Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Я внимательно следил за дымом, поднимавшимся от жертвенных костров. Сначала он столбом устремился вверх, что свидетельствовало о благосклонности призываемых богов, но едва огонь охватил мясо, земля вновь содрогнулась – так, что со стен посыпалась штукатурка, и некоторые из присутствующих, с ужасом косясь вверх, поспешили прочь из храма в страхе, что следующий удар обрушит крышу. Эгей тоже бросил быстрый, настороженный взгляд на мощные, черные от времени балки, державшие бревна потолка, но с места не сдвинулся.

– Зевс готов был принять нашу жертву, – произнес встревожено Эак. – Не его мы прогневили, но какого-то иного бога!

– Может, Посейдон Энносигей обрушился на нас? Он всегда благоволил Криту, – заметил было юный Мегарей. – Хоть и немало обид нанес ему Минос Старый!

– Тогда бы море было буйным! – справедливо заметил Теламон. – А сейчас оно спокойно, будто сон младенца!

Эгей нахмурился.

– Нет времени кичиться своим умом и гадать, что бы это значило. Каждый миг мор поражает все новых и новых людей… Пусть пошлют за Орфеей, дочерью лакедемонянина Гиакинфа, которую ясновзорный Аполлон наделил даром предвидеть будущее. Пусть жрица Орфея спросит богов о том, кто послал нам эти испытания, и чего боги желают, чтобы прекратились бедствия в городе совоокой Паллады.

Несколько человек тотчас устремились к выходу из святилища. Костры, разрушенные толчком, успели разгореться снова, когда толпа у входа зашевелилась, давая пройти молодой женщине. Эгей с плохо скрываемой радостью шагнул к ней навстречу.

– О, Орфея, почтенная дочь Гиакинфа, уроженка Лакедемона, – произнес он, почтительно протягивая к ней руки, – ты, которая может говорить с богами! Гнев Олимпийцев обрушился на Афины. Воззови к провидцу Аполлону, взором пронзающему мрак грядущего, пусть скажет он, кто из небожителей наслал на город мор и трясение земли?

– Я исполню волю твою, царь Эгей, – жрица величаво склонила голову. – Аполлон, который благоволит мне, да ответит на мой зов и назовет, кого из бессмертных должен ты умилостивить. Пусть ты и твои сподвижники поют гимны сребролукому богу и в такт ударяют копьями о щиты.

И Орфея первая начала хвалебную песнь Аполлону. Ее высокий, прозрачный голос вознесся под свод храма. Афиняне и союзники дружно подхватили пеан. Грохот ударов лощеного древа о туго натянутую кожу и листовую медь наполнил святилище.

Эгею подвели нового тельца, и он заклал его, посвятив Аполлону.

Девушка тем временем начала мерно всплескивать руками в такт мелодии, слегка кружиться. Постепенно танец ее стал быстрее, расшитое алыми нитями покрывало соскользнуло с головы, зацепившись за гребень, выдернуло его из волос и грузно рухнуло вниз. Шпильки, не выдержавшие тяжести косы, со звоном посыпались на плиты каменного пола, и густые, вьющиеся волосы рассыпались по плечам жрицы. Она нетерпеливо отбросила их назад, не прерывая танца.

Вскоре Орфея была целиком поглощена священным безумием и совершенно не обращала внимания на удушливый дым, который, по мере разгорания жертвенного костра, становился все более и более зловонным. Ее золотистые волосы рассыпались по плечам, яркие синие глаза потускнели, стали белесыми, закатились. На губах выступила пена. Лицо, и без того белое, как мраморное, что часто бывает у жителей Лакедемона, совсем побледнело. Она исступленно призывала сына Латоны. Потом вдруг ослабела, осела на землю и закашлялась. Двое мужчин, кинувшись к ней, оттащили ее в сторону от удушливого дыма, подали напиться. Орфея жадно припала к золотому килику, захлебываясь, проливая воду себе на грудь.

Эгей приблизился к ней.

– Слышала ли ты голос бога, почтенная Орфея, дочь Гиакинфа? – он с трудом сдерживал нетерпение.

– Да, могучий сын Пандиона, – еле слышно отозвалась она. – Аполлон сказал: "Минос, царь Крита, воззвал за помощью не к отцу своему, но к Аиду, анакту Эреба. И тот не остался глух к его мольбам. Ибо между Миносом Зинаидом и старшим Кронионом есть связь глубокая и куда более сильная, чем между критским царем и царем всех олимпийцев. Души умерших бесчинствуют в городе, послушные приказу Миноса".

И она уронила голову на грудь, совершенно обессиленная. Двое мужей помогли ей подняться и увели прочь.

Эгей повернулся к окружавшей его свите:

– Вы, верные мои гепеты, и вы, мудрые старцы, украшение керуссии! Вы слышали голос богов из уст жрицы Аполлона, славной Орфеи. Нет времени на размышления. Прав был слепой старец Ксантипп. Керы бродят по городу, сея болезни и смерть. Пусть Афина дарует нам ясность мысли, и мы решим, как справиться с напастью.

Да, все же достойный царь сын Пандиона! Умеет сохранять величие и спокойствие даже перед лицом кошмара, который я обрушил на него. Но да будут боги ко мне благосклонны! Я дождусь того времени, когда он утратит самообладание.

Тем временем Эгей и лучшие люди Афин закончили жертвоприношения и направились на площадь перед дворцом для совета. Воины поспешно прогнали оттуда домочадцев Эгея, гепеты и керусы расселись на скамьях и креслах, которые были вынесены слугами из дворца. Эгей поднял руку со скипетром, призывая всех к молчанию.

– Вы знаете, – начал он ровным, сильным голосом, – что нет на земле врага, который поверг бы меня в смятение. Не устрашился бы я и воинства Миноса, которое он привел под стены моего города на более чем пятистах кораблях. Но кто ответит мне, что делать, коли сам владыка Эреба идет против нас?

Повисло гнетущее молчание. Я видел, как хмурятся и отводят глаза седобородые афинские старцы и доблестные воители. Даже Эак не спешил взять скипетр. А мне казалось, что у него на любой случай жизни есть исполненные кроткой мудрости, округлые, правильные слова, которые он произносит тихим, мерным голосом. Наконец поднялся Кефал.

– Коварство Миноса не знает границ! – произнес он, и злая гримаса перекосила его лицо. – Он не побоялся потревожить Аида своими мольбами. И, насколько ведомо мне от отца своего, Гермеса, владыка Эреба отличается непреклонным нравом. Коли решился он ввязаться в дела живых, то трудно упросить его изменить свою волю. Но есть та, чью просьбу суровый Аид выполнит. Я говорю о супруге богатейшего из богов, Персефоне, дочери Деметры. Она, как говорят, мягкосердечна, и не раз суровый нрав Аида был смягчен ее просьбами. Вознесем молитвы Персефоне, пусть уговорит она своего мужа!

– Хотел бы я знать, Кефал, как собираешься ты умилостивить царицу Эреба?! – желчно воскликнул один из керусов, старый и сгорбленный. – Разве не ведомо тебе, что боги Аида мало склонны слышать просьбы смертных? Уж не отправишься ли ты сам в царство мертвых, чтобы пленить Персефону своими речами?

– О, многомудрый Эвпейт, – насмешливо произнес Кефал. – Разве не просим мы иных богов, принося им жертвы?!

– Боги Аида требуют человеческих жертв, – глухо произнес Эак. – Должно быть, и Минос, которого я почитал справедливым и праведным царем, обезумел настолько, что отступил от собственных устоев и принес в жертву человека…

– Не проще ли уступить требованиям Миноса?! – дерзко глянув на дядю, воскликнул Клейт Паллантид. – Пасть в ноги ему, попросить о прощении твоего преступления?!

Эгей ожег племянника взглядом:

– Согласиться на любую его волю?!

Но тот не оробел:

– Раз он позвал на помощь Аида, то, полагаю, ему и дано умолить Аида сменить гнев на милость. Кроме того, всем ведомо: Минос справедлив и рассудителен, хоть и суров. Может, наша покорность смягчит его сердце?

– А что он может захотеть? – недобро хмыкнул Акрисий Кефалид.

– Выдать ему преступника, навлекшего на город беды! – дерзко блеснув глазами на юношу, отозвался Клейт. – И это будет справедливо! Царь-гостеубийца – проклятие всему городу!

– Разве ты не видел? Боги не хотят смерти басилевса Эгея, – возразили в один голос Теламон и Акрисий. – Минос же прикажет казнить его!

– Ты так уверен, что Эгей велел убить Андрогея, будто он приказал это сделать тебе! – язвительно выплюнул Пелей.

– Я понимаю, Клейт, отчего ты желаешь обвинить во всем Эгея, – вставил Теламон. – Но! Критский скорпион никогда не получит афинского басилевса на расправу! Надо принести жертву, какую желает владыка Эреба, и молить богов Эреба о милости!

– Так поступали наши предки, – поддержал юношу царь Олеар.

– Зевс не жалует тех, кто приносит человеческие жертвы! И покровительница города, Совоокая Афина, против того, чтобы в жертву богам приносились люди! – Эак, впервые утратив спокойствие, вскочил с места. Ноздри его тонкого, точеного носа раздувались, борода на груди ходила ходуном.

– Может быть, у тебя есть другое решение, мудрейший из сыновей Зевса? – запальчиво спросил Кефал, но спохватился и закончил почти примирительно: – Не поможет ли нам смерть Миноса? Вопроси о том своего отца! Если да, то я готов сам отправиться в его лагерь и до восхода солнца либо погибну, либо принесу вам голову проклятого критянина.

– Остынь, – осадил его Эак. – Ты ведь старше меня, Кефал, но горяч, словно юноша. Поверь, в твои годы – это не достоинство.

Он помолчал и вдруг добавил – все так же тихо и весомо:

– Хотя бы потому, что правота в данном случае не на нашей стороне.

– Ты признаешь это! – злорадно подхватил Бутей. – Вы первые пролили кровь его сына!

Эак бросил на Паллантида кроткий, укоризненный взор.

– Мы пролили? – возмущенно начал было кто-то из афинских старцев, но вдруг растерял запал, встретившись глазами с Клейтом, восседавшим подле брата.

Бутея укоризненные взоры великого праведника не смутили:

– Отчего же ты, справедливейший, не дал свои корабли критянам?

– Оттого, что я, царь Эгины, поклялся еще Пандиону, что буду верным другом Афинам. И еще потому, что моему острову выгоднее не платить дань Криту, чем платить ее. Только слепец или безрассудный юнец не видит, как ослабело царство Миноса. Мы же сильны. И все вы сказали: да, сейчас лучший срок, чтобы скинуть критское ярмо с наших шей.

– Ну да, ты прав, как всегда, справедливец, – хмыкнул издевательски Бутей Паллантид. – И все же – есть и иное, чем ты обнадежил нас. Не ты ли, Эак Зинаид, поклялся богами, что оракул Зевса обещал нам победу? Коли не эти слова – многие ли пошли бы за Эгеем, обагрившим руки невинною кровью?!

По тому, как в совете приняли его слова, я понял: сын Палланта не лгал. Уж больно неистово стали все выражать свое возмущение.

– Замолчи, ты, лающий, подобно бешеному псу! – крикнул Акрисий Кефалид. – Видно, ты сам мечтал о том, чтобы критский паук помог твоему отцу надеть на чело корону Эрехтидов!

– С Критом не может у нас быть союза, – вскочил с места Клейт. – И тебе это ведомо, жалкий спесивец, с мозгами, подобными петушиным! Однако Эак обманул нас. Мы верили, что Зевс отвернул свой божественный лик от критянина!

– А что, сыновья Палланта, вы предпочли бы отдаться на милость критянам, если бы Эак не сказал о словах отца?

Сыновья Палланта возмущенно вскочили, но Протесилай Дидимский и Нелей, царь Андроса, удержали их.

– Но Нису они все же взяли, – подхватил Бутей. – Хотел бы я знать, как?

– Не вмешайся Аид, мы бы точно одержали победу над критским анактом, – сокрушенно произнес Эак. – Я не пророк, и не ведал, что царь Крита склонит на свою сторону владыку печальных теней.

– Сила его в обмане и коварстве! Скорпион, сын ведьмы, муж ведьмы!!! – поддержал эгинца Кефал. – Будь он проклят! Но я все же считаю, что любые пути хороши, чтобы растоптать кносского паука!!! Принесем жертву Аиду!

Тут все заговорили разом, крича и перебивая друг друга. Эак яростно стращал всех гневом Зевса, но его одинокий голос тонул в общем гуле. Сторонников у него оказалось немного. Разве только братья Паллантиды, которые настаивали на убийстве Эгея. Все это время афинский басилевс, сидевший на своем троне и в глубокой задумчивости пощипывавший бороду, участия в споре не принимал. Но явно размышлял о том же. Лицо его было мрачным, брови почти сошлись на переносице. Наконец, он принял решение и вскинул руку. Однако молчание воцарилось не сразу.

– Мы принесем жертву Персефоне на могиле киклопа Гереста, там, где наши предки приносили в жертву людей. Там, где нашла свою смерть Хтония, сестра твоей покойной жены, Кефал, сын Гермеса. Я сказал! – отчеканил Эгей не терпящим возражения тоном.

– И кого же мы отправим посланником к богам? – спросил Клейт Палантид, сверля взглядом Эгея.

Все сразу затихли.

– Кажется, бог, сотрясающий акрополь, ясно сказал: смерть Эгея ему не нужна! Или я не прав? – издевательски поддержал брата Бутей. – Значит, виновник наших бед смерти избежит!

– Пошлем того, на кого укажут боги, – решительно подытожил старец Эвпейт.

– И я первый готов бросить жребий, – отозвался Эгей и поднял с земли осколок черепицы.

– Лучше брось его последним! – заорал Клейт. – Со дна его точно не достанут.

– Будь по твоему! – презрительно пожал плечами Эгей и, вынув из ножен короткий кинжал, нацарапал им на черепке свое имя. Братья Паллантиды поспешили заготовить свой жребий.

– Да будет так, – подал голос один из молчавших доселе старцев-керусов. – Полагаю, что нельзя послать к Персефоне молить о милости того, кто низок родом. И лучше упросит женщину другая женщина. Сделаем так. Пусть из тех, кто сидит сейчас на совете, имеющие дочерей напишут на черепках не только свое имя, но и имена дочерей. И сын Зевса Эак вынет жребий. Тот же, чье имя окажется на нем, угоден богам и должен отдать жизнь ради народа Афин.

– Я не буду причастен к этому деянию, противному моему отцу! – воскликнул Эак, вскакивая. – Да не будет на моих руках крови! Но, коли Афинам поможет моя смерть, вот мой жребий!

Он бросил черепок на колени Кефалу и решительно вышел прочь.

– Жребий буду тянуть я, – произнес царь, тяжело глядя прямо перед собой. Ему поднесли шлем. Он запустил руку, не глядя вытащил. Прочел:

– Эглеида, дочь Гиакинфа Лакедемонянина.

Один из воинов, сидевших ближе к выходу со двора, вздрогнул, побелел, как ткань его мисофора, но, покорно встав, вышел. Снова повисла нехорошая тишина.

Гиакинф вернулся удивительно быстро и в сопровождении четырех девушек. Я сразу заметил среди них Орфею. Все остальные – такие же худенькие, остроносые, золотоволосые. Сама жрица Аполлона, еще не пришедшая в себя после священного безумия, обвела мужчин невидящим взглядом и уставилась на меня.

– Великий царь Эгей, сын Пандиона, – произнесла она, все так же глядя мимо него, прямо мне в глаза. – Если наша смерть остановит того, кто призвал кер в Афины, то мы готовы умереть – все! Нас четверо: Эглеида, Орфея, Лития и Анфеида. Мы родились одна за другой, только четыре года отделяют старшую от младшей. Мы росли дружно и в согласии. И вместе отправимся в царство Аида, дабы умягчить окаменевшее от горя сердце того, от кого зависит участь Афин. Если сможем.

Могу поручиться, жрица Орфея видела меня. Она просто сверлила меня взглядом. Мне захотелось приказать душам, чтобы они отправлялись назад в свои пределы и не несли больше смерть. Но Эгей заговорил, благословляя несчастных девушек, и милосердный порыв, вспыхнувший было в моей груди, угас. Я поторопился оставить площадь, чтобы вид девушек, так спокойно умиравших ради чужой земли, и их раздавленного горем отца, не поколебал моей решимости.

Я вошел во дворец Эгея. Побрел по пустым покоям… Некоторое время рассеянно рассматривал фрески, изображающие начало рода Эрехтидов – Афину, вручающую дочерям Кекропа ларец с чудесным младенцем; самого змееногого ребенка и обезумевших от ужаса женщин, мечущихся вокруг; спор Паллады с Посейдоном о том, кому будет посвящен город Эрихтония; основание афинского акрополя и храма в честь воинственной и мудрой девы; учреждение Панафиней…

Хотел бы я знать, бывали ли во времена мудрого и справедливого потомка Гефеста случаи, когда победителю доставалась в награду смерть, как досталась она моему Андрогею? И что сделал бы с преступниками сам змееногий мудрец? Я вгляделся в суровое лицо прародителя афинских царей. Может быть, мастер, расписавший дворец Эрехтидов, и не отличался искусностью критских художников, но в умении сообщать рисуемым образам выразительность и пробуждать в них жизнь ему не откажешь. Я верил, что Кекроп был именно таким, каким изображала его роспись. Нет, этот анакт не допустил бы подобного преступления. И девушек бы на смерть не послал. Но Эгей послал. И я – тоже.

А ведь боги, направлявшие руку Эгея, мудры. Во всем городе трудно было найти жертву, которую я мог бы пожалеть так, как дочерей Гиакинфа. И мне еще не поздно изменить их судьбу…

Тяжелые человеческие шаги, раздавшиеся в портике, заставили меня оглянуться.

Это был Эгей. А ведь нарисованный Эрихтоний похож на Эгея. Впрочем, не удивительно, ведь роспись недавняя. Наверняка ее выполняли уже при этом царе.

Величественный и прямой, живой царь шел через разгромленный мегарон, не смущаясь сурового взгляда рисованного царя. Несколько человек – союзные басилевсы и гепеты – следовали за ним.

– Да будет все приготовлено к жертвоприношению, – невозмутимо распоряжался Эгей. – И ждите меня у могилы киклопа Гереста. А сейчас оставьте меня… ненадолго.

Показалось ли мне, или вправду голос Эгея едва заметно дрогнул?

Спутники басилевса подчинились. А я пошел следом за ним, наверх.

Едва царь остался один, как величие и спокойствие слетели с него. Он сгорбился и, тяжело опустившись на ложе, издал глухой, протяжный стон, уронил темно-русую кудрявую голову на сильные, цепкие руки. Я с наслаждением увидел, как вздрагивают его плечи. Он плакал, стараясь заглушить рыдания. Так плачут сильные мужи, стыдясь своего бессилия.

Слезы его были мне сладки, как амброзия, они опьяняли сильнее неразбавленного вина. И в то же время, мне было мало его боли. Если бы я мог сделать ему еще больнее, причинить те же страдания, которые он причинил мне!

Легкий шорох за спиной заставил меня оглянуться. В покои царя неслышно скользнула тень его матери, царицы Пилии. Глядя перед собой лучисто-безмятежным взором, она медленно двинулась к сыну.

– Оставь его, благородная Пилия, – приказал я. – Я хочу, чтобы он жил.

Мертвая афинская царица склонилась передо мной:

– Да будет по слову твоему, Минос, сын Муту. Никто не посмеет коснуться царя Афин.

Я покинул спальню Эгея – бесплотный дух среди множества мертвых душ – и пошел по городу, где скоро мертвых станет больше, чем живых. Жители Аида покорно уступали мне дорогу и почтительно кланялись. Вряд ли мне удалось бы добиться столь искреннего уважения от живых афинян, даже от этих, будь они живы.

На стенах тревожно затрубили рога. Критяне подходили к Пирею. Я взмыл в воздух. Отсюда, с афинских стен, корабли казались крошечными, как утята, огромной стаей плывущие по виноцветной глади моря. Почти пять сотен кораблей. Они причаливали к берегу, густо усеивая его, окаймляя непрерывной черной линией. Я приказал душам не трогать только царей и их семьи, и устремился к своему стану.

Тело мое еще покоилось на корабле, в палатке, и я, незримый, прошел туда.

В изголовье моего ложа, распластав по полу большие мягкие крылья ночной птицы, сидел прекрасный юноша в венке из цветов мака.

– Приветствую тебя, сын Никты, великий Гипнос, – склонился я перед ним. – Что привело тебя ко мне, прекрасный и безжалостный?

Мой божественный гость широко улыбнулся:

– Воля моего анакта, милосердного Аида, коего ты не страшишься, Минос, сын Муту. Он сказал мне: "Отчего ты так неблагосклонен к Миносу? Сейчас, когда дух его изнемогает от усталости и разум отворен для легконогой Ате, ты должен быть подле него!" И я, устыдившись его укоризненного взора, поспешил сюда.

Он легко и бесшумно встал и направился ко мне, ступая неслышно, как кошка.

Я подумал, было, что стоит показаться войскам. Наверняка мое отсутствие многих тревожит.

Гипнос деланно закатил глаза, заломил руки и взвыл, изображая ревнивого любовника:

– И так каждый раз, сын Муту! Едва я приду к тебе, чтобы заключить тебя в свои объятия, как ты находишь предлог, чтобы бежать от меня! Жестокосердный!!!

Я расхохотался. Гипнос сохранил серьезную мину, но глаза его весело поблескивали из-под густых ресниц. Было в нем что-то от моего беззаботного брата Сарпедона…

– Ты можешь положиться на своего сына и на племянника, Минос, – успокоил меня крылатый бог, затем подошел ко мне, осторожно обнял за плечи, прошептал мягко, словно мать младенцу:

– Оставь все мысли, Минос. Оставь заботы. Выпусти из рук вожжи и позволь коням своей жизни хоть раз идти туда, куда им хочется…

Его мягкие крылья сомкнулись вокруг меня.

Эгей. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

– О, Минос, воротись к нам! – Итти-Нергал не смел прикоснуться ко мне, но лишь едва слышно взывал, остановившись подле царского ложа.

Я рывком сел и открыл глаза. Увидев радостную улыбку Итти-Нергала и поняв, что ничего страшного не случилось, потянулся, тряхнул свалявшимися волосами, потер глаза, провел пальцами по лицу и с удивлением обнаружил, что щеки мои покрывает щетина, причем длинная, уже не колючая, а слегка курчавая, будто ее дней десять не касалась бритва.

– Долго я спал? – охрипшим голосом спросил я.

Наверное, долго. Я чувствовал себя бодрым, как юноша.

– С той поры полная луна успела превратиться в серп, – произнес Итти-Нергал и добавил:

– Я, памятуя наставления мудрых старух моей земли, оберегал твой покой. Мне говорили, что душа того, кому дано знать не только земную жизнь, может надолго оставлять тело.

– Но на сей раз ты решился меня позвать, – улыбнулся я. – Что случилось за эти дни?

– Боги благоволили нам, – ликовал Итти-Нергал. – Море спокойно, небеса безоблачны, афиняне нас не тревожили. Оно и не удивительно. Проклятую гору трясет, как в лихорадке, хотя твердь земная в нашем стане и море почти недвижны. Да и еще кое-что происходит на Акрополе. Афиняне послали небольшой отряд воинов в Дельфы, а вчера на закате гонцы воротились. И вот, едва божественный Гелиос выехал на своей колеснице на краешек неба, из Афин вышли почтеннейшие граждане во главе с басилевсами.

– Вот как?! – я не стал прятать довольную улыбку. – Они пришли просить о мире?

– Нет, анакт, они не пришли! – ответил Итти-Нергал, утробно хохотнув. – Они приползли на животах и готовы целовать землю, на которую ты ступал. В городе мор! И, как уже успела раструбить по стану Осса, дельфийский оракул сказал: беды прекратятся, если твои враги попросят о мире и примут любые условия моего богоравного анакта.

Злая радость заставила мое сердце сжаться, а потом горячая волна наполнила грудь.

Так ликуют дети, чьи чувства не замутнены раздумьями о справедливости и несправедливости.

– Распорядись, чтобы афиняне ждали, когда я удостою их беседы, а также вели кликнуть Моса в мою палатку.

– Да, величайший, – такое же злобное веселье плескалось в карих глазах Итти-Нергала. Он вышел, и вскоре в нее почти влетел Мос Микенец в сопровождении толпы рабов.

– О, мой божественный повелитель, – Мос бросился ко мне и обнял ноги. В глазах его стояли радостные слезы. – Я уже боялся, что с тобой случилась беда, что болезнь, терзавшая тебя, вновь воротилась! Душа моя ликует, когда я вижу, что ты снова здесь, бодрый и полный сил, о, обожаемый!

Я отстранил брадобрея:

– Полно тебе, Мос. Я в добром здравии. И потому прошу: умерь свое ликование и позаботься обо мне. Я выгляжу, как нищий, от роду не видевший омовения. Я не хочу явиться перед варварами из Афин схожим с ними самими, волосатым и воняющим застарелым потом, как жеребец. Пройдись едкой пемзой по моему телу, удали волосы на ногах и груди. Еще распорядись, чтобы мне принесли поесть. Я долго не ел? Больше дюжины дней? Тогда не стоит набивать чрево. Пусть подадут воду и смоквы.

Слуги радостно засуетились вокруг меня. Мой скудный завтрак был подан в мгновение ока, и Мос, лучась восторгом и по-собачьи заглядывая мне в глаза, принес кувшин и тазик для омовения рук. Я, не спеша, умылся. Потом съел две смоквы, запил их водой. Пока достаточно.

– Помни, мой искусный Мос, что я должен явиться перед варварами во всем величии, достойном анактов Крита.

Тот хитро взглянул на меня и, поняв, что спешить не стоит, кивнул. Приказал рабам принести побольше жаровен, дабы согреть воздух в шатре, и, расстелив на низеньком столике чистое полотно, принялся аккуратно раскладывать куски пористой пемзы, бритвы, щипчики для выдергивания волос, толстые медные пруты для завивки. Потом явились горшочки с умягчающими мазями и ларчики с серебряным порошком и толченым мелом для полировки зубов, большой лекиф с оливковым маслом, коробочка с топленым жиром, алабастры с ароматными притираниями, египетская шкатулочка в виде цветка лотоса с сурьмой для подкрашивания глаз, небольшие горшочки с киноварью и белилами. Аккуратно разложив все это на столике, Мос полюбовался своим арсеналом, задумчиво глянул на меня, сокрушенно покачал головой. Вздохнув, натер мои ноги жиром, заскользил по ним куском пемзы.

Временами он привычно умолял меня не гневаться, коли сделает мне больно, хотя я никогда не упрекал его за это. Тем более сейчас. Я готов был терпеть, даже если бы Микенец предпочел выдернуть каждый волосок серебряными щипчиками. Мне хотелось как можно дольше продержать афинян возле своего шатра. На этот раз рабы казались мне чересчур проворными. Мос едва успел закончить бритье и нанести на мое лицо мазь из ослиного молока и меда, что, по его словам, прекрасно разглаживала морщины, когда рослые рабы-нубийцы внесли глиняную ванну и, наполнив ее до краев горячей водой, растворили в ней ароматные масла. Я забрался в ванну, с наслаждением потянулся, лег поудобнее, прикрыл глаза… Мос некоторое время колдовал над моим лицом, легкими ударами подушечек пальцев вбивая мазь в кожу. Потом принялся морской губкой растирать мне грудь и плечи, мыть волосы. Когда банщик закончил омовение, я приоткрыл глаза и произнес:

– Твои умелые руки, верный Мос, способны оживить мертвого и вернуть силы утомленному. Не торопись, я хочу вполне насладиться твоим искусством.

– Да, господин, я стараюсь изо всех моих сил! – радостно отозвался Микенец и с готовностью принялся растирать мое тело снова.

Вода в ванне успела стать едва теплой, прежде чем я покинул ее и простерся на ложе, заботливо приготовленном рабами.

– Члены мои ослабели от долгой неподвижности, растирай их тщательно-тщательно, дабы к ним вернулась былая бодрость и крепость, – блаженно жмурясь, пробормотал я.

– Я буду стараться изо всех моих сил, божественный повелитель, – отозвался Мос с понимающей улыбкой, – доколе руки мои слушаются меня! Умащение тела не терпит поспешности.

– Алкион, – сказал я, лениво поворачиваясь к одному из юных прислужников, – выйди из шатра, посмотри, что делают афиняне.

Тот оскалился в злорадной улыбке:

– Слушаюсь, великий анакт!!!

И, придав своему полудетскому личику напускную серьезность, вышел прочь. Но вскоре вернулся и затараторил на ходу:

– О, великий анакт! Басилевсы Афин, Кефалении и Эгины стоят подле твоего шатра с величайшим смирением. Они в твоей власти и потому не смеют роптать. В городе мор, и каждый миг промедления терзает душу Эгея, подобно острому мечу или ядовитой змее! Басилевс Афин не смеет лишний раз поднять голову и посмотреть на твой шатер. Как только очередной раб выбегает из него, он сжимает зубы в ярости, и лицо его уже настолько багрово, что похоже на рыбий пузырь, наполненный свекольным отваром!!! – раб хихикнул. – Полагаю, по возвращении в Афины ему придется кликнуть врачевателя и отворить жилу, дабы кровь не бросилась в голову, и не случилось удара!

– Надеюсь, он достаточно молод и крепок, чтобы удара не случилось у него прямо сейчас, – блаженно мурлыкнул я и повернулся к банщику. – Ну что же ты остановился, мой славный Мос? Продолжай! Пусть афинянин бесится.

О, боги Олимпийские, есть ли на земле такая боль, которую я не хотел бы причинить Эгею?!

К тому времени, как я был полностью убран для выхода, солнце перевалило за полдень. Мос поднес мне бронзовое походное зеркало, украшенное тонкой резьбой. И я, прежде чем заглянуть в него, полюбовался изображением богини, стоящей на высокой горе, возле которой резвятся в священном танце бок о бок горные козлы, быстроногие олени и хищные львы, затем перевернул тяжелый диск.

С полированного металла на меня глянула бесстрастная маска. Я исхудал за время ниспосланного Аидом сна, но лицо мое, благодаря стараниям Моса, не выглядело изможденным. Из зеркала смотрел юный сребровласый бог. Должно быть, один из тех, что сопровождает Гекату. Недобрый и безжалостный.

– Твои руки, мой добрый Мос, способны сотворить чудо. Должно быть, ты учился своему искусству у того, кто убирает волосы и наносит краску на лицо прекраснейшего из богов, златокудрого Аполлона.

Микенец довольно покраснел.

– Уберите из шатра все лишнее, пусть пол устелют коврами, сделанными мастерами далекого Цура и Сидона. Да поразятся варвары из Афин богатству и величию Крита.

Эгей, сын Пандиона. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Рабы устелили весь шатер коврами, расставили скамьи. Басилевсы союзных держав и мои гепеты чинно расселись на них сообразно обычаю. Передняя стенка шатра была снята с колышков и поднята, образуя огромный балдахин над моим троном. Эгею и его спутникам наконец-то было дозволено предстать передо мной.

Афинский басилевс вошел и, смерив меня волчьим взглядом из-под нависших бровей, поспешно опустил глаза.

Я отметил, что он действительно очень похож на того Эгея, что я видел во сне. Бычья шея. Широченные покатые плечи. Длинные волосатые руки, оплетенные синими, толстыми венами. Широкая спина, короткие, кривоватые ноги. Наверное, в борьбе ему нет равных. Только вот курчавые русые волосы, спадавшие на крутой, выпуклый лоб, за эти десять дней заметно пошли сединой. Морщин прибавилось…

Красавчика Кефала поставили подальше от меня: у него еще меньше сил, чтобы скрыть свою ярость. Не зря праведный Эак держится подле него и готов тотчас обратиться к кефалонцу с кротким и разумным увещеванием. А вот и Паллантиды. Даже сейчас не могут скрыть злорадства. Здесь ли басилевсы мятежных островов и городов? Да, все здесь. Тенос, Андрос, Олеар, Дидимы, Эрифа… Не хватает мудрого Питфея из Трезен. Но он и не ввязывался открыто в эту войну. Слишком умен… А Эак попался на отцовские уверения. Впрочем, отец не собирался обманывать его. Он ведь не знал, что я поспешу за помощью к Аиду. Что же, Эак, я от души рад, что ты побежден!!!

Приветствую тебя, Нике-Победа, титанида в кровавых одеждах. Хоть и взошла ты на Олимп, но тело твое благоухает не амброзией, но потом и кровью. И нрав твой дик и свиреп, как и полагается потомкам титанов. Глаза твои яростны, и рот искривлен в зверином оскале. Ноздри твои дрожат, как у львицы, когда ты чуешь запах крови. Но разве благообразный облик – главное в любви? И боги, и смертные вожделеют тебя – больше всего на свете. И я благодарю тебя за то, что сегодня ты снизошла до меня! Что же, я буду бесстыдно наслаждаться твоей быстротечной любовью. И пусть побежденные цари смотрят на нас!