Текст книги "Минос, царь Крита (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Слуги тем временем убрали со столов пустые блюда и принесли новые кушанья. Виночерпии снова наполнили кубки. Сарпедон совершил возлияние в честь своего филетора Аполлона. Пирующие поддержали его радостными криками.

В залу тем временем вернулись танцовщицы, уже с распущенными по плечам черными волосами, и принялись исполнять другой танец. Милет откинулся на спинку своего кресла, лениво поигрывая цветком, выпавшим из гирлянды. Мне захотелось прикоснуться к его щекам и губам, ощутить, какова на ощупь эта кожа, подобная лепестку только что распустившегося цветка.

Вино разбудило в груди моей дерзкие мечты. Я отдался им, как теплым, ласковым морским волнам, которые колышут пловца, наслаждающегося купанием на песчаной отмели.

Я хотел бы поджидать Милета в роще у моря. А когда он будет идти с друзьями, улучить момент, напасть на них из засады, и, ухватив покрепче, как волк ягненка, броситься с добычей наутек.

Так на Крите заключается союз между отроком и юношей. Через эти сладостные минуты проходит каждый критянин. Я тоже был похищенным. Помнится, Дивуносойо, бережно прижав меня к груди, стремительно скользил меж деревьев, скрываясь от преследовавших его моих братьев и друзей. А я, испуганно оглядываясь на них, торопливо шептал: "Радамант не хочет, чтобы я был с тобой! Ты не по нраву ему! Если брат нас нагонит – он не уступит меня тебе. Пусти меня на землю, мы побежим вместе. Я не хочу, чтобы они нагнали нас!"

…Думаю, пожелай я сейчас похитить кого-нибудь из критских отроков, нам не пришлось бы так опасаться погони. Дело закончилось бы шуточной потасовкой и общей пирушкой. Моя любовь – честь для любого юноши. Многие мечтают быть украденными царевичем Миносом. Вот только я пока не встретил того, кого сам захотел бы украсть. Милет тоже не станет моим клейтосом. Он уже возмужал, и наверняка у него есть филетор.

Но даже не в этом дело. Златокудрый сын Аполлона любит радость, не приправленную болью. Ему будет тяжело со мной.

Прочь наваждения! Ты видишь, Минос, этот юноша – не пара тебе. Потому – забудь о нём. Завтра ты уедешь на войну, а он останется в Кноссе наслаждаться радостями мирной жизни.

Сладкое головокружение прошло без следа. Мир снова обрел безжалостно-трезвую четкость.

– Ты опять мрачен, мой брат? – Сарпедон обнял меня за плечи.

– Нет-нет, – я едва сдержался, чтобы не вздрогнуть от его прикосновения. – Знаешь, кажется, я пьян. Я лучше уйду…

Сарпедон недоверчиво посмотрел на меня, покачал головой:

– Не думаю. Что случилось? Что нужно, чтобы рассеять твои сумрачные мысли? Разве я не старался, чтобы ты веселился до желания сердца? И вот ты снова хмуришься.

Я улыбнулся:

– Не надо обо мне тревожиться! Веселись, брат мой.

Сарпедон не унимался:

– Послушай, хочешь, я спою для тебя?

– Хочу, конечно, – рассмеялся я. – Мог бы и не спрашивать! Ты же знаешь, как я люблю твой голос.

– Ради этого пира я разучил египетскую песню.

– Вот как? – ахнул я. – О чём?

– О жрице Афродиты. То есть, как её зовут египтяне, Хатхор. Она мне очень понравилась.

Он встал и хлопнул в ладоши. Развеселившиеся и уже слегка одурманенные вином гости стихли. Видно, на пирушках Сарпедон часто выказывал своё мастерство, и его ценили. Распорядитель метнулся к музыкантшам. Арфистка с почтительным поклоном подошла, выслушала приказание господина. Девушки пошептались и, по взмаху руки арфистки, заиграли. Брат слегка поправил волосы и негромко завел:

– Госпожа, сладостная любовью, – говорят мужчины.

Повелительница любви, – говорят женщины.

Пел мой брат на критском языке, но ни разу мелодия не помешала словам, так искусно подобрал он ритм. Голос его был чист, мягок и, несмотря на молодость Сарпедона, отличался глубиной, свойственной только низким, зрелым голосам. Странное впечатление произвело на меня его пение. Казалось, он обращался только ко мне и больше ни к кому. Словно не пел перед собравшимися двумя десятками мужчин и женщин, а нашептывал на ухо. И я почувствовал не переливы мелодии, а движения ласковых мужских рук, прикасающихся к моему телу. Таких, как руки Дивуносойо. Царская дочь, сладостная любовью, Прекраснейшая из женщин. Отроковица, подобной которой никогда не видели…

Милет, как и прочие, оставил угощение и поворотил голову в сторону Сарпедона. Я покосился на него и мне стало боязно за брата. Каково покажется его искусство тому, кто слышал лучшего в Ойкумене песнопевца? Но моего соседа песня растревожила не меньше. Или мне хотелось так думать, потому, что глаза его повлажнели, дыхание стало неровным? А потом он осторожно взял мою руку, погладил кончиками тонких пальцев ладонь и удивился:

– Такая грубая?

Щеки мои залил жаркий румянец. Милет не мог его видеть в сгустившемся полумраке. Но, видимо, почувствовал. Стиснул мою ладонь еще крепче. Рукопожатие у него было мужское, сильное и уверенное. Волосы её чернее мрака ночи. Уста её слаще винограда и фиников. Её зубы выровнены лучше, чем зерна. Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа. Груди её стоят торчком на её теле…

Дурман с новой силой ударил мне в голову.

– Пойдём со мной, – выпалил я свистящим шепотом. И закусил губу, испугавшись собственной дерзости. Разве Милет раб, чтобы ему так приказывать? Но он едва слышно прошептал, обжигая мне щеку своим дыханием:

– Я пойду с тобой…

Страсть безраздельно владела мной, и даже это чересчур поспешное согласие не отрезвило меня.

Сарпедон тем временем закончил петь и опустился на своё место. Гости разразились восторженными криками. Я тоже, как во сне, поднялся, начал вместе со всеми хлопать в ладоши, выкликая слова восхищения. Милет тем временем встал с кресла и вышел. С трудом выдержав совсем немного времени, я вслед за ним покинул пирующих.

Никогда прежде у меня не случалось подобной ночи! Я был пьян и не владел собой, потому страсти, обычно жестоко сдерживаемые, вырвались из плена. Милет оказался божественно бесстыден и горяч, как молодой конь. Я ненавидел всех, кто прежде любил моего Милета, и с наслаждением пожинал плоды их уроков, преподанных страстному сыну Аполлона.

Юноша оставил мое ложе лишь на рассвете. Помнится, я, приложив к его груди массивное золотое ожерелье, прошептал:

– Будет чем скрыть следы моих зубов.

И снова припал губами к его шее, укусил нежную кожу, слизнул соленую кровь. Он ничуть не испугался боли, только лениво улыбнулся:

– Ты не думаешь, что льняной панцирь больше подойдет, чтобы прятать следы твоих ласк?

И погладил свой ладный, атлетический торс, без особого смущения оглядывая черные кровоподтеки и ссадины на гладкой, золотисто-смуглой коже.

– Панцирь? – не понял я.

– Я вчера обещал одному бешеному царевичу идти с ним. Разве он не отправляется на войну?

Вот уж чего я не ждал от Милета. Восхищенный его словами, я склонил перед ним голову.

Инпу поскреб задней лапой за ухом. Насколько я знал, у него это означает сомнение.

– Я был искренен, – пробормотал я.

– Знаю. Но искренность – не всегда правда, Минос, – вздохнул шакал. – Ладно. Так что мешает Миносу просто наслаждаться ласками этого замечательного своей красотой и сладостным искусством юноши? Чем отличен он от Дивуносойо, сына Персефоны, и Нергал-иддина?

– Не знаю, – пробормотал я. – Но мы – чужие.

Передернул плечами. Осознать это мне было неприятно.

– Ты ещё не утомился? – заботливо осведомился божественный шакал. – Что-то ты помрачнел.

– Воспоминания, разбуженные тобой, болезненны. Но как пчела собирает мёд с цветов, так и я тороплюсь прикоснуться к твоей мудрости. Не утомлен ли ты болтовнёй смертного, мой божественный собеседник?

Инпу покачал головой:

– Утомляет скука. Ты не похож на египтянина, и потому взвешивать твое сердце – интересно.

– Чем же я отличен от жителей Та-Кемет? – удивился я.

– Ну, хотя бы тем, что начал разговор со своим сердцем с вопроса, кого оно любит. И пока ни разу не упомянул женщину!

Дексифея. (Кносс. За девять лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Я рассмеялся, смущенно прикрыв лицо ладонями.

– Женщины вообще недолго задерживаются подле меня. Ну, если это не союз ради власти, как с Парией или Пасифаей.

– Ты сошелся бы с ними ради царства, будь они отвратительны, как Таурт и Эмпуса? – ехидно заметил Инпу.

– Ну, по счастью они обе молоды и красивы, – я пожал плечами. – Нет, конечно, я привязан к Парии. Но иначе, чем к Дивуносойо или Итти-Нергалу. И я почти уверен, что не женился бы на Пасифае, не стань она Верховной жрицей Бритомартис.

– Почему?

– Я могу её уважать, почитать, считаться с ней. Но любить? – меня передернуло, будто я коснулся змеи. Инпу многозначительно улыбнулся и опять поскреб за ухом.

– Зло, что я причинил ей, стоит между нами!

– Пасифая смотрит на случившееся иначе, – заметил Инпу.

– О, знаток душ! Ты желаешь услышать от меня это признание? Я подчиняюсь! – горько воскликнул я. – Причина во мне, а не в ней! Она напоминает мне о моей низости!

Инпу многозначительно промолчал. Я рассеянно опустил пальцы в воду. Отражения звезд заколыхались на черной глади. Некоторое время я смотрел на колыхание воды, потом произнес едва слышно:

– Дексифея, пожалуй, единственная женщина, которая остается моей подругой уже добрую дюжину лет. И с которой мне хорошо.

– Этот отцветший ирис? – дернул ухом Инпу. – Ты и здесь не похож на многих! Разве тебя не манит прелесть юного тела?

– Разумеется, манит, – согласился я, – но её мало, чтобы удержать меня при себе.

– На сколько лет ты младше Дексифеи?

– На полтора десятка. Или чуть больше, – ответил я, слегка возвысив голос. – Разве это имеет значение?!

– Для меня – никакого, – примирительно отозвался Инпу. – Интересно другое. Ты сошелся с ней лишь после того, как Дивуносойо покинул тебя? Удивительно. Дексифея – женщина знатного рода, жрица Бритомартис. Неотлучно находилась при дворе. Ты ведь наверняка её знал и раньше. Но заметил только после того, как…

– Как боль утраты обожгла мою душу, – договорил я за него. – У неё дар от богов. Не знаю, кто из них столь щедро оделил её. Но подле неё покойно. Она умеет жалеть, не оскорбляя мужчину своей жалостью.

– И как же ей это удается?

А, правда, как? Я не задумывался над этим. Просто все вокруг неё пронизано умиротворением и покоем.

Дексифея любит синий цвет. Стены её покоев выкрашены густой умброй, отчего вошедшему кажется, что он вступил в сумеречный лес. На стенах нарисованы дома, возле них – фигурки женщин, ожидающих возвращения кораблей из дальнего плавания. Города сменяются садами, где среди цветов шафрана резвятся забавные обезьянки и поют диковинные птицы. Синие цветы украшают мягкие ковры на полу. Она не любит тесноту, и все её кресла, ложа, ларцы, столики и скамьи стыдливо жмутся к расписанным стенам больших комнат, в которых всегда прохладно, волнующе пахнет полынью. Я, уже давно по-хозяйски распоряжающийся добром, производимым в мастерских Дворца, ничего не жалел для Дексифеи, но посуду, платья и украшения она всегда отбирала для себя сама – без алчности, подчиняясь каким-то только ей понятным правилам. Ей нравятся тонкостенные глиняные кувшины-ойнойи с черными осьминогами, ползущими через заросли водорослей. Или золотистые вазы, оплетенные черными тонкими стеблями, с узкими, острыми, как наконечники стрел, листиками. Хрупкие глиняные чаши, чьи стенки едва ли толще яичной скорлупы. Фаянсовые статуэтки, изображающие виторогих коз с сосунками, поднырнувшими под материнский живот. Все в её комнатах действует успокаивающе, убаюкивающее.

Платья Дексифеи тоже отличаются сдержанным лиловым цветом.

Я представил её высокую, худую фигуру (даже многочисленные юбки не могут сделать эти бедра пышными, а крошечную грудь она обычно прячет под любимым египетским ожерельем, украшенным цветами папируса из эмали и лазурита). Милое лицо с нежной, слегка грустной улыбкой. Морщинки в уголках глаз и от крыльев носа, которые я так люблю гладить кончиками пальцев и целовать, едва касаясь губами. Мне нравится, что она не прячет их под толстым слоем белил и с пренебрежением относится к обычным женским ухищрениям, скрывающим признаки увядания.

Впрочем, тогда, девять лет назад, морщинки едва намечались, и в иссиня-черных волосах моей возлюбленной не было седины.

Я вернулся из похода, потерпев поражение под стенами Афин. Мне не хватило дара стратега и, просидев в осаде несколько месяцев, я вынужден был отступить. Арес щедро одарил меня храбростью, несгибаемой отвагой, страстью, но рассудительность мудрой Паллады изменяла мне на поле боя. Позднее я смирился с этим и больше полагался на советы людей, искусных в военных хитростях и уловках – таких, как мой отчим Астерий, сын Тектама, или благородный Вадунар, сын Энхелиавона. Но если сейчас я прощаю себе несовершенство, то в двадцать лет мне хотелось везде преуспеть самому.

Потому поражение, которое сейчас мне видится пустяковым (я отступил, сохранив все корабли), терзало мою печень. И то, что Астерий, сын Тектама, все же удостоил меня почестями, желая смягчить удар, лишь больше разбередило душу.

Я хорошо помню, что едва досидел до конца пира. И поспешил к Дексифее за утешением.

Было поздно. Синие сумерки окутывали её покои, и единственная масляная лампа едва рассеивала наползавшую тьму. Дексифея уже уложила нашего сына Эвксанфия и, оставив его в колыбели под присмотром рабынь, сидела за прялкой. Веретено с тонкой льняной нитью жужжало под её ловкими пальцами. Увидев меня, она поспешно оставила свою работу и поднялась навстречу.

– Приветствую тебя, мой богоравный возлюбленный, – сдерживая голос, произнесла Дексифея. – Войди, я рада тебе.

Я, приподнявшись на цыпочки, порывисто обнял женщину и впился в её губы. Она покорно ответила на мой поцелуй. Как сейчас помню, что от неё пахло шафраном и полынью. Я спрятал лицо на её груди.

– Ты устал, Минос? – спросила Дексифея.

– Да, моя вечерняя звезда. День был слишком долог, а шум праздников и пиров утомляет меня.

– Я знаю, – отозвалась она, осторожно гладя мои волосы. – Я ждала, что ты посетишь меня сегодня, и приготовила ванну, как ты любишь. Хочешь?

– Да, – прошептал я. – Не зови рабынь. Мы будем одни.

Она улыбнулась, и в углах её глаз появились едва заметные морщинки.

Мы прошли в баню. Нетерпеливо избавившись от украшений и набедренной повязки, я забрался в широкую алебастровую ванну, наполненную горячей водой. Жадно вдохнул аромат травяных настоев. Дексифея взяла в руки мягкую губку. Я махнул рукой:

– Не надо. Просто сядь рядом.

Она кивнула. Я улегся поудобнее и закрыл глаза. Женщина взяла гребень и принялась аккуратно расчесывать туго свитые пряди моих волос, щедро умащенные благовониями. Но как ни берегла меня она, каждое прикосновение гребня причиняло мне боль: кожа на голове была натянута, как на тимпане. Дексифея почувствовала это, отложила гребень, запустила тонкие пальцы в мою гриву и начала осторожно поглаживать подушечками пальцев, разгоняя боль.

Я был благодарен ей, что она не расспрашивает о походе. Но и молчать мне не хотелось.

– Чем порадуешь ты меня, возлюбленная Дексифея? – спросил я

– Заботы и дела мои мелки, лавагет Минос, – произнесла она. – Но полагаю, что кое-какая весть возвеселит твоё сердце. Эвксанфий пошел.

Новость действительно порадовала меня. Не то чтобы этот орущий комочек сильно занимал мои мысли, но мне, самому ещё щенку, было лестно, что теперь я могу называться отцом. И Дексифея время от времени рассказывала о маленьких победах моего первенца.

– Вот как? – больше для того, чтобы дать тему для разговора, улыбнулся я. – И давно это было?

– В третий день молодой луны, – отозвалась она.

То есть, дней десять назад. Для Дексифеи эта весть уже утратила прелесть новизны. Или она слишком хорошо понимала, что меня все эти зубки и первые слова волнуют куда меньше, чем её? В любом случае, она продолжила без того приторного умиления, которое мне всегда было непонятно в матерях, говорящих о своих младенцах:

– Как дети начинают ходить? Он стоял у столика, а рабыня принесла корзину с цветами. Я пошла к ней навстречу. А Эвксанфий, видно, погнался за мной, выпустил ножку стола, за которую держался…

– И пошёл?

– Пошёл! – расхохоталась она, – Ты, конечно, не помнишь, как сам учился ходить. А мне постоянно доставалось от твоей почтенной матери, что у тебя то носик разбит, то коленки содраны.

– Значит, упал? – спросил я. – Тогда чему же ты радуешься?

– У каждого первые шаги заканчиваются падением, – спокойно заметила Дексифея.

Её слова резанули меня по живому. Чем я сейчас отличался от Эвксанфия? Я ведь тоже едва учился ходить!

– Ты ведь помнишь меня в его возрасте?

– Да, Минос, – отозвалась она и нежно погладила меня по голове. – Я очень любила возиться с тобой. Все девочки в юном возрасте охотно нянчат малышей.

– Я падал чаще своих братьев?

– Куда чаще, чем Радамант, но вряд ли больше, чем Сарпедон. Тот тоже был редкостным непоседой, – улыбнулась своим воспоминаниям Дексифея. – Кажется, у тебя ноги не поспевали за твоими желаниями. Да хранит Эвксанфия Гестия, пусть ему первые шаги дадутся легче, чем его отцу!

О, Гестия, хранительница родного очага! Спасибо тебе за то, что есть на свете человек, с которым можно вот так беззаботно болтать о всяких незначительных вещах.

– Ну, а дальше-то что было?

– Что было? – спохватилась Дексифея. – Эвксанфий завопил на весь дворец. Я, конечно, подошла к нему, утешила, а потом вернулась к корзине, вынула самый пестрый цветок и поманила Эвксанфия. Видно, ему понравилась яркая игрушка. Он постоял немного, а потом сделал первый шажок. За ним – другой. Ты бы видел, Минос, как смешно припечатывал он своими щенячьими ножками! Завтра посмотришь. Он уже бойко ходит.

Я заразился её весельем и подхватил тихий, похожий на перезвон тонких серебряных пластинок, смех Дексифеи. Запрокинув руки, обнял её.

– Ты не боялась, что он снова упадёт?

– Боялась. Но если бы матери оберегали своих детей от малейших ушибов, их сыновья так бы и не научились ходить, – ласково проворковала она.

Я вдруг ощутил, что ни напряжения во всем теле, ни стиснутых зубов, ни головной боли и в помине нет. Поймал её руки. Прижал к губам.

– Ты настоящий мудрец, Дексифея. Отвлекла меня от мрачных раздумий своим разговором, как Эвксанфия пестрым цветком. Если бы дети помнили боль ушибов, они не научились бы ходить.

Я притянул её к себе, поцеловал.

– Перестань, я уже и так мокрая с ног до головы! – воскликнула Дексифея, ничуть не пытаясь освободиться из моих рук. Лицо у нее было счастливое, она просто лучилась теплой радостью и нежностью. Мне захотелось прижаться к ней всем телом.

– Иди ко мне, – прошептал я, притягивая её к себе. Осторожно потянул тесемки на корсаже, распустил их, забрался руками под тонкую ткань. Дексифея слегка отстранилась, хотела было закрыться, но спохватилась. Впрочем, этого мгновенного порыва оказалось достаточно, чтобы я угадал её желания. Это с ней было уже не первый раз. Особенно после родов. Ей самой не хотелось близости. Она отдавалась мне, только чтобы доставить удовольствие своему возлюбленному. Что же, Дексифея никогда не была огненной любовницей, неукротимой, как львица. И не за страстные ласки любил и ценил я эту женщину. Мне захотелось сделать ей приятное. Поглаживая её грудь, я зевнул и, извиняясь, пробормотал:

– Знаешь, я сегодня устал так, будто целый день махал веслом на солнцепеке. А когда головная боль прошла… я, кажется, сейчас усну…

– Да будет воля твоя, господин мой! – покорность в голосе плохо скрывала облегченный вздох. – Хочешь, я умащу твое тело маслом и разомну уставшие члены?

– Не надо…

Я выбрался из воды, наскоро обтерся широким полотном и мы, пройдя в спальню, легли на ложе. Вместе. Я пристроил голову на её груди, потерся щекой о гладкую кожу и вскоре действительно заснул. Да так крепко и безмятежно, как не мог уже давно.

И позднее, приходя к ней, я все чаще и чаще искал не любовных наслаждений. Я жаждал покоя и получал его. Просто слушал, о чём она говорит, позволял играть моими волосами. Мы лежали рядом на ложе, прижавшись друг к другу, и засыпали. Как старики, всю жизнь прожившие вместе…

Тем временем густое, черное, как сажа, небо, слегка полиловело, и звезды утратили свою яркость. Эта ночь, которая, как опасался я, будет нестерпимо долгой, прошла незаметно. И я досадливо поморщился, понимая, что скоро придется расстаться с Инпу. Кто знает, когда мы свидимся снова? Инпу понял мои мысли и ободряюще улыбнулся-оскалился.

– Не тревожься, я приду – и не раз. А теперь, прежде чем мы попрощаемся, я хотел бы узнать. Ты слушал свое сердце. Но что ты услышал?

– Пожалуй, то, – пробормотал я, – что зря удивился Минотавру, явившемуся из моей души. Мое сердце всегда было диким, но я легко управлялся с собственным норовом. Мне не стоит бояться Минотавра. Я могу совладать с ним.

Инпу совершенно по-человечески вскинул бровь. И посмотрел на меня, как на маленького, неразумного ребенка. Так, помнится, глядел покойный Астерий, после того, как долго-долго объяснял пятилетнему несмышленышу-пасынку, что значит рогатая корона критских анактов, а потом услышал в ответ, что в таком облачении царь выглядит внушительнее и вселяет страх в сердца узревших его.

– Ну, такой ответ тоже правильный, анакт Минос, – почти полностью повторяя слова отчима, произнес Инпу. – Унялась ли твоя тоска, перестало ли сердце обливаться горькими слезами?

– О, да, мудрейший из мудрых. Твои слова да запечатлятся в груди моей, словно на камне. Прими мою благодарность, Инпу, владыка Запада.

– Что же, я рад, что ты снова обрел мир в сердце своем, – ласково улыбнулся божественный шакал. – Не пристало царю брать бразды правления в свои руки, будучи удрученным. Да сопутствуют тебе боги, анакт Минос. Не забывай моих уроков и беседуй с сердцем своим, пусть оно наставляет тебя в делах твоих.

Он посмотрел на меня пристально-пристально, с отеческой любовью, а потом вдруг вздохнул:

– А ты, Минос, ещё совсем молод и глуп. И с радостью подставляешь плечи свои под тяжкий ярем. Но я не стану тебе мешать. Уши у мальчика на спине, он слушает, когда его бьют. Тебе пойдут на пользу несколько хороших ударов. Ты способный ученик и, надеюсь, со временем из тебя выйдет толк. Жизнь долгая…

И уже тая в предрассветной дымке, он произнес:

– Всегда слушай сердце свое и не поступай наперекор ему…