Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Мой возница обернулся, ожидая приказа. Нергал-иддин рядом весь напрягся, готовый ринуться в бой.

– Я буду сражаться с ним один на один! – спокойно ответил я, поудобнее перехватил щит и тихо бросил вознице:

– Сейчас мы выедем ему навстречу, отважный Икиши. Дротик этот страшен, но все же не должен пробить щита и доспеха. Когда он застрянет в них, выдерни его и сбереги. Пусть дар Артемиды вернется ко мне.

Икиши невозмутимо кивнул.

– Полно браниться, Кефал! – крикнул я. – Я буду биться с тобой!

Сын Гермеса взметнул руку, в которой держал дротик, и потряс им.

– Где ты, недоросток?! – крикнул он, делая вид, что ищет что-то под ногами. – Я не могу разглядеть тебя!

Кефалонцы захохотали. Мои варвары зарычали от ярости и принялись колотить копьями о щиты. Лестригоны, не понимая нашей перебранки, порывались кинуться в бой, подобные своре гончих псов, которых едва сдерживают охотники. Но в поединок двух вождей нельзя вмешиваться, и дикари, рыча и потрясая оружием, оставались на месте.

– Полно тратить слова! – отозвался я. – Ты хочешь поединка? Вот я!

Икиши тронул поводья, и мы, грохоча колесами, выехали навстречу Кефалу. Солнце било моему сопернику в глаза, но дар Артемиды лишал меня всяких преимуществ. Тем временем Кефал, издав яростно-радостный вопль, метнул в меня дротик.

– Получай за смерть моей жены!!!

Смертоносное оружие Артемиды со свистом пронеслось в воздухе, миновав Икиши, с силой врезалось в мой щит, пробив все девять толстых дубленых кож, и застряло в них. Его наконечник оказался не далее, чем на ладонь от груди. Возница тотчас выдернул дротик из щита, сжал в могучей ладони и, взревев победно, поднял над головой, дразня Кефала. Я метнул свой дротик. Кефал ловко уклонился от удара и, схватив новое копье, велел вознице гнать на меня упряжку. Я последовал его примеру, и вскоре мы сшиблись. В пылу боя Кефал слишком открылся, и мне удалось ранить его в плечо, чуть выше медного браслета, охватывавшего могучий бицепс. Однако этот одержимый Аресом безумец не ушел с поля боя, и я метнул еще один дротик, метя не в него, а в возницу. Удар оказался удачным. Кефал все же успел перехватить вожжи, а умирающий возница грузно шлепнулся в пыль. Кони шарахнулись, и у кефалонца не осталось выбора, как только спасаться бегством. Его воины, не в силах терпеть позора своего басилевса, устремились на нас. Тотчас же в бой ринулись, рыча, как потерявшие детенышей медведицы, лестригоны, за ними – мои разноплеменные варвары.

В один миг поле заполонили перемешавшиеся толпы сражающихся воинов. Главк вихрем унесся вперед, врезался на своей колеснице в ряды кефалонцев и, как лютый зверь, стал терзать врагов. Строй смешался. Я, вооружившись тяжелым медноострым копьем, устремился в самую гущу, разя направо и налево.

О, упоение боя! О, безумие воинов, когда разум одновременно и предельно ясен, и затуманен. Ты замечаешь, вернее, чуешь, как зверь, опасность, притаившуюся за спиной, и все же потом, едва пиршество Ареса закончится, не всегда можешь рассказать, что же творил в бою.

Рядом, не отставая от моей колесницы, шел могучий Нергал-иддин, подобный зверю Хумбабе. И сам я не был человеком. Величественный быкоглавец, истинный Минотавр стал на медноокованную колесницу, поднял в мощной, не знающей усталости руке копье, глаза его горели гневом, и огненное дыхание вырывалось из груди, испепеляя все на своем пути! Змеекудрая Мегера направляла его дух и его руку! И никогда пребывание бога во мне не было столь сладко и желанно. Битва опьяняла меня, как крепкое вино, и боль, терзавшая душу, изъязвившая сердце, впервые ненадолго оставила меня. В тот день я понял, что жажду крови, как пьяница жаждет чаши вина.

Потом мне говорили, что я носился меж врагов с неистовыми воплями, словно кера – крылатая дочь Никты, пьющая кровь врагов. Копье мое было подобно ядовитой змее, и тот, кого настигал я, не мог надеяться на спасение. Помню только, что Кефал снова вернулся на поле боя и все рвался ко мне. Не скоро, но ему удалось пробиться сквозь наседавших на меня воинов. Однако, Арес отвернулся от него в этот день. Не успели мы обменяться ударами, как Итти-Нергал ранил своим тяжелым длинным копьем одну из его лошадей, и та, обезумев от боли, понеслась прочь, давя всех, оказавшихся подле царя. Кефал рухнул с колесницы, но ближние его окружили царя плотным рядом щитов. Больше мне не довелось сойтись с ним, хотя несколько раз мне казалось, что я вижу в гуще сражающихся его шлем и развевающиеся золотые кудри. Но меня ждали другие противники. Они рвались ко мне, чтобы погибнуть, подобные мотылькам, что неукротимо стремятся к огню и падают, трепеща опаленными крылышками. Сколько в тот день желало убить меня? И все они пали от моей руки! Я же не получил ни одной серьезной раны, хотя и не бежал от опасности. Арес благоволит безумцам. Он стоял за моей спиной, и его грозные дети, Деймос и Фобос – Ужас и Страх – следовали рядом с верным Нергал-иддином.

Враги сопротивлялись яростно. Но мы теснили их, наступая шаг за шагом, и, когда солнце перевалило за полдень, они, наконец, дрогнули и побежали. Неукротимые лестригоны некоторое время преследовали их, поражая копьями, но потом оставили и вернулись на покинутое врагом поле боя, вместе с воинами Итти-Нергала помогать своим, добивать раненных врагов и обирать трупы.

Так заканчивается любая битва. Я видел это множество раз, но никогда поле боя не казалось мне столь прекрасным. Мне хотелось петь, пуститься в пляс, упасть в чавкающую под ногами кровавую грязь и кататься в ней, словно обезумевший кот по весне. Даже запах крови, пота, испражнений, повисший над полем, сейчас казался мне упоительным, и я бесцельно бродил меж трупов. Никогда не думал, что месть может быть так сладка.

– Что он творит!!! – Возглас, привлекший мое внимание, был не столько возмущенным, сколько удивленным. Но раздавшийся в ответ нестройный мужской гогот мне не понравился. Было в нем что-то недоброе, испуганное. Я встревожено оглянулся. Воины из отряда Нергал-иддина столпились вокруг кого-то или чего-то и возбужденно обсуждали увиденное.

– Они точно не люди! – донесся до меня взвинченный, захлебывающийся, срывающийся на визг смех. Мне стало не по себе: там не было женщин и юнцов. Что должно было случиться, чтобы так смеялся взрослый мужчина?

На гогот стягивались любопытные. В основном – из моих, хотя временами я видел в толпе тирренов и лестригонов Главка.

Я бросился туда, тронул одного из воинов, этолийца Иокса, за локоть. Тот оглянулся, увидел анакта и поспешно расчистил мне дорогу.

В центре гогочущей толпы стоял один из лестригонов и что-то сжимал в руке. Сначала я даже не понял, что это была печень. На окровавленной морде дикаря было написано крайнее недоумение и изумление. Он не мог понять, почему собралась толпа, над чем они смеются. А у ног дикаря лежал труп кефалонца с раскрытыми, как ларец, ребрами. Лестригон уже стащил с него доспехи, рассек грудную клетку и начал пожирать его печень, но ему помешали.

Возмущения я не почувствовал. Отвращения – тоже. Скорее, страх – за этого самого дикаря, за его соплеменников, за Главка и мир в моем войске. Быстро окинул взглядом толпу. Мои герои толпились вокруг и рассматривали диковинку, почти как дети. Вернее, как юнцы, которые увидели пьяную шлюху, в непотребном виде лежащую на дороге, когда женское тело кажется и особенно отвратительным, и смешным, и в то же время манит – постыдным и древним.

Я решительно подошел к лестригону, спросил:

– Зачем ты делаешь это?

Зеваки затихли, ожидая.

– Антифат сам убил этого воина. Он, – мой собеседник невозмутимо кивнул на труп, – был смелый и сильный. Антифат хочет быть смелым и сильным.

В толпе зашушукались. Несколько тирренов из воинов Главка, затесавшиеся в толпу, переводили ответ лестригона.

– Он не хочет оскорбить убитого! – я все же счел нужным пояснить своим воинам происходящее. – Он верит: съев сердце и печень отважного врага, сам обретаешь его доблесть!

Воины в ответ загомонили. Я уловил слова "дикари", "звери", "дети хаоса", но враждебности в гуле уже не услышал. Повернулся к Антифату, похлопал лестригона по плечу:

– Теперь я знаю, как мне отличить самых отважных врагов!

Антифат просиял, польщенный, раздвинул губы в улыбке, обнажая в оскале почти звериные зубы:

– Великий бог Минос! Антифат видел: великий бог поразил много врагов! Антифат говорит: ты бился, как лестригон.

Наверно, это была высшая похвала. Я благосклонно кивнул. Воины, понявшие его ответ, захохотали, по толпе снова пронесся гомон – куда более дружелюбный, чем в начале.

– Лестригоны бились, как львы. Я доволен ими.

Я повернулся к воинам:

– Пусть дети титанов вершат свои дела. Идем прочь! – И направился вон из круга, увлекая за собой Иокса и еще одного, нубийца Мерера, отважного воина, особо чтимого товарищами. За ними потянулись и все остальные.

– О, анакт, – все еще нехорошо смеясь, произнес Мерер, – я думал, он сейчас угостит тебя своей жратвой!

– Разве я не был отважнее всех сегодня? – непринужденно рассмеялся я. – Зачем мне чужая храбрость?

Воины вокруг снова захохотали.

Мос Микенец закончил омывать меня, когда в шатер, виновато опуская голову, прошел Главк. Он явился сразу с поля боя, не успев даже смыть кровь и пот и переменить одежду. Испытующе, как в детстве, быстро глянул на меня. Я рассмеялся и протянул к нему руку:

– Подойди сюда, сын мой. Твои варвары – настоящие гиганты! Теперь я понял, почему Гипотеон с Астипалеи так быстро запросил мира… Скажи лестригонам: я доволен.

Главк удивленно посмотрел на меня. Я опустил ресницы.

– Но ты прав, диким львам не стоит сидеть в праздности. И я нашел им дело. Даже если мы не сможем взять Нису быстро, то Нис и прочие гостеубийцы должны помнить: наказание неотвратимо. За смерть моего сына они заплатят дорого. Очень дорого. Возьми своих воинов и тех, кто захочет. Пожалуй, кроме моих телохранителей. Отправься по островам, что воюют на стороне Эгея. Пусть дрожат Эгина, Андрос и Тенос, пусть дрожат Олеар и Дидимы. Угоните их скот, заберите зерно, вино и оливковое масло. Полоните их женщин и детей. То, что не сможете взять как добычу, уничтожьте, сожгите! Пусть пылают деревни, пусть будут преданы огню асти, коли нельзя взять силой акрополи и дворцы басилевсов. Людей, если они спасутся бегством и укроются, не разыскивайте. Пусть голод и разорение будут им наказанием, раз уж я не могу убить убийц. Не оскверняйте лишь алтари, храмы и святилища. Все остальное да не будет знать пощады!

– Да, отец, – Главк склонился передо мной. – Слова твои мудры.

– Мои слова жестоки, – сухо отозвался я. – Но будет так.

Главк. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)

– О, богоравный отец мой! Сегодня басилевс Эак заплатил за свой дерзкий отказ помочь тебе. Мои корабли нападали на Эгину. Акрополь города устоял против наших ударов. Но в асти, в каждой прибрежной деревне будут долго помнить твой гнев. И Теламон, глядя на шрамы, оставленные моим мечом, будет проклинать тот день, когда осмелился дерзить моему отцу! Довольно ли сердце твое? – Главк, как обычно, не тратил времени на цветистые словеса.

Возвращаясь из очередного набега, он приносил вести о разорении все новых и новых земель и после короткого отдыха снова покидал лагерь. Его лестригоны не знали жалости к чужакам. За краткими словами Главка стояли дела, за которые в Аттике и союзных ей землях моего сына еще долго будут поминать с тем же ужасом, с которым поминают ламий, стриг и прочих порождений Тартара. И, полагаю, не одна мать, утихомиривая расшалившееся дитя, стращает его именем Главка, сына Миноса.

– Смотри, отец, вот боевая добыча!

Я окинул взглядом дары, лежащие на ковре подле моих ног. Обычно добыча с этих набегов небогата – зерно, вино, оливковое масло, скот, женщины и дети. Лето – не то время, когда можно всерьез поживиться в селах. Но в этот раз Главк искал битвы с мирмидонянами, и лежащие на ковре меднокованные шлемы, прочные нагрудные панцири и мечи красноречиво свидетельствовали: лестригонам и тирренам противостояли не только сельские жители, схватившиеся от отчаяния за доставшиеся от дедов копья.

– О, возлюбленный сын мой, Главк, любимец Ареса и Посейдона! – улыбнулся я. – Вот уже пятый раз с той поры, как я повелел тебе нападать на вражеские села и асти, ты радуешь мое сердце. Твою мощную длань запомнят надолго владения Ниса, при упоминании твоего имени дрожат земли Питфея из Трезен, ты посрамил воинов басилевса Эгея, разорил Дидимы. И сегодня весть твоя подобна целебному бальзаму, излитому на гноящуюся рану. Вечером мы принесем благодарственные жертвы, восславляя богов, даровавших тебе победу. Пусть отважные воины едят вдоволь мясо и пьют вино до желания сердца. Дай им отдых прежде, чем они снова вспенят широкими веслами морскую гладь, чтобы мятежные Андрос и Тенос почувствовали всю меру моего гнева.

Главк, стоявший пред троном, почтительно поклонился. Басилевсы и гепеты, окружавшие нас, разразились хвалебными возгласами и рукоплесканиями:

– Главк, любимец Ники!!!

Воины, стоявшие вокруг, колотили копьями по щитам. Когда гул ликования стих, мой победоносный сын выпрямился и ответил:

– Твое слово – закон для меня, отец. Я рад служить тебе. И сердце мое обливается кровью и желчью, когда я думаю, что не смогу в краткий срок достигнуть владений Кефала Красавчика! Но те острова и побережья, что лежат в ближних пределах – все будут брошены к твоим ногам.

Я невесело усмехнулся, протянул устало:

– Война будет длиться долго, сын мой. Я полагаю, у тебя еще будет время обогнуть Пелопоннес и предать разорению Кефалонию.

Помолчал и добавил:

– Но коли возмездие от твоего копья и меча не придет к убийцам и их приспешникам – боги покарают их. Все видят: могучая Деметра и огненноволосый Гелиос благосклонны ко мне. Лето выпало засушливое и жаркое, и все приметы говорят, что в этом году жители Аттики, Истма, Пелопоннеса и Кефалонии не дождутся хорошего урожая, – я помолчал, потом склонил голову. – Все могут удалиться. Будьте моими гостями на вечернем пиру. Отважный Амфимед, ты, доблестный Тавр, и ты, благородный Андроник, позаботьтесь о том, чтобы были отобраны лучшие тельцы из стада для жертвоприношения великодушному богу морей Посейдону и неистовому Аресу. Ты же, Главк, следуй за мной.

И, не дожидаясь, когда разойдутся басилевсы, я направился в шатер. Главк весело, как верный пес, заслуживший похвалу, вошел следом.

Вездесущий Ганимед, бойко распоряжаясь рабами, указывал, где надлежит поставить царское кресло и небольшую скамью для моего собеседника и какие подушки положить. Его суетливость снова вызвала у меня глухое раздражение, и я прикусил губу, чтобы отвлечься от злобы и горечи, готовой выплеснуться наружу. Ганимед не виноват. Меня сейчас раздражает все. Даже воздух. Никогда раньше не замечал, насколько он пропитан запахами испражнений и мочи. Жара на руку мне, но терпеть ее невыносимо. Мне сейчас все невыносимо. Могучие эринии желают насытиться. Последнее время Арес не посылал нам новых сражений, и они, за неимением пищи, пожирают мою душу.

Этот торопливый шепот Ганимеда и бестолковая суета рабов – словно надоедливое жужжание мух. Почему не все мои рабы подобны Мосу, который всегда передвигается бесшумно и удерживает свой болтливый язык, когда я не в духе?

Я велел Ганимеду оставить нас одних. Он вздрогнул, затравленно глянул на меня своими коровьими глазами и, коротко глянув на рабов, мышкой выскочил из шатра. Главк, внимательно наблюдавший за мной, сразу помрачнел, встревожился.

– Ты снова тоскуешь? – спросил он.

– Отчего ты решил? – пожал я плечами.

– Рабы боятся лишний раз потревожить тебя. Ты всего лишь тихо велел этому красавчику удалиться, а он уставился на тебя так, будто ты его сейчас убьешь.

– Правда?! – я неопределенно хмыкнул и тут же понял, насколько лживо звучит мой собственный смешок. – Да, ты прав. Мое сердце полно тоски. Вот уже две дюжины дней я не брал в руки ни копья, ни меча. Я завидую тебе, Главк. Мне бы тоже хотелось повеселить свое сердце в боях и набегах.

– Тебе бы они пришлись не по нраву, – честно признался Главк, опускаясь на скамеечку возле моего кресла. Я тоже сел. – Ты любишь равный бой. А мы грабим прибрежные селения.

И вдруг, повеселев, добавил, тряхнув спутанным султаном рыжевато-черных волос:

– Хотя, на Эгине нам было с кем сразиться!

– Они вышли тебе навстречу? Или ты искал боя с Теламоном?

– Я не смею лгать тебе, отец, – сказал Главк. – Я медлил, выжидая. Я хотел биться с воинами Эака.

– Хоть это и было против моего повеления, – равнодушно заметил я. – Впрочем, я не осуждаю тебя, пожелавшего боя с равным по силе противником. И рад, что ты показал Теламону всю мощь своих волчьих зубов! Велики ли твои потери, Главк?

– Не больше, чем под Афинами. Но я полагаю, что в твоем стане найдется немало доблестных воинов, которым наскучила ленивая осада. Мне нужно не более пяти дюжин…Мое войско должно быть мало, иначе мы не сможем быть такими стремительными.

– Поговори с Нергал-иддином, – согласился я. – Я знаю, многие из его варваров грызут щиты от зависти, что кто-то обагряет острую медь кровью, а они вынуждены жить так, словно не покидали дворца в Кноссе. Мне не хотелось отдавать их, но… придется. Они тоскуют не меньше моего.

– Мог ли я мечтать о таких воинах?! – обрадовано воскликнул Главк.

– Решено, – кивнул я. – Желаешь ли ты чего-нибудь еще, сын мой?

– Нет, мой богоравный отец, – ответил Главк, почтительно опуская голову.

– Тогда уши мои открыты для твоих речей. Я хочу услышать, что же было на Эгине.

Хотя сына моего учили великие мастера красноречия, он так и не полюбил красиво свивать слова. Но мне хватало его кратких и четких фраз. Я словно видел, как сходятся в битве два войска. Как неровная, словно прибой, толпа лестригонов, не приученных держать строя, накатывается на твердую линию белых щитов с черными муравьями. Те выдерживают натиск, и войско сына откатывается назад. Но ярость дикарей велика, и они набрасываются на врага снова, невероятным усилием ломают стену щитов. Я слышал звон смертоносной меди, крики ярости и боли, предсмертный стон поверженных. Я чувствовал на губах солоноватый вкус крови. И завидовал Главку.

Напрасно я каждый день с тоской смотрю на тяжелые, крепкие врата акрополя в надежде, что они заскрипят, медленно растворятся, и доблестные воины в блестящих шлемах выйдут из них, подобные бурной весенней реке. Напрасно я вглядываюсь в подступы к нашему стану в ожидании, что примчится вестовой из дальних секретов и принесет весть о наступающем враге. Напрасно я в своей медноокованной колеснице проезжаю мимо мощных нисийских стен, посылая Нису проклятья.

Басилевс в сопровождении своих гепетов и домочадцев тоже поднимается на башню каждый день и смотрит на наш стан. Если взять искусно ограненный Дедалом хрусталик и поднести его к глазу, то можно отчетливо разглядеть черты круглого, гладкого лица анакта Ниса под золотой диадемой, даже крупные узоры по подолу его туники. Брат Эгея всегда сосредоточен. Наверно, он ищет слабое место в нашем стане. Но я сам позаботился о том, чтобы были прокопаны рвы и врыты в землю длинные и толстые заостренные колья. Стражи мои безупречны, они не дремлют ни днем, ни ночью, потому что знают: за ними следят не только суровый Нергал-иддин, но и доблестный Амфимед с Кимвола, а по ночам – я, терзаемый бессонницей, брожу, проверяя посты. Я знаю, в войске уже в открытую говорят, что богини мщения терзают меня и не дают сомкнуть глаза ни на миг. Лгут, конечно, но последнее время я действительно сплю меньше обычной для меня трети ночи.

Нису не удастся усмотреть слабость в моем стане. А на моей стороне – неумолимое время. Вот только терпение, которым я всегда гордился, мне изменяет.

Однажды победа почти была в наших руках. Никострат, аэд из Элиды, пытался ночью открыть городские ворота, но был схвачен, и его тело, привязанное за ноги, потом долго висело на стене…

Аэд Никострат, сын Офельта, любимец Аполлона и Гермеса! Любитель приключений, хитроумный, как его покровитель, изворотливый, как мангуста… Года два назад мойры привели тебя на Крит. Женщины млели от твоих песен. Мне же они казались чересчур сладкими.

Чарам нежной Киприды

Противиться больше не в силах

Девушка.

В сердце ее засела стрела

Легкокрылого сына богини.

Стонет оно.

Бедная, мечется дева,

Не находя себе места

В доме отцовом.

Заботы ли матери, ласки ль отца,

Братьев, сестер ли приязнь -

Все постыло!!!

Но ты побывал повсюду, словно Эол, и я пригласил тебя для беседы, чтобы услышать о других землях. Мы проговорили всю ночь до утра, и, уходя, ты сказал мне: "Ты страшный человек, анакт. Я первый раз вижу тебя, и мне уже хочется сесть у твоих ног, подобно псу, и ждать, словно величайшей милости, твоего благосклонного взгляда". И тут же рассмеялся: "Да это же новая песня!" А вечером я уже слышал, как ты поешь юным девушкам, подыгрывая себе на кифаре:

– И шепчет Медея, не в силах уснуть на девическом ложе:

"Едва я знакома с тобой! Когда ж ты украл мое сердце?!

Лишь мимолетно взглянул, а я уж готова, как пес,

Идти за тобой, и у ног твоих сидя, слова приветного ждать.

Так же Кирка мужей обращала в скотов бессловесных!

Видно, сведущ и ты в древнем ее колдовстве!"

Ты прожил в моем дворце месяц, а потом сердце вновь позвало тебя в дорогу. Я подарил тебе на прощание новый плащ и сандалии и забыл думать о бродячем кифареде. А ты отдал жизнь ради меня.

Я приказал снять твой труп со стены, чтобы похоронить с подобающими почестями и дать душе моего добровольного слуги упокоиться в Аиде. Нергал-иддин позаботился о том, чтобы воля анакта была выполнена.

Я вспомнил погребальный костер, на котором корчилось то, что осталось от хитроумного, велеречивого и отважного Никострата.

В тот день были похоронены надежды взять город хитростью, а не измором…

– И он бежал! Спасся в горы. Бросил свою медноокованную колесницу. Мы ограбили его стан, – радостно завершает свой рассказ о битве Главк.

Я киваю и смеюсь, хотя снова прослушал, о чем же он говорит. Я чувствую себя, словно горький пьяница перед запертым погребом. Вожделенное вино близко, но недоступно. О, шлемоблещущий вихрь бранных полей, могучий и беспощадный Арес, яви свою милость, пошли мне достойного врага! Уйми мою жестокую тоску!!! Дай эриниям, ненасытным богиням, утолить свою жажду!!!

Я опустил веки и представил нисийцев, стоявших на башне – гордого царя, внимательно изучающего мой стан, старца Фемия, почитаемого в городе за мудрые советы, лавагета Порфаона, Главка из Эрифы, супруга дочери Ниса Эвриномы. О, это отважный и дерзкий воин! Не однажды вдыхал он жизнь в мое сердце, пытаясь пробиться в наш стан, в жестоком бою добиться мира!

Каждый раз, когда он выводил против меня своих промахов, на башне появлялись женщины. Я уже знал некоторых по именам. По крайней мере, узнавал царевен – Скиллу, цветущую красотой девушки, созревшей для брачного ложа, всегда нарядную, и совсем юную Ифиною, которая, отправляясь смотреть на кровавые потехи Ареса, не расставалась с куклой. Скилла в последнее время часто появляется на башне в сопровождении нянек. Стоит и рассматривает из-под руки наш стан, вызывая своими дорогими одеждами не слишком лестные для девушки пересуды моих варваров.

– И когда мы обогнули Эгину… Отец?! – Главк осторожно тронул меня за запястье. – Должно быть, я утомил тебя своими речами?

Снова, вот уже который раз, задумавшись, я не слышу собеседника. Старею, наверно. Рассеянность опасна для царя.

Главк понимающе опустил ресницы.

– Я вижу, отец, сердце твое обливается черной желчью. Но отчего? Разве нас преследуют неудачи? Брат мой, Гортин, говорил мне, нет оснований отчаиваться.

– Их нет, – согласился я.

Главк задумчиво смотрел на меня, подыскивая решение. Вдруг просиял, хлопнул в ладоши:

– А впрочем, я, кажется, знаю, как прогнать твою тоску. На Эгине мы взяли много пленных. Среди них есть юноша, который тебе наверняка понравится. Хочешь, я подарю его тебе?

– Зачем? – удивился я. – У меня есть Ганимед…

Главк расхохотался:

– Ну и что? Не спорю, он, должно быть, искусен в любовной игре, но новое сильнее будоражит кровь, чем привычное! Это точно выбьет кислую шерсть из тебя. Все знают: стоит стреле Эрота хоть немного оцарапать твое сердце, молодость возвращается к тебе. В кносском дворце любой ребенок, едва научившийся ходить, скажет, влюблен ты или нет.

Он белозубо рассмеялся, по-собачьи умоляюще заглянул мне в глаза:

– Право, отец, как я сразу не догадался присовокупить его к подаркам для тебя?

Его неуклюжая забота тронула мое сердце. Я расхохотался, обнял Главка, взъерошил его волосы, как в детстве:

– Хорошо, я принимаю твой дар.

Главк радостно хлопнул в ладоши.

– Он понравится тебе, отец. Я уверен.

Мермер и Ганимед. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)

Едва дар моего сына переступил порог, я понял, почему Главк счел, что он мне понравится: высокий, тоненький, как тростник, по-северному светловолосый и сероглазый. И по годам далеко не дитя, явно миновал пятнадцатую весну. Что же, Главк неплохо знает своего отца – лучше, чем я мог бы ожидать от него. Ему-то на ложе любви нужна была бесстыдная, страстная женщина, способная в краткий срок насытить своими ласками усталого воина и на следующее утро без слез и тоски проводить его в новый поход. Его тоску новая женщина на ложе прогнала бы без особого труда.

Я знаком повелел пленнику приблизиться. Двигался он угловато, неуклюже, как слепой, почти не сгибая в коленях одеревеневшие ноги. Он, конечно, стыдился выказать страх передо мной и изо всех сил сохранял приличную мужчине гордость. Но мне достаточно было раз поймать его затравленный, испуганный взгляд.

Я устало улыбнулся ему:

– Тебе нечего бояться.

Все руки и плечи у него были в синяках и ссадинах. Наверняка, и спина исполосована – не хуже змеиной кожи.

– Как зовут тебя?

– Мермер, великий анакт, – он хотел изобразить спокойствие, но страх исказил голос, его неверный тон резал ухо. И это не только страх. Я был ему отвратителен. Но Мермеру не хватало мужества противиться сильнейшему. Интересно, много ли понадобилось усилий, чтобы сломать его?

– Меня не надо бояться, – повторил я. – Повернись.

Он покорно стал ко мне спиной. Я был разочарован. Похоже, боги не наделили этот дар Главка твердостью и мужеством. Нескольких ударов плетью хватило, чтобы он уже не пытался кусаться.

– За что побили? Хотел бежать? Бросался в драку?

– Нет, анакт, я кричал и бранился, – заливаясь краской стыда, произнес Мермер, поворачиваясь ко мне лицом.

Я протянул к нему руку. Юноша невольно отпрянул, будто от чего-то нечистого, сжался. Да, для ложа этот юноша не годен. Может, Главк и способен распластать девчонку, полную страха и отвращения, но я – нет. Я уже хотел позвать слуг, чтобы они увели Мермера, накормили его и выделили ему постель в своей палатке или на корабле, и вдруг почувствовал, что жить мальчишке осталось недолго. Едва ли он увидит завтрашнее утро.

Мне это дано. Я всегда узнавал, кто из воинов, отправляясь в битву, не вернется обратно. Когда больной и немощный Астерий задыхался, борясь с новым приступом болезни, я твердо знал, что он перенесет его. А в тот вечер, когда отчим почувствовал себя лучше, я попрощался с ним навсегда. Мальчишка был так же близок к смерти, как обреченный воин во время битвы, или старик, заснувший в последний раз.

Беззащитность Мермера тронула меня.

– Сядь, – я кивнул на скамеечку.

Мермер покорно опустился рядом, уставился в землю. Я внимательно посмотрел на него, осторожно взяв рукой за подбородок, заставил поднять голову.

– Думаешь о своем позоре? – тихо спросил я.

Он испуганно глянул на меня, лицо его дернулось, в глазах появились слезы. Он мучительно покраснел. Значит, я угадал. Неважно, что мальчишка промолчал.

– Думаешь, – подтвердил я. – Ты не смог постоять за себя, не смог умереть на поле боя, как подобает достойному мужу.

Мермер закусил губу, всхлипнул. Я верно нащупал, где болит, и без жалости коснулся раны.

– Полагаешь, умереть лучше, чем разделить ложе с отвратительным критским старцем?

Изумление его было настолько велико, что слезы вмиг высохли. Он смотрел на меня, раскрыв рот и судорожно глотая воздух. А все-таки, Главк прав. Я мог бы полюбить Мермера.

В другое время я бы оставил его при себе: выслушал бы рассказы о том, как он жил до плена, как попал в плен. Нашел бы слова утешения. Добился бы его доверия и, постепенно, любви. Сейчас у меня нет сил. Но я могу прогнать от него Танатоса. И я продолжил:

– Так вот, утешься. Ты не нужен мне. Я бы тотчас отпустил тебя на все четыре стороны, если бы не война. Здесь ты будешь в безопасности, Мермер. Хотя, если ты желаешь, можешь уходить. Ты свободен.

Мермер вскочил, уронив скамеечку. Неуверенно, как слепой, сделал пару шагов ко мне, упал наземь и разрыдался.

Я невольно сполз с кресла, сел рядом с ним на пол, погладил по волосам, по спине, вздрагивающей от по-детски безудержных рыданий.

Что я делаю?! Зачем?

Сердце мое подобно пустыне, о которой рассказывал Инпу, безбрежному морю раскаленного песка, в котором никогда не бывает дождя, потому что капли, падающие с неба, высыхают на лету. А этот юный пленник, рыдающий на полу у моих ног, высасывает последние капли воды из солоноватого ручейка, все еще сочащегося в пустыне моего сердца.

Накатывает усталость. Та самая, что совсем недавно приковала меня к ложу.

Я явственно ощущаю солоноватый вкус во рту, на пересохших губах, тяжесть в голове и ставшее привычным глухое раздражение от всего вокруг. Как изжога, которая не оставляет меня вот уже несколько месяцев. Мне захотелось дотянуться до медного диска, позвать слуг, приказать им увести мальчишку и позаботиться о нем, а самому поскорее лечь.

А еще хочется неразбавленного вина: чтобы оглушить себя и забыться в глубоком, тяжелом сне. Но сейчас нельзя. Я чувствую, что стоит только начать пить, как всей моей ослабевшей воли не хватит, чтобы остановиться. И потому с самого отплытия с Эгины я пью только чистую воду.

Мермер все плачет. Надо немедля прогнать его! Но сил нет.

Эриннии поднимают свои змеиные головы.

Раздражение захлестывает меня.

Как в забытьи, я стаскиваю с запястья браслет и начинаю раздраженно сжимать его свободой рукой. Грани браслета болезненно впиваются в ладонь.

Наконец Мермер перестает рыдать, всхлипывает все тише и тише и, наконец, успокаивается. Испуганно смотрит на анакта величайшего царства, сидящего на полу. Вот он слабо улыбнулся. Нет, юный Мермер уже не умрет сегодня. Я это чувствую. И, полагаю, никуда не уйдет – побоится. И я уже не кажусь ему таким отвратительным, как совсем недавно. Мне не потребовалось бы особых усилий, чтобы породить в его сердце любовь.