Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Ты часто бываешь там? – уточнил я.

– Нет. Но доводилось. Мне каждое путешествие дорого стоит. Ползу, как слепой щенок. Значительно проще, если есть помощник… Я хочу сказать, что без тебя я не оживил бы Главка, царь. Это ты провел меня дорогой смерти.

Вот как? Он действительно познал мою душу. Я почувствовал, что сейчас заплачу. Опустил голову, с отчаянием прошептал:

– И теперь ты попытаешься сам пройти по этому пути? Выведать при помощи своих тайных уловок у меня дорогу – и пойти… один?

– Да, анакт, – виновато прошептал он.

Я не выдержал:

– Что ты творишь?! Зачем ты споришь с судьбой? Она тебе и так дала всего по полной мере! Ты весь – порождение солнечного света, радости, жизни. Тебе легко быть собой. А каково мне? Думаешь, я не знаю, кто я такой?!

– Ты знаешь, что порожден силами смерти? Откуда? Сам догадался? – поинтересовался Асклепий, подавшись вперед.

– Нет, Дедал сказал.

Асклепий брезгливо сморщился. Дедала он невзлюбил сразу, как только первый раз увидел. Я знаю это точно, хотя сам врачеватель изо всех сил скрывал свои чувства.

Дедал. (Шестой год третьего девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Кносс)

– У всякой вещи есть суть, – размеренно и вдумчиво, словно взвешивая каждое слово, говорил мне Дедал. – Надо только уметь её увидеть. Вот – простой комок глины. Какая у него суть?

Я посмотрел на молодого мастера. Он сидел перед гончарным кругом, улыбался, стараясь придать своему заросшему до глаз бородой лицу выражение приветливое и добродушное, отчего оно становилось лишь еще более зловещим и ехидным. Ему явно хотелось понравиться мне. Зачем? Я ведь уже приютил его, покривив душой перед справедливостью. Рукодельный карлик (ростом не выше моего, но ко всему еще и сутулый, почти горбатый), позавидовал мастерству своего ученика и племянника Пердикса, сына Поликасты, и убил его. Надо было отдать эту тварь афинскому царю Кекропу для суда. Но он задал мне всего один вопрос, и, восхитившись его пронзительным умом и искусством, которое было невероятным для молодости умельца, я сохранил ему жизнь и укрыл на острове.

Понимая, сколь шатко его положение, афинянин постарался расположить к себе всех. И небезуспешно. К каждому нашел он свой ключик. Куклы, приводимые в движение тайными механизмами, площадка с искусными узорами для танцев. Меня он приручал мудрыми беседами, раскрывая тайны мироздания. Его познания были огромны, а мыслил он, как старик. Рядом с ним я, годящийся ему по возрасту в деды, чувствовал себя зеленым юнцом. Для него во всем Космосе не было ничего таинственного, а в Хаосе – величественного. Одно становилось готовым изделием, второе – материалом, подлежащим обработке. Подозреваю, что среди поведанного им имелись и знания, тщательно хранимые жрецами, и возможность прикоснуться к сокровенному заставляла меня дорожить мастером и искать встреч и бесед с ним.

Начинал разговор он всегда с пустяка. Вот и сейчас – протягивал мне комок глины, а в его глазках уже поблескивал лукавый огонек.

– Какую суть придашь – та и будет, – ответил я.

– А какую, царь?

Я взял комок в руки. Он был холодный и попахивал тленом. Держать его было отвратительно, как кусок падали. Всё же, поддавшись желанию узнать, что скажет мастер, я принялся мять её в пальцах. Дедал ждал. Я неумело слепил человечка, усадил его на землю и, подумав, укрепил его руки на коленях, чтобы они подпирали норовящую завалиться голову.

– Хоть вот такую.

Дедал посмотрел, как фигурка косится и падает на бок, цепкими пальцами мастерового уложил её. Получилось, что глиняные ножки фигурки оказались подтянутыми к животу, а ручки прижаты к груди. Дедал лишь слегка согнул глиняную шею человечка, отчего его голова уперлась в колени. Меня передернуло. В такой позе у нас, в гробах-ларнаксах, хоронят мертвецов. Намек на труп был мне неприятен.

– Или такую.

– Может, так и надежнее, но первый человечек мне больше нравится. Глина просто слишком жидкая.

Дедал хитренько блеснул глазами.

– Ты ведь понял её суть, царь. Сразу. Но упрямо пытался сделать из неё живое. А она принадлежит мертвому. Из неё можно сделать мертвое. Для живого нужна другая.

– На кладбище ты её, что ли, накопал? – я сдвинул брови, охваченный негодованием.

– Да, – Дедал пристально посмотрел на меня своими маленькими красными глазками.

– Зачем? – выдохнул я, борясь с подступившим к горлу возмущением и отвращением. Поспешно вытер руку о гончарный круг.

– Проверить, почувствуешь ты или не почувствуешь? – сказал он и добавил удовлетворенно: – Почувствовал.

Меня передернуло. Неприятно знать, что кто-то видит тебя насквозь.

– Моя мать была жрицей, Дедал. Я многое от неё перенял. Отчего бы мне не почувствовать?

– Почему ты оправдываешься? Ты владеешь великой силой и можешь обратить её против врагов твоих и во славу царства своего. Можно подумать, ты стыдишься своего дара.

Очень метко. Точнее не скажешь. Именно стыжусь!

– Он служит только разрушению. Я хочу созидать, Дедал.

– Всё опять повторяется. Ты принадлежишь смерти, Минос. Чтобы созидать – нужен другой царь. Ты послан в этот мир разрушать, повелитель, что у тебя отменно получается. Ты рушишь старые законы. Ты низвергаешь старых богов. Но доволен ли ты почтением, которое критяне оказывают Зевсу? Исполняются ли в селах и городах Крита законы, что ты повелел начертать на скрижалях и возглашать по всем городам?

Разумеется, и тут Дедал был прав. Я давно подозревал, что мне дано знать тайны смерти. Все в ней было для меня просто и понятно. Уж не знаю, от каких темных богов досталось мне это знание. Я сродни быкоголовому Минотавру. Запряженный в плуг бык разрушает целину, рыхлит землю для зерна. Но если пустить его на зазеленевшие всходы – потопчет, пожрет, помнет и заваляет. Вряд ли на том месте соберут урожай.

Секреты жизни я постигал с трудом.

– Я давно смотрю, как бродишь ты по ночам, без цели. Но куда бы ты ни шел, путь твой всегда сводится к одному, – продолжал Дедал скрипучим, неприятным голосом. – Вот к этому. Скажи, тебе это знакомо? Что это значит?

Он грязным, с обломанным ногтем пальцем начертил на полу двойную спираль, закрученную в разные стороны.

– То же, что и лабрис. Смерть и возрождение. Ну и что? – ответил я.

– То, что ты всегда проходишь только половину пути, – он ткнул пальцем в ту часть узора, что змейкой свивалась влево. – Это – дорога только в одну сторону. Путь смерти. Второй половины тебе знать не дано.

Меня охватил гнев и стыд.

– Ты хочешь знать – почему? – спросил Дедал, не обращая внимания на то, что я залился краской. – Ты не такой, как все. Ты – изгой из рода своего, ушедший от матери своей и отца своего.

– Отца? – искренне удивился я. И попытался вспомнить, когда хоть раз поступил против Зевса.

– Что ты знаешь о Муту, сын зевсовых колен?

– Кто такой этот Муту? И почему ты говоришь, что Зевс не мой отец, а лишь принявший меня как сына? – я был так удивлен, что даже не мог сердиться.

– Потому, что я знаю, мой царь, – ответил Дедал. – И мне ведом Муту – бог смерти в Ханаанских землях, откуда родом твоя мать. Он – твой истинный отец. Ведь мать твоя блюла обычаи своих земель. И прежде, чем быть просватанной, она отправилась в храм Ашторет и сошлась с тем, кто выбрал её. Владыка смерти Муту прельстился красотой Европы. Его семя проросло в чреве твоей матери. Она была в тягости, когда Зевс похитил её. Но его вполне устраивал ты с твоим даром сеять смерть и разрушение вокруг себя. Так что, во избежание пересудов, Зевс просто назвал тебя своим сыном.

О, боги!

Я с трудом перевел дыхание, и тут ярость вырвалась из оков изумления. Не вспомни я о быкоголовом – убил бы на месте мерзкого карлика!

– Ты лжешь, афинянин! – воскликнул я, вскакивая. И, не сдержавшись, ударил его кулаком по лицу. Он невозмутимо размазал большой ладонью кровь и глину по щеке и произнес:

– Гневаешься – значит, знаешь, что я прав. Не знаешь, так догадываешься. Посмотри на себя – разве в твоем облике есть хоть что-то, что напоминало бы Зевса?

Он выпрямился и, нависая надо мной, продолжал, будто гвозди вколачивал:

– По праву рождения и крови ты – царь мертвых, не живых! Великое предназначение предстоит исполнить тебе, сын великого бога! Но путями жизни ты не ходил и не будешь ходить никогда. Зевс избрал тебя потому, что ему хочется утвердить свою власть в чужих владениях – на земле Посейдона. А для этого нужно уничтожить тот мир, который был создан здесь Посейдоном и Бритомартис, населить остров иным народом. Только для этого он и поставил тебя царем над Критом. И, выполнив свою работу, ты уйдешь в небытие, потому что для созидания ты Зевсу не нужен. Ты отрекся от рода своего. И возрождения тебе не будет!

Кровавая пелена поплыла у меня перед глазами.

Пусть он подавится своей правдой!

Раздавлю гада!

– Разве так должно поступать самому справедливому из царей? – с издевательской улыбкой заметил Дедал.

Я поспешно перехватил свою, уже готовую нанести удар, руку за запястье и сжал до боли, пытаясь отрезвить себя.

– По какому праву ты хочешь убить меня? Разве я совершил преступление на Крите, царь? Или сыновья богов могут забыть о законе? Тогда почему, когда сын Зевса Радамант убил человека, – ты приговорил его к изгнанию? – ехидно улыбался Дедал, глядя мне прямо в глаза.

Он и об этом знает правду? Законы брата моего, Радаманта, казались мне более совершенными, чем собственные. Потому я и не стал препятствовать его решению покинуть Крит, после того, как гепет Эндий был случайно убит Радамантом на охоте. Брат был мудр и прозорлив, он давно понимал, что у меня на душе. Я вновь услышал его слова, еще более страшные оттого, что они были сказаны ласково и успокоительно: "Конечно, ты можешь очистить меня от нечаянного кровопролития, Минос. Но зачем мне испытывать судьбу? Ты хочешь быть единственным великим и мудрым государем на Крите. И ты можешь быть им. Киклады велики – я уеду на любой из островов, дабы насаждать там законы великого анакта Миноса. Мы расстанемся как братья, сохранив приязнь межу собой. И когда нас будет разделять виноцветное море, мне будет легче признать твое старшинство". "Я полагал, что хорошо скрываю свою зависть к твоему уму," – попробовал улыбнуться я. "Не тебе одному стал тесен этот остров, – произнес Радамант. – Мне тоже." Я молча кивнул и не стал переубеждать брата. Если бы мне хотелось, чтобы Радамант оставался подле меня, разве не нашлось бы у меня слов удержать его?

Я пристально вгляделся в лукавое лицо Дедала:

– Можно выдать тебя Кекропу. На Афинской земле ты совершил преступление, достойное смертной казни.

– Думаешь, я буду молчать о том, что стало мне ведомо на Крите, безупречный?

Он поймал меня искусной сетью. Не вырвешься. Он понял, что сила на его стороне, и продолжил уверенно:

– Тебя не обольстишь, царь. Но я знаю, чего ты боишься. Предлагаю мену. Ты – укрываешь меня, я – молчу!

Я с трудом перевел дыхание, заставив Миноса взять верх над пробудившимся в моей душе Минотавром. Выдавил из себя:

– Хорошо.

И, не оборачиваясь, вышел из мастерской карлика.

У меня еще были некоторые сомнения в правдивости слов Дедала, и я спросил о своём роде Инпу. Тот всё подтвердил и даже явил мне во сне ужасного Муту, чья пасть от неба до дна моря поглощала все живое. Мой настоящий отец показался мне сродни свирепому Кроносу, пожиравшему своих детей. И после того моя любовь к Зевсу, принявшему меня, изгоя безродного, на колени, обласкавшему, удостоившему царства, стала еще крепче.

Я рассказал Асклепию все, не утаив ничего из разговора с Дедалом. Слишком доверял ему, слишком любил его, чтобы лгать. Тот внимательно слушал, покусывая губы. Не перебивал. И лишь нервно потрогал пальцами глубокий шрам от собачьих зубов на своей правой руке, когда я упомянул имя Инпу – египетского владыки Путей мертвых.

– Ты знаешь Инпу? – догадался я, – Это он чуть не откусил тебе руку?

– Знаю. Я учился у Анубиса, которого ты зовешь Инпу, искусству сохранения трупов. И не только, – он улыбнулся – не то виновато, не то лукаво. – За что он меня и укусил.

– Ты пытался оживлять покойников? Это он сказал, что покарает тебя смертью?

Асклепий молча кивнул.

– Но как ты посмел нарушить запрет богов?

– Запреты меня не остановят, Минос. У меня во всем мире только один враг: Танатос-Смерть. Я борюсь с ним всю свою жизнь. Я искал способа победить его – у Анубиса в далекой Та-Кемет, у Деметры в Элевсине; я спрашивал о путях возрождения у Диониса, который погибает и возрождается. Но только твой путь, Минос, оказался мне понятен настолько, что я смог его повторить. Думаю, наши души – две половинки единого целого, разбитого в древние времена. И, думаю, если ты поделишься знаниями, я смогу и дальше ходить этим путем без посторонней помощи.

Он просто искал знания. А я… мне стало досадно от собственной глупости. Что заставило меня надеяться на взаимную любовь с Асклепием? Сыновья смертных в моем возрасте уже старцы, умудренные жизнью, а я так и не научился понимать живых! Сын Муту!!!

– Только поэтому ты столь гостеприимен ко мне? – невесть зачем переспросил я. Мне так хотелось, чтобы он солгал!

– Да, – потупил глаза Асклепий.

Как горько! И все же, это лучше сладкой лжи. Да будет так! Я совладал с собой.

Заставил себя посмотреть ему в лицо. Он все еще не пришел в себя от путешествия в Аид и выглядел больным и измотанным. Я вдруг понял, чем рисковал мой возлюбленный, отправляясь в столь чуждое ему царство смерти. Не был божественный врачеватель моей половинкой – он предавал себя, становясь на эту тропу!

– Асклепий!!! Не ходи этими путями! – схватив его руки, прошептал я. – Они прокляты Зевсом и Аполлоном, нашим владыкой и отцом твоим.

Асклепий упрямо покачал головой, и я понял, что он не свернет с избранной дороги.

– Смерть – часть жизни, Минос. Но мне дано знать только одну половину пути, тебе – только вторую. А возрождение несет тот, кому известны обе. Ты должен научить меня, Минос! Прости, что я пытался познать твою душу тайно, как вор и насильник. Разреши мне…

– Не надо, Асклепий! – воскликнул я и, охваченный отчаянием, сполз на пол с ложа и обнял его колени. – Ты не знаешь, с чем связался! Мне это дано по рождению, от отца и матери! Тебе – нет. Ты убьешь себя!

– Я открою тебе свои тайны взамен! – глаза Асклепия стали безумными. – Тайны жизни…

Боги, знающие сердце мое! Любил ли я кого-нибудь сильнее, чем его?

Афродита, даровавшая мне эту любовь, научи, как её спасти!!!

Пусть он не любит меня!

И никогда не поймет!

Пусть ему нужно от меня только моё проклятое знание!

Мне не важно.

Только это и есть любовь!

Все остальное – морок.

И сразу пришло решение. Благодарю тебя, Афродита Урания, благоволящая мне!

Я растянул губы в змеиной улыбке.

– Что ты можешь дать мне из того, что я сам не знаю, Асклепий? Ты опоздал. Я уже обрел собственные знания о жизни. Дорого заплатил за них: болью, потерями. Может, ты предложишь мне свою любовь, Асклепий? За это я поделюсь с тобой знаниями о смерти.

Неужели согласится? Ну что же, тогда эта продажная тварь может сдохнуть, вместе с той любовью, которую я так лелеял в своей душе. Значит, он её не стоит.

Асклепий, к моей радости, вспыхнул и просто испепелил меня взглядом… Уж не знаю, чего в этом было больше: стыда или гнева. Он перекатил желваки на скулах, а потом с трудом выдохнул:

– Это низко, Минос!

– Да или нет? – не уступал я.

– Нет, – он ответил негромко, кажется, даже слегка улыбнувшись. Но меня эта его кротость не сбила с толку. Ответ был окончательный, и дальнейший разговор терял всякий смысл. Знакомо мне упорство приветливых и мягких с виду людей. Отказал мне, царю…

Как бесстрашен ты, мой возлюбленный! Мог ли тебя смутить царский гнев, если и расправы богов ты не боишься?! Или ты уже настолько успел понять меня, что и мысли о возможной немилости моей у тебя не возникло?

Я тяжело встал. Окликнул Главка. Тот примчался на мой зов, как щенок.

– Асклепий говорит, ты не способен стать прорицателем. Нет смысла терять время. Ты вернешься во дворец сегодня же. Иди, собери свои вещи.

Главк радостно улыбнулся и, поспешно поклонившись мне, умчался в соседнюю комнату. Я слышал, как радостно напевает он:

– Домой! Домой!

Главк скучал здесь. Сердце его просилось на судоверфи, на учения воинов, к Итти-Нергалу. Я посмотрел на Асклепия. Он все сидел, молча. Я тоже не стал с ним говорить. Больно было оставлять этот дом, но я навсегда захлопнул для себя его двери. Когда Главк собрался, Асклепий поднялся меня проводить, как полагается хозяину. Мы даже улыбнулись друг другу, чтобы соблюсти приличия. Эпиона, возившаяся во дворе, оставила свою работу и тоже подошла проводить меня. Уж не знаю, как эта женщина поняла, что произошло между мной и её мужем, но впервые за время моих посещений она улыбнулась мне искренне и благодарно.

Наутро Асклепий уехал с Крита, ничего не забрав из моих подарков. Я прибыл проводить его – в чужих носилках, чтобы никто не догадался о моем присутствии в гавани, и, скрывшись за занавесками, глядел, как восходит Асклепий с семьей на корабль. Закусив до крови губу, беззвучно плакал. Афродита, пресветлая богиня, прими мой дар! Я сам оттолкнул своего любимого, чтобы спасти безумцу жизнь.

Впрочем, разве есть спасение от самого себя?

Глава 4 Нити в руках Мойр

Нити в руках мойр

– Смерть?.. Но разве он может умереть, отец? – Так всегда говорят о тех, кого любят. Никос Казандзакис

Пария. (о. Парос. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Возгласы, доносящиеся в палатку, свидетельствовали: мы приближаемся к гавани Пароса. Мой брадобрей и банщик, Мос Микенец, круглолицый, улыбчивый, вальяжно неторопливый и одновременно проворный раб лет тридцати, встревожено глянул на меня, понимая, что времени у него осталось немного. Я слегка улыбнулся ему: не было еще такого, чтобы Мос задержал своего анакта и заставил ждать людей, встречающих меня на берегу. Тем более, он уже закончил колдовать с моим лицом и сейчас укладывал локоны. Мос поклонился и продолжил свое занятие.

Корабль подходил к берегу, когда он припудрил серебряной пылью тронутые сединой волосы на висках и лбу, отошел, оценивающе посмотрел на творение своих рук и, оставшись довольным, с поклоном протянул мне зеркало. Я мог бы и не смотреть. За всю свою долгую жизнь у меня не было более искусного брадобрея, который, к тому же, обладал еще и мастерством банщика. Я все время поражался, как эти сильные, крепкие, короткопалые руки способны не только без устали разминать утомленное тело, но и создавать совершеннейшую красоту при помощи сурьмы, пудры, румян, притираний и каленого прута для завивки. Ему не требовалось подробно растолковывать, как я должен выглядеть. Он, словно художник или скульптор, каждое утро создавал облик богоравного царя, сообразный моменту.

Сейчас я выглядел достойным сыном Зевса, величественным, милосердным, щедрым. И счастливым мужем божественной супруги. Таким знали меня на Паросе.

Восторженный гул голосов донесся до моего слуха. Жители ликовали, встречая меня. Сначала нестройные, выкрики постепенно сливались, и я уже мог разобрать слова:

– Ра-дуй-ся, а-накт Ми-нос!!!

– Сла-ва бо-го-рав-но-му Ми-но-су!!!

Я любил этот каменистый небогатый остров, на котором меня впервые назвали царем, и в конце каждого Великого года моего правления, объезжая подвластные мне земли, начинал свой путь с Пароса. Было ли мое царство могущественно и грозно или, как сейчас, слабело и крошилось, словно пересохшая пресная лепешка, но здесь меня любили и считали почти богом. А еще я любил Парию. Они похожи друг на друга – земля и ее хозяйка. Поля Пароса неплодородны, и тело Парии сухо и жестко, стан тонок, словно у девочки-подростка. Кожа и волосы ее белы, как мрамор, которым так богата эта земля. Обликом она схожа с миртом, чья прелесть не бросается в глаза, но, вглядевшись, ты невольно поражаешься изяществу этого колючего, жестколистного кустарника, столь обильного в горах Пароса. Такова моя божественная жена.

О, Афродита Анадиомена, как же я по ней соскучился!

Мой "Скорпион" мягко ткнулся выступающим вперед килем в песчаный берег. Нергал-иддин, наряженный по случаю торжества в алый мисофор, начищенный до зеркального блеска шлем со страшным косматым гребнем и усаженный позолоченными бронзовыми пластинами доспех, ужасный и грозный, словно Арес, распахнул завесы в моей палатке.

Я вышел из прохладного лилового полумрака, сощурился на солнце. Бывают перед самым началом зимы такие ясные, умиротворенные дни, когда Гелиос уже умеряет свой яростный нрав, и дает свет и тепло, но лишь согревает, а не палит нещадно. Радостный день, под стать моему сегодняшнему расположению духа.

Я окинул взглядом затопленный пестрой людской толпой берег, вскинул руку в приветственном жесте.

– Ми-нос! Ми-нос! Ми-нос!!! – надсаживалась в восторге толпа.

Напротив моего корабля возвышался раскрашенный в алое и золотое паланкин владычицы Парии. Красные занавеси трепетали на ветру, словно языки пламени. Сама хозяйка острова стояла рядом, похожая в белоснежных одеяниях на статую, искусно вырезанную из мрамора. Увидев меня, она плавно изогнула девически-тонкий стан в изящном поклоне. Басилевс Пароса Эвримедонт, его братья Нефалион, Хрисей и Филолай – высокие, чернобородые, с могучими руками, оплетенными синими венами и покрытыми густой, курчавой шерстью, звероватые, настоящие титаны – и обликом, и по нраву, но столь горячо любимые мной, державшиеся на почтительном расстоянии от своей божественной матери, тоже согнули могучие спины.

Осыпаемый благовонным дождем цветов, я спустился по сходням. Проворные, нарядные рабы поспешно постелили мне под ноги широкий, длинный, до самого паланкина хозяйки, ковер, и я, ступая по нему, приблизился к божественной Парии. Обнял бессмертную нимфу, отвечая на приветствие. Толпа разразилась торжествующими воплями. Когда они, наконец, стихли, я выпустил владычицу острова из объятий.

– Великий анакт Крита и Пароса, богоравный Минос, сын Зевса! – звучно произнесла Пария. – Я и наши сыновья приветствуем тебя, наш повелитель. Сердца жителей острова наполняются радостью, едва твоя ременнообутая нога ступает на берег. Благодать нисходит на Парос вместе с тобой, возлюбленный мой супруг, великодушием Зевсу подобный.

– Благодарю, о, божественная супруга моя, – произнес я. – Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу тебя, бессмертная, наших сыновей и их народ в благополучии и изобилии. Ведаю, мудростью своею ты сберегаешь сей остров от бед и войн.

Тем временем к нам приблизился Эвримедонт. Почтительно поклонившись матери и дождавшись ее безмолвного разрешения, он приветствовал меня и, оскалив в радостной улыбке крепкие, как у волка, зубы, произнес:

– О, богоравный анакт Крита и мой мудрый и могущественный отец! Во дворце все готово, чтобы принять тебя, скиптродержец. Почти наш дом своим присутствием, и пусть частица благодати, которой ты, о, любимец Зевса, полон, снизойдет на нас.

– Да хранят боги тебя и землю твою, благородный Эвримедонт, – провозгласил я в ответ. – Да будет удача с тобой, отважный, и да пошлют олимпийцы благополучие моим детям и их народу. Я принимаю ваше гостеприимство.

И мы с божественной супругой проследовали в паланкин. Пария устроилась на маленькой скамеечке, богато украшенной слоновой костью, возле моих ног, взмахнула тонкой, гибкой рукой, повелевая опустить полог. И, когда потоки тонкого виссона скрыли нас от глаз толпы, нежно обвила руками мои колени. Я невольно залюбовался ею, такой свежей и юной, несмотря на прожитые годы, и такой беззащитной, несмотря на невероятное могущество.

– Я рада видеть тебя, о, богоравный супруг, – голос ее был подобен журчанию горного ручейка. – С той поры, как ты стал царем на этом острове, сами оры поселились на нем. Я знаю, по издавна заведенному обычаю сегодня будут принесены жертвы в честь Зевса, а завтра мы почтим мудрых сестер Айрену, Дике и Эвномию. Едва я заслышала, что твои крутобокие корабли направляются к острову, как повелела собрать сто лучших годовалых тельцов для приношения твоему божественному отцу. А для хранительниц законов и порядка отобраны три телки, белые, без единого пятнышка.

Я коснулся ее щеки тыльной стороной ладони.

– Пария, прекрасная, мудрая Пария! Ты угадываешь волю мою до того, как я изъявлю ее. Я сам вряд ли мог бы распорядиться лучше. Так пусть божественные сестры и дальше будут благосклонны к тебе, к твоей земле, владычица, и к нашим детям.

"И, может быть, не обойдут меня своими дарами," – подумал я про себя и улыбнулся.

– Я знаю, мой богоравный супруг, – продолжала Пария, – что держава твоя велика, и царский сан не дает возможности подолгу предаваться отдыху. Но я хочу знать, Минос, останешься ли ты на острове хоть немногим дольше, чем того требуют царские заботы?

И просительно заглянула мне в глаза.

– Если богам будет угодно, моя возлюбленная супруга, то я останусь на острове до тех пор, пока на небе полная луна не сменится убывающей, – ласково отозвался я. – Ты же знаешь, я всегда охотно остаюсь на Паросе. И мне каждый раз жаль покидать твой остров и тебя, лучшая из жен.

Она снова улыбнулась – не той прекрасной, величественной улыбкой, которая подобает владычице острова и царице, а просто, словно обычная поселянка, дождавшаяся возвращения своего мужа с поля. От нее пахло яблоками, прогретой землей и солнцем, и на обычно бледных щеках играл густой, розовый, ровный румянец. Я заключил ее в объятия и припал к ее губам в долгом поцелуе.

– О, пусть боги позволят тебе, мой любимый, подольше пробыть со мной! – истово прошептала она.

– Да будет так, – произнес я.

Пария, дождавшись, когда я отпущу ее, оправила сбившееся ожерелье и сказала:

– Минос, не откажи мне еще в одной просьбе. Принося жертву орам, почти также и харит. Я молилась богиням, оберегающим женскую прелесть, чтобы они вложили в сердце моего богоравного супруга мысль подольше задержаться на острове. Не подумай, что я упрекаю тебя, Минос. Твои заботы важнее женской радости. Но среди богинь нет никого счастливее меня, когда ты рядом, анакт моего сердца.

Каждое слово, срывавшееся с губ хозяйки острова, казалось, только что родилось в ее груди. Но скольким смертным, бывшим царями этой земли, Пария говорила такие же слова? Конечно, она никогда не скажет мне об этом. Да и я никогда не расспрашивал ее, и не стану.

Я старею. По молодости лет эти мысли просто не приходили мне в голову. Я был дерзок и, по свойственной юношам самоуверенности, островных богов не страшился. Мне казалось само собой разумеющимся, что бессмертная нимфа согласилась разделить со мной ложе, что она назвала меня царем и склонилась к моим коленям. Но Пария была старше меня. Миноса еще не было на свете, а хозяйка Пароса уже жила. Она помнила первых анактов Крита. И до моего появления на ее острове другие смертные делили ложе с ней – может быть, более мудрые и отважные, чем я, может быть, более дорогие ее сердцу. Но Пария никогда не напоминала мне о них. Она держалась со мной, как с единственным, обожаемым и почитаемым владыкой. В ней не было рабства или подобострастия. И все же, подле нее я невольно чувствовал себя самым мудрым, могучим и прекраснейшим из мужей.

И я в который раз подивился ее взлелеянному веками женскому разуму. Мужчины любят слышать от своих жен умелую лесть. И покорная, кроткая жена имеет над мужем больше власти, чем та, что дерзает в открытую утвердить над супругом свою волю. Бритомартис билась со мной и была побеждена. Пасифая спорила, и я всегда поступал по-своему. Теперь Бритомартис бежала с острова. После смерти Пасифаи больше никто из критян не видел ее. И Посейдон, которого оберегала Пасифая, уступил Зевсу. А что на Паросе? Да, здесь чтили Зевса-Лабриса. В честь него совершались жертвоприношения, был построен пышный храм. Но разве могла любовь к нему сравниться с благоговением, которые местные жители испытывали перед Парией? На острове были приняты мои законы, но владыки Пароса жили своим умом. Полагаю, именно по совету своей мудрой матери басилевс Эвримедонт никогда не спорил со мной. Но я покидал Парос, и царь острова поступал против отцовской воли. Я узнавал об этом спустя много времени, когда изменить что-либо был не в силах, а поскольку, выполняя очередную волю Зевса, успевал к той поре сам хлебнуть горя через край, то и гневаться на сына не мог. Иногда даже радовался, что паросцы не платят кровавой дани за мои дела. Когда я запретил жертвовать людей Посейдону, Эвримедонт подчинился запрету, но, по совету матери, все же посвятил свою старшую дочь Перибею владыке морей. Она разделила с необузданным богом ложе, и Катаклизм, опустошивший мои владения, обошел Парос стороной. Посейдон не оставил без внимания и Навсифоя, родившегося после этой ночи: подарил Перибее и ее сыну чудесный остров Схерию, где-то вдали от моих владений. Помню, анакт Навсифой однажды навещал дворец в Кноссе и приносил дары. Люди, прибывшие с ним, феаки, оказались отменными мореходами. Они не просто знали и любили море, но были едины с ним, словно дельфины или чайки. А вот хороших воинов среди них не нашлось. Я сказал об этом Навсифою, но он только рассмеялся:

– Сам Посейдон оберегает пределы моих владений, о, богоравный. Зачем нам сражаться?

И мне не удалось убедить его, что морская гладь – не самая надежная защита для острова.

Я отступился от Пароса, хотя давно видел все хитрости его хозяйки…

– …О чем ты думаешь, мой владыка? – спросила Пария, поднимая на меня серые глаза.

– О твоей мудрости, божественная.

Пария смущенно опустила золотистые ресницы.

– О Пасифае говорили, что она мудра. Разве могу я сравниться с ней, анакт?

– Пасифая была умна, – вздохнул я, – а ты – мудра.

Дорого обошелся Криту ум его царя и царицы. А на Паросе поселились оры. И хоть паросцы славят и благодарят меня, в том не моя заслуга.

…Зря я вспомнил о Пасифае. Ведьма солнцеволосая моя жена. Семь лет минуло с той поры, как она умерла, рожая сына, зачатого от Посейдона. Я за свою долгую жизнь терял немало. Умирали те, кого я любил, и горе было, как рана от удара кинжалом. Но время шло, и боль забывалась.

Тебя, Пасифая, я никогда не любил, считал своим врагом. Но ты умерла, и воспоминания о тебе становятся все мучительнее и мучительнее. Я страдал, расставаясь с любимыми, но со временем другие заменяли их. А тебя, моя верная соперница-царица, заменить некем.

И хотел бы забыть тебя, да во дворце моем живет твой последний сын, который напоминает мне о тебе.

Пасифая. (Первый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. На границе знаков Стрельца и Козерога)