Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Мысль, пришедшая мне на ум, показалась невообразимо дерзкой. И я сперва отогнал ее, потому что с детства помнил, что есть мертвое, и есть живое, и нам нельзя нарушать грань, их разделяющую. Так говорил мне мой отец. Нет, не отец! Мой отец – финикийский Муту, бог смерти. Это Зевс грозил мне карой за нарушение границ между живым и мертвым.

Тем временем прекрасная Эос поднялась над землей. Тьма сменилась серым, тусклым рассветом. Дождь почти кончился, в сером утреннем воздухе висела водяная холодная пыль. Густой, удушливый дым валил от города.

Воины мои вернулись, когда уже совсем рассвело. Пьяные от победы, вина и усталости, они медленно шли в стан, нагруженные добычей, и гнали пленников.

Радостный Амфимед, словно молодой пес, бросился ко мне. На его закопченном лице белели зубы и ярко сияли серые глаза.

– Мой богоравный анакт, мой филетор, – произнес он и, почтительно склонившись, положил к моим ногам корону Ниса и его скипетр. Я не удержался и наступил на них. – Прими эту победу! Пусть пролитая кровь омоет рану на твоем сердце. Пусть ликуют эвмениды, ибо в эту ночь свершилась месть.

– Что там горит?

– Потайной ход вел через погреба дворца. Мы подожгли пифос с маслом и в суматохе без особого труда прошли к воротам, – простодушно пояснил Амфимед и рассмеялся, обнажая крепкие клыки. – Не тревожься, анакт. В такой дождь пожар не мог распространиться даже на весь дворец! Мы возьмем богатую добычу в Нисе!

Главк появился позже. Наверно, договорились с Амфимедом поделить честь. Кимволец принес мне корону. Сын – самого царя. Живого, как и обещал перед боем.

Нис, полураздетый, накрытый окровавленным плащом, лежал на носилках, наскоро сделанных из копий. Он был ранен, но в сознании, и потому не стонал. Лежал, стиснув зубы, и на изжелта-бледном лице с заострившимися чертами застыла гримаса боли.

Я подошел к нему.

Увидев меня, он с трудом пошевелился и пытался приподняться.

– Как ты узнал?! – прохрипел он. – Ход…

– Твоя дочь Скилла указала его мне! – ответил я, пристально глядя ему в глаза. Нис глухо застонал.

– Будь она проклята! Ты не должен был победить… – пробормотал умирающий.

– Но победил, – ответил я. – А ты уходишь в Аид, Нис Пандионид, убийца моего сына. Ступай, и пусть беспамятство Леты поглотит тебя, гостеубийца.

И я, приблизившись к нему, положил руку на его глаза. В тот же самый миг Нис судорожно задергался и умер…

Я обвел глазами воинов. И снова почувствовал, что силы оставляют меня. Так бывает, когда, опьяненный, ты не засыпаешь, наполнившись весельем и умиротворением, а бодрствуешь, и тогда веселье постепенно сменяется грустью и утомлением, и все вокруг, совсем недавно радостное, многоцветное, превращается в унылое, серое и отвратительное. Я насладился победой сполна, когда Нис умер. Настало время отрезвления.

– Город отдаю на день. Завтра мы отплываем к Афинам…

Амфимед подвел ко мне заплаканную девочку лет двенадцати, растрепанную, наскоро закутанную в покрывало, завязанное узлом на плече.

– Это Ифиноя, младшая дочь Ниса, – сказал он.

Я протянул к ней руку. Девочка пронзительно завопила, повалилась на мокрый песок, закрыла лицо руками. Так кричат ягнята под ножом. Я невольно поморщился, как от боли. Ифиноя никак не была виновна в смерти моего сына… – Я дарую ей свободу. Позаботьтесь, чтобы ее накормили и отвезли в один из городов, где царевну Ифиною примут с почестями, подобающими ее роду, – приказал я. – Если с ней что-то случится, виновный будет наказан без жалости.

Махнул рукой, повелевая как можно скорее увести орущего ребенка. Кто-то из кимвольцев попробовал заставить ее подняться, но царевна все кричала и кричала, падая, как подрубленное деревце. Воин подхватил ее на руки, унес прочь.

Главк щелкнул пальцами, и один из его тирренов, вынырнув из толпы, подвел ко мне Скиллу. Я не знаю, как и когда покинула она захваченный город. Но у нее было время умыться и расчесать густые, светлые волосы, которые некому было украсить плетением, и она, зная об их красоте, распустила локоны по плечам, одев поверх диадему, отряхнула еще не до конца просохшие пестрые юбки и шествовала меж воинов, как истинная царица.

Все тело мое свела судорога: может быть, она и была преступницей, но кто толкнул ее на это злодеяние? Однако, все уже решено. Я ступил вперед. Взял царевну за руку. Она плавно шагнула мне навстречу и встала рядом.

– Теперь ты веришь моей любви, анакт Минос? Сделаешь ли ты меня своей женой, как обещал?

– Я обещал тебе, что ты получишь то, что заслужила, Скилла, – уточнил я. – Ведь так?

Она с готовностью кивнула, не подозревая, какой удар я ей приготовил. Я рывком развернул ее к городу:

– Очнись, царевна Скилла, посмотри, что ты сделала! Ты за это хочешь награды? Это называется предательством и отцеубийством, дитя…

Она побледнела и пошатнулась, но, встретив мой ледяной взгляд, совладала с собой, не заплакала и не упала без чувств. Уставилась на меня мертвыми, с расширившимся от страха во всю радужку глаз, зрачками.

– Ты клялся, – едва слышно пролепетала она.

– Дать тебе ту награду, которой ты достойна, и быть снисходительным, потому что ты дала мне победу, – сухо произнес я. – И я сдержу клятву. Я сохраню тебе жизнь и свободу. Потому что ты была полезна мне. Хотя за предательство смерть была бы лучшей наградой. Но мне не нужна такая жена, как ты. Отвезите царевну Скиллу вместе с сестрой ее, Ифиноей, в город, где она сможет найти приют. Я сказал.

Скилла слабо вскрикнула и рухнула, лишившись сознания.

На следующий день, разделив добычу и восславив благоволивших к нам могучую Деметру, сияющего Гелиоса, пеннокудрого Посейдона, неистового Ареса и, разумеется, Зевса Громовержца, мы покинули берег. Когда наши корабли отплывали в море, я снова увидел Скиллу с распущенными по плечам волосами, с истерзанными ногтями щеками и опухшими от слез глазами. Должно быть, она бежала от охраны, увозившей ее в Аргос. Видно, надеялась еще смягчить мое сердце. Но появилась она на берегу слишком поздно. Мой «Скорпион» отошел не меньше, чем на полет стрелы. Поняв, что ничего не поправить, царевна пришла в ярость и неистовство.

– Будь ты проклят! – вопила Скилла, мечась по берегу и в исступлении грозя мне кулаком. – Будь ты проклят!!! Ты, критский скорпион! С каменным сердцем, бездушный, словно покойник! Ламии мягкосердечнее тебя! Бычачье порождение, зачатое ханаанской шлюхой!!! Запомни! Мой позор и мое предательство – вот цена твоей победы!!! Забери меня!!! Умоляю, забери меня с собой, не оставляй здесь!!!

Вдруг Скилла сбросила плащ и решительно вошла в холодную воду.

– Утопится! – охнул кормчий, не отрываясь глядевший на девушку. Но она в безумном порыве попыталась догнать мой "Скорпион". На других судах люди кричали, звали ее к себе, бросали веревки. Но царевна упрямо плыла за "Скорпионом".

Я пожалел, что, услышав крики воинов, вышел на корму. Надо было остаться в палатке. Сейчас в груди что-то противно ныло и снова тошнило.

Некоторое время я тупо смотрел, как она плывет, но заставил себя отвести взгляд и, резко развернувшись, ушел в палатку. По возбужденным крикам снаружи было понятно, что силы еще долго не оставляли нисийскую царевну. Но потом она все же утонула.

И я поспешил призвать к себе лавагетов.

Берег возле Нисы еще не скрылся в туманной дымке, когда Главк и Гортин явились в мою палатку…

Саламин. (Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)

– Я позвал вас, дети мои, – начал я, едва они расселись по своим местам, – чтобы сказать: коли до следующей полной луны мы не одержим победу над Афинами, то не стоит тратить силы, чтобы сидеть у неприступных стен города бранелюбивой дочери Зевса.

Лавагеты непонимающе переглянулись. Потом Главк все же произнес недоверчиво:

– Ты так уверенно говоришь о своей победе, мой мудрый отец! Я бы подумал, что ты заготовил какую-нибудь хитрость, или в Афинах у тебя есть надежный человек, способный помочь нам проникнуть в город. Но еще три дня назад ты мрачнел на глазах, когда я заговаривал с тобой об этой крепости!

– Ты прав, сын мой, ибо три дня назад я не знал, что делать. Но вчера боги вложили в мое сердце надежду, что помогут мне восстановить справедливость. Я полагаюсь на милость олимпийцев.

И поспешно добавил:

– Хотя они не всегда преклоняют ухо к речам и просьбам смертных.

Гортин посмотрел на меня с сомнением. Хотел бы я знать, понимал ли он, что Громовержец оставил меня своей милостью? При его уме догадаться несложно. Или просто опыт подсказывал ему, что даже божественная милость чаще всего дается не напрямую, а на войне вообще всегда добывается руками смертных. Но я продолжил:

– И если мольбы мои будут услышаны, то я вернусь на Крит до того, как жители моего царства будут праздновать приход весны. В этот год мне надлежит идти в Диктейские пещеры, и я свято уверен, что к той поре я смогу возблагодарить своего божественного отца за милость и дарованную нам победу над Афинами.

Гортин почтительно склонился – кажется, пряча горькую усмешку. Но я и сам произнес эти слова с сердцем, исполненным желчной горечи.

– Твоя мудрость, о, анакт, известна, как известно и то, что ни одна из твоих молитв не остается неуслышанной. Я надеюсь, что и сейчас боги вложили эти речи в твою грудь. Да вознаградит тебя анакт богов за веру и верность ему!

Я усмехнулся про себя, но лишь подтверждающее склонил голову и богобоязненно возвел глаза горе.

– Теперь слушайте мой приказ. Я удалюсь от дел, чтобы молить Кронида о милости, мои мудрые и благородные лавагеты. И на то время, покуда я буду отсутствовать, вы распоряжайтесь моим войском. Я верю вам. И, коли боги не будут ко мне благосклонны, то утешимся тем, что довольно разорили мятежные земли. Ты, Главк, оповести: вечером мы остановимся на Саламине. А также позаботься, чтобы ко мне явился Нергал-иддин. Я сказал. Ступайте же.

Главк и Гортин почтительно склонили головы и выбрались из палатки. Почти тотчас ко мне вошел Итти-Нергал.

– Твой раб готов выслушать волю божественного анакта.

Я знаком приказал ему сесть, плотнее задернул полог и, пристально глядя в преданно-собачьи глаза кассита, произнес на его родном наречии:

– Никому, кроме тебя, мой верный воин, я не могу доверить своих мыслей. И сохрани мои слова в сердце, как в могиле. Мы остановимся на ночь на пустынном берегу острова Саламин. К тому времени, как окончательно стемнеет, ты приготовишь вязанку дров, масла, вина, меда и муки, двух ягнят, черных, без единого пятнышка. Мне нужно совершить жертвоприношение богам. И мы отправимся из лагеря затемно – тайно, вдвоем…

По мере того, как я говорил, на лице Итти-Нергала появлялось изумленно-испуганное выражение. Он несколько раз хотел перебить меня, но я поднимал руку, заставляя его замолкнуть. Наконец я закончил, и Итти-Нергал, не скрывая испуга, спросил:

– О, великий, неужели ты собираешься воззвать к тому, кто принимает души умерших?

– Ты это говоришь, Итти-Нергал-балату. Я намерен обратиться к тому, кто сродни моему отцу, – кивнул я. – И сохрани доверенное тебе в тайне!

Итти-Нергал озабоченно посмотрел на меня, поскреб щеку, а потом прогудел:

– Дозволь взять с собой хотя бы еще двух человек, анакт.

– Аид, к которому я буду воссылать свои молитвы этой ночью – нелюдимый бог, Нергал-иддин. Мне ни к чему толпа.

Итти-Нергал покачал головой.

– Ты стал отчаян до безрассудства, царь. Осторожность приличествует мудрому мужу. Я не столь юн, чтобы спутать рассудительность и трусость. Ты тоже, анакт. Но ты поступаешь как неопытный юнец, не видящий опасности. Или как человек, которому опротивела жизнь.

– Не подобна ли моя жизнь семени, которое уже проросло? – возразил я. – Разве не сделал я всего, что должен был, в этом мире?

– Да будет воля твоя, – произнес Итти-Нергал, и я заметил, что он подозрительно потягивает носом: проверяет, не пьян ли я. Его подозрения не то чтобы убедили, скорее, растрогали меня.

– Хорошо, – сказал я. – Мы пойдем не одни. Ты и еще двое будут беречь меня. Возьми своих сыновей, Син или и Римута. Они столь же отважны и верны, как ты, Нергал-иддин.

– Ты неизмеримо добр, анакт, ко мне и моим детям, – Итти-Нергал наклонил голову. По лицу его легко читалось, что он не согласен со мной по-прежнему, но спорить не решается. – Ибо нет для меня большей награды, богоравный, чем твое доверие. Поверь, жизнь наша принадлежит тебе, и мы будем служить своему анакту, доколе есть в нашей груди дыхание.

– И даже за гробом, Нергал-иддин, – пошутил я. – Знаю, что и в смерти ты не оставишь меня.

– Никому не дано знать, что будет с нами после смерти, – серьезно ответил кассит. – Но, коли дано мне будет выбрать, то я без раздумья последую за тобой, божественный.

Я положил руку на плечо Нергал-иддина.

– Да будет так. Ступай же и позаботься, чтобы у меня было все необходимое для жертвоприношения. А теперь оставь меня. Я должен отдохнуть немного, ночью мне предстоит немалый труд.

Едва Нергал-иддин вышел, я лег на постель, но в голове моей теснились мысли. И я, чтобы прогнать их, заставил себя сосредоточиться на песне гребцов, плеске весел и мерном покачивании корабля. Сначала это было трудно, но потом я провалился в сон. Мне грезилось, что я сижу в большой ванне, губкой смываю с себя грязь, и вода постепенно становится кровавой. Мне не страшно, но омерзительно до боли в животе. И на душе… пусто. С этим чувством я и проснулся, ничуть не освеженный сном.

Аид. (Остров Саламин. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Граница созвездий Скорпиона и Стрельца)

Был ли в моей жизни вечер длиннее, чем этот? Когда золотая колесница Гелиоса поворотила к дому, заливая все окрестности густым медовым светом, мои корабли пристали к берегам Саламина. Я ненадолго вышел на борт, оглядывая берег. Ни следа человеческого жилища. Зато близко виднелись поросшие густым лесом горы, и я решил, что там найдется хорошее место для моления Аиду.

Мои спутники сошли на берег, и, спустя некоторое время, я почувствовал запах готовящейся пищи. Потом Мос Микенец принес мне поесть. Голод напоминал о себе только нудной болью в животе, но я заставил себя подкрепиться жаренным мясом. Проглотил его, почти не чувствуя вкуса.

Когда совсем стемнело, Итти-Нергал с поклоном вошел в мою палатку и замер, ссутулившись.

– Все ли готово для жертвоприношения, Итти-Нергал? – сухо вопросил я.

– Да, анакт Минос, – почтительно склонился он.

Не медля, я покинул палатку. Тьма уже сошла на землю, и воины, сидевшие у костров, почти все улеглись. Над лагерем висела тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием и храпом спящих, потрескиванием углей в кострах, редкими перекличками стражи и шелестом ветвей деревьев под порывами ветра, налетавшего с моря. Итти-Нергал и сыновья его следовали за мной, возвышаясь в темноте, как скалы. Только наконечники их копий посверкивали в лунном свете, да белки глаз напряженно блестели в темноте. Нергал-иддин нес тяжелый мешок, в котором изредка негромко побрякивали сосуды с вином, водой и медом. Старший его сын, Римут, тащил вязанку дров, а младший, Син-или, – черных, как ночь, ярочку и молодого барашка. Мы направились в сторону леса, покрывавшего склоны ближайшей к лагерю горы.

Я точно не знал, куда мы идем. У владыки Аида нет алтарей и излюбленных мест. Наверное, подошло бы кладбище или хотя бы одинокая могила. Но где их найти на незнакомом мне острове? Я шел, доверившись своему сердцу, не размышляя. В конце-концов, мой отец – бог смерти.

Нужное место нашлось в роще, отстоявшей от нашего лагеря не более, чем на десяток полетов стрелы. Не знаю, что здесь произошло, может, пролилась кровь, или был похоронен кто-то, чья могила сравнялась с землей. Или просто оттого, что здесь рос белый тополь – дерево Персефоны. Его листики непрестанно дрожали на слабом ветерке, и шелест их напоминал шепот невидимых теней. Я остановился и уверенно сказал:

– Здесь, Нергал-иддин.

Тот осторожно опустил на землю мешок, потом перехватил удобнее копье. Мы принялись копать яму, разрыхляя землю острою медью меча и наконечника копья. Итти-Нергал время от времени откладывал в сторону свое оружие и широкими, как лопасти весла, ладонями принимался отгребать лишнее. Тем временем Син-или сложил костер. Римут же с самого начала напряженно вслушивался в ночную тьму, готовый в случае чего умереть, защищая своего анакта.

Вскоре все было готово для жертвоприношения. Отряхнув запачканные землей руки, я достал из мешка амфоры. Негромко воззвав к богам мертвых, совершил первое возлияние. Густой мед стек в чернеющую яму, наполнив воздух сладким ароматом, всегда пробуждавшим в моей памяти воспоминания о смерти Главка. Потом, не прекращая призывать владыку и владычицу Эреба, я вылил в яму вино, похожее в темноте на густую, черную кровь. Следом совершил возлияние водой. Не скупясь, высыпал ячменной муки и, опустившись на колени, негромко, нараспев произнес:

– Владыка Эреба, могучий Аид, и ты, царственная Персефона, внемлите молитвам моим, не оставьте их без ответа. Простите мне, смертному, что я своими воплями тревожу ваш покой. Примите благосклонно мою жертву, и да будет со мной ваша милость!

Схватив барашка, я решительно рассек ему горло и, удерживая бьющееся тело, наклонил его над ямой. Та же участь постигла и овечку. После чего, разрезав путы, я ободрал животных, и, разведя огонь, возложил туши на костер. Сухие ветви быстро занялись, пламя охватило их, и воздух наполнился ароматом жарящегося мяса. Ветер дул в мою сторону, обволакивая клубами дыма, но я не замечал его и, снова став на колени, продолжал исступленно звать владык Эреба.

Внезапно резкая боль пронзила мою голову. Она была столь сильна, что на мгновение в глазах помутилось, и вдруг я увидел яркий свет и… знакомую спираль, пылавшую среди переплетения раскаленных, сияющих нитей. Мириады синеватых искр, теснясь, неслись по спирали, от туго закрученного завитка к краям. И я слышал шум – словно вошел в пещеру и потревожил летучих мышей. Ободренный видением, я с удвоенной силой принялся молить Аида ответить на мой зов:

– Владыка душ умерших, владыка моей души, гостеприимнейший из богов, Эвксенос! Тот, чей облик сокрыт от взоров живых, незримый Аид, хозяин несметных богатств, что таятся под землей, мудрый и могучий Плутон… Внемли моему призыву, к стопам твоим припадая, зову я тебя!

Боль исчезла. Окружающий мир для меня потерял свою четкость, я едва различал Итти-Нергал-балату, его сыновей, пылающий костер. Потом их заслонила чья-то фигура. Я отчетливо увидел узкие ступни босых ног с широкими медными браслетами на лодыжках. Складки черного одеяния, серебристый наконечник посоха, вонзившийся в землю. Ощутил сладковатый, мускусный запах – странный, очень слабый, тревожащий. Боясь поверить, что мольбы мои не остались без ответа, робко поднял голову и увидел прямые плечи, узкое, безбородое лицо с длинным, четко очерченным носом, густые брови, сросшиеся на переносице. Все еще сомневаясь в том, что до меня снизошли, перевел взгляд на навершие посоха, который явившийся муж сжимал в руке. Два острых зубца, подобные рогам священного быка, тускло поблескивали в лунном свете.

– Ты? – прошептал я и почувствовал, что все слова, которые я целый день нанизывал в своем сердце, дабы не оскорбить грозного владыку непочтительностью, застряли в горле. Не от страха, просто… Я судорожно вдохнул, чтобы вознести восхваления и мольбы, и понял, что сейчас разрыдаюсь – впервые с того дня, как услышал о смерти Андрогея, – так неудержимо, как не плакал, наверное, с ранней юности. Если скажу хоть слово… И я, не желая выказать свою слабость, безмолвно обхватил колени владыки Эреба, покрыл их поцелуями, сполз вниз, облобызал босые ступни.

– Встань, сын Муту, и ответь, какое горе заставило тебя воззвать ко мне? Уши мои открыты для твоих слов, – мягко произнес Аид. Голос у него был низкий, глуховатый, и говорил он негромко. Я подчинился, но ничего не мог сказать. С мольбой и отчаянием смотрел в его черные, похожие на глубокие колодцы, на дне которых едва угадывается живительная влага, глаза. Владыка Эреба положил мне руку на голову и, выждав немного, произнес:

– Что же, молчание красноречивее слов. Теперь мне ведомо, зачем ты призвал меня, смертный. Сердце твое разрывается от горя, разум мутится от боли, ты не в силах понять, что вершится. Все для тебя покрыто мраком. Хотя я не вижу причин для страдания. Поверь, твой сын принят в Эребе с почетом и удостоился за праведную жизнь пребывания в Землях блаженных. Я знаю, ты хочешь отомстить. Но к чему это? Разве отмщение вернет тебе сына?

Я не знал, что ответить на эти слова. Но Аид сам продолжил:

– Ты полагаешь, что боль, причиненная врагу, умерит огонь скорби, сжирающей твое сердце? – он глядел на меня внимательно и… вовсе не сурово. Мне казалось, он видит меня насквозь, великий бог, которого так боятся люди. Но мне не было ни стыдно, ни страшно. Так, наверное, младенец чувствует себя, прильнув щекой к теплому плечу матери. – Что же… Я помогу тебе. Даже если не понимаю твоих желаний, сын Муту. Знай: души умерших афинян придут в дома своих родичей, и их прикосновения принесут болезни и смерть. И доколе не выполнят афиняне твои требования, мертвецы останутся в городе.

И, еще раз коснувшись моей щеки прохладной ладонью, Аид исчез. Я в изнеможении осел на землю. Потом подошел Итти-Нергал, поднес к моим губам свою походную флягу с неразбавленным вином и силой заставил меня сделать несколько глотков. Помог встать.

Румяноликая Эос еще не вышла на небосклон, когда мы вернулись. Я добрел до палатки… Едва ее полог опустился за моей спиной, как невероятная усталость сковала все мои члены. Я рухнул на ложе и…

Дочери лакедемонянина Гиакинфа. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Граница созвездий Скорпиона и Стрельца)

…Душа покинула мое тело. Я скользнул взглядом по тщедушному человечку, распластавшемуся ничком на подушках. Итти-Нергал заглянул в палатку, подошел, встревожено сжал мне запястье пальцами, сосредоточенно послушал голос сердца. Должно быть, он оказался ровен, поскольку выражение лица моего верного Итти-Нергала стало почтительным, почти благоговейным. Он осторожно накрыл тело одеялом и, пятясь, вышел. Приказал стражникам под страхом смерти не тревожить анакта, явно избегая называть мое имя.

Я сошел с корабля. Мое войско уже пробуждалось. Люди поднимались, потягивались до хруста в костях, зевали и утробно рычали спросонья, зябко поеживались – видно, утро было холодным. Сам я прохлады не чувствовал.

Не дожидаясь, когда мое огромное войско двинется в путь, я поднялся над островом и заскользил по воздуху в сторону Афин. Так, должно быть, летают над миром бесплотные души, навсегда покинув свои тела.

Скоро показался ненавистный берег Аттики. Пустынный, выжженный Пирей, пепелище на месте афинского асти, среди которого сиротливо высились алтари и нетронутые храмы с закопченными стенами; скала с крутыми склонами, которую венчали толстые, в десяток локтей, стены акрополя. Некоторое время я парил над ним, изучая сверху расположение площади, дворца, храмов и домов. Было раннее утро, и город едва пробуждался ото сна. Ходили, ворча на порывистый ветер и кутаясь в плащи, воины на стенах, сновали слуги, встающие раньше господ.

И тут я увидел быкоголового – огромного, должно быть, не менее двух сотен локтей. Мой ненавистный хранитель приблизился к твердыне Афинского акрополя, и, запрокинув морду, яростно взревел. Его медные мускулы, оплетенные канатами набухших вен, перекатывались под толстой кожей, покрытой жесткой курчавой шерстью, лоснящейся в первых лучах солнца.

Никогда в нем не было столько мощи, и он был прекрасен. Минотавр наклонил голову и поддел огромным, красиво изогнутым рогом скалу. Она задрожала, словно в лихорадке. Стены Афин, построенные в незапамятные времена киклопами, затряслись, но выстояли, зато с крыш царского дворца и храмов дождем сыпалась черепица. Перепуганные люди, разбуженные земной дрожью, выскочили на улицы, в отчаянии призывая богов.

"Корабли!" – сердце в груди рухнуло: землетрясение такой силы не может не вызвать шторма. Я оглянулся на море. К моему изумлению, водная гладь оставалась почти спокойной. Воистину, могущество богов не знает границ!!!

А в городе тем временем творилось невообразимое. Люди, моля богов и призывая родных, в ужасе метались по улицам. Среди них я увидел Эгея, полуодетого, с растрепанной бородой, пытавшегося среди этого хаоса держаться с подобающим царю достоинством, и других басилевсов, тщетно созывающих воинов. Только мудрый Эак, отойдя на безопасное расстояние от пошедших трещинами стен, взывал к Зевсу, словно моя змееокая Пасифая в дни Катаклизма.

А на Акрополь опускалась туча. Издали казалось, будто стая огромных летучих мышей вьется над Афинами, но я отчетливо видел людей. Странных людей. Серые, бесплотные, с безмятежными, счастливыми лицами, они опускались на улицы и входили в дома. Я понял, что это давно умершие жители Афин спешили к своим родственникам.

Они обнимали людей и целовали их. Каждый, кому доставался приветственный поцелуй, тотчас ощущал непереносимую тоску и немощь во всем теле. Безразличные ко всему, люди оставались в рушащихся под ударами быкоголового домах, или даже садились прямо на улицах – там, где застигал их недуг.

Толпы перепуганных и оттого разъяренных афинян устремились ко дворцу Эгея. Его обитатели, спасавшиеся во дворе от землетрясения, даже не пытались сдержать их.

– Керы парят над городом, – хрипло стонал какой-то старик, подняв к небу заплывшие бельмами глаза. – Они сеют черную немочь!

– Старец Ксантипп видит умерших!!! – надрывались рядом несколько человек.

– Вот он, гнев богов! Земля дрожит, а море спокойно!

– Керы настигли нас! Горе нам, горе!

– Керы несут гибель!!!

– Зевс карает тебя за то, что ты велел убить сына Миноса! – надрывался перед обезумевшей толпой какой-то муж, злобно поблескивая глазами из-под шапки спутанных, огненно-рыжих волос. – Ты навлек на нас неизмеримые беды!

– Ты, которого боги прокляли, не дав сыновей! – вторили ему.

– Пусть он ответит за наши беды! Минос опустошил земли Аттики!!!

– Теперь Ниса пала, и он приведет бесчисленные войска под град Тритогенеи!

– Убить его! – вопил рыжий.

– Выдать Миносу на расправу!

– Убить преступника! – крики становились все яростнее.

Они могли бы разорвать Эгея на месте, но царь, уже справившийся с первой растерянностью, собранный, властный, бесстрашно направился навстречу орущей толпе, прямо к главному крикуну. Он шел, совершенно безоружный, но божественно спокойный, уверенный. И толпа невольно стихла. Я отчетливо услышал ровный, твердый голос Эгея:

– Ты ли это, Калимах? – вопросил он, подойдя к рыжему. – Откуда ты знаешь, что я велел убить Андрогея?

Я замер, ожидая, не поклянется ли в своей невиновности Эгей. Но он не сделал этого. Зато с яростными упреками напустился на афинян:

– Подлые сердцем, готовые лизать мои пятки, когда боги благосклонны ко мне! Что же вы, словно робкие девушки, обращаетесь в бегство, едва нагрянет опасность?! О, мужи с сердцем оленя и разумом женским!!! Вы, что смотрели мне в рот, ожидая слова царя, сейчас набросились на меня, подобно трусливым шакалам! Не вы ли все говорили мне, что готовы сразиться с войсками Миноса? И вот сейчас вы бежите прочь?!

– Это гнев богов!!! Не страшны мне люди, будь хоть все войско Миноса сплошь из героев! – крикнул кто-то из толпы. – Но как противостоять гневу богов? Моя семья уже поплатилась за твое преступление! Ты жив, а мои жена и дочь умерли, заваленные рухнувшим домом!

– Все мы сгинем, расплачиваясь за грех басилевса!

– Не ты ли подал голос, Бусирис? – резко произнес Эгей, поворачиваясь на выкрик. – Что же, убей меня и посмотри, может, это остановит ярость богов? Ну же?! Дайте ему дорогу!

Толпа расступилась. Бусирис, по виду кузнец, мощный, сутуловатый, с красным, в черных точках въевшейся копоти лицом, злобно глядя на царя налитыми кровью глазами, двинулся вперед. Я ни на миг не усомнился, что этот человек способен убить.

Мое сердце сжалось. Мне нужно, чтобы царь Афин был жив. Я желал видеть его страдания!

Земля дрогнула с такой силой, что стена дворца Эгея треснула, и с крыши градом посыпалась черепица. Испуганная толпа закричала. Кто-то вцепился в Бусириса:

– Боги не желают смерти Эгея! Остановись!!!

Эгей ждал, твердый, спокойный. Словно и не произошло ничего, и он по-прежнему могучий царь сильной державы, дерзающей бросать вызов господству самого Крита. Внешне почти ничего не выдавало движения его души, только зрачки желтых, действительно козлиных – под стать имени – глаз пульсировали. И жилка на виске билась часто-часто, да на щеках играл неровный, багровый румянец.

– Коль боги хранят тебя, – мрачно процедил сквозь зубы Бусирис, перекатывая желваки, – то не мне нарушать их волю.

И, смерив басилевса исполненным бессильной ярости взглядом, он развернулся и отступил в толпу. Эгей победно усмехнулся:

– Так вот мое слово. Вознесем моления богам, будем просить их оставить свой гнев. Итак, пусть приготовят все для жертвоприношения.

Толпа народа хлынула с царского двора в святилище. Вскоре туда принесли ячмень, амфоры с вином, пригнали тельцов. Богобоязненный Эак, в белоснежной тунике и плаще, прошел к алтарю, степенно стал подле афинского царя и принял в руки жертвенный топор. Следом за отцом заняли свои места могучие, словно молодые тельцы, Теламон и Пелей, сыновья Эндеиды. По правую руку от Эгея стояли красавчик Кефал, сын Гермеса, и его сын Акрисий. Оба они, стройные и легкие, в пестрых охотничьих одеяниях, выглядели ровесниками. Палланта, брата Эгея, я не увидел, но двое его сыновей, Клит и Бутей, все же присутствовали при жертвоприношении. Впрочем, держались они обособленно, в окружении своих гепетов, и с афинянами почти не заговаривали. Понятно, вражда ко мне объединила недавних соперников, но не примирила. Еще четырех человек в добротных плащах и золотых венцах на волосах, стоявших подле Эгея, я не сразу вспомнил, но по тому, как они держались, понял, что это басилевсы. И далее уже догадался, что это правители Теноса, Андроса, Олеароса и Дидим.

Эгей обвел взглядом собравшихся и, убедившись, что собрались все басилевсы, поднял руку, давая знак, что настало время приступить к жертвоприношению. Заиграли флейтисты и кифареды. Кефал и Акрисий первыми затянули пеан олимпийским богам. Эгей подошел к украшенным цветами тучным быкам, беспокойно ожидавшим своей участи, уверенно взял за рога самого упитанного, подвел его к алтарю и собственноручно рассек ему лоб священным топором. Его примеру последовали и иные басилевсы и их дети. Вскоре обвитые полосками жира бычьи бедра были возложены на костры и густой дым поднялся к небу, вознося людские мольбы к Зевсу, могучему сокрушителю зла; Афине, чье покровительство возвысило этот город, а также предку афинских царей Эрихтонию.