Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Но сохранить любовь – это великий труд.

И у меня сейчас нет сил для него.

Я лениво поднимаюсь, падаю в кресло и ударяю в медный диск.

Слуга появился немедля.

– Позаботьтесь о юном Мермере. Накормите его. Если он пожелает уйти – пусть идет, нет – поселите его в стане. Мермер может оставаться у меня столько, сколько ему заблагорассудится, – равнодушно сказал я, почувствовал, как рот заливает кислым, и добавил:

– И пусть мне принесут золы.

Раб скользнул по мне почтительно-испуганным взглядом.

– Не велеть ли явится врачевателю, великий анакт?

– Нет, просто пусть принесут золы… Ступайте.

Они вышли, я даже не посмотрел им вслед. Устало бросил на ковер мятый кусок золота, который совсем недавно был моим браслетом. Нехотя поднялся, подошел к ложу и лег на спину, прикрыв глаза локтем. Опять болит в животе. Откуда эта напасть? Едва стоит проголодаться, как начинается эта противная, слабая, раздражающая боль. Вообще-то, она и раньше случалась, но тогда я не обращал на нее внимания. А сейчас она меня просто выводит из себя, как муха, неотступно зудящая над ухом.

Вошел Ганимед с кубком. Я проглотил золу и запил ее водой. Прижал пальцы к губам, стараясь заглушить рвущуюся из утробы отрыжку. Содрогнулся от отвращения к себе.

Ганимед всхлипнул. Я гневно вскинул на него глаза. Слезы его будили в моей груди ярость.

Юноша поспешно отвернулся, пряча слезы. Но грудь его вздымалась неровно, а на мраморно-белых, нежных, как у девушки, щеках багровели некрасивые пятна.

– Что случилось? – устало буркнул я.

Ганимед внезапно кинулся ко мне в ноги и разразился горестным плачем. Но иначе, чем Мермер. Тот напоминал ребенка, рыдающего от боли. Его не заботило больше ничего. Ганимед же мелодично всхлипывал, заламывал руки и возводил на меня прекрасные, затуманенные слезами глаза. Его искаженные страданием черты были по-прежнему красивы. Вот только с неровными пятнами, выступившими от рыданий на тонкой коже, он ничего не мог поделать.

Юный раб быстро освоил искусство, которому на Крите учили с детства всех отпрысков царей, благородных жриц и гепетов. Смех и слезы искажают черты лица, и, коли вовсе нельзя отказаться от них, то следует научиться облагораживать выражения своего горя и радости. Я без ошибки мог определить, лжет ли простолюдин. Но вот со знатными критянами мне не всегда удавалось угадать искренность за искусной маской. Может, горе Ганимеда и было неподдельным, но выражал он его изысканно.

– Ты разлюбил меня, мой божественный, мой несравненный анакт? – восклицал он дрожащим, срывающимся голосом. – Ты решил покинуть меня ради этого мирмидонского варвара, неотесанного деревенщины?! Чем я, твой раб, стал неугоден тебе?

Я болезненно поморщился. В последнее время мне часто бывало не до него, и иногда он осыпал меня упреками. Но раньше я хотя бы находил время выслушать их. Сейчас же я был утомлен и зол, однако следовало утешить моего раба – хотя бы для того, чтобы избавиться от его рыданий!

– Мои враги влили в твои уши клевету на меня! – сверкнул глазами Ганимед, – Я знаю – ни Амфимеду Кимвольскому, ни твоему сыну Главку я не по нраву!!! Чем я не угодил им? Разве я замышлял против тебя? Разве не служил тебе везде, где бы ты ни пожелал?! Или я надоел тебе?

Да будь он проклят! Вышвырнуть его вон! Но я никогда не позволял себе быть грубым с рабами.

– Прекрати, – сухо сказал я. Наверно, стоило сказать мягче, и я тут же расплатился сполна за свою небрежность.

– О, мой богоравный, прекраснейший анакт, не удаляй своего раба прочь от себя, верни мне свою благосклонность… – не унимался Ганимед.

Я не выдержал и, впервые за девять с лишком лет, сдвинув брови, прикрикнул на Ганимеда:

– Пошел вон!

Юноша от удивления лязгнул зубами, на миг испуганно посмотрел на меня. Наверно, в моих глазах было слишком много презрения. Ганимед начал судорожно, с каким-то лающим присвистом, втягивать в себя воздух:

– Ув-ув-ув-ув…

Его мелко затрясло, и я почувствовал запах – отвратительную, липкую, сладковатую вонь. До этого пот Ганимеда никогда не пах так отталкивающе. Глаза у него были злые, колючие, как иголочки. Потом первая оторопь прошла, и Ганимед, оскалившись, завизжал:

– Ты!!! Ты!!! Старый скорпион! Я уйду! Уйду на кухню, в мастерские – куда пошлешь!!! Все лучше, чем изображать перед тобой в постели, что я доволен твоей любовью!!! Да ты и курицу не оставишь довольной!!!

– Прекрати, – попросил я примирительно. Но было уже поздно. Я лишь плеснул масла в огонь его бешенства.

– Прогони!!! Прогони меня прочь!!! Я хотя бы успею найти другого любовника!!! – визжал Ганимед, топая ногами и потрясая кулаками. – Годы уходят! Моя красота уходит! И я так и умру, ни разу не насладившись любовью!!!

Я едва сдержал смех. Хвала вам, боги олимпийские!!! Я еще мог слышать и усмехаться над тем, что верещит эта дворцовая обезьянка! Моя злоба мгновенно улетучилась. А потом я почувствовал, что мне действительно жаль Ганимеда. Он ведь не сын бога. Век его короток. Сколько лет моему рабу? Когда его привезли, он уже не был ребенком. Ему сейчас почти три девятилетия, он – взрослый муж, которому впору иметь жену и собственных сыновей. А Ганимед все еще выглядит незрелым юношей. Я никогда не задумывался, почему. А сейчас вдруг пришло в голову, что, должно быть, целые дни у него уходят на выщипывание бороды и усов, на притирания с ослиным молоком, чтобы кожа не загрубела, и он не может позволить себе хоть раз наесться вдоволь, боясь утратить юношескую хрупкость, и прячется от солнца… Глупец, жалкий глупец.

– Прости, Ганимед… – примирительно произнес я, подходя к нему.

Он поперхнулся визгом, испуганно уставился на меня.

А потом в глазах его появился ужас. Понял, что наговорил мне много лишнего. Такой, как он, не простил бы подобных упреков. Теперь этот дурак боится моей мести.

Что может быть опаснее насмерть перепуганного труса? В животе у меня образовался и дернулся неприятный комок. И я повторил еще раз, от души надеясь, что Ганимед не заметит моего страха:

– Прости меня…

"Он теперь опасен, – думалось мне. – Но что же делать с ним?"

"Хоть бы он умер!" – противно пискнул засевший в животе страх. Я мотнул головой, прогоняя подленькую мысль.

За что наказывать Ганимеда? За его слова? Раб, он всего лишь раб – даже если не обременен работой, может нежиться до полудня в постели и увешивать себя золотыми побрякушками – лишь из-за того, что когда-то я обратил благосклонное внимание на миловидного пленника, а тот, от страха или от отчаяния, впился зубами в протянутую к нему руку анакта Крита. И прокусил мне сердце. Когда-то мне нужно было приручить этого дикого зверька. Но он слишком быстро приручился, усвоил неписанные законы моего дворца и, поняв, чем обязан мне, стал бояться разгневать меня. Если Ганимед – раб, кто виноват в этом? Не я ли?

– Ты прости, анакт. Ате овладела мной… – залепетал Ганимед.

"Оставить при себе? Сейчас он будет осторожнее… и у тебя на глазах… – подсказал рассудок. – Ты ведь знаешь, сколько известно ему о тебе. Сколько бы ты сам дал за такого соглядатая?"

Я был готов помириться с ним. Но Ганимед, почуяв, что я не гневаюсь, бросился мне в ноги, желая показать, что раскаивается до самых глубин сердца. И это было так по-рабски! Тошнота снова подступила к горлу. Любил ли я его когда-нибудь? Если и да, то совсем недолго. Потом жалел раба. Потакал его желаниям, угождал мелким капризам, задаривал всяческими дорогими безделушками. Он считал, что я люблю его. А сейчас и на эти подачки сил нет.

"Ему надо дать свободу и определить туда, где он сможет жить в роскоши и почете. Он будет доволен, – эта мысль показалась мне наиболее разумной. Ганимед не был лишен чувства благодарности. – В храм. Или в святилище, на Дикту. Нет, лучше в то, что ближе к Кноссу, на горе, похожей с моря на профиль бородатого мужа".

– Да, верю. Но ведь ты прав. Твои годы уходят… Я отпущу тебя на волю.

Ганимед побелел, и глаза его расширились. Он уже не мог играть и притворяться. Взвыв от отчаяния, он с новой страстью принялся целовать мои ноги.

– Не гневайся, мой богоравный, мой возлюбленный Минос! Я сказал неправду тебе!!! Ате вложила в мою грудь эти слова! Ярость рождала на языке то, чего никогда не было в помыслах! Не прогоняй меня от себя!!!

Ганимед разрыдался. На этот раз – без всякого лицедейства. Вот только, в отличие от Мермера, он не вызвал у меня сочувствия.

– Ты сказал правду, – ответил я, из последних сил придавая своему голосу теплоту и мягкость. – Но в том, что я состарился, нет твоей вины. У меня нет оснований гневаться на тебя. Наоборот! Твоя верная служба достойна награды. Я не беру своих слов обратно. Ты больше не раб. Но как ты подумал, что я могу вышвырнуть тебя из дворца – после того, как ты верой и правдой служил мне столько лет?

Ганимед тотчас умерил рыдания, поднял на меня залитое слезами лицо.

– Думаю, тебе не стоит возвращаться в Трою, – продолжал я. – Вряд ли кто-то из твоих сородичей будет рад увидеть тебя. Я посвящу тебя Зевсу, моему божественному отцу.

Ганимед затаил дыхание. Не то понял, что в его лапки попал жирный кусок, не то ждал, что я нанесу предательский удар, тотчас забрав его и лишь подразнив грядущим благополучием.

– Ты войдешь в храм Зевса не как раб, но как жрец.

Ганимед медленно выдохнул, стараясь делать это как можно более бесшумно. Он еще боялся поверить в свое счастье.

– Все то, чем владел ты, живя при мне, отныне принадлежит тебе. И далее я не забуду о тебе. Я сказал.

Юноша уже настолько совладал с собой, что смог приглушить облегченный вздох. О подобной милости он и мечтать не мог.

– О, Минос, – в голосе Ганимеда звучало столько признательности, что я, боясь сорваться снова, поспешил позвать воина, стоявшего у шатра, и распорядиться:

– Доблестный Бэл-убалит! Скажи, что я повелел собрать три таланта золотом, десяток пифосов зерна, да по десятку амфор с вином и оливковым маслом. Все это надлежит отправить в святилище Зевса, моего божественного отца, что на горе под Кноссом. Ты сам соберешь отряд, который повезет дары. С тобой поедет Ганимед, сын Троса, которому я сегодня даровал свободу и который отныне – жрец отца моего. Пусть примут его с честью, достойной его царственного родителя. Пусть возносит он молитвы, чтобы боги даровали Кноссу победу над Нисой и Афинами.

Скилла. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)

Да будут прокляты эти дождь и ветер! В одну из таких ночей нисийцы обязательно подберутся к моему стану незамеченными. И даже самый бдительный страж не увидит врага, крадущегося к нему в этой тьме, подобной тьме первозданного Хаоса!!!

Кутаясь в теплый плащ, я слушал, как бесится холодный ветер за полотнищами моего шатра. До зимы уже недалеко. Скоро мы встретим под стенами Нисы шестое новолуние. А город как стоял, так и стоит – как заговоренный! Сколько раз, сходясь с войсками Ниса, мы обращали их в бегство! Но ворваться в ворота ни разу нам не удавалось.

Я заворочался на ложе. Главк, вернувшийся из очередного набега и сейчас деливший со мной кров, поднял от подушки всклокоченную голову, посмотрел на меня.

– Уже утро, отец? – хриплым спросонья голосом спросил он.

– И первой трети ночи не миновало, – успокоительно отозвался я. – Я потревожил твой сон?

– Полно, отец, – Главк сел, от души зевнул и потянулся. – Если я хочу спать, то меня не разбудит и пение пьяных лестригонов.

Мы рассмеялись. Сын рывком поднялся, подошел ко мне, положил на плечо тяжелую руку.

– А вот отчего ты не спишь?

– Мне нужно совсем мало времени для подкрепления сил сном, – грустно улыбнулся я. – А уж если одолевают думы…

– О городе?

– И о том, что впереди осада Афин.

Главк поморщился и бросил в сердцах:

– Был бы город! Ниса – не Илион, не Микены и не Афины. Это колдовство какое-то! Невольно начинаешь думать, что на голове у Ниса растет золотой волос, о котором болтают люди. Отец, ну отчего ты, подкупивший половину придворных у всех басилевсов Ойкумены, обошел вниманием брадобрея Ниса? Он бы выдернул у него этот злосчастный волос – и Ниса пала бы к нашим ногам.

– Только на это и остается надеяться! – невесело хохотнув, буркнул я. – Давай спать, Главк.

Сын нехотя направился к своей постели, улегся, поворочался с утробным ворчанием. Можно было подумать – на ложе устраивается средних размеров медведь. Потом он затих. Но по ровному, тихому дыханию я понимал: не спит. Моя бессонница заразна. Вот и Главк не может заснуть.

Внезапно я услышал окрик стражника, стоявшего на подходе к шатру, насторожился, но в ответ прозвучал условленный отзыв. Вскоре занавес у входа распахнулся, и воин Нергал-иддина доложил, что некий человек желает видеть анакта. Я, поспешно приводя себя в порядок, приказал ему ввести пришедшего.

К моему удивлению, следом за высоким нубийцем в шатер вошла женщина, с головой закутанная в черный шерстяной плащ. Она стояла, робко пряча лицо, и зябко поводила плечами. Как есть, промокшая насквозь голубка со взъерошенными перьями.

– Эта женщина пришла из Нисы, о, анакт, – прогудел нубиец.

– Пусть приблизится, – сказал я, оставаясь стоять в полумраке. Она сделала несколько шагов вперед, остановилась на почтительном расстоянии от меня и низко склонилась.

– Я – анакт Крита Минос, – как можно милостивее сказал я. – Слушаю тебя. Назови мне свое имя и ответь, что привело тебя, женщина, ко мне в столь неподобающий час?

Пришедшая выпрямилась, помедлив, робко откинула с головы покрывало. Я с удивлением увидел, что она совсем юна. Вряд ли старше двух семилетий. Круглое личико, густые русые волосы, аккуратно уложенные надо лбом и прихваченные небольшой золотой диадемой, прыщики на щеке и подбородке, столь обычные для юности… Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не следы тяжелой болезни, от которой она, наверно, не до конца оправилась. Некогда пухлые, как у всех молоденьких девушек, щечки похудели, глаза – воспаленные, запавшие. Между двух густых, пшеничного цвета бровей пролегла первая складка, а бледные губы искусаны до крови.

О, Геката, повелительница ночных тайн! Неужели – дочь Ниса?!

Девушка испуганно посмотрела на меня, на Главка, облизнула губы и произнесла едва слышно, подтверждая мысль, казавшуюся мне безумной:

– Я – царевна Скилла, о, великий анакт…

Не грезится ли мне это? Что ей надо? И тут я встретился с ней взглядом. На мгновение мне стало не по себе. Несмотря на всю робость, дрожь и бледность, взгляд у нее был не то чтобы твердый, а, скорее, устремленный в глубины своего сердца – взгляд человека, решившегося на отчаянный поступок.

Не болезнь наложила на ее детское личико свою печать, а долгие, тяжелые, отчаянные раздумья, неподъемные для столь юной девы.

"Она хочет убить меня!" – мелькнуло в голове. И еще: "Удача сама идет к тебе! Если Скилла смогла тайно выбраться из Нисы, значит, где-то есть лазейки. Не вышла же царевна через охраняемые ворота! И я заставлю ее указать путь в город!". Наверно, такое волнение чувствует голодный паук, слыша дрожь паутины. Однако, жертва не мала. Вдруг, это оса с ядовитым жалом? И осторожный хозяин, хоть и терзаемый голодом, медлит нападать на нее. Так и я пристально следил за каждым ее движением.

Скилла повела плечами, нерешительно подняла руку, коснулась покрывала на голове. Тяжелый браслет неуместно-игриво скользнул по запястью ее тонкой, но женственно-округлой ручки.

Сейчас девушка бросится на меня с заранее припасенным кинжалом или даже шпилькой. Я невольно приготовился отразить нападение. Но она не тронулась с места. Лишь неловко, смущенно поправила волосы, судорожно втянула воздух сквозь сжатые зубы и хриплым от волнения голосом произнесла:

– О, великий анакт, не презирай девушку, которая сама явилась к тебе с мольбами, потому что любовь, сжигающая мое сердце, толкнула меня на это безумие!

"Ну, разумеется! Наверняка она наслышана о том, что на ложе любви мужчина теряет осторожность", – подумал я. Вспомнилась Феано: она тоже выглядела робкой и кроткой. Впрочем, жрица Бритомартис была куда более искушенной в хитросплетениях дворцовых козней, и на лице ее не отражалось следов душевной борьбы. Но Скилла – не зрелая, искушенная женщина. Всего-навсего – юная аргивийская девчонка, выросшая в гинекее.

А она продолжала, словно в полубреду:

– Твоя умершая жена, как я слышала, была сестрой кознодейки Цирцеи, что людей может обращать в скотов! Может, она научила тебя тайным чарам? Иначе как объяснить? Я полюбила тебя, анакт. Полюбила, глядя, как ты бьешься с воинами моего отца… Я долго гнала эту любовь… но больше не в силах противиться чарам нежной Киприды. Чарам нежной Киприды противиться больше не в силах я. В сердце моем засела стрела легкокрылого сына богини. Не нахожу себе места я. Заботы отца и матери, приязнь братьев и сестер – всё мне постыло…

Где-то я слышал эти слова? Да, слышал, и даже мелодию помню. Капизный, прихотливый слог заставлял звуки обрываться. Теперь я понял, почему. Так, от невыносимого волнения, прерывается дыхание влюбленного.

Только сейчас я увидел, как заглядывает Скилла мне в глаза. С мольбой, по-собачьи. Не могла она быть столь искусной лицедейкой, чтобы смотреть так и при этом лгать. И еще – когда плащ распахнулся, я увидел, во что она одета. Отправляясь ночью в проливной дождь, рискуя быть схваченной, царевна нарядилась не хуже обычного!!! Правда, сейчас узорчатый подол был мокрым и грязным, и многочисленные юбки липли к ногам, обнажая заляпанные глиной красные сандалии. Она поймала мой взгляд, опустила глаза и поспешно попыталась расправить бесформенный подол. Поняв тщетность своих усилий, досадливо поморщилась.

Муха это, не оса. Жирная муха, и можно приблизиться к ней без опаски. Лишь бы не вырвалась.

Что-то свело у меня в груди, как сводит желудок у человека, не евшего пару дней, при виде ароматного куска мяса. Ключ к вратам вожделенной Нисы был почти в моих руках! "О, Артемида Охотница, помоги мне!!!" – мелькнуло в голове, и я невольно усмехнулся.

Да, я не ошибся… Это охота. И я не мог позволить себе упустить жертву. Так раненая львица, несколько дней подряд не видевшая добычи, из последних сил крадется к неосторожному олененку, и в ее голове, должно быть, проносится только одна мысль: "Если я промахнусь, и жертва уйдет – сдохну от голода, обессиленная. Иной добычи мне уже не настичь".

Я – хороший охотник. Мне не надо долго обдумывать, как схватить неопытную жертву. Она желает моей любви? Пусть Скилла думает, что я вожделею ее, что я, старый, опытный муж, распаляюсь видом ее едва созревшего тела. Я отвожу взгляд от ее подола. Подумав, останавливаю его на золотых пчелках ожерелья и время от времени стремительно опускаю его чуть ниже – туда, где в полумраке смутно белеет ее девичья грудка, словно два крепких, недавно созревших яблочка. У нее красивая грудь. И наверно, во взгляде моем – вожделение. Я, и правда, вожделею. Эти два упругих холма напоминают возвышения, на которых торчком стоят башенки акрополя, и этот город готов сдаться мне.

– Слава о тебе, анакт, достигла и Нисы, – продолжала Скилла увереннее. – Мне много рассказывали о тебе. Но не верилось, что возможно, едва лишь взглянув на человека, почувствовать, что он украл твое сердце, и настолько лишиться ума, чтобы быть готовой сидеть у подножия твоего трона и ловить, как милость, мимолетный твой взгляд.

Да ты и о любви говоришь словами другого, маленькая, желанная моя Ниса! Я узнал, чьими. Спасибо тебе, Никострат, бродячий аэд, за дар твоей любви…

– Но я увидела тебя, о, великий анакт!!! И я… Значит, молва о тебе оказалась правдива… Я никогда не думала, что ты так красив! Я полагала встретить старца, но не мужа, ликом подобного Аполлону! Стан твой строен, словно молодой кипарис, и лицо твое прекрасно. Мне говорили, что волосы твои черны, будто крылья Никты. А ты сед, словно дряхлый старец! Видно, весть о смерти сына побелила твою голову. Но лик твой в обрамлении седых кудрей кажется еще более юным и прекрасным, о, Минос, мой обожаемый Минос. Ответь на любовь мою, или убей! Умоляю…

Сейчас главное – не спешить. Быть пауком, а не львом. Добыча иной раз вырывается из когтистых лап, но не из тончайших нитей потомков прекрасной Арахны. Осторожно обойдя жертву, закинуть первую петлю…

– Так вот почему ты выходила на стены города? – шепчу я, задыхаясь от волнения и нетерпения. Ниса, моя вожделенная Ниса! Ты слышишь сладострастие в моем голосе? Оно непритворно, я жажду овладеть тобой!

Но спешить нельзя. У этого города душа робкой девочки, одурманенной блудливой кифарой Никострата. Она ждет супруга – не насильника.

– Ты любовалась мной? Врагом своего отца?!

Я не ошибся в своих словах! Ведь я замечал ее среди других женщин, стоявших на стенах! Это ли не доказательство моей взаимности? Она вся счастливо вспыхивает:

– Цену любую готовы жены платить, когда чары Киприды их сердце томят.

Правильно. Говори, говори еще, моя несравненная Ниса! Кровь приливает к моим щекам.

– И ты готова предать отца ради меня? – срывающимся от страсти шепотом переспрашиваю я.

Она испуганно вскидывает глаза. Пытается угадать, не утратит ли она моего внимания, если откажет. Покажи, покажи ей, Минос, свои сомнения! Испугай ее. Я чувствую, что не в силах умерить голодного блеска в глазах, не думать о близкой победе – и поспешно представляю себе лицо Катрея. Должно быть, во взгляде моем сразу появляется холод. Скилла пугается, всхлипывает.

– Коли ты желаешь того, мой любимый…

Да, да, желаю, желаю тебя, несравненная Ниса! Сегодня ночью ты познаешь всю силу моей страсти. Я смело приближаюсь, кладу руки ей на плечи, совершенно открывшись. Нубиец напрягается, как кошка, готовая к прыжку. Главк срывается с места, ударом в грудь отталкивает девушку от меня.

– Так и поверю я твоей лжи!!! – рычит он. Скилла падает. Вся вспыхивает, гневно сводит брови, награждает моего сына ненавидящим взглядом…

Да моя овечка с норовом! Что же, тем лучше… Я бросаюсь поднимать ее, свирепо оскалившись на сына.

– Лживая сука! – Главк не умеет лицедействовать. Я вижу, он не просто боится за меня. Ему противна Скилла, и он с ужасом представляет, что я возьму ее на свое ложе. Не тревожься, Главк. Мне не нужна Скилла. А Нисой, взошедшей на мое ложе, я щедро поделюсь с тобой. Я так долго пытался овладеть непокорной, что вид ее унижения будет мне слаще любовных ласк!

Но сын не умеет слышать мысли. Огромный, с растрепанными волосами и горящими в темноте глазами, он нависает над нами, словно циклоп, и грохочет, подобно раскатам близкого грома:

– Отец, позволь мне пощекотать ее раскаленным копьем, и я выведаю, какими мышиными норами она вылезла из города.

– Нет!!! – визжит Скилла, в ужасе прижимаясь ко мне и заливаясь слезами. Я закрываю ее голову руками и, не повышая голоса, приказываю:

– Ты не посмеешь тронуть благородную дочь Ниса, царевну Скиллу!

А потом говорю Скилле, ласково, как больному ребенку:

– Никто не посмеет обидеть тебя!

Глупышка бросает на моего сына победный взгляд и доверчиво прижимается ко мне. Я чувствую ее запах. Так пахнут девушки, когда долго плачут. И дети…

Меня вдруг отчего-то мутит, рот наполняется кислятиной. Я с трудом сглатываю, глажу Скиллу по мокрым волосам. Она все сильнее прижимается ко мне и доверчиво, преданно смотрит в глаза.

– Посмела бы моя дочь хотя бы помыслить такое!!! Я бросил бы ее, связанную, на растерзание диким зверям! – беснуется Главк, сверля Скиллу ненавидящим взглядом. – Отцеубийца!!!

Жертва вздрагивает, я пугаюсь, что она сейчас опомнится, и горячо вступаюсь за свой кусок мяса:

– Ни Медею, что пожертвовала братом ради Ясона, ни Гипподамию, что погубила отца ради Пелопа, не называли так!!!

– Я всегда называю падаль падалью! – Главк перекатывает желваки. – И Гипподамия, предавшая родную кровь, и Медея – для меня лишь низкие твари, чья похоть выше долга и чести! И что же, ты женишься на этой сучке, раз в ее чреслах разгорелся огонь похоти?!

Спасибо, Главк, ты сам заговариваешь о женитьбе! Щадишь стыдливость Скиллы, которая не решается первой назначить выкуп за себя, мою невесту. На муху набрасывают еще одну петлю незримой, липкой нити – последнюю, сковывающую намертво. Теперь не уйдет.

– Коли покажет она путь в город, то разве ее любовь не заслуживает награды?

– Я покажу… – лепечет Скилла, повернувшись ко мне, а потом снова оборачивается к Главку и самодовольно улыбается – как есть Ганимед! Наверно, умеет бранить нерасторопных служанок и капризами вымаливать у отца дорогие украшения и пестрые одежды! Что же, мне на руку это! Она ничего не понимает. Она полагает, что сама охотится на меня, и теперь боится, что добыча от нее уходит…

– А ты сдержишь свое слово?

Все! Остается впиться в беззащитное брюшко мухи и впрыснуть яд. А потом ждать.

– Разве ты не заслужила награду?

Желудок мой вновь дергается, и еще один кислый комок подкатывает к горлу. Я с трудом справляюсь с тошнотой. Да что это с моей утробой сегодня?

– Или ты хочешь, чтобы я поклялся? – уверенно продолжаю я и, не дожидаясь подтверждения, боясь, что не справлюсь с новым приступом тошноты, вскидываю руку к небу, – Клянусь Зевсом Эгиохом, что сполна вознагражу Скиллу, дочь Ниса, за то, что она принесла мне победу. Клянусь, я отблагодарю тебя, как ты этого заслуживаешь!

Поворачиваюсь к нубийцу:

– Найди Амфимеда, пусть он тихо поднимает своих кимвольцев.

Главк шумно выдыхает, зло сплевывает.

– Что же. Не смею спорить с отцом, – ядовито бросает он.

– И поднимай лестригонов и тирренов, – невозмутимо отзываюсь я.

Главк рывком откидывает полог, зовет раба и, уйдя вглубь шатра, облачается. Сердито позванивает медь доспеха.

В палатку вваливается, стряхивая с волос дождевые капли, мрачный и лохматый спросонья Амфимед, наскоро облачившийся в полотняный доспех.

– Выбери десяток надежных людей, таких воинов, которые пройдут сквозь Аид и вернутся живыми, отважный мой Амфимед, – приказываю я. – Они пойдут с этой девушкой. Она укажет потайной ход в Нису. А остальные, с Главком – к воротам.

– Не сильно церемонься с этой сучкой. Пусть убьют ее, если только заподозрят обман! – злобно бросает Главк, не оборачиваясь.

– Будь уважителен с царевной Скиллой! – осаживаю я сына, властно глядя на Амфимеда. Тот удивленно вскидывает кустистые брови, но ничего не говорит. Лишь коротко кивает и выходит, увлекая за собой девушку.

Я облегченно перевожу дыхание. Охота завершена. Но меня все еще бьет дрожь, и желудок болит.

Главк, уже облачившийся в доспехи, бросает мне:

– Ты что, правда женишься на этой шлюхе?

– А я ей обещал жениться? – я слегка повожу плечами, по спине бегут неприятные мурашки. Подхожу к сыну, беру его за запястье. – Да будет с тобой и твоими воинами Арес Эниалий.

– Хвала Гере! – восклицает Главк, смеясь. – Я уж было решил, что вижу собственную мачеху. Ты, отец, оказывается, умеешь дурачить женщин не хуже опытного повесы! А Девкалиона, помнится, за подобные шутки ты сильно бранил!

Я смущенно и довольно улыбаюсь.

– А мне бы и в голову не пришло добиваться от этой курочки предательства таким тонким способом, – продолжает Главк. – Я бы ее пытал, хоть и жалко портить такую нежную кожу! Ты кому ее отдашь?

– Никому, – я чувствую, что смертельно устал. – Я клялся наградить ее. Я отпущу ее на свободу.

– Что же, это милосердно, – насмешливо кивает Главк.

– Милосердно было бы пытать ее… – ворчу я. – Вернись живым, Главк.

Главк надевает косматый шлем и встряхивает головой. Черная конская грива мотнулась по плечам. Он возбужденно хохочет, выходя из шатра:

– Я принесу тебе голову Ниса, отец! Нет, я приведу его живым, чтобы ты посмотрел в глаза убийце Андрогея!

Им уже овладевает боевое безумие…

Моя вожделенная Ниса достанется не мне. Благородные Главк, Амфимед, Итти-Нергал, иные мои гепеты войдут в нее и утолят многодневное желание. Я должен буду только ждать, когда они принесут мне корону Ниса.

Снова подкатывает к горлу кислый комок, я бросаюсь к серебряному тазу у стенки палатки, и меня рвет кислятиной.

К тому времени, как я вышел из палатки, сборы уже подходили к концу. Амфимед и Главк давно ушли. Прочие воины собирались, но во тьме и шуме дождя нисийцы вряд ли заметят сборы. И я благословил непогоду, которую еще совсем недавно проклинал.

Ниса спала. Лишь мои глаза различали мирно ходящих воинов на стенах и башнях. Время от времени они перекликались друг с другом. Жители города успели привыкнуть к близости врага за эти шесть лун.

Время тянулось медленно-медленно. Прошла вечность, прежде чем до меня донесся слабый, ликующий голос рожка. Тишину разорвало в клочья. Тотчас по всему лагерю затрубили ответно рога, раздались короткие, отрывистые приказания, заполыхали факелы. Те, кто уже был готов, с ревом устремились к Нисе.

Потом в Нисе начался пожар – небольшой: в такой дождь огонь вряд ли мог распространиться на весь город. Тем не менее, я видел, что горящее здание велико, и подожгли его изнутри. Сполохи пожара плясали пирриху, и их отблеск освещал низкое, огрузневшее влагой небо. Оставшиеся в стане восторженно вопили, глядя на это величественное и ужасное зрелище:

– Ниса пала, анакт! Ниса пала!!!

Сердце мое колотилось от радости, как безумное. Я воздел руки, во весь голос вознося хвалы грозному Эниалию и его сыновьям.

Может быть, Зевс и не желал моей победы в этой войне, но далеко не все боги были на его стороне!

Далеко не все боги…

Я замер, обожженный этой мыслью.

Разумеется! Разве не благоволили мне могучая Деметра и златокудрый Гелиос? Лето выдалось жаркое, засушливое, и урожай, который не смогли уничтожить лестригоны Главка и кимвольцы Амфимеда, сгорел на корню. Разве не забыл на время обиды грозный Посейдон? Истм, Аттику и Беотию в этом году не раз трясло. Мне исправно доносили, что басилевсы многих городов съезжались в Дельфы, испрашивать у сребролукого Аполлона пророчества, как прекратить бедствия. Эак, мой сводный брат, покидал Афины и совершал гекатомбы в Дельфах. Разве не пресветлая Афродита и ее беспощадный сын подарили мне Нису? Я уж не говорю об Аресе Эниалии, который редко отворачивал от критян свое грозное лицо.

Так отчего же я забыл об этих богах, надеясь только на милость Зевса? Или на самого себя?

И тут я почувствовал присутствие божества – словно кто-то стоит за плечами, легонько касаясь волос.

"Минос, сын Муту, ты сродни куда более великому и могучему богу, чем Зевс", – явственно шепнул мне кто-то. Я оглянулся. Могу поручиться: женская фигура мелькнула перед моим взглядом и исчезла прежде, чем я узнал ее.

Неужели я могу просить о помощи Аида? Ибо кому я еще сродни, и кто, кроме Аида, более могуч, чем Зевс?