сердце мое сжалось от недобрых предчувствий. Война? Но в таком случае Радамант послал бы гонца. Какое-то откровение, ниспосланное богами? Они нередко удостаивали брата своими советами и предупреждениями. Тайна, которую не доверишь вестнику?

Взглянув на его насупленное, мрачно-отрешенное лицо, я велел подозвать брата. Хрисей, сын мой, поспешил к нему, и, склонившись почтительно перед дядей, заговорил, сдерживая раскаты трубного голоса. Радамант начал было отказываться, но вскоре уступил и, грузно переваливаясь, прошел через двор ко мне.

– Приветствую тебя, мой брат, мудростью подобный Афине Палладе! Видно, столь недобрые новости привез ты, что не осмелился доверить их гонцу. И сердце мое трепещет от тревоги. Я не в силах ждать окончания жертвоприношения. Скажи же сейчас, что бы ни хранил ты в своей груди!

– Ты прав, о, мой богоравный брат, – ответил тот печально. – И все ж, не хочу говорить о горе сейчас, когда ты славишь богов.

– Хорошая весть может подождать, – нетерпеливо отрезал я. – Дурная от этого слаще не станет. Не терзай мою печень ожиданием! Ты знаешь, сколь я нетерпелив.

– Да, это так, – произнес Радамант, опуская глаза. И снова замолчал.

Пресветлый Аполлон не наделил меня даром пророчества, но, видя лица людей, то, как они приступают к разговору, я могу предугадать их слова. О каком несчастье прямодушный Радамант не посмел бы мне сказать сразу, а мучительно подбирал слова? Ему ли не знать, сколь стоек я перед лицом бед! Но он ведает, что для меня страшнее нового Катаклизма и грядущей войны.

– Андрогей? – страшась услышать подтверждение, прошептал я. – Андрогей?! С ним что-то случилось?

– Да, – глухо уронил Радамант, – он убит.

Хорошо помню: перехватило дыхание. Воздух застрял в груди, сжался в обжигающе-горячий комок, стал поперек горла, навалился на сердце. Музыканты и певцы, почуяв недоброе, один за другим смолкли, и взоры всех присутствующих медленно обратились ко мне. В них были испуг и предельное изумление. И я понял, что должен оставаться царем до конца, даже если сердце не выдержит боли. Стиснул зубы. Сорвал венок. Бросил его на землю. И в наступившей тишине глухо произнес:

– Не должно смертным прерывать жертвоприношение богам, что бы ни случилось. Но скорбь моя так велика, что музыка разорвет мне сердце. Да не прогневаются богини, если я принесу им жертвы в тишине.

Басилевс Эвримедонт поспешно сорвал свой венок, и все прочие последовали его примеру. Потом он подвел ко мне новую телку. Я осыпал ее зерном и окропил вином. Ударил по лбу топором с такой силой, что мозги несчастной жертвы разлетелись в разные стороны.

Мне хватило сил довести жертвоприношение до конца. Едва я вылил на уголья последний кубок вина, Пария, до сей поры стоявшая в стороне, метнулась ко мне. Но я вскинул руку:

– Слушайте, жители Пароса, и вы, славные воины Кносса! Великое горе обрушилось на мои плечи. Сын мой, прекрасный, молодой, подобный пресветлому Аполлону, нравом кроткий, словно сама милосердная Гестия наставляла его на путях жизни… мой Андрогей, – я боялся, что заплачу, но комок, стоявший в горле, уже скатился в грудь и, должно быть, сжег там источник, рождающий слезы. Глаза мои были сухи, и голос не дрожал. – Мой возлюбленный сын убит.

Возгласы, раздавшиеся в толпе – крики горя, возмущения и крайнего изумления – слились для меня в единый гул. Я сжал кулак, приказывая замолчать.

– Мне покуда не ведомо, кто свершил это злодеяние, но пусть эринии не дадут преступнику сомкнуть глаз на ложе, и да не знает он покоя ни при жизни, ни в мрачном Аиде. Ступайте.

И я, не дожидаясь, когда люди начнут расходиться, зашагал прочь, мимо Парии, к Радаманту.

– Пойдем, мой брат, и открой мне без утайки все, что ведомо тебе о страшном злодействе. Кто совершил его?

Радамант склонил тяжелую голову и направился следом. Пария, поняв, что я хочу переговорить с ним наедине, поотстала. Мы уже покидали святилище, когда вслед нам, запоздало, разрывая всеобщее молчание, раздался протяжный, надрывный вопль, подобный тем, с которыми женщины провожают по весне в Аид юного бога. Его подхватили другие голоса, он ширился, затоплял жертвенный двор и, словно волны Катаклизма, взмывал в небо, застилая солнце. Мне захотелось зажать уши, чтобы не слышать его, но я выдержал. Шел, храня на лице непроницаемо-бесстрастную маску, ставшую для меня привычной.

Сопровождаемые испуганно-изумленными взглядами слуг, что готовили столы для пиршества, мы миновали обширный мегарон, по широкой лестнице поднялись на второй этаж и вошли в покои, убранные к моему приезду.

Ожидавшая меня в покоях рабыня шагнула было навстречу, кланяясь:

– О, божественный господин мой, вода для омове… – и замерла на полуслове, уставившись на меня с тем же нескрываемым страхом и изумлением. Ох уж эти взгляды людей! Сочувствующие, скорбные, притворно-понимающие – у тех кто знает, и еще более невыносимые, непонимающе-испуганные у тех, кто пока в неведении. Силы мои были на исходе, и я страшился, что не выдержу до конца, зареву, как раненный зверь.

– Что удивительного ты нашла в моем облике, верная Поликаста? – стараясь говорить как можно мягче, произнес я. Рабыня оторопело молчала.

– Ты поседел за то время, пока совершал жертвоприношение, брат, – тихо ответил за нее Радамант. Я растерянно перекинул на грудь прядь волос. Она и правда была белой, словно расплавленное серебро.

Не веря, я подошел к столику, на котором стояли краски и притирания, взял зеркало. С полированного диска на меня глянуло чужое лицо, перекошенное гримасой плохо скрываемой боли. Где-то я уже видел его – темное, почти черное, как у нубийца, с белыми, прилипшими ко лбу прядями волос и остановившимся, наполненным мукой взглядом. Ах, да, такой была перед смертью мать… На мгновение мне подумалось, что это сама богоравная Европа глядит на меня через отверстие, ведущее в Аид. Я коснулся рукой полированного диска – пальцы встретили теплую, гладкую поверхность металла, потом – своего лица. Отражение повторило мое движение. Нет, мне показалось… Я не встретился c собственной матерью, умершей многие годы тому назад. Тяжело опустился в кресло, заботливо пододвинутое Радамантом… Брат аккуратно вынул из моих сведенных судорогой пальцев зеркало… велел рабыне подать мне напиться и омовение. Холодная вода помогла мне прийти в чувство.

– Благодарю тебя, добрая Поликаста, – мне, наконец, удалось говорить слова с мягкостью, подобающей в обращении с теми, кто ниже тебя по рождению или по доле. – Ты можешь идти, я доволен твоей заботой.

Она растерянно перевела взгляд с меня на неубранную пузатую гидрию и тазик с грязной водой.

– Потом, сейчас же оставь меня и моего мудрого брата одних.

Девушка испуганно поклонилась мне и вышла бочком, словно краб, боясь отвести от меня взгляд. Радамант, встревожено следивший за мной, пробормотал, не глядя на меня:

– Не позвать ли лекаря? Лицо твое бледно, будто у мертвеца.

Я покачал головой. Потер ладонью грудь. Словно уголь застрял в ней. Горящий уголь. Жжет, мешает дышать, давит на сердце.

– От горя умирают мгновенно. Или не умирают. Я пережил твою весть.

С трудом сглотнул и, собравшись с силами, спросил:

– Как он погиб?

– Его убили, – повторил Радамант. Помолчал, обдумывая, как сказать. – Убили в горах под Фивами. Вместе с телохранителями. Их трупы нашли пастухи…

– Кто мог это сделать? – прохрипел я. – Тебе что-нибудь известно?

– Немногое, брат мой. За то время, пока весть достигла Миконоса, она обросла небылицами. И я не уверен, что до конца смог отвеять полову домыслов, догадок, лжи и оправданий от зерна истины. Но подданные фиванского царя Эдипа, что привезли ларнаксы с телами убитых, и те критяне, что не сопровождали Андрогея, и потому остались живы, рассказали мне немало.

Я только сейчас заметил, что Радамант все еще стоит, нависая надо мной всем своим массивным телом, поморщился и раздраженно махнул рукой:

– Сядь!

Радамант. (Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Радамант осторожно опустился на стоявшую поодаль скамью, посмотрел на меня всевидящими змеиными глазами. Под этим взглядом я невольно собрался. Не то, чтобы боялся: брат осудит мою слабость или воспользуется ей. Радаманту я доверял. Но старая, почти звериная, привычка заставляла меня в присутствии людей с такими глазами вести себя, как подобает царю, – закрываться царственностью, как большим ахейским щитом, – глухо, с головы до пят. Я разогнул сгорбившийся под бременем горя хребет и произнес:

– Ты сказал, что тело Андрогея привезли подданные фиванского царя Эдипа? Значит, старый Лай умер?

Собственный голос казался мне чужим – глухим и бесцветным. Должно быть, так вот, без малейшего выражения, говорят тени на асфоделевых лугах Аида.

– Басилевс Лай, – голос Радаманта тоже доносился откуда-то издалека, – убит Эдипом в случайной схватке. И твой сын был убит под Фивами. Он приезжал туда, чтобы принять участие в погребении нашего сородича, славного Лая. Но позволь мне рассказать тебе все.

Я кивнул. Радамант опустил голову, поскреб короткими, толстыми пальцами тяжелый подбородок, собираясь с мыслями. Я выжидающе молчал, глядя на него в упор. Наконец он заговорил, сосредоточенно глядя в пол перед собой:

– Андрогей явился на двух кораблях в Афины и был принят царем Эгеем со всеми почестями, подобающими критскому царевичу. Он принес жертвы Совоокой деве, разрушающей города, и принял участие во всех состязаниях, что устраивал Эгей в честь Афины. Празднества подошли к концу, но этесии задержали его в Афинах. Неразумно пускаться в плавание, когда бурный ветер может потопить твой корабль. Андрогей оставался в доме Эгея, пользуясь его гостеприимством. В ту пору в Афины пришло известие, что наш родич, фиванский царь Лай, погиб. Нынешний фиванский басилевс, Эдип, убил Лая в поединке и женился на царице Иокасте. Разумеется, как подобает великодушному мужу, он почтил своего предшественника. Похоронил его с почестями, устроил состязания в честь умершего. На эти самые похороны и отправился Андрогей в Фивы, вместе с басилевсом Эгеем. Его сопровождали всего два десятка воинов и несколько рабов, а большая часть бывших с ним критян осталась в Афинах. Твой сын полагал, что и назад вернется вместе с Эгеем. Но Нис, брат Эгея, пригласил афинского басилевса к себе в Нису, и потому, когда погребение и состязания были завершены, Андрогей решил идти назад в Афины со своим небольшим отрядом. Через день после того, как он покинул город, к Эдипу пришли пастухи и сказали, что два десятка трупов, ограбленных до последней нитки, сброшены в ущелье. Эдип тотчас взял отряд воинов и направился туда. Среди убитых он узнал Андрогея. Подле тел сидела какая-то старуха: отгоняла от покойников диких зверей и птиц. К той поре, как Эдип прибыл в ущелье, она успела омыть все тела и натереть их благовониями. Воин, сопровождавший царя, сказал, что тление ничуть не коснулось трупов, несмотря на жару. Он думает, что убитых оберегала сама Деметра, госпожа тех земель. Что еще, кроме амброзии, может сохранить тела нетленными в разгар летнего зноя?

Радамант говорил спокойно и сдержанно. Но я чувствовал: он горюет не меньше моего.

– Поскольку этесии должны были еще долго властвовать над морем, фиванский царь приказал изготовить для убитых ларнаксы и надежно запечатать их. Также, чтобы души умерших не скитались на берегах Стикса бесприютными в ожидании достойного их благородства погребения, он повелел оплакать убитых, посыпать их тела песком и, как только ветра стихнут, отправить на Крит.

Я снова кивнул. Эдип хорошо позаботился об умерших. Радамант шумно перевел дыхание и продолжил так же глухо и монотонно:

– Тем временем весть о гибели Андрогея достигла Афин. Эдип сам отправил посланника, чтобы известить о случившемся воинов, и сказал им плыть в Элевсин…

– Ясно, – перебил я брата. – Полагаю, нерадивые телохранители просили заступничества у тебя, Радамант?

Он склонил тяжелую, лобастую голову:

– Да, это так. Они приплыли ко мне и, пав в ноги, со слезами умоляли, чтобы я спас их жизни. Я знаю, Минос, что ты справедлив, но горяч, и опасался, что горе заставит тебя покарать их более жестко, чем они того заслуживают, а потом сокрушаться. Сейчас виновные на Миконосе.

Губы мои скривились.

– Меня считают каким-то чудовищем! – не скрывая раздражения, бросил я. – Вот моя воля. Пусть нерадивые воины, не уберегшие Андрогея, остаются у тебя на Миконосе и служат тебе лучше, чем служили моему сыну.

– Изгнание? – уточнил Радамант.

– Изгнание. Так и передай им: я не желаю видеть их лиц. Разве только они расскажут мне, как погиб Андрогей. Но ведь, я понял, живых свидетелей не осталось? Кто-нибудь осмотрел раны воинов? Их расстреляли из луков?

Радамант отрицательно покачал головой:

– Они убиты мечами и копьями. Воин Прокл, сын Антиноя, что доставил трупы в Элевсин, говорил, что, судя по ранам, нанесенным убитым, битва была отчаянной. Я привез его с собой, если хочешь, расспроси…

– Пока не надо, – отмахнулся я. – Думаю, он не скажет мне ничего нового. Да и что повторять? И так ясно… Я не могу простить смерть своего сына, даже если бы и хотел ее простить.

Конечно, эту смерть подстроил Эгей Афинский. Потомок змееногого Эрихтония, царь города мудрой Афины, он и сам мудр, словно древний змей, и хитер, как лисица. Он не самый могущественный и богатый царь среди всех этих ахейцев, мирмидонцев, лакедемонян, аргивийцев и прочих варваров. Но он – великий царь по духу. Мне ли не видеть этого?!

Я помолчал, потом уронил обреченно:

– Это война…

– Да, это война. Которая нам не выгодна… – подтвердил Радамант, понявший ход моих мыслей.

Мы снова замолчали. Мысли мои неслись дальше и были безрадостны. После того, как бык Посейдона опустошил самые плодородные земли Крита, держава моя стала напоминать пересохшую пресную лепешку, что крошится под пальцами, а я сам себе – бедняка, что в дождливую зиму пытается укрыться слишком коротким плащом: натянет его на голову – мерзнут ноги, укутает ноги – холодно плечам. Едва вести о чудовищном быке достигли ушей афинского царя, Аттика снова перестала платить мне дань. Я опять лишился возвращенного с таким трудом серебра, что текло из рудников Лавриона, основанных мной еще до Катаклизма. Следом за городом Паллады отпали Энопия-Эгина, Олиарос, Дидимы, Тенос, Андрос, Гиарос. Отказался платить дань Сифнос – и я лишился второго источника серебра, что поступало в мою казну. Без оливкового масла из Пепарета тоже было нелегко обойтись, особенно сейчас, когда бык пожег плодородную долину Тефрина. Отпала Астипалея, даже басилевс Анафы, который всегда страшился моего гнева, перестал, ссылаясь на неурожаи, посылать дань, хотя, в отличие от других смутьянов, постарался уверить меня в своей преданности.

Так свора собак, напав на медведя, одолевает зверя куда более могучего, чем каждая из них. А еще мои сыновья и гепеты порываются проучить мятежников! Я потратил немало сил, чтобы остудить их горячие головы. Мне хотелось, чтобы мятежники начали первые. Если они соберут корабли, то на море Криту пока нет соперников, и я смогу разбить их. Но что значат мои быстроходные суда против стен варварских городов? И вот Эгей нашел способ вынудить меня начать войну.

Я перевел взгляд на Радаманта:

– Сейчас мне больше хочется услышать твое слово, мой богоравный брат, любимец Афины. Ты мудр и рассудителен, Радамант. Ответь, мое пронзенное горем сердце говорит то же, что и твой светлый разум, ясный даже тогда, когда сердце твое скрушено? Кто, по-твоему, виноват в смерти Андрогея?

Радамант задумчиво посмотрел на меня, пожевал мясистыми губами, размышляя.

– Я не знаю бесспорного ответа, Минос. Потому позволю себе обременить тебя своими размышлениями. Смерть Андрогея не нужна фиванцам. Хотя в Афинах поговаривают, что виновен Эдип, но…

– С чего ему искать ссоры с Критом, если Фивы и Кносс жили в мире и согласии? – перебил я брата. – Фиванцы никогда не платили мне дани. Мало того, фиванские цари были в родстве со мной. Эдип, впрочем, нет… Но все равно – зачем ему навлекать на себя мой гнев, едва сев на трон?

– Именно так, мой брат, – заметил Радамант.

– Кого еще винит афинский царь Эгей?

– Царь Эгей и не винит фиванцев. По крайней мере, в открытую. Он говорит, что в горах Аттики и Беотии немало разбойников.

Я фыркнул от негодования:

– Поверь, я сам отбирал тех, кто будет сопровождать моего сына. Они не зря ели мясо на пирах. Это были воины, из которых каждый стоил двоих.

– Ты хочешь сказать, что для того, чтобы сладить с таким отрядом, требовались опытные и хорошо обученные воины? – уточнил Радамант.

– Да, мой богоравный брат, именно это я и говорю!!! – сквозь сжатые зубы процедил я и в бессильной ярости стукнул по столу кулаком. – И это были воины Эгея!

Радамант накрыл мою руку широкой короткопалой ладонью, произнес подчеркнуто спокойно:

– У меня нет ничего, что доказывало бы вину Эгея из Афин. Но большей пользы, чем ему, эта смерть никому не приносит. Осса трубит, что Андрогей вызвал зависть Эгея тем, что победил всех в состязаниях во время Панафиней. А еще, что во время состязаний Андрогей слишком уж сблизился с Клейтом Паллантидом. Племянник Эгея – отважный и доблестный юноша. Эгей же боится своего брата Палланта. Но даже и не будь этого, смерть Андрогея выгодна Афинам. Если бы я хотел отпасть от тебя и обезопасить свое царство на веки вечные, я вряд ли смог бы придумать более надежный способ вынудить тебя начать войну подле их неприступных стен.

– Одно чрево выносило нас! – грустно усмехнулся я. – Я сказал себе в сердце своем то же, что и ты… Но теперь будет война, и да проглотят меня бездны Тартара, если я не отомщу за кровь Андрогея! Ты – со мной?

Брат задумчиво уставился себе под ноги, временами надувая щеки и выпуская воздух сквозь неплотно сжатые губы. Сколько раз в детстве мать бранила его за это, но когда Радамант был сильно обеспокоен или решал трудную задачу, то забывался и начинал пыхтеть, словно раненый кит. Я старался не смотреть на брата. Трудный у него выбор. Мое царство обессилено, и ему не выгодно, следуя голосу крови, становиться на сторону обреченного на поражение.

– Не время предаваться отчаянию, мой богоравный брат, – прервал мои невеселые мысли Радамант. – Тот, кто идет в бой, зная, что проиграет – не победит. Я сейчас счел, кто сможет пойти за тобой, скиптродержец.

Я вспыхнул от стыда за свои недавние мысли. Радамант, должно быть, сделал вид, что ничего не заметил, и невозмутимо продолжал:

– Брат мой, ты можешь быть уверен, я дам тебе корабли и воинов, дабы убийца моего племянника мог поплатиться за пролитую кровь. Полагаю, что смогу выставить три десятка и пять судов, и на каждом будет более, чем полсотни воинов. Сам я стар для потех Ареса, но корабли можно доверить сыну моему Гортину, который славен своей мудростью и отвагой. Гортин тоже выставит не менее двух десятков судов. Второй мой сын, Ритий, может быть, не силен кораблями, но воины его многочисленны и отважны!

– Спасибо, брат мой, – произнес я, тронутый его сочувствием до дна моего сердца. – Значит, у меня есть еще два союзника. Крит один поставит не менее полутора сотен судов.

Радамант с готовностью кивнул.

– Как только тело твоего сына упокоится в земле, я сам поплыву на все окрестные острова, дабы склонить их на твою сторону. Не заботься ни о Серифе, ни о Китносе, ни о Кимволе, ни о Наксосе.

Я невесело усмехнулся:

– Те, кого назвал ты, верны нам беспрекословно. А что ты думаешь, те земли, которые зашатались – можем ли мы привлечь на свою сторону их воинов?

Радамант поднял на меня взгляд:

– Ты говоришь о Теносе и Андросе? Долгие годы они были под моей властью, и я попробую снова привести их под твою руку.